— Ты просто объясни, зачем тебе это надо? – спрашивал отец.

А я ничего не мог объяснить, пьяный. Сидел напротив него за кухонным столом и молчал. Кругом душно, никак не сосредоточиться: остатки ужина, клеенка липкая, свет от лампы тусклый, линолеум в дырках.

В итоге я выдавливал из себя что-то про норму, которую я знаю, про контроль, и шёл отсыпаться, пошатываясь.

Ну конечно, норма. Я знал норму даже в предармейский прощальный вечер, в конце которого меня приволокли домой, расхристанного – отец тогда вышел в предбанник в рваной олимпийке, и мне стало неловко. Не за себя, не за своё окровавленное лицо, а за его олимпийку.

Когда мы ехали в душных семейных «Жигулях» с дачи или на дачу, я, маленький, думал, что сам управляю машиной. Говорил отцу, куда поворачивать, а он делал вид, что подчиняется. Или в метро: верил, что чем сильнее сжимаю поручень в вагоне, тем быстрее двигается поезд. Вы-то взрослые и понимаете, что это просто глупые детские фантазии. И я теперь тоже так считаю – я не контролирую ничего, и ничего не знаю.

А русский человек считает, что знает себя и алкоголь. Отсюда все это отвратительное уменьшительно-ласкательное панибратство: коньячок, водочка, винишко, пивчик. Наверное, так считал и мой двоюродный дедушка, заполярной ночью вышедший куда-то на лыжах, пьяный, и назад не вернувшийся.

Дураки мы.

Вчера в автобусе женщина рассказывала нарядной дочке об их планах на день:

— Ну ты чего, уже устала что ли? Нам с тобой столько всего сделать нужно. Мы с тобой, Таня, сначала на карусели будем кататься, потом игрушку тебе выберем, потом в кафе зайдём за чем-нибудь вкусным, а потом в парк. Вот после парка можешь уставать.

Таня нехотя согласилась не уставать пока что.

А я ничем не хуже Тани, у меня тоже были планы – Бутовский расстрельный полигон.

Наш городской телефон был белым и дисковым. Я радовался, когда набирал чей-нибудь номер, содержащий ноль, потому что диск делал самый полный оборот и долго потом возвращался на исходную. И расстраивался, когда по телевизору шла передача "Позвоните Кузе", куда можно было звонить, чтобы сыграть в компьютерную игру про тролля — расстраивался, потому что играть можно было только с кнопочного, которого у нас не было. Конечно, телефоном чаще всего пользовалась мама, а я только проверял точное время по номеру 100 (сразу два ноля!). Мама заваривала чай и звонила подруге в Сенкт-Петербург, чтобы разговаривать дотемна.

Наш деревенский телефон был красным и дисковым. И им им почти никогда не пользовались. Иногда только мать набирала пять цифр женщины, жившей в соседней деревне — спросить о свежем молоке. Зато им пользовались соседи — ходили к нам чуть не за километр позвонить по длинному номеру городским родственникам. Толстая, в заляпанном чем-то жирным, платье, женщина стучалась к нам в ворота, я пропускал ее и приносил на кухню стул. Женщина отказывалась от чая, пропихивала толстые пальцы в дырки диска, и я уходил с кухни, чтобы не мешать. После разговора с родственниками толстая женщина рассказывала матери обо всех своих болезнях и только поделившись всеми горестями она уходила.

Но и городской и деревенский телефоны – оба – стояли на кухне, как подозреваю, и во всех русских жилищах. Есть в этом что-то мистическое, в связи разговора и приёма пищи.

Думаешь — да ведь не в самом плохом районе живу. Когда светло, еще возможно как-то существовать, и даже получается иногда выйти на улицу: все разрушения, причинённые окружающему осенью, не тяготят, а наоборот; и все свежо. Но чуть стемнеет — всё. Район только маскируется под благополучный, и ночью это особенно хорошо понятно.

Все то зеленое месиво, разросшееся за десятки лет вокруг пятиэтажек, доходящее чуть не до самых крыш, превращается в клубы мрака, за которыми еле поглядывают огни кухонь и спален. Туда, к огню, спешат усталые, внутри ходят в одежде, которую уже стыдно надевать на улицу, едят что-нибудь нехитрое, радуются горячим батареям. Свет, запахи жирной пищи и собственного тела помогают не думать о мраке, но он есть. И свет цвета гнилого поролона, которым обложены фонари, только подчеркивает черные сгустки вокруг домов.

Внутри сгустков тоже есть что-то: шевелится и издаёт звуки, сложно понять, какие — то ли смех, то ли кашель, то ли опустошаемый желудок. Промелькнёт и что-то похожее на человеческое слово, но смысла в нем не больше чем в уханьи совы или гарканьи ворон.

То, что в темноте, не всегда там остается. Им тоже хочется причаститься к свету и теплу, и подъездные лампы приманивают их. По двое, по трое, одетые в черные куртки, они садятся на ступеньки предпоследнего этажа, моего этажа, и ждут там чего-то, переговариваются. Если же самих не увидел, то поутру натыкаешься на их следы -- шприцы, скомканные газеты, лужи мочи.

А бывает так, что выходишь из дома вечером или ночью — господи, как не хочется никуда, зачем вообще куда-то, вдруг нож воткнут в живот, что им стоит, господи — натыкаешься на кого-то, замешкавшегося под фонарем. То ли выходит из темноты, то ли входит в нее.

— Куда ты идешь, куда? Что тебе нужно?

Это мне кричит мужчина с не до конца ещё исковерканным лицом, речь его еще имеет какую-то связность.

— Модный, слышишь? Ты не с теми связался, слышишь? Поговори со мной, мне не с кем выпить это пиво.

Ноги его совсем плохо слушаются, и как он ни хочет увязаться за мной, ничего у него не получается.

— Иди, иди, иди! Ты там ничего не найдёшь.

Это он кричит мне вслед. Его едва слышно, потому что я ушел.

Вот и все – пять лет назад закончилась армия, а сегодня закончился сборник рассказов про неё и про меня в ней. Все заканчивается - так положено

http://dystopia.me/forma/

Такое время настало, что никого ничем удивить нельзя, но я все-таки иногда целенаправленно удивляюсь. Хотя бы для того чтобы вам об этом рассказать.

Вот вчера, например. У Даши звякнул телефон – в мессенджер пришло сообщение с неизвестного номера. Переговорами с незнакомцами обычно занимаюсь я, занимаюсь с удовольствием – взял себе и этого.

«Kak ti brat», — писал человек.
«Хорошо как сам», — ответил я, намеренно забыв про всякую пунктуацию.
«Normalno», — отозвался собеседник.

Телефонный код принадлежал Франции, и я поинтересовался, как новоприобретенный bratan там поживает. Мужчина долго молчал и наконец выдал: «evropa padet brat».

Он просил созвониться, но я отказался, сославшись на неработающий динамик. Чтобы хоть как-то загладить невежливость, спросил: «твоя как поживает», намекая на мать, сестру, девушку или подругу. «Ya normalno a ty kak» – мой малограмотный brat решил, что я снова интересуюсь его делами, и мы пошли любезничать по второму кругу.

Так, сообщение за сообщением, я уговорил мужчину показать мне Францию, и где-то через полчаса мне пришел файл: вид из окна на какую-то европейскую улочку с комментариями от brata.

У него низкий голос, кавказский акцент, и он не любит Европу – пока это все, что я знаю о своём брате.

Должно быть, родители очень старались, когда прятали мои новогодние подарки: ни разу я не находил их в местах, для этого не предназначенных. Недавно сам пытался провернуть нечто подобное, но чек на покупку затерялся среди тех, что я прятать и не собирался – где и был обнаружен заинтересованным лицом. В общем, родители очень старались. В нужный час я обнаруживал нужное и был, соответственно, рад. Так, первого января девяносто-какого-то года под елкой меня ждала упаковка с пластмассовым человеком-пауком. После вскрытия обнаружилось, что у паука замечательно выгибаются многие суставы, что делало его особенно привлекательным для игр; обратная сторона упаковки сообщала мне, неискушенному в сюжетах комиксов ребёнку, что человек-паук и есть тот самый журналист-фотограф, и что журналист этот тщательно скрывает свою паучью сущность. В общем, я узнал про игрушку все, что следовало, и принялся играть: потащил пластмассового красно-синего паука на прогулку. Ничего особенного, просто взял нового друга за гнущуюся руку и болтал им в воздухе, будто тот идёт рядом. Но на обледеневшей дороге я, неуклюжий, поскользнулся и упал, сильно ударившись. От досады я бросил паука об асфальт – да так, что у него откололась ступня – и расплакался ещё сильнее.

Паука чинить не стали, и весь следующий год я мечтал сделать это самостоятельно: расплавить какую-нибудь красную детальку от Лего прилепить её, ещё горячую, вместо ступни. А потом стал мечтать о чём-то-то другом. Зато стал внимательнее относиться к друзьям – перестал дружить с игрушками и придумал себе брата, у которого ничего не сломается. Точнее, придумал, что брат проводит со мной время и гуляет – настоящий был старшим, двоюродным, и со мной не гулял.

На десять дней уехал в Финляндию от обязанности сторожить пожилого члена семьи, но функции сторожа выполнять продолжил. На это время моими заботами были необходимость следить за температурой в доме, за отсутствием снега на дорожках, за тем чтобы бойлер не взорвался, а в оставшееся время наблюдать быструю смену дня и ночи с преобладанием последнего.

Температура в старом финском доме полностью зависела от двух (на самом деле больше, но дрова нужно экономить) каминов, и вечерние двадцать градусов Цельсия за ночь превращались в пятнадцать, а в соседней комнате — в пять. Снег за все десять дней почти не шёл, а бойлер взрываться не собирался – поэтому беготня от одного затухающего камина к камину поглощала почти все свободное время, и не оставляла никакой возможности рефлексировать. Мои десять дней закончились быстро, и напоминать о них недолго будут с десяток фотографий на телефоне да запах гари от одежды и в первую очередь от шапки-ушанки. А финские пенсионеры проводят в таких огромных одиноких домах весь остаток жизни, спиваются (покупают банки с пивом, сдают их и покупают новые) и грустят о прошлом.

В прошлый мой приезд в Финляндию – в качестве гостя, не сторожа – родители познакомили меня с соседом, с Аки.

Аки весь седой, в тоненьких очках без оправы, сильно горбится и пахнет опрятной старостью. Русского он не знает, английского тоже, и родители изъясняются с ним звукоподражаниями, междометиями, улыбками и жестами. Все это, впрочем, не мешает им дружить и ходить друг к другу в гости. Привели туда и меня. После ужина Аки жестами попросил нас не уходить. Наугад взял с полки диск, повозился с телевизором и включил наконец фильм. На экране молодой улыбающийся Аки проводил время с какими-то людьми, а старый улыбающийся Аки в гостиной тыкал на себя молодого пальцем, мол: «вот какой был». Кажется, на видео была его семья: жена и дети, с которыми он сейчас общался совсем редко. Больше из его жестов понять ничего не получалось. Досидев мучительные сорок минут видео, мы оставили Аки одного.
Позже я виделся с ним ещё раз: помогал перевезти через российскую границу водку, столь ему необходимую, а в благодарность получил баночку колы, которую не решался открыть всю дорогу, и возможность посмотреть на плотину в приграничном, уже финском, городе. Аки показывал мне плотину, молчал, и улыбался почти как на том видео. Я не стал говорить ему, что уже видел ее не меньше пяти раз, он все равно не понял бы.

На фоне всех этих нападений учеников на одноклассников и преподавателей, жутковато звучит история, рассказанная мне знакомой, подрабатывающей репетитором русского.

Замечательный, умненький, послушный ученик, совсем недавно переехал с родителями в Россию, ходит в четвёртый класс, навёрстывает всякое. И вот повторяют они дательный падеж.

— Ахмет, назови мне пример глагола, употребляющегося с существительным в дательном падеже.

— Убить, – улыбается Ахмет.

Знакомая поправила Ахмета, мол, «убить» употребляется с винительным падежом, и предложила ему не «убить», а «выстрелить по».

— В общем, не знаю, как рассказать-то об этом так, чтобы вы не посмеялись, а поверили. Где-то полгода назад, нет, не так. У меня, в общем, был друг. И ничего странного я в нем не замечал: проводили время там, выпивали иногда, ну как обычно. Нормальный парень. Так вот, полгода назад этот друг позвал меня в кафе. Допустим, друга звали Игорь. И вот Игорь сильно нервничал, теребил салфетку, отклеивал этикетку с зажигалки, к кофе не притронулся даже. И вдруг Игорь выпалил, что он гей, и я ему очень нравлюсь. Я даже не знал, что ему ответить, нормальный парень же был, а тут такое. Некрасиво я поступил тогда — рассмеялся, мол, да ты издеваешься. Игорь побледнел, засобирался и ушёл, не попрощавшись. В общем, с тех пор начались странные вещи.

— Так, какие?

— Мне стали сниться голые мужики, и

— Так?

— Ну во сне мне это нравилось, только во сне, понимаете? Мне кажется, что Игорь навёл на меня гей-порчу.

— Днём голова болит? Ноги трясутся?

— Да, да.

— Так, я вас услышала. Сейчас ложитесь на кровать, на спину, руки ладонями вверх, дышите глубоко. Попробуйте в голове у себя вернуться в тот день, когда разговор у вас с этим другом был.

— Хорошо.
— И ждите, минут через пять мы перезвоним и соединим вас с Людмилой.

— С той самой, с экстрасенсом?

— Да-да, ждите.

И я честно лёг и ждал, но экстрасенс Людмила мне так и не перезвонила. Наверное, увидела, что всю эту историю с гей-порчей я выдумал, чтобы попасть в прямой эфир странного кабельного телеканала.

как обычно, я копаюсь в себе вам на потеху. в этот раз о вещах, вместе с которыми я вырос и умру — потому что своими не обзаведусь, а если и обзаведусь, то не полюблю.

https://vk.com/@valera_v_mexax-pravo-na-sobstvennost

Хоть и живу я на одиннадцатом этаже двенадцатиэтажки, все равно прекрасно знаю все, что происходит на улице: от трения дворничих лопат об обледенелый асфальт до пьяных криков локального бомонда, облюбовавшего лавочку у детской площадки. А уж про содержание разговоров на соседних балконах говорить не приходится — их слышно, даже если форточка плотно закрыта, а голова одеялом накрыта.

Помню, летом с балкона двенадцатого этажа высовывался голый по пояс юноша с телефонной трубкой, прижатой к уху. Даже не пытаясь говорить тихо, а как будто наоборот — рисуясь перед нами, соседями, он рассказывал «братану» о покупке, мотоцикле.

— Ну вот, короче, стоит теперь новенький, смазанный, короче, в гараже, по красоте все. Вечером, бля, поеду обкатывать.

Это я вам укороченную версию его монолога пересказал, конечно — самому же пришлось неоднократно выслушивать все самые мельчайшие подробности, ведь братанов у юноши было немало.

И вот зима, уже две недели из квартиры юноши доносится плач младенца, и за тот единственный задокументированный раз, когда молодой человек вышел на балкон, он никому не звонил, а только затягивался сигаретой и вздыхал.

Пусть вечер пятницы, и все русские люди заняты сейчас потреблением алкоголя, все-таки я напишу эту историю. И пусть день неполученных любовных открыток уже прошёл — эта история о двух свиданиях.

До поезда, который увёз бы меня из Петербурга в Москву оставалось не больше пяти часов, когда мне пришло сообщение, в котором некая женщина, я уже сейчас не вспомню ее имени, соглашалась выпить со мной вина.

Увидев сообщение с положительным ответом на мое предложение, я зашёл в ресторан быстрого питания, но не питаться, а приводить себя в порядок: сменить рубашку, побриться и почистить зубы. Через полчаса я уже ждал ее, скучая на какой-то набережной, глазея на какой-то корабль и выпивая вино, предназначенное нам обоим. Впрочем, скучать я продолжил и когда она пришла на мою набережную, и даже дополнительное вино не смогло сделать наш разговор, развивавшийся вокруг ее опыта пребывания в психбольнице, интереснее.

— Ну, я пойду, пожалуй — это она мне

Но я уговорил ту, которую уже не вспомню, остаться со мной на ещё одно вино.

— Прости, а ты не проводишь меня до Дворцовой площади, — это я ей — из-за вина мне стало тяжело ходить, да и города я не знаю.

И я поплёлся за неизвестной к Дворцовой, где меня должен был ждать совсем другой человек.

Он волновался и писал мне, спрашивал, где я, и каждый пройденный километр я присылал ему свои координаты, и он, выдвинувшийся навстречу мне, не находил меня там, потому что раздражённая неизвестная уводила меня все дальше, а я присылал новые координаты, где он вновь не находил меня — так продолжалось, пока дама не испарилась, оставив меня сидеть на холодной брусчатке совсем одного, дожидаясь моего человека, который, сделав огромный круг, вернулся на Дворцовую, запыхавшийся и злой, и влепил мне пощечину.

Так началось моё второе свидание, которое было бы прекрасным, если бы не мое алкогольное опьянение и отбывающий поезд.

В общем, русские люди, выпейте за меня, глупого, рюмку или стакан, а я, пожалуй, не стану.

Не готовил еды целую неделю — питался кофе, апельсинами и мюсли — а сейчас в деловой ажитации решил испечь блины. Разбил в муку яйцо, и задумался:

В деревне мы, как освоились, стали хаживать к местным — к кому на чай, в гости; к кому за молоком или яйцами, по делу. К дряхлой бабке Зине мы ходили за тем и за другим сразу. Она жила в крошечной избе на окраине, у речки, и хоть старая была, но все у неё было, и за всем она смотрела: за псом Жуликом, за коровой, за козой, за курами, за небольшим огородом. А летом, когда косить приходило время, даже помогала своим сыновьям сено собирать. Сыновей у неё было трое, но только один стал человеком работящим — с автомобилем «Волга» и в темных очках. Два других же сильно пили и подрабатывали на лесопилке, людей из них не вышло.

И вот обо всей своей жизни она рассказывала, когда мы с матерью приходили к ней за молоком — только я ничего не запомнил, слишком маленький был. Запомнил только, что как-то раз я у неё на рассохшемся подоконнике заметил крохотное яичко и долго рассматривал, а когда мама потянула меня уходить, то бабка Зина мне это яичко подарила.

Яйцо я решил высиживать, но не своим телом, конечно: положил в тёплую шапку-ушанку и сверху посадил игрушку. Раз в час проверял, не вылупилось ли оттуда цыплёнка. А когда наскучило играть, о яйце забыл и неловким движением шапку с яйцом на деревянный пол уронил: яичко выпало и разбилось.

Я поплакал о так и не родившемся цыплёнке немного да забыл, а сейчас вспомнил.

Девяностолетняя женщина в огромной меховой шапке, семидесятилетняя женщина в полушалке, сорокалетняя женщина в дутиках, тридцатилетняя женщина в норковой шубе и со спутником, двадцати-кажется-пятилетняя женщина в синем свитере и я. Сидим перед деревянной дверью на кривых лавках, обитых бордовым дермантином, ждём. Только девяностолетняя дама стоит. Она возмущается:

— Ну сколько можно! Уже сорок минут сидим! Это они специально, я знаю!

Ее шапка гневно покачивается.

— Ещё и волосы не уложила, сейчас шапку сниму, а там беспорядок, фу!

Полушалок и дутики не обращали на нее внимания, только перешёптывались между собой и косились на остальных ожидающих — не осуждают ли они своей мимикой старушку за громкие крики.

Но все, и я тоже, молчали и теребили то, что было в руках. Только дама в норковой шубе изредка всхлипывала, а ее спутник едва слышно шептал что-то утешающее.

Наконец, дутики и меховая шапка открыли дверь и исчезли, а полушалок остался.

— Ой, я вас так понимаю. У меня у подруги тоже бабушка тяжелая очень, — это громко и ничуть не стесняясь заявила дама в синем свитере.

Полушалок что-то зашептала ей в ответ

— Да, тоже так считаю. Но вот знаете, самое важное — контролировать себя. А пожилые с этим не очень. Вот даже когда красный свет горит, я всегда контролирую себя, жду зеленого. А пожилые берут и переходят. А если их машина собьёт, они же инвалидами останутся! Вот подруга у меня два раза с балкона прыгала, и на второй осталась инвалидом. Ещё и дети, знаете, тоже дорогу на красный переходят.

Это все еще говорит дама в синем свитере. Она тараторит все это, смотрит перед собой и теребит крашеные в чёрный волосы.

— Шушушушу, отвечает ей полушалок

— Ну да, я вообще сначала подумала, когда со спины увидела, что это у вас не бабушка, а девочка, такая худенькая. Вот подруга у меня лучшая, так у неё анорексия,

и так далее

— Ишь ты, в больницу! — это открывается дверь, и перед нами снова появляется разъярённая обладательница меховой шапки.
— Бабушка, ну хватит, прекрати, — это ей дама в дутиках отвечает.

А следующим в кабинет психиатра был я.

Не знаю, как относиться к людям. Плохо понимаю, о чем с ними разговаривать, когда оказываюсь лицом к лицу. Со стыдом вспоминаю все неловкие или кошмарные опыты коммуникации. Чувствую исходящую от людей угрозу: как настоящую так и раздутую из чьего-то случайного взгляда или смеха моим воображением. Не понимаю, хотя очень часто пытаюсь разгадать, их намерения. Они кричат, толкаются, широко расставляют ноги, слишком громко разговаривают, хлопают дверьми. Их слишком много, и все они хотят существовать и доказывать своё наглое существование. Вот сейчас я пишу это, наконец-то оказавшись в удушающе-ватной безопасности заставленной советским гарнитуром квартиры на одиннадцатом этаже, и слышу, как внизу, на улице рыгает пьяный мужчина, с ним смеются его собутыльники, а этажом выше кричит ребёнок, а в квартире надо мной бегает и топает ещё один ребёнок, а ещё я слышу, как проезжает электричка, и знаю наверняка, что в ней все липко: гнилой свет, засиженный людьми дермантин, пролитое в проходе пиво.

Очень хорошо понимаю Селина, который всю свою жизнь бежал, а от него всегда что-то хотели, не оставляли ни на секунду, окружали: грубые и наглые пациенты; мстительное в своем кровожадном реванше французское Сопротивление; брызжущие паранойей мальчики из гитлерюгенда; навязчивые в своём покровительстве нацисты, полицейские, журналисты.

Селин ненавидел все это, но почему-то продолжал лечить людей. Я, конечно, не Селин, но ненавижу все это и почему-то заставляю себя выходить из дома, чтобы что-то писать про людей.

Обычно, когда оказываюсь в такси, я теряюсь — не могу поддержать беседу с водителем. Что-то мямлю, пытаюсь казаться мужественнее чем я есть, скрываю свою гнилую интеллигентскую сущность, судорожно выковыриваю из памяти все познания об автомобилях или дорогах. Молчание для меня — спасение, поэтому никогда я не сажусь на сиденье рядом с водительским, съеживаюсь на заднем и молюсь богу, чтобы водитель оказался неразговорчивым.

Но если я еду не один, то болтливость водителя мне на руку: разговором займётся кто-то другой, более уверенный в себе, а я подслушаю.

Вот помню, как-то я ехал в село Борок, что в Костромской области, ехал на такси, ехал не один. И бултыхался в потоке слов чудесного персонажа.

Добродушный мужчина весом в полтора центнера (не сильный, а толстый, если вы вдруг не поняли) смеясь рассказывал о том, как он своих детей воспитывает, дочек. Если, говорит, мне что не нравится, я, говорит, по башке сразу. По его рассказу выходило, что одна из дочерей не выдержала воспитания весельчака-отца и ушла из дома, да и вообще из Костромы уехала.

— А мне похуй, куда она там поехала, — ухахатывается мужик.
Зато вот на машину мужику не было похуй: все переживал, что из-за ям на дороге что-то там у нее попортится.

А сейчас, когда пытался выбраться из посёлка — тоже в области, но в Московской, ловил мысли не такого разговорчивого, но все же добродушного, по-настоящему.

Он, тоже крупный, был в хорошем настроении, похвалился припрятанным шоколадным батончиком, посетовал, что не смог найти редкую пачку шоколадного драже зеленого цвета и подпевал хитам девяностых.

- О, видите вон того дурака впереди?
Впереди, посреди трассы, на нашем пути в фуру пытался заскочить водитель.

- Если не успеет, я его сейчас сшибу нахрен, хотите?

Я не хотел.

Осенью я познакомился с человеком, который придумал (а сам он говорит, что восстановил) целое древнерусское боевое искусство — в миру он Александр, в бою — Селидор.

Я слышал, что он состоял в «Обществе Память», что он владеет навыками бесконтактного боя, что он отказался от всех благ цивилизации, что создал боевой «корпус варваров».

Что правда, а что вымысел, узнаете только если текст прочитаете. Все равно в «день тишины» заняться особо и нечем.

http://go.batenka.ru/fPqw

— Ой, хай, вере хэв ю бин? Я миссд тебя соу мач!
— Ми ту, дорогая, ми ту.
— Ит воз соу боринг, пока я тебя ждала. Мы тут хотим тикетс взять, вышлешь мне копи оф ер паспорт?
— Шур, только у меня праблем, мой пэспорт сейчас в эмерикэн эмбасси, я только в среду смогу забрать его.

Это две молодые и одетые с претензией на претензию журналистки решают очень важные вопросы. Они сидят в зале лектория у меня за спиной, и я вижу только отражение их, расслабленно попивающих кофе.

— Ну здарова, Жук. Чего так долго, чем объяснишься?
— Да задержался, Борис, прости меня.
— Ладно, давай сначала деньги, а потом поговорим. Так, тут тридцать тысяч, к четвергу ещё столько же с тебя. Чего Хасан, опять яйца крутит?
— Цену себе набивает, отвечаю.
— А Таракан с ним в сговоре, бля, так и знал, что на них положиться нельзя. Падлы, а ведь всего и делов-то, коробку нормально установить и раствор плиточный нормально нанести.

Это двое краснолицых мужчин средних лет, одетые без претензии в просторные одежды и стоптанные башмаки, решают очень важные вопросы. Они сидят рядом со мной на скамейке в метро, и я стараюсь не смотреть на них — очень уж серьезно они обсуждают вопросы укладки плитки.

Где не подслушай, везде русские люди по-русски и не очень решают что-то серьёзное. А как ещё, без серьезности и жить неинтересно.

На углу Черниговского переулка и Пятницкой есть Храм Усекновения Главы Иоанна Предтечи — вообще, для христиан день усекновения главы этого господина это большое событие и замечательный повод для пламенной проповеди. Вот-де Иоанн был великим праведником, а Ирод, приказавший Иоанну голову отрубить — великим грешником, и все такое.

Храм этот, как я понимаю, недавно реставрировали, и на одной из стен нарисовали саму казнь и подпись сделали на церковнославянском. И вот я, выбравшийся на свежий воздух из кафе по соседству, разбираю слова в подписи:

Усекновение, ага
Главы, ага
Неразборчиво
Иоанна, ага
Понятно

Отошёл в сторонку, всё-таки не очень хорошо рядом с храмом курить, думаю над непонятным словом, и едва я сделал пару шагов — на то самое место, где ещё недавно стоял я, с крыши церкви падает немаленькая глыба льда. Несколько секунд отделяли меня от усекновения главы у храма Усекновения Главы.

А непонятное слово оказалось «честной» в значении «достойной уважения и возвеличенной почестями». Усекновение честной главы.