НАВИГАЦИЯ

Nota bene: стрелочки и не только в постах и здесь КЛИКАБЕЛЬНЫ:
➡️ приведёт к следующему посту
⬅️ к предыдущему
⬆️ к первому в серии
⤴️ к посту, где будет статья целиком
#хештеги выведут все посты из одного цикла

Критика, дебаты, опровержения
С Криптоплатоником о греках, труде, спорте и философии: #crypl
С М. Велецким о греческой религии, матриархате, советском антиковедении: #velec
Заблуждения Сурикова
Укролиберал
Ростбиф мурзилки
Свидетели ДЕГиовы
Апофеоз безграмотности: 25 ошибок видео «Арзамаса» «Древняя Греция за 18 минут»: #arzamas ⤴️
О религии Олимпийских игр

Кинокритика
Триста гиперреалистов, Долония Александра

Биография
Аристоклея ономастики, или Как на самом деле звали Платона ⤴️

Метафизика и онтология
Цикл и линия ⤴️
Нищета отсылок
Магия против технологии: противостояние, неизвестное древним грекам

Этика
(Не) будь как все
Аморальность глупости
Ложная скромность и греки
Максим М., Элли и дядя Чарли
Мы не преклоняем коленей
Слово о воинах света и добра
Тирания альтруизма
Прогенитор
Явление cuckold как апофеоз платонизма

Политика
Либеральный сыр
Хозяин, ты где?
Идiотъ
Прокруст-эгалитарист

Эстетика
Гребни шлемов
Сдержанность фаллосов
Поклоняющиеся воде
В поисках кайроса
Чёрный и белый
Догоняя Гомера
Избыточность пирамид
О греческом спорте и спорте советском
Пролетарское чтиво

Экономика
ВВП Римской Италии
Сравнение реальных зарплат в Древних Афинах и в Новое время

Эпистемология, или О науке и всём, с ней связанном
Правда ли, что научный метод родился из древнегреческой мифологии?: #scientia ⤴️
Кто такие «средневековые дебилы»?: #debily ⤴️

Аксиология, или Быт и нравы древних
Расплетая греческую ДНК: могла ли причиной успехов древних быть их „нордическая“ кровь?: #racewar ⤴️
Вечная юность
Кто и зачем выдумал ложь, что античными гребцами были прикованные рабы?: #grebcy ⤴️
Почему древние греки так легко относились к обнажению тела?: #nagota
Почему христиане запрещали кремацию, а греки считали, что её нужно заслужить?: #cremation ⤴️
Мужчина номад, а женщина оседла?
Уперевшись рогом

Мифология
50 оттенков Геракла: как он попал в БДСМ-рабство к Омфале: #bdsm ⤴️
Тот самый мономиф: как античные ритуалы взросления породили знаменитый «Путь героя»: #monomif ⤴️
Жертва трансцендентности
Экзорцизм кулака. Подлинная история Красной Шапочки: #red ⤴️
О (бес)смертности божьей
«Улучшаторам» мифа

Законотворчество
Как (не) преследовали за оскорбление чувств верующих в Древних Афинах?: #impiety ⤴️
Кому выгоден миф о том, будто в Античности царила «культура изнасилования»?: #rape ⤴️

Сравнительная мифология a.k.a. компаративистика (comparative mythology) в середине прошлого века начала всерьёз подозревать, что в основе всякого сказания и легенды лежит некая единая система, повторяющийся шаблон — эта концепция с лёгкой руки Дж. Кэмпбелла, автора небезызвестного труда «Тысячеликий герой» (1949), получила название мономифа. Мысли такие, впрочем, высказывались и ранее, в частности, этнологом Э. Тейлором, автором концепции «анимизм», и, конечно же, К.Г. Юнгом, который полагал мифологические последовательности в основе человеческой психики.

Конечно, с подобными упрощениями всегда стоит быть осторожным, любая попытка выстроить строгую систему редуцирует, обрезает всё лишнее и под неё неподходящее, кастрирует, в общем, является прокрустовым ложем. Как учил М. Фуко, следует предпочитать «поток — единствам, подвижные сборки — системам» и не забывать, что «продуктивное — это не оседлое, а кочевое».

Тем не менее, пресловутый «Путь героя» действительно вполне прозрачно прослеживается в основе великого множества литературных сюжетов. На протяжении тех тысячелетий, что существует литература, многочисленные герои вновь и вновь совершали свои приключения по вполне прозрачной схеме. Они покидали отчий дом, область ежедневного, такого известного, попадая в необычайные места, совершали там удивительные приключения, претерпевали страдания, но в итоге одерживали победу и возвращались — но уже другими.

У нас это явление назвали «основным мифом», и для создания соответствующей концепции в 60-ых его авторам пришлось, как сообщается, «свести на нет использование марксистской методологии», вместо этого обратившись к структуралистской теории мифологии К. Леви-Стросса; это оказалось плодотворным решением, философия (пост)структурализма, как оказалось, позволяет раскрыть миф на совершенно новом, немыслимом прежде уровне, ибо, пожалуй, является самой удачной попыткой возродить, воспроизвести мышление древних — то есть самих авторов мифа. Если мы взглянем на философию Батая, Фуко, Делёза, а затем обратимся к древним, мы увидим немного различий, скорее нам может показаться, что это сами древние к нам вернулись, воскресли, преодолев, наконец, тысячелетнее новоевропейское скотство.

Структурализм, в отличие от предшественников, не остановился, установив, что да, есть некий единый миф, этот шаблон, единообразный «скелет», на который в каждых отдельных случаях наращивается разное «мясо»: он решил установить, как и почему так случилось, и преуспел в этом. До этого структурализм много внимания посвящал изучению маргинальных сообществ внутри древних культур, в частности, античных, но также и, шире, индоевропейских в целом. Если приглядеться внимательнее к практикам, которые бытовали у наших предков, когда их молодёжь, юноши, проходили ритуалы становления, ранней инициации, дабы стать полноценными статусными мужчинами, мы видим много знакомого. А именно тот самый мономиф.

Д.ф.н. В.Ю. Михайлин пишет, что в Античности «человек рождался лишенным каких бы то ни было гражданских прав и обязанностей и большую часть жизни тратил на то, чтобы в полной мере оные обрести … юноша должен был сперва сдать целый ряд экзаменов на взрослость, семейных и публичных»; «Путь героя» и был цепью таких экзаменов.

Греческие эфебы, которым однажды суждено было стать взрослыми воинами-гоплитами, спервоначалу пребывали в области профанного, то есть обычного, городского, в пределах родного полиса, где жили до 16 лет самой обычной и простой жизнью, после чего слышали Зов призывались в армию в роли периполов-пограничников, по вполне стандартной процедуре отправляясь проявить себя в место сакрального, приграничную область, дикую и необжитую, называемую фронтиром или же лиминальной зоной — от лат. limes, «рубеж» или «граница».

#monomif
«Тот самый мономиф: как античные ритуалы взросления породили знаменитый „Путь героя“», 1/10 ⤴️➡️

Впрочем, выверенным стандартом это стало уже после «гоплитской революции» VIII в., сам же принцип куда древнее. Издревле греческие юноши искали способа проявить себя, и для этого шли в герои — к слову, ничем таким, что сейчас называют «героическим», они в дикой области фронтира не занимались. Совсем даже напротив.

Как пишет дорев. проф. Р. Виппер (1916), «пиратские набеги … составляет стихию греков от начала и до конца их истории», издревле они отправлялись на промысел, во всём подобный тому, который осуществляли позднее родственные им, такие же индоевропейцы, викинги. Проф.-клас. Р. Онианс (1935) сообщает, что у греков «пристойным ремеслом считается пиратство, охота за рабами и прочей добычей», а вопрос о том, «купец он или пират» не обидный, но вполне стандартный; далее, у греков «удачливый вор и мошенник вызывает восхищение».

Вот и Фукидид сообщает, что «уже с древнего времени … эллины … обратились к морскому разбою … причем такое занятие вовсе не считалось тогда постыдным, но напротив, даже славным делом», поход на Трою он относит к самому грандиозному из таких набегов; итак, величайшее произведение греков строится вокруг того, что сейчас одобрят только в очень определённой среде, где назовут «пойти на дело», а большинством воспримется как уголовное преступление.

Таким образом, в дикой зоне фронтира древние занимались тем, что сейчас бы окрестили совсем противоположным героизму: жуткими злодействами. Ибо боги маргинальной зоны от них требовали вести себя на войне именно так: грабить направо и налево, безжалостно убивать младенцев, сексуально насиловать всех, до кого могут дотянуться, осквернять трупы; так вели себя все индоевропейцы, а кто не делал подобного, весьма удивлял: скажем, викингов так впечатлил один из них, кто не любил накалывать детей на копья, «как это было принято у викингов», что «его прозвали Детолюб».

Но лишь немногие отходили от принятых во фронтире норм: такой нонконформист, моральный повстанец всерьёз рисковал погибнуть от гнева богов: Афина, Арес и Аполлон пришли бы в ярость от неосуществлённой трансгресии и покарали бы того, кто пытается остаться «нормальным человеком» в новом мире, как это случилось в Илиаде с Аяксом Большим, которого богиня Паллада безжалостно довела героя до суицида.

Мы видим, что примитивное, даже убогое новоевропейское разделение на «хороших» героев и «плохих» злодеев было бы бессмыслицей для древних; собственно, как верно показал Ницше, слово «зло» когда-то означало любой новый принцип, стремление к тому, чего ещё не бывало — а эфебы всегда имели к этому особую склонность, новые открытия вообще, как правило, дело молодых; соответственно, герой и злодей у греков — это одно и то же, буквально синонимы, а противоположен им убогий обыватель, серая масса.

Как сообщает к.ф.н. М.А. Корецкая (2014), «нарушение на вражеской территории всех табу, старательно соблюдающихся дома, является одним из способов приращения магической эффективности», там все такие действия «имеют знаковый, ритуальный смысл … проходят по части сакрального», и, значит, богоугодны. Поэтому отказ накалывать детей на копья был безбожным актом.

Казалось бы, такие «цивилизованные» греки вели себя вполне «по-варварски»; всё потому, что под этим они также понимали совсем не то, что в наш слабый век. «Цивилизованный человек», согласно древним — это вовсе не трусливый невротик, безвольно пасущий перед любой агрессией и силой, дабы не «опускаться до уровня» «варваров», но вполне себе такой же безжалостный, суровый варвар, или даже способный перещеголять в своей прекрасной первобытной жестокости и безжалостности любого варвара.

Отцы европейской цивилизации, древние греки, вовсе не отличались пацифизмом или там гуманизмом. То, что они любили при этом высокую культуру сказительства, — литературы и поэзии, которые, собственно, и воспроизвели затем оный мономиф, мешало им не больше, чем тем же викингам.

#monomif
⬅️ «Тот самый мономиф: как античные ритуалы взросления породили знаменитый „Путь героя“», 2/10 ⤴️➡️

Своего воровского начала греки не стыдились, но считали нужным ограничивать эту грань своей жизни, укладывать её в известные рамки, определять уместность; бандитские похождения они полагали маргинальной деятельностью, от лат. marginalis — «пребывающий с краю». Для живущих в полисе почтенных жителей, которые подчинялись домашним богам вроде Зевса, такое поведение было недопустимо, — и обязательно для юношей, которые пересекли лиминальную черту, оказались там, за гранью.

Для архаического мышления, пишет Михайлин, крайне характерно подобное «выделение четко отграниченных друг от друга пространственных зон, к которым привязываются … несовместимые между собой поведенческие стратегии», а значит, и «системное представление о границах … в рамках которых осуществляется переход».

Юноше, который хочет стать мужчиной, предстояло покинуть родную зону и оказаться в месте, где царят совсем иные законы. Для этого он вступал на путь, или, если хотите, Путь. Он, однако, может его избежать, так сказать, проигнорировать Зов — никто не может заставить эфеба быть героем, у него всегда есть выбор отказаться заниматься своей центробежной деятельностью и остаться дома; например, на эту тему характерно рефлексирует тот же Ахилл, которого мать умоляет не ехать под Трою, обещая счастье, семью и почтенную смерть от старости, а ценой тому «всего лишь» безвестие. Отрава цивилизации заставляет героя воспринимать эту альтернативу вполне допустимой, всерьёз обдумывать её, и он, прежде чем всё-таки отдаться своей судьбе, принять её, отвергает свою суть, так сказать «ломается», кокетничает.

Но вот он уже решился — и ему предстоят великие дела. Подвиги героя, однако, не могут начаться на месте, в области профанного, ибо там они проходит по категории «уголовная деятельность»; ему сперва необходимо попасть во фронтир, пересечь границу миров. И тут ему не обойтись без сверхъестественной помощи, — ибо незаконная трансгрессия является тягочайшим, самым страшным преступлением из всех, оно называется хюбрис (ὕβρις), — от известного предлога ὕπέρ (он же uber), «выше», «над», «по ту сторону».

Переход охраняет Аполлон, ревностно следящий за тем, чтобы он могу осуществиться только правильным, положенным образом, за что отвечает Афина — тот самый женский архетип, что приходит на помощь герою мономифа. Это богиня трансгрессии, рубежей, в частности, городских стен, которая покровительствует тем, кто через эти рубежи часто прыгает, таким, как Одиссей, или же тем, кто очень удачно приземлился в маргинальную зону и чувствует себя там, как рыба в воде, например, Диомеду.

Наконец, герой ступает в неизведанные, дикие земли. Там он, согласно мономифу, теряет былого себя, готовится преобразиться. Древние видели в этом больше, чем просто аллегорию — взросление, на их взгляд, осуществлялось во всём подобно метаморфоз(ис)у насекомых, с соответствующим окукливанием и затем превращению в имаго, взрослую особь, а предшествующую ей уже греки называли нимфой (νύμφη), что означает «невеста». Аналогия чрезвычайно удачная, поскольку только в стадии имаго насекомые могут размножаться и переселяться, не ранее — и то же верно здесь: только уже пройдя свой Путь, вернувшийся герой получал возможность завести семью и законных детей, перестав быть личной собственностью главы своей семьи, патриарха.

В маргинальной зоне юноша-герой как бы выращивает внутри себя новую личность, а потом высвобождается из прежней, подобно тому, как насекомое сбрасывает старую, отжившую свою форму, по В.Ю. «речь должна идти о полной и принципиальной перемене природы „вернувшегося к жизни“, „воскресшего“ персонажа». Итак, он отрицает себя прежнего, впрочем, первое отрицание случилось уже при вступлении во фронтир, второе же происходит уже при возвращении. Два отрицания, в точности по Гегелю, возвращают героя в прежнее состояние, но в то же время иное; говоря словами Борхеса, он «другой, всё тот же».

#monomif
⬅️⬆️ «Тот самый мономиф: как античные ритуалы взросления породили знаменитый „Путь героя“», 3/10 ⤴️➡️

Это метафизическая смерть; герой всегда гибнет в лиминальной зоне, это неизбежность. В общем-то, он считается трупом уже с того момента, как покинул область цивилизованного: теперь он словно ходячий мертвец. Вот почему тогда, когда он благополучно возвращается, он всегда как бы воскресает — никто его не ждёт домой, он заочно оплакан и похоронен, да и сам принял свою смерть, в любой момент готов заплатить окончательную цену, и потому появление его воспринимается как чудо, возрождение.

«С точки зрения „нормального человеческого“ пространства любой человек, вышедший за пределы окраинной хозяйственной зоны … является магически мертвым», пишет Михайлин. «Его возвращение равносильно воскрешению из мертвых … Уходящая в набег дружина есть с этой точки зрения не что иное, как „мертвая охота“ … Даже с чисто бытовой точки зрения возвращение ушедших в поход, то есть „умерших“ соплеменников и их магическое „воскрешение“ … должно было быть практикой если и не рутинной, то по крайней мере достаточно привычной». Осенью индоевропейцы отмечали празднество в честь такого «воскрешения» из мёртвых — например, таковым являлся кельтский Самайн, он же Хэллоуин.

Всё это можно назвать разрушением, гибелью эго, пользуясь терминами юнгианского анализа: герой претерпевает и психологические изменения, даже в первую очередь именно их. У Пути героя, к слову, есть и альтернативная форма, осуществляющаяся исключительно в голове — речь идёт о применении некоторых сильнодействующих веществ, вызывающих то, что также называется «путь», или trip. Там также порой, в случае особых препаратов наблюдается потеря, а затем и новое обретение «себя», — но также есть возможность никогда не вернуться из иного мира, навсегда заблудиться в неизведанных глубинах своего разума.

Фронтир — место, где происходит перерождение. Как пишет Михайлин, «только здесь сдают экзамен на высокий мужской статус, и только здесь можно по-настоящему „испытать судьбу“, сыграть в игру, ставкой в которой выступает твоя собственная жизнь», тогда как «выигрыш может серьезно поспособствовать повышению ... статуса». Действительно, сама жизнь здесь стоит на кону, с ней следует уже заранее распрощаться, и герой, как правило, гибнет — в финале или на пути к нему; смерть ему синонимична, расхожее выражение «стать героем» не зря означает «умереть».

Однако это то, что называется всё теми же структуралистами, в частности, Ж. Батаем, престижной тратой. Ведь жизнью в данном случае жертвуют не ради благого, всем понятного дела, например, умерев за родину, — это-то как раз всем понятно, и потому малоинтересно, но, впрочем, также почётно, — однако далеко не настолько, как умереть на Пути героя просто так. Смысл именно в том, чтобы герой показал, пишет Корецкая, «не … готовность умереть в ситуации неизбежности, а тогда, когда в этом даже нет очевидной необходимости»; именно поэтому «Гектор … почитаем и авторитетен, но Ахилл … божественен». Примитивному же уму, далёкому от аристократизму, понятнее, конечно же, Гектор — нередко в наши дни, во времена господства мнения обывателя, можно услышать, что-де «в наши дни героем считается скорее Гектор, а не Ахилл».

Пожертвовать самым сокровенным, жизнью, при этом не ради какой-то осмысленной, ясной цели, но, по сути, просто так? Как это? Некоторым, нет, — многим, абсолютному большинству — такое может и несомненно покажется немыслимым; но только лишь потому, что это часть чужеродного для них мышления, которое Ницше называл herrenmoral — мораль господ.

Эти самые господа, высокая аристократия, совсем не боятся смерти, они давно её приняли и настолько спокойно к ней относятся, что используют как валюту для обмена: речь идёт о том, что Ж. Бодрийяр называл символической экономикой.

#monomif
⬅️⬆️ «Тот самый мономиф: как античные ритуалы взросления породили знаменитый „Путь героя“», 4/10 ⤴️➡️

Большинству людей присущ способ мыслить, именуемый sklavenmoral, или же мораль рабов — и эти sklaven, эти рабы, так привыкли бояться смерти, что и представить себя не могут без оного страха — его-то рабами они в первую очередь и являются, из него и проистекает сама суть их рабства.

Именно страх смерти их порабощает, ведь не бывает никакого другого рабства, кроме того, что допустил сам невольник — он в любом случае мог бы попросту перестать дышать и тем освободиться. Как писал Р. Кайуа, соратник Батая, «какого бы рода ни была власть … она существует лишь как следствие согласия с нею … рабство бывает только добровольным: у тирана для надзора за людьми есть только их же глаза и уши, а для их угнетения — только их же руки».

Рабу не стать господином потому, что у него нет смелости, господину же никогда бы не опуститься до состояния раба, поскольку он готов погибнуть в любой момент, защищая свою свободу; в сериале «Рим» от HBO Клеопатра, которую рабыня уговаривает принять поражение, потеряв власть в обмен на жизнь — в ответ последняя дщерь Птолемеев сквозь слёзы проговаривает: «But that's a slave talk!» Затем Антоний убивает себя, не желая оказаться во власти соперника — «That is how nobility dies», говорит Клеопатра.

Игра, ставкой в которой служит жизнь — это нечто за пределами понимания простолюдина и всяческого человеческого скота, уровень мышления высших представителей рода человеческого. Это верно и для отечественной культуры: русский офицер, хрестоматийный представитель нации, какой-нибудь Лермонтов, — это тип, который откровенно скучает «под черкесскими пулями», а затем преспокойно гибнет на дуэли за здорово живёшь.

Как писал Ницше, прекрасно, наиболее глубоко из всех понявший древних, «людям заурядным все благородные и великодушные чувства кажутся нецелесообразными, а потому и невероятными; такие люди только глазами хлопают, когда слышат о подобных чувствах … вот-вот они скажут: „И тут кроется какая-нибудь выгода, всего ведь не углядишь“, — они недоверчиво относятся к каждому благородному человеку, как будто бы тот ищет себе выгод на каком-нибудь запретном пути. Если же вам удастся вполне их убедить, что лицу этому чужды какие бы то ни было эгоистические побуждения и преследования каких-либо выгод, то благородство они сочтут одним из видов глупости … „Как может он радоваться, когда ему грозит убыток, как можно с открытыми глазами искать себе вреда?!“»

В обмен на свою жизнь герой получает гораздо более важное и существенное для того, кого Ницше называет «высшими натурами» и «аристократией духа»; наградой ему служит то, собственно, ради чего он и отправился погибать в маргинальную зону, — а именно символический капитал, i.e. κλέος, то есть немеркнущая слава, также κῦδος, честь, при обилии которой становишься «честны́м молодцем», и ευχος, что примерно соответствует понятию «респект и уважуха».

Совокупность накопленного престижа у греков называлась χάρισμα, слово, схожее по смыслу и имеющее единое происхождением с иранским понятием «фарн» — и то, и другое в первую очередь есть золотистое сияние, дарованное богами, ореолом сверкающее вокруг головы (от которого происходят также христианские нимбы), символизирующее символическое достояние индивида и всего его рода.

#monomif
⬅️⬆️ «Тот самый мономиф: как античные ритуалы взросления породили знаменитый „Путь героя“», 5/10 ⤴️➡️

Харизма/фарн — одна из важнейших валют индоевропейской аристократии, её накоплением она в основном и занималась, а лучшим для этого способом был тот самый Путь героя; в этом смысле герои, можно сказать, гастарбайтеры, отправившиеся на заработки символического.

Для высших сословий, по М. Моссу, пишет Корецкая, «движущим мотивом оказывается отнюдь не выживание и экономическое благополучие, а борьба за престиж»; для приобретения оного эффективнее всего сделать дар, лучше всего такой, аналога которому и не подберёшь, и отдариться запросто не получится; таковым является жизнь, приподнесённая богам — ведь те не в силах отплатить тем же, ибо не способны умереть. И потому в ответ не жалеют для человека клеос, одаривая его с избытком.

Однако герой может и не погибнуть, выжить, как бы отыграв свою ставку; тогда он осуществляет последнюю стадию мономифа: возвращение домой, νόστος, как это делает Одиссей. Это непростое дело, которое может быть ещё и труднее всего предшествовавшего; ведь Одиссея настолько же осуществляется в глубинах разума героя, сколько и в подлинном мире — ностос всегда глубоко рефлективен и психологичен, здесь снова уместно припомнить сравнение с наркотическим трипом; именно его напоминает вторая половина одноимённого фильма Кубрика, являющейся наилучшей экранизацией явления.

Не всегда, впрочем, счастливчик, который пережил все злоключения на своём Пути, желает возвращения, иной раз он думает избежать ностоса: такое мономиф тоже предусматривает. Мир профанного уже не привлекает такого героя, и он хочет остаться здесь, став вечным маргиналом. Такой случай описан П. Видалем-Накэ, он назвал явление «чёрным охотником» — то был юноша Меланий, отказавшийся менять модель поведения на более взрослую, этакий Питер Пэн.

Одиссей во время своего путешествия назад на Итаку встречает множество искушений, пытающихся его отвратить от цели, сделать невозвращенцем: то нимфа Калипсо ему предлагает вознестись, совершить ascension, став богом, то волшебница Кирка соблазняет возможностью впасть в животное состояние. Оба предлагают варианты развития не человека, но того хтонического существа, которым стал герой в тот же миг, что оказался во фронтире. Видаль-Накэ пишет, что «выбраться из „мифического“ мира для Одиссея означает выйти из мира „нечеловеческого“ … вся Одиссея …представляет собой рассказ о возвращении Одиссея к „нормальности“, о согласии его принять участь человека».

Сами греки, как требует и Путь героя, свой страх перед ностосом преодолевали, нечасто от него отказывались, поскольку для этого просто не видели причин: очень уж многое им сулило возвращение, великая награда была скрыта в нём самом, ничем оно не было у них омрачено. Напротив: только тогда они достигали, наконец, статуса полноценного человека, глава семьи признавал их за равного себе статусом, они могли и сами теперь создать семейную единицу, а также заняться политикой.

Вернувшись, герой становится владыкой обоих миров — сакральное и профанное отныне равно подчинены ему, он теперь совершенно гармоничен, он завершён. Две крайности, дихотомии сливались в нём, он находил их σωφροσύνη, их aurea mediocritas; так греки решали великую, одну из величайших проблем бытия, суть которой в противостоянии между цивилизованностью, которая даёт высокое, двигает вперёд, развивает, но также и подчиняет, выхолащивает и доместифицирует, и варварской вольницей, i.e. свободой и независимостью, а также традиционностью, но при этом примитивностью и застоем, тупиком без развития; это, если хотите, конфликт «аполлонического» и «дионисийского», и нет здесь верного выбора; именно поэтому, как считается сейчас, Дионис был ипостастью, одним из ликов Аполлона.

Позднее римлянин Витрувий отмечал, что народы севернее древних обречены на варварство, поскольку смелы, но глупы, тогда как те, что южнее — на деспотию, ибо умны, но трусливы. Грек же, прошедший Путь героя, приобретал оба этих полезных качества, и совмещал лучшее из обоих миров.

#monomif
⬅️⬆️ «Тот самый мономиф: как античные ритуалы взросления породили знаменитый „Путь героя“», 6/10 ⤴️➡️

Во многих, если не большинстве более современных сюжетов результат ностоса откровенно раздражает, — и потому он кажется ненужной, излишней частью, которую на месте героя как-то и не хочется реализовывать.

Ибо подобное возвращение домой лишь отнимает, но ничего не даёт, тогда как по идее должно делать героя повелителем обоих миров. Ностос в фэнтези обычно превращают пережитое в нечто вроде сна, того, чего на самом деле вовсе и не бывало, но только казалось. А это профанирует всё начинание, лишает его всякого смысла. Да и возвращение из мира, где тебя считают полубогом, через посредство волшебного шкафа назад, под немецкие бомбёжки, не кажется привлекательной долей.

Право создать семью, которое грек получал только лишь по итогу ностоса, также не прельщает современника, в том числе потому, что он и представить не может, что такое может быть нужно заслужить — увы, гуманизм и «Декларация прав человека» ввели народонаселение в заблуждение, что это всё неотъемлемое право и последнего из нашего вида. Сейчас любой во всякий момент может это устроить, никаких особенных достижений уже не требуется. Да и сама семья также, как правило, скорее внушает мужчине ужас — потому что ничем не напоминает греческую. Такой ностос не способен привлечь, он ничтожен, его хочется избегнуть.

Да не осуществляется он сейчас полноценно, герой ныне не способен полноценно вернуться, часть его так и оседает обрывками на терновом кусте фронтира, а то неполноценное существо, которое всё же добирается до дому, часто страдает от т.н. ПТСРа — болезненных воспоминаний о пережитом. Первые случаи такого расстройства можно обнаружить уже у римских легионеров, — именно тогда война впервые по-настоящему стала массовой, а её участниками не только кастовые, прирождённые воины, живущие духом смертоубийства, в пропитанной кровью атмосфере чувствующие себя как рыба в воле, но простолюдины, обычные мальчики из деревни, люди уже не сакрального, но профанного, которым страшно и боязно видеть ужасы войны.

«Отсутствие инициационных практик, практик очищения и включения приводит … к неумению общества должным образом „переключить“ и адаптировать человека, пережившего лиминальный опыт», пишет Михайлин (2006): «Великая война 1914-1918 годов, первая „мобилизационная“ война в истории Европы, породила первое „потерянное поколение“. С тех пор история культур европейского круга добросовестно ведет потерянным поколениям счет, именуя их по названиям войн: „алжирцы“, „вьетнамцы“, „афганцы“, „чеченцы“».

Так был профанировано всё действо, в него проникла мораль рабов, а с ней и страх смерти как неотъемлемая черта реальности. Тогда как герой этот страх должен преодолеть, растоптать и уничтожить, утвердив в своём разуме мораль господ. Примитивный же разум обывателя на войне способен увидеть только кошмар, единственная его мысль в отношении неё — это желание, чтобы всё поскорее закончилось, чтобы войны в принципе перестали быть; в наши дни только таких людей, как можно легко заметить, и слышно, тогда как тот же Гераклит учил, что «война отец всего, мать всего».

#monomif
⬅️⬆️ «Тот самый мономиф: как античные ритуалы взросления породили знаменитый „Путь героя“», 7/10 ⤴️➡️

В конечном итоге ностос обывателя превращается в ложь, в cauchemar, в (night)mare — хрестоматийный пример можно увидеть в «Лестнице Иакова», где всё обман, да и престижной траты не получилась, но только напрасная. Грек же никакого ПТСР испытать не мог, как нет его и сейчас у тех, кто с детства привык к тому, что насилие — это нормальность.

Однако дело не только и не столько в том, что место кшатриев заняли шудры; также виноват монотеизм, с которым Путь героя попросту несовместим. Ведь юноша-эфеб должен был уметь осуществлять то, что называется «револьверным мышлением», которое, по Михайлину, подразумевает «автоматическое „переключение“ базисных, зачастую взаимоисключающих моделей поведения при переходе из одной культурной (пространственно-магистической) зоны в другую».

Совершив трансгрессию в область маргинального, герой полностью менял прошивку мышления на иную, и начинал творить смертоубийство и самое страшное насилие с абсолютно лёгким сердцем; Корецкая пишет, что «при политеизме все эти практики происходят под прямым надзором богов войны», i.e. Ареса, Афины и Аполлона, которым по нраву именно такое поведение. «Нельзя во владениях Афины вести себя так, как будто ты до сих пор сидишь в собственном доме, неподалеку от отеческих могил», продолжает В.Ю., там «„правильность“ … хюбристична … [она] нарушает права „здешних“ богов».

Древние не знали некоего единого свода правил на все случаи жизни, всегда и везде верной манеры поведения; вместо этого они практиковали несколько моделей, между которыми переключались. Ничего подобного, однако, не может быть, если Бог только один, требующий всегда подчиняться одному и тому же, когда вместо револьвера однозарядный мушкет.

Поэтому при монотеизме неизбежны тяжёлые душевные болезни, в частности, расщепление личности, раскол разума a.k.a. σχίζωφρήνία, и, разумеется, пресловутый ПТСР, которое во многом, если не в основном вызвано как раз неспособностью смириться с пережитым за лиминальной чертой, где совершалось нечто, противное заповеди «не убий», а также лозунгу «подставь другу щёку», которые верны всегда и везде.

Христианин на войне вынужден лгать сам себе и изворачиваться, сочинять интерпретации и находить метафоры, и всё равно неизбежно находиться в противоречии сам с собой — отсюда и его душевные проблемы. Итак, монотеизм свёл героя с ума, и с тех пор он безумен, неспособен на свершения, слаб и стерилен, и только тогда это не так, когда в герое нет ничего христианского, когда он отвергает монотеизм и возвращается к корням.

#monomif
⬅️⬆️ «Тот самый мономиф: как античные ритуалы взросления породили знаменитый „Путь героя“», 8/10 ⤴️➡️

Итак, Путь героя — это воспроизведение письменной традицией ритуалов возмужания, которые когда-то были типичными для индоевропейца.

Собственно, литература как явление и возникла, чтобы делать именно это; Михайлин полагает, что «базисной структурой литературного текста является … сюжетный эпизод … вовлекающий … читателя … в судьбу персонажа с одновременным усвоением некой суммы социально значимого опыта … под „судьбой“ понимается „моментальное“ изменение статуса персонажа, переводящее его из одного пространственно-магистического контекста в другой».

Таким образом, она описывала ситуации трансгрессивного характера, перехода из полиса во фронтир, и назад. Туда и обратно.

«Первичные текстуальные практики, породившие в дальнейшем повествовательную традицию, существовали в контексте сугубо ритуальном и являли собой не что иное, как вербальный план ритуального действа», продолжает В.Ю., и нужны были для «модификации … смены действующей модели поведения: забвение одних поведенческих модусов и моментальная подстановка на их место других, „умирание“ … в одном качестве и моментальное „рождение“ в ином». Итак, литература служила как бы инструкцией для юноши, который задумал стать мужчиной, описанием способов сделать это.

Со временем в обществе появилась специализация, и это всё изменило: «вследствие развития в примитивных сообществах стратовой специализации и сегрегации, то есть обособления тех или иных социальных … практик в отдельные „способы существования“, — будущие варны, касты, профессии, классы и т.д. … происходит сам по себе отрыв нарратива от базисного ритуала».

Престижная трата, согласно Бодрийяру, возможна только для общества, пишет Корецкая, «в котором отсутствует жесткая стабильная иерархия, поскольку ее смысл — в периодическом перераспределении статусов и благ, в их обратимости, что не дает односторонне накапливать и сосредотачивать богатства в одних и тех же руках … [а это] будет удачным регулятивным принципом только в довольно компактных и сравнительно просто устроенных социальных организмах», лишь в глубоко архаичном обществе.

По В.Ю., «чем больше обосабливаются те или иные социальные практики, постепенно превращаясь в специализированный способ существования … воинский, „хозяйственный“, жреческий и т.д.», тем более обессмысливался сюжет. В мире, где воин — это профессия немногих, трудно понять общество, устроенное по принципу, когда каждый проходит боевое крещение; пожалуй, даже если и останется атавизм подобного, то он будет чудовищно извращён, подобно тому, как устроен современный армейский призыв — тоже, казалось бы, для всех и каждого, но в нём нет и следа древнего величия.

С другой стороны, именно к этому способу жить, к Пути героя бесконечно влечёт всех нас — ибо то принцип, по которому существовали наши предки, и пока существует наша культура, нам не забыть его обаяния, мы обречены жаждать приобщиться к сакральному.

У греков, как мы знаем, специализация, которую они называли τέχνη (что также, к слову, значит «подлость»), так и осталась в зачаточном состоянии. Высоко они ценили идеал самодостаточности, или автаркии (αὐτάρκεια): ни жрецов, ни воинов как отдельного класса и уж тем более касты у них так и не появилось, если не считать Спарту, — однако она отнюдь не зря считается анклавом Азии; сверхспециализация и азиатская деспотия оказываются тесно между собой связаны, — и, напротив, свободы тем более, чем ближе мы к многозадачности предков.

В общем, поэтому сюжет о становлении, о Пути героя продолжил для греков иметь вполне постигаемый смысл, и, как следствие, Илиада с Одиссеей не только не утратили своего значения, но и преумножили его.

(К слову, это также означает, что греки куда больше сохранили из той самой традиции, чем те же индусы, и, ergo, подлинный традиционализм должен отвергать касты и варны как модерн, предпочитая чисто греческую склонность к полиматии… но где вы видели таких традиционалистов, которые бы, вместо этого, не облизывали всё индийское?)

#monomif
⬅️⬆️ «Тот самый мономиф: как античные ритуалы взросления породили знаменитый „Путь героя“», 9/10 ⤴️➡️

Однако и сами греки ощущали некоторую неактуальность своей мифологии. В.Ю. отмечает, что «причину того, почему сами греки никак не могли разобраться с разношерстным багажом своих историй, и то выкапывали их любовно, образили и выставляли на публичное обозрение, то ругали ругательски и сами истории, и тех, кто их рассказывает» следует видеть в том, что «тот набор историй и те техники, которые были заточены под их рассказывание, оказались мало совместимы с той социальной реальностью, которую мы застаем в Греции в начале т.н. „исторической“ эпохи. „Гоплитская революция“ VII в. до н.э. и фаланга … приводят к „обществу равных“ … хотя бы номинально … Нужно только попытаться представить себе, каким культурным шоком должна была стать для целых поколений греков эта радикальная смена основных способов кодирования всего на свете».

Миф, «видимо, просто не был заточен под полисную реальность … греки долго вертели его так и эдак, пытаясь приспособить к делу»; и тогда «в Афинах придумали театр. И … радовались тому, как смогли встроить в фундамент своего города этот допотопный хлам … [который] обслуживал … социальные институты, построенные на совершенно ином со структурной точки зрения сочетании базовых моделей кодирования». Итак, миф устарел уже тогда, в самом начале архаической Греции; к счастью, уже Аристотель знал рецепт решения проблемы: он говорил, что новые мифы ничем не уступают старым, а иной раз могут и превзойти их… впрочем, в наши дни, как ни стараются, не могут переплюнуть «допотопный хлам», скорее пробивают всё новое дно.

С другой стороны, воспевание мифом аристократическая самоутрата, гибель в погоне за фарном/харизмой актуальность не потеряет никогда, всегда оно на вооружении у властьимущих. Корецкая сообщает, что «неотразимо-смертельное обаяние принципа престижных трат … подводит нас к вопросу о манипулятивном потенциале героического энтузиазма … эта мифологическая схема извлечения престижа из избыточности позволяла „запасным“» сыновьям бодро и весело умирать с чувством выполненного долга и собственного достоинства».

Греки полагали нежелательным наличие более одного сына; уже Гесиод желал, чтобы сын «еди­но­род­ным да будет», и сам он «одно­го лишь оста­вит». Прочие же были лишними — в итоге им промывали мозги на тему того, как же уважаемо и почётно поехать непонятно и там умереть.

Итак, миф приучает к мысли, что mori — это dulce et decorum est. Более современные мифы этого не забывают, также поют о том, как это славно, когда умираешь pro patria. Дают они и иные установки: скажем, в американских комиксах негры очень часто, непропорционально реальности, изображаются, например, учёными — это и пресловутая «повесточка», но также и мотивация для тех из них, кто ещё обитает в гетто, соответствовать, поспешать.

Миф, если вкратце, это comme il faut: «то, как надо»; дидактическая функция ему имманентна, и верно это даже для Гомера, про которого на контрасте с Гесиодом, учившего даже как правильно мочиться, это забывают. С тех пор ничего не изменилось; тот же, скажем, знаменитый фильм «300» служил конкретной цели, он готовил общественное мнение американцев к несостоявшейся войне с Ираном, вполне прозрачно повествуя о борьбе — и победе — красивой, мужественной и братской демократии над дегенеративными деспотичными персами.

Мы видим, что престижная трата есть продукт научения, установки; немного в ней проявления свободного выбора, и, ergo, как сказал бы Батай, суверенности.

Сейчас с ней всё стало ещё хуже — сколько людей сейчас проявляют альтруизм только потому, что в Совдепии их воспитали законченными наивняками! их добродетель основана на дорефлективной установке «так надо», «ну а как же, а как же ещё иначе?», она механична, не выросла в борьбе, на контрасте с пороком, нет в них преодоления эгоизма, — и потому бессмысленна и уродливее самого чёрного греха.

#monomif
⬅️⬆️ «Тот самый мономиф: как античные ритуалы взросления породили знаменитый „Путь героя“», 10/10 ⤴️