Дни в деревне можно по-разному провести: ну там в строительстве чего-нибудь из песка, в собирании чего-нибудь фруктово-ягодного, в поедании щавелевого супа с яйцом, в купании в реке с бурой от торфа водой – да мало ли как. А вот заканчиваются дни всегда одинаково.
Стоишь в тесной кухне, обклеенной пожирневшими от частой готовки розовыми обоями: слева огромный (так казалось) бак с водой; справа – газовая плита, рядом с ней – красный дисковый телефон на столике, и обои над телефоном уже не жирные, а исписанные четырехзначными номерами телефонов; под тобой люк погреба с паутиной и давно забытыми банками с плесенью; а перед – зарешеченное окно. (Зимой дома в деревне часто грабили, вот и закрыли широкие окна решетками – правда, не очень помогало, все равно залезали.)
И вот смотришь через решётку окна: между рамами бьется потерявшаяся оса, дальше – накрытые саваном грядки с огурцами, дальше – высоченная старая ива посреди поля, дальше – чёрная полоса чего-то хвойного. И от этой хвойной полосы все ближе к дому ползёт туман. Солнце, кажется, ещё не село, но уже вот-вот, и с тошнотворным трепетом ждешь – не позвонят ли родители на красный телефон.
Телефон не зазвонил, значит надо скорее умываться, пока не стало совсем темно с той стороны решётки, пока туман не дополз до ивы, а не успеешь – так обязательно что-нибудь--
Чистишь, прислушиваешься, одним глазом косишься за окно. У себя в комнате молится бабушка, чёрный муравей ползёт по твоему отражению в зеркале. Пока последние капли мутной от зубной пасты воды стекают в ведро под раковиной, туман добирается до ивы, до огорода, почти до самого дома. А заперта ли входная дверь?
Стоишь в тесной кухне, обклеенной пожирневшими от частой готовки розовыми обоями: слева огромный (так казалось) бак с водой; справа – газовая плита, рядом с ней – красный дисковый телефон на столике, и обои над телефоном уже не жирные, а исписанные четырехзначными номерами телефонов; под тобой люк погреба с паутиной и давно забытыми банками с плесенью; а перед – зарешеченное окно. (Зимой дома в деревне часто грабили, вот и закрыли широкие окна решетками – правда, не очень помогало, все равно залезали.)
И вот смотришь через решётку окна: между рамами бьется потерявшаяся оса, дальше – накрытые саваном грядки с огурцами, дальше – высоченная старая ива посреди поля, дальше – чёрная полоса чего-то хвойного. И от этой хвойной полосы все ближе к дому ползёт туман. Солнце, кажется, ещё не село, но уже вот-вот, и с тошнотворным трепетом ждешь – не позвонят ли родители на красный телефон.
Телефон не зазвонил, значит надо скорее умываться, пока не стало совсем темно с той стороны решётки, пока туман не дополз до ивы, а не успеешь – так обязательно что-нибудь--
Чистишь, прислушиваешься, одним глазом косишься за окно. У себя в комнате молится бабушка, чёрный муравей ползёт по твоему отражению в зеркале. Пока последние капли мутной от зубной пасты воды стекают в ведро под раковиной, туман добирается до ивы, до огорода, почти до самого дома. А заперта ли входная дверь?
валера в доспехах
Вот на военную часть в Чечне напали, слышали? Шесть трупов с аккуратными дырками во лбу и муляжами взрывчатки на животах напали. Много наших полегло. На нас, условных солдат, тоже нападал условный противник.
Каждый раз о нападении предупреждали, мол, сегодня ночью ждите и будьте готовы ко всякому, чтобы не облажаться.
Дневальный в темноте каждого за ногу потискает, а каждый в свою очередь проснётся и будет лежать тихонько, ожидая тревогу. И вот она: самого слова тревога никто не говорит, вместо него кричат размытое "сбор" – и мы в темноте (по освещенным окнам хорошо стрелять) и тревоге начинаем собираться.
Портянки кое-как натянули, ступни в берцы просунули, остальное в руках – и в коридор. Не поверите, но даже в условиях экстремальных русский человек организует очередь и будет в ней стоять и ругаться с другими русскими людьми. Сначала отстоять, зевая несвежим ртом, очередь за броней, потом ещё одну - за оружием, и можно встречать врага.
Как-то заранее можно было распределиться, кто где свою смерть встретит, и мне больше всего нравилось бежать, громыхая снаряжением, на передовую. Не потому что там ближе всего к врагам, а потому что там дальше всего от начальства.
Ну вот бежим в темноте, спотыкаемся – то рация упадёт, то рожок автомата из подсумка шлёпнется об асфальт, то дерево слишком неожиданно из темноты вылезет – а вон уж окоп, нам туда нужно забиться. Забиваемся и собираем за шиворот ночную морось. Один военнослужащий из окопа высунется и автоматом тычет в темноту грозно, а другой в это время наоборот - поглубже засунется, к товарищу нежно прижмётся (тесно ведь) и сигаретой затягивается. Потом меняются.
Так вот воюем, пока оружие на место класть и завтракать не позовут. Каждый раз побеждали мы этих, условных.
Вот на военную часть в Чечне напали, слышали? Шесть трупов с аккуратными дырками во лбу и муляжами взрывчатки на животах напали. Много наших полегло. На нас, условных солдат, тоже нападал условный противник.
Каждый раз о нападении предупреждали, мол, сегодня ночью ждите и будьте готовы ко всякому, чтобы не облажаться.
Дневальный в темноте каждого за ногу потискает, а каждый в свою очередь проснётся и будет лежать тихонько, ожидая тревогу. И вот она: самого слова тревога никто не говорит, вместо него кричат размытое "сбор" – и мы в темноте (по освещенным окнам хорошо стрелять) и тревоге начинаем собираться.
Портянки кое-как натянули, ступни в берцы просунули, остальное в руках – и в коридор. Не поверите, но даже в условиях экстремальных русский человек организует очередь и будет в ней стоять и ругаться с другими русскими людьми. Сначала отстоять, зевая несвежим ртом, очередь за броней, потом ещё одну - за оружием, и можно встречать врага.
Как-то заранее можно было распределиться, кто где свою смерть встретит, и мне больше всего нравилось бежать, громыхая снаряжением, на передовую. Не потому что там ближе всего к врагам, а потому что там дальше всего от начальства.
Ну вот бежим в темноте, спотыкаемся – то рация упадёт, то рожок автомата из подсумка шлёпнется об асфальт, то дерево слишком неожиданно из темноты вылезет – а вон уж окоп, нам туда нужно забиться. Забиваемся и собираем за шиворот ночную морось. Один военнослужащий из окопа высунется и автоматом тычет в темноту грозно, а другой в это время наоборот - поглубже засунется, к товарищу нежно прижмётся (тесно ведь) и сигаретой затягивается. Потом меняются.
Так вот воюем, пока оружие на место класть и завтракать не позовут. Каждый раз побеждали мы этих, условных.
Вот над старыми людьми смеётесь, мол, пульт от телевизора в пакетик убирают, мелочь в пакетик убирают, тряпочку необходимую в пакетик убирают. А я их сильно понимаю, стариков.
Выпросил я как-то у мамы в церковной лавке иконку - там на ней нарисован был святой Валерий. С лицевой стороны, соответственно, лицо, а с обратной - кратко пересказанное житие. (Жил он в современной Армении, и его в составе 32 христиан в 298 году замучали насмерть) Сама иконка - маленькая (с сигаретную пачку), изящная, с золотистыми вставками, на дощечке бурого цвета, была в пакетик фирменный с зеленой этикеткой запаяна.
И был мне этот святой Валерий на дощечке дороже самого бога: что сына, что отца, а тем более трансцендентного святого духа. Этих троих я не понимал, и были они мне как мифические троюродные тётки - вроде существуют, вроде как их уважать их надо, а вживую никогда не видел, не увидишь и не поймёшь.
Валерия я носил в кармане курточки, чувствовал тёплой ладонью прямоугольник в упаковке, и сердце сжималось от жалости к замученному и от радости обладания святым. Особенная жалость накатывала при мысли о том, что иконка может обтрепаться или поцарапаться. Поэтому из упаковки Валерия так и не вытащил никогда.
Выпросил я как-то у мамы в церковной лавке иконку - там на ней нарисован был святой Валерий. С лицевой стороны, соответственно, лицо, а с обратной - кратко пересказанное житие. (Жил он в современной Армении, и его в составе 32 христиан в 298 году замучали насмерть) Сама иконка - маленькая (с сигаретную пачку), изящная, с золотистыми вставками, на дощечке бурого цвета, была в пакетик фирменный с зеленой этикеткой запаяна.
И был мне этот святой Валерий на дощечке дороже самого бога: что сына, что отца, а тем более трансцендентного святого духа. Этих троих я не понимал, и были они мне как мифические троюродные тётки - вроде существуют, вроде как их уважать их надо, а вживую никогда не видел, не увидишь и не поймёшь.
Валерия я носил в кармане курточки, чувствовал тёплой ладонью прямоугольник в упаковке, и сердце сжималось от жалости к замученному и от радости обладания святым. Особенная жалость накатывала при мысли о том, что иконка может обтрепаться или поцарапаться. Поэтому из упаковки Валерия так и не вытащил никогда.
— Я думал, ты мне не дашь, уже готов был, такскзать, к отказу. А ты дал!
Это мне улыбается беззубо незнакомый дед, благодарный за сигарету.
Свои он потерял. Где – не знает, в автобусе, может быть. Но вообще ему надо бросать. У него родители ещё живы – и вот он бросать-то пытался, но отец на кухне курит, восемьдесят девять ему, и от дыма самому хочется. А дети не курят: один отслужил два года и устроился на Савеловский вокзал, в милицию. Как домой не придёт – сын дома сидит. "Это мне отпуск дали", – сын говорит. На вокзале мужика с пистолетом задержал, вот и дали. Потом ещё за что-то.
А второй не стал в органы идти – теперь директор предприятия. Зрение у него там портится на предприятии – от компьютера. И раньше портилось тоже. Очки бы нужны, а сын с девушкой гулял и стеснялся в очках ходить. Так Ниву разбил, сослепу – весь капот всмятку. И так далее
Это мне улыбается беззубо незнакомый дед, благодарный за сигарету.
Свои он потерял. Где – не знает, в автобусе, может быть. Но вообще ему надо бросать. У него родители ещё живы – и вот он бросать-то пытался, но отец на кухне курит, восемьдесят девять ему, и от дыма самому хочется. А дети не курят: один отслужил два года и устроился на Савеловский вокзал, в милицию. Как домой не придёт – сын дома сидит. "Это мне отпуск дали", – сын говорит. На вокзале мужика с пистолетом задержал, вот и дали. Потом ещё за что-то.
А второй не стал в органы идти – теперь директор предприятия. Зрение у него там портится на предприятии – от компьютера. И раньше портилось тоже. Очки бы нужны, а сын с девушкой гулял и стеснялся в очках ходить. Так Ниву разбил, сослепу – весь капот всмятку. И так далее
“Женщины первым делом смотрят на обувь, запомни”, – это мне мама так говорила. Выходило, что если подметки в исправности, поверхность ботинка чиста, задники не протерты, а шнурки из лености не завязаны раз и навсегда узлом, то исход общения с женщиной должен быть положительным. Говорила она мне это, когда я стал вполне половозрелым. Но эту обувную половозрелость я подсознательное, наверное, старался в детстве оттянуть – до отчаянно отказываясь обучаться завязыванию шнурков и предпочитая резиновые сапоги ботинкам.
Видимо, древние военнослужащие, от которых ведут род современные, слышали от матерей те же мудрости – и при составлении уставов и правил эти мудрости учли. Но в армии женщин нет, поэтому следить за чистотой сапог и восхищаться подметками поручено сержантам, прапорщикам и офицерам. И точно так же от чистоты обуви зависел исход общения с ними.
Поэтому часто, прибежав с зарядки, грязные и голодные юноши бросались не к раковинам – приводить в порядок лица – а к своим тумбочкам, где лежали крем для обуви и специальная тряпочка для нее же – приводить в порядок обувь. Сгорбившись над изделиями из кожи или чего-то похожего, капая вокруг себя потом, солдаты топлесс обмазывали ботинки кремом и яростно растирали, пока носок ботинка не становился гладко-блестящим.
Этот блеск, лоск, был самым главным в ботинке, и добиться его получалось не у каждого – тут многое зависело от качества крема, от сноровки и упорства чистящего – некоторые даже и не пытались, довольствуясь банальной и тусклой чистотой.
Испытаний блеску было предостаточно. Вот вам пример.
Приходит в роту чужой прапорщик и к вашему идет о чем-то договариваться, а через пять минут дневальный орет команду “строиться”. Объявляют, что нужны пять человек для выполнения работы, а какой – не уточняют. Это своего рода лотерея: можно попасть как на разгрузку машины со сластями для армейского магазина (за что иногда полагалось вкусное поощрение – кекс какой-нибудь или еще чего), так и на выкорчевывание из асфальта бетонных блоков (за что не полагалось ничего кроме в кровь сбитых ладоней и потянутых спин). Но что бы не выпало, физический труд был бесконечно приятнее борьбы с гнилостным сном в Комнате Информирования и Досуга, поэтому на призыв поработать я почти всегда откликался двумя чеканными шагами из строя – в новый строй, строй безбашенных работяг и мечтательных дурачков.
Так вот, незнакомый прапорщик велел нам пятерым подобрать себе по потребностям инструменты для копания и повел за собой в неизвестность, которая оказалась мусорным контейнером.
– Ну вот скажите мне, чисто тут? – спрашивает нас мужчина, короткопалой рукой обведя вокруг контейнера.
Качаем головами. Ясное дело, не чисто. Сами же прапорщики и офицеры из общежития тут все и загадили: в контейнер пакет бросить не получается (тот уже почти полон), вот и сваливают командиры свой мусор вокруг.
– А должно быть чисто, сами понимаете. Через два часа приду.
И ушел. А мы остались копаться в говне.
Курящие покурили, некурящие поскучали, и давай ворошить лопатами мусор, ровным слоем покрывавший землю вокруг контейнера. Поначалу брезгливо – командирам пакеты завязывать некогда, вот и выпадают оттуда в полете гнилые ошметки овощей, осемененные презеративы, подгузники разные – а потом смешно даже и весело. Звонко разбиваются бутылки водки, задорно хлопают люминисцентные лампы, с интересом изучается содержимое распотрошенных случайно пакетов, лихо рассекают воздух CD-диски.
Мусор в контейнер больше не влазит, но приказ есть приказ, и двое карабкаются на вершину омерзительной горы – утрамбовывать и разравнивать. Какой уж там блеск, какой лоск – лицо бы в говне не измазать.
А через два часа прапорщик ведет нас, сохранивших на подошвах берцев воспоминания о роскошной офицерской жизни юношей, обратно в казарму. И каждый из нас пятерых думает о том, как скорее вернуть чистоту и блеск обуви – чтобы не стыдно было предстать перед сержантом, ведь женщин вокруг, повторюсь, не было.
Видимо, древние военнослужащие, от которых ведут род современные, слышали от матерей те же мудрости – и при составлении уставов и правил эти мудрости учли. Но в армии женщин нет, поэтому следить за чистотой сапог и восхищаться подметками поручено сержантам, прапорщикам и офицерам. И точно так же от чистоты обуви зависел исход общения с ними.
Поэтому часто, прибежав с зарядки, грязные и голодные юноши бросались не к раковинам – приводить в порядок лица – а к своим тумбочкам, где лежали крем для обуви и специальная тряпочка для нее же – приводить в порядок обувь. Сгорбившись над изделиями из кожи или чего-то похожего, капая вокруг себя потом, солдаты топлесс обмазывали ботинки кремом и яростно растирали, пока носок ботинка не становился гладко-блестящим.
Этот блеск, лоск, был самым главным в ботинке, и добиться его получалось не у каждого – тут многое зависело от качества крема, от сноровки и упорства чистящего – некоторые даже и не пытались, довольствуясь банальной и тусклой чистотой.
Испытаний блеску было предостаточно. Вот вам пример.
Приходит в роту чужой прапорщик и к вашему идет о чем-то договариваться, а через пять минут дневальный орет команду “строиться”. Объявляют, что нужны пять человек для выполнения работы, а какой – не уточняют. Это своего рода лотерея: можно попасть как на разгрузку машины со сластями для армейского магазина (за что иногда полагалось вкусное поощрение – кекс какой-нибудь или еще чего), так и на выкорчевывание из асфальта бетонных блоков (за что не полагалось ничего кроме в кровь сбитых ладоней и потянутых спин). Но что бы не выпало, физический труд был бесконечно приятнее борьбы с гнилостным сном в Комнате Информирования и Досуга, поэтому на призыв поработать я почти всегда откликался двумя чеканными шагами из строя – в новый строй, строй безбашенных работяг и мечтательных дурачков.
Так вот, незнакомый прапорщик велел нам пятерым подобрать себе по потребностям инструменты для копания и повел за собой в неизвестность, которая оказалась мусорным контейнером.
– Ну вот скажите мне, чисто тут? – спрашивает нас мужчина, короткопалой рукой обведя вокруг контейнера.
Качаем головами. Ясное дело, не чисто. Сами же прапорщики и офицеры из общежития тут все и загадили: в контейнер пакет бросить не получается (тот уже почти полон), вот и сваливают командиры свой мусор вокруг.
– А должно быть чисто, сами понимаете. Через два часа приду.
И ушел. А мы остались копаться в говне.
Курящие покурили, некурящие поскучали, и давай ворошить лопатами мусор, ровным слоем покрывавший землю вокруг контейнера. Поначалу брезгливо – командирам пакеты завязывать некогда, вот и выпадают оттуда в полете гнилые ошметки овощей, осемененные презеративы, подгузники разные – а потом смешно даже и весело. Звонко разбиваются бутылки водки, задорно хлопают люминисцентные лампы, с интересом изучается содержимое распотрошенных случайно пакетов, лихо рассекают воздух CD-диски.
Мусор в контейнер больше не влазит, но приказ есть приказ, и двое карабкаются на вершину омерзительной горы – утрамбовывать и разравнивать. Какой уж там блеск, какой лоск – лицо бы в говне не измазать.
А через два часа прапорщик ведет нас, сохранивших на подошвах берцев воспоминания о роскошной офицерской жизни юношей, обратно в казарму. И каждый из нас пятерых думает о том, как скорее вернуть чистоту и блеск обуви – чтобы не стыдно было предстать перед сержантом, ведь женщин вокруг, повторюсь, не было.
Я, как вы знаете, люблю поговорить с рекламными незнакомцами по телефону: стоматология, пластиковые окна и так далее. Так люблю, что когда звонок случайно или нет прерывается, перезваниваю.
Перезвонил и в этот раз, интересно же, чего предложат.
– здравствуйте?
– журнал «Знамя», здравствуйте
– ?
– ой, а представьтесь, пожалуйста, я очень много звонков делаю сейчас
Ну представился
– мы вам, наверное, звонили по поводу премии «поэт»
Объяснил даме, что я не поэт, а вовсе даже наоборот и попрощался.
Наверное, я у них в базе есть, ведь я им что-то посылал почтой недавно. Ну то есть хотел послать: запечатал конверт и не посылаю. И не им, а «Неве».
Перезвонил и в этот раз, интересно же, чего предложат.
– здравствуйте?
– журнал «Знамя», здравствуйте
– ?
– ой, а представьтесь, пожалуйста, я очень много звонков делаю сейчас
Ну представился
– мы вам, наверное, звонили по поводу премии «поэт»
Объяснил даме, что я не поэт, а вовсе даже наоборот и попрощался.
Наверное, я у них в базе есть, ведь я им что-то посылал почтой недавно. Ну то есть хотел послать: запечатал конверт и не посылаю. И не им, а «Неве».
В пятницу в детском саду был «выпускной»: в школу отправляли Глеба, Арину и Александра. И недели три в детей впихивали разные там дурацкие песенки, стишки и проч. – репетировали. Раньше к участию в таких мероприятиях привлекали и меня. Ну конечно, диковинка! Педагог-мужчина! В первый раз я был, собственно, учителем английского, и мы с детьми показывали, чему научились за год (не обошлось без массовых беспорядков. когда я раздавал инвентарь для номера, дети враз обезумели и набросились на меня: каждому хотелось получить первым). Моё второе выступление было бессловесным, если не считать разнообразных «ап!» и «алле!»: я был краснеющим от неловкости дрессировщиком, дети же – забывшими все движения львами.
Но к таким мероприятия у меня было все меньше и меньше энтузиазма, поэтому на следующий праздник меня попросили просто помогать со звуком, а на этот выпускной я был приглашён в качестве зрителя («дети будут очень рады вас видеть!»).
Ну вот сижу со всеми родителями в «зрительном зале» на крохотном пластмассовом стульчике: неловко фотографирую, громче всех хлопаю, показываю сцене большие пальцы. А там, на сцене – форменное раблезианство. Тема выпускного – «пища» (?!), поэтому все дети в поварских колпачках, в фартуках с наклеенными картинками продуктов, а на заднем плане плакат с надписью «ресторан башенка». И стишки с песнями соответствующие.
Кончилось все внезапно и неловко: дарением цветов, в том числе и мне (красивый такой, нежный букетик: бело/персиково/желтый). Родители передали их из детям, а дети, уже совсем ошалевшие после выступления, не знали, кому какой выдавать. Потом был торт со свечками (?!), и все его ели, а я не знал, куда себя деть с этим букетом.
Надо было как-то незаметно уходить, сбежать от родителя, все жавшего мне руку и благодарившего за «привитую ребенку любовь к языку». Хотелось попрощаться с детьми, или даже сказать им что-то в таких ситуациях полагающееся. Подозвал Александра (Глеба не стал подзывать, он в прошлый раз минут пять плакал и кричал, что ненавидит меня и не хочет заниматься), обнялись. Но кругом родители и неловко как-то сентиментальничать. Александр поделился радостью (мама купит ему Лего с Бэтменом) и убежал доедать торт. Обнялись и с Ариной, и я ушёл.
Но к таким мероприятия у меня было все меньше и меньше энтузиазма, поэтому на следующий праздник меня попросили просто помогать со звуком, а на этот выпускной я был приглашён в качестве зрителя («дети будут очень рады вас видеть!»).
Ну вот сижу со всеми родителями в «зрительном зале» на крохотном пластмассовом стульчике: неловко фотографирую, громче всех хлопаю, показываю сцене большие пальцы. А там, на сцене – форменное раблезианство. Тема выпускного – «пища» (?!), поэтому все дети в поварских колпачках, в фартуках с наклеенными картинками продуктов, а на заднем плане плакат с надписью «ресторан башенка». И стишки с песнями соответствующие.
Кончилось все внезапно и неловко: дарением цветов, в том числе и мне (красивый такой, нежный букетик: бело/персиково/желтый). Родители передали их из детям, а дети, уже совсем ошалевшие после выступления, не знали, кому какой выдавать. Потом был торт со свечками (?!), и все его ели, а я не знал, куда себя деть с этим букетом.
Надо было как-то незаметно уходить, сбежать от родителя, все жавшего мне руку и благодарившего за «привитую ребенку любовь к языку». Хотелось попрощаться с детьми, или даже сказать им что-то в таких ситуациях полагающееся. Подозвал Александра (Глеба не стал подзывать, он в прошлый раз минут пять плакал и кричал, что ненавидит меня и не хочет заниматься), обнялись. Но кругом родители и неловко как-то сентиментальничать. Александр поделился радостью (мама купит ему Лего с Бэтменом) и убежал доедать торт. Обнялись и с Ариной, и я ушёл.
валера в штатах
Не очень понял, как так вышло, но уже завтра я, человек, до одурения боящийся высоты и всяких полётов, высаживаюсь из самолёта и оказываюсь в самых что ни на есть соединенных штатах.
Из-за того что я мало что понимаю, никакого особенного возбуждения или даже там предвкушения не имею. Как обычно – я больше чувствую себя зрителем, и что-то я пока не понял, о чем эта фильма, и что хотел сказать режиссёр.
Но даже если я ничего не пойму, сердечно обязуюсь вам что-нибудь да рассказать.
Не очень понял, как так вышло, но уже завтра я, человек, до одурения боящийся высоты и всяких полётов, высаживаюсь из самолёта и оказываюсь в самых что ни на есть соединенных штатах.
Из-за того что я мало что понимаю, никакого особенного возбуждения или даже там предвкушения не имею. Как обычно – я больше чувствую себя зрителем, и что-то я пока не понял, о чем эта фильма, и что хотел сказать режиссёр.
Но даже если я ничего не пойму, сердечно обязуюсь вам что-нибудь да рассказать.
Ещё в воздухе всем выдали бумажки, составитель которых настойчиво хотел узнать, везёт ли пассажир что-нибудь съестное или потенциально съестное (семена). Я вёз, в чем поспешил признаться, а после полез смотреть, как по-английски будет ирис.
Ирис, конечно, не для меня. Как и
- Подарочное издание «Слова о полку Игореве» на английском и русском языках
- Значки с лицами Чехова и Толстого
- Бокалы стеклянные (2шт) с лицами персонажей русских мультфильмов
- Матрешка, оказавшаяся в этом списке против моей воли.
Все это в подарок мужчине, у которого я стану жить через несколько дней в городе Лонг Бич, что в Лос-Анджелесской области. А пока я заранее придумываю фразы, которыми можно начать/поддержать разговор, скучаю по и стесняюсь всего в невзрачном, но столичном городе Вашингтоне.
Вот, например, охранник в отеле. Каждый раз, проходя мимо этого пожилого афроамериканца, пытаюсь вести себя естественно и раскованно, чтобы ему понятно было: я тут живу и имею полное право ходить. Но это я зря переживаю: каждый раз возвращение в отель проходит гладко. Как и все здесь, в Вашингтоне – ровное, прямое, гладкое, зеленое.
Сложно иметь какие-то переживания или эмоции в таком гладком месте. Так же сложно, как испытывать доверие к человеку с абсолютно гладким, довольным и счастливым, без тени чего-то пережитого и выстраданного, лицом. Вот вроде написано на здании: 1801 год, а выглядит это двухсот-сколько-там-летнее здание так, будто его вчера построили: ни царапинки, ни скола какого-нибудь, кирпичи так и блестят. Бродяги - и те выглядят так, будто банки с мелочью им дали в руки представители местной администрации, вычитавшие где-то, что на улицах должны быть бродяги. Не за что зацепиться.
Ирис, конечно, не для меня. Как и
- Подарочное издание «Слова о полку Игореве» на английском и русском языках
- Значки с лицами Чехова и Толстого
- Бокалы стеклянные (2шт) с лицами персонажей русских мультфильмов
- Матрешка, оказавшаяся в этом списке против моей воли.
Все это в подарок мужчине, у которого я стану жить через несколько дней в городе Лонг Бич, что в Лос-Анджелесской области. А пока я заранее придумываю фразы, которыми можно начать/поддержать разговор, скучаю по и стесняюсь всего в невзрачном, но столичном городе Вашингтоне.
Вот, например, охранник в отеле. Каждый раз, проходя мимо этого пожилого афроамериканца, пытаюсь вести себя естественно и раскованно, чтобы ему понятно было: я тут живу и имею полное право ходить. Но это я зря переживаю: каждый раз возвращение в отель проходит гладко. Как и все здесь, в Вашингтоне – ровное, прямое, гладкое, зеленое.
Сложно иметь какие-то переживания или эмоции в таком гладком месте. Так же сложно, как испытывать доверие к человеку с абсолютно гладким, довольным и счастливым, без тени чего-то пережитого и выстраданного, лицом. Вот вроде написано на здании: 1801 год, а выглядит это двухсот-сколько-там-летнее здание так, будто его вчера построили: ни царапинки, ни скола какого-нибудь, кирпичи так и блестят. Бродяги - и те выглядят так, будто банки с мелочью им дали в руки представители местной администрации, вычитавшие где-то, что на улицах должны быть бродяги. Не за что зацепиться.
Лидер одной там национал-большевистской партии в американскую бытность свою варил кастрюли борща и поедал его, голый, на балконе гостиничного номера. Попросить кастрюлю у персонала отеля я стеснялся, да и варить его было бы не из чего – на полках местных магазинов я не смог найти ничего, хотя бы отдалённо напоминающего свеклу.
Поэтому вместо борща я побаловал себя готовым супом Campbells и принялся стирать рубашки, что тоже с натяжкой можно назвать эпатажем. Тем более, что появляться на публике голым я все-таки собирался: по четвергам в гей-баре «Зелёный фонарь» мужчинам топлесс наливали совершенно бесплатно.
Но вполне ожидаемо прилизанность и выверенность Вашингтона распространялась и на питейные заведения. К часу ночи, когда я повесил сушиться последнюю рубашку, которая, я надеялся, мне не пригодится, и собрался наконец эпатировать, до закрытия всех баров в радиусе кучи миль оставалось шестьдесят минут.
Расстроенный и одетый, побрел по пустым улицам в сторону Белого Дома – с пакетиком, в который темнокожий толстяк Кевин, продавец круглосуточного продуктового, небрежно бросил чипсы, булочку с изюмом и банку лимонада. Пока я питался Кевиновской снедью в на скамеечке сквера, из клумбы прямо мне под ноги вылезали тараканы и хрустели в резонанс с чипсами за один доллар и девять центов без налога.
Ну а про Белый Дом и рассказывать-то нечего. В самом деле белый, в самом деле - дом. Горит свет в окошке, лужаечка симпатичная. Живут! Напротив тоже живут: палатка с двумя протестующими, вся, конечно, в лозунгах протестных; а на скамейке спит бродяга. Пошёл спать и я.
Поэтому вместо борща я побаловал себя готовым супом Campbells и принялся стирать рубашки, что тоже с натяжкой можно назвать эпатажем. Тем более, что появляться на публике голым я все-таки собирался: по четвергам в гей-баре «Зелёный фонарь» мужчинам топлесс наливали совершенно бесплатно.
Но вполне ожидаемо прилизанность и выверенность Вашингтона распространялась и на питейные заведения. К часу ночи, когда я повесил сушиться последнюю рубашку, которая, я надеялся, мне не пригодится, и собрался наконец эпатировать, до закрытия всех баров в радиусе кучи миль оставалось шестьдесят минут.
Расстроенный и одетый, побрел по пустым улицам в сторону Белого Дома – с пакетиком, в который темнокожий толстяк Кевин, продавец круглосуточного продуктового, небрежно бросил чипсы, булочку с изюмом и банку лимонада. Пока я питался Кевиновской снедью в на скамеечке сквера, из клумбы прямо мне под ноги вылезали тараканы и хрустели в резонанс с чипсами за один доллар и девять центов без налога.
Ну а про Белый Дом и рассказывать-то нечего. В самом деле белый, в самом деле - дом. Горит свет в окошке, лужаечка симпатичная. Живут! Напротив тоже живут: палатка с двумя протестующими, вся, конечно, в лозунгах протестных; а на скамейке спит бродяга. Пошёл спать и я.
Возле одного из безликих и практически бесполезных (напоминаю: никакой капусты или свеклы) магазинов CVS Pharmacy, на ступеньках, вальяжно устроился чернокожий мужчина. Конечно, я бросил на него взгляд -- и этого было достаточно.
Всего на пару шагов я успел отойти от него, когда этот джентльмен меня окликнул. Приятно-синей расцветки свитер, штаны цвета хаки, кепка -- он выглядел так, будто потратил кучу времени с утра, подбирая элементы гардероба.
- Эй, ты я, вижу, служил в армии
Только дырявые носки да резиновые тапочки выдавали в нем бомжа. Естественно, ему не нужны были деньги -- не так давно его ограбили, а еще уволили с работы, а еще он потерял свой паспорт -- но ему нужна была помощь.
- Помощь какого рода, сэр?
Я подумал, что ему будет неприятно, если я оближу самокруточную бумажку сам, поэтому просто насыпал в нее табаку, положил фильтр и протянул ему.
- Когда я восстановлю свой ID, на следующий день меня здесь уже не будет.
Естественно, он попросил денег, вылупив свои огромные и влажные, как только что сваренные и очищенные куриные яйца, белки глаз.
- Двадцатка меня выручит
Естественно, я не дал ему никакой двадцатки -- те тринадцать долларов, что остались у меня к вечеру, я планировал потратить на алкогольные напитки в гей-баре, куда, собственно, и брёл.
Естественно, деньги я ему все-таки дал -- не двадцатку, а в десять раз меньше.
Я надеялся поговорить с мужчиной еще немного, но к моему негру подошел другой бомж, протянул моему сигарету, и вдвоём они ушли от меня. А зачаточную самокрутку негр, повертев в руках, безразлично вернул.
В общем, так у меня осталось всего одиннадцать долларов, но без напитков я не остался -- пусть ради этого мне пришлось периодически чувствовать на колене ладонь немолодого мексиканца, которому я увлечённо рассказывал про форенизацию и доместикацию.
Всего на пару шагов я успел отойти от него, когда этот джентльмен меня окликнул. Приятно-синей расцветки свитер, штаны цвета хаки, кепка -- он выглядел так, будто потратил кучу времени с утра, подбирая элементы гардероба.
- Эй, ты я, вижу, служил в армии
Только дырявые носки да резиновые тапочки выдавали в нем бомжа. Естественно, ему не нужны были деньги -- не так давно его ограбили, а еще уволили с работы, а еще он потерял свой паспорт -- но ему нужна была помощь.
- Помощь какого рода, сэр?
Я подумал, что ему будет неприятно, если я оближу самокруточную бумажку сам, поэтому просто насыпал в нее табаку, положил фильтр и протянул ему.
- Когда я восстановлю свой ID, на следующий день меня здесь уже не будет.
Естественно, он попросил денег, вылупив свои огромные и влажные, как только что сваренные и очищенные куриные яйца, белки глаз.
- Двадцатка меня выручит
Естественно, я не дал ему никакой двадцатки -- те тринадцать долларов, что остались у меня к вечеру, я планировал потратить на алкогольные напитки в гей-баре, куда, собственно, и брёл.
Естественно, деньги я ему все-таки дал -- не двадцатку, а в десять раз меньше.
Я надеялся поговорить с мужчиной еще немного, но к моему негру подошел другой бомж, протянул моему сигарету, и вдвоём они ушли от меня. А зачаточную самокрутку негр, повертев в руках, безразлично вернул.
В общем, так у меня осталось всего одиннадцать долларов, но без напитков я не остался -- пусть ради этого мне пришлось периодически чувствовать на колене ладонь немолодого мексиканца, которому я увлечённо рассказывал про форенизацию и доместикацию.
Как следует из названия, в Лонг Бич, Калифорния, есть пляж. В общем-то, весь город и вырос вокруг пляжа. В редакции мне выдали стопку тоненьких, красивых, глянцевых книг по истории города, но что я пока пытаюсь разобраться во всем сам.
Вдоль пляжа блестят высотки, через дорогу стройка – там снесли здание суда, а за углом возводят новое (со старым все было в порядке, если что), через пару кварталов дороги наполовину перекрыты и перерыты, и там же начинаются кварталы победнее. Два этажа, потом один этаж, а где-то на задворках паркуются дома на колёсах. Пока что трейлеры разбросаны и внутри города, но им скоро запретят. Такие штуки с запретами решаются в Сити Холле (его тоже собираются снести и построить в сотне метров от старого). Сидят, значит, серьезные люди в костюмах и обсуждают проблему отсутствия свежих овощей и фруктов. А мэр -- молодой латиноамериканец и по совместительству открытый гей -- даёт всем слово. Слово из зрительного зала берет и мистер Гудхью -- уже раз в десятый, наверное -- и за те три минуты, положенные ему по закону, он успевает пожаловаться на молодежь, дерьмовые овощи на фермерских рынках, наркоманов и как следует постучать кулаком по трибуне.
С поездками по городу мне помогает Джейсон: три дня в неделю он работает на газету Лонг Бич Пост, все остальное время – в Costco – чтобы хватало на всякие вещи типа квартплаты и машины. Пока мы едем по Лонг Бич, он переговаривается со своей девушкой:
- смотри, вон тоже дом продаётся.
- ага, миллион стоит
- мда, а вон тот за два
- а вот сюда мы тебе очень не рекомендуем ходить, это камбоджийский район. По ночам тут стрельба, драки, ограбления, похищения, ну знаешь – это они уже мне.
Дом или квартиру, конечно, можно не покупать, можно арендовать – так тут делают шестьдесят процентов населения. Или не делают - и живут на улице.
Или на пляже. Но сон на пляже это вовсе не такая идиллическая штука, как может показаться: где-то с год назад бездомного перекопало насмерть машиной, которая эти пляжи чистит. И это еще хорошо, что всего одного бездомного, ведь как следует из названия, пляж в Лонг Бич длинный.
Вдоль пляжа блестят высотки, через дорогу стройка – там снесли здание суда, а за углом возводят новое (со старым все было в порядке, если что), через пару кварталов дороги наполовину перекрыты и перерыты, и там же начинаются кварталы победнее. Два этажа, потом один этаж, а где-то на задворках паркуются дома на колёсах. Пока что трейлеры разбросаны и внутри города, но им скоро запретят. Такие штуки с запретами решаются в Сити Холле (его тоже собираются снести и построить в сотне метров от старого). Сидят, значит, серьезные люди в костюмах и обсуждают проблему отсутствия свежих овощей и фруктов. А мэр -- молодой латиноамериканец и по совместительству открытый гей -- даёт всем слово. Слово из зрительного зала берет и мистер Гудхью -- уже раз в десятый, наверное -- и за те три минуты, положенные ему по закону, он успевает пожаловаться на молодежь, дерьмовые овощи на фермерских рынках, наркоманов и как следует постучать кулаком по трибуне.
С поездками по городу мне помогает Джейсон: три дня в неделю он работает на газету Лонг Бич Пост, все остальное время – в Costco – чтобы хватало на всякие вещи типа квартплаты и машины. Пока мы едем по Лонг Бич, он переговаривается со своей девушкой:
- смотри, вон тоже дом продаётся.
- ага, миллион стоит
- мда, а вон тот за два
- а вот сюда мы тебе очень не рекомендуем ходить, это камбоджийский район. По ночам тут стрельба, драки, ограбления, похищения, ну знаешь – это они уже мне.
Дом или квартиру, конечно, можно не покупать, можно арендовать – так тут делают шестьдесят процентов населения. Или не делают - и живут на улице.
Или на пляже. Но сон на пляже это вовсе не такая идиллическая штука, как может показаться: где-то с год назад бездомного перекопало насмерть машиной, которая эти пляжи чистит. И это еще хорошо, что всего одного бездомного, ведь как следует из названия, пляж в Лонг Бич длинный.
Классе в пятом или в шестом нам задали написать маленький рассказ – о чем угодно. Помню, с этим заданием, как и со многими другими, мне помогала мама – и вместе мы написали что-то про мир будущего, жители которого страдают от повышенной солнечной активности и вынуждены ходить в противосолнечных очках.
Кажется, я попал в мамин рассказ.
В этом рассказе пот должен тянуться за мной мокрой дорожкой, но здесь так жарко, что он высыхает, так и не выбравшись из пор. На плавящемся асфальте, в кустах, в инвалидных креслах на тротуарах, под ворохом грязной одежды, в картонных коробках, днем спят бездомные -- и постоянно приходится приподнимать солнцезащитные очки, чтобы увидеть их, спрятавшихся, и не наступить случайно. Из-за низкого забора меня окликает латиноамериканец и предлагает купить банку (отличной и прохладной, бро!) содовой за пятьдесят центов. Наверное, я правда выгляжу как человек, изможденный жарой, жаждой и всем прочим: когда я плутал мимо богатеньких домов Лос-Анджелеса, рядом остановился фургончик почтальона, из которого мне дружелюбно предложили (бесплатно) бутылку воды, от которой я вежливо отказался.
А вот от бесплатного Нового Завета я отказываться не стал.
Все ещё разбитый и похмельный после субботнего бейсбола, я пытался найти нужную главу, на которую ссылался пастор – и деликатнейшая пожилая женщина восточной внешности помогла мне, улыбаясь. Она же и сказала мне, что я могу оставить тоненькую книгу себе. Она же отвела меня к другим прихожанам Первой Баптистской Церкви города Лонг Бич, знакомиться. А уже те – жать руку самому пастору.
Кажется, пастор слегка безумен или старается выглядеть безумным, но прихожанам это нравится. И хотя вся проповедь ко Дню Отца была посвящена мужественности и заботе о близких - да такой, чтобы близкие распускались подобно цветам, жена пастора вовсе не выглядела счастливой.
– Я точно знаю, что попаду в рай, - сказал мне прихожанин в костюме и без какого-либо выражения на розовом лице. С чем я его и поздравил.
Кажется, я попал в мамин рассказ.
В этом рассказе пот должен тянуться за мной мокрой дорожкой, но здесь так жарко, что он высыхает, так и не выбравшись из пор. На плавящемся асфальте, в кустах, в инвалидных креслах на тротуарах, под ворохом грязной одежды, в картонных коробках, днем спят бездомные -- и постоянно приходится приподнимать солнцезащитные очки, чтобы увидеть их, спрятавшихся, и не наступить случайно. Из-за низкого забора меня окликает латиноамериканец и предлагает купить банку (отличной и прохладной, бро!) содовой за пятьдесят центов. Наверное, я правда выгляжу как человек, изможденный жарой, жаждой и всем прочим: когда я плутал мимо богатеньких домов Лос-Анджелеса, рядом остановился фургончик почтальона, из которого мне дружелюбно предложили (бесплатно) бутылку воды, от которой я вежливо отказался.
А вот от бесплатного Нового Завета я отказываться не стал.
Все ещё разбитый и похмельный после субботнего бейсбола, я пытался найти нужную главу, на которую ссылался пастор – и деликатнейшая пожилая женщина восточной внешности помогла мне, улыбаясь. Она же и сказала мне, что я могу оставить тоненькую книгу себе. Она же отвела меня к другим прихожанам Первой Баптистской Церкви города Лонг Бич, знакомиться. А уже те – жать руку самому пастору.
Кажется, пастор слегка безумен или старается выглядеть безумным, но прихожанам это нравится. И хотя вся проповедь ко Дню Отца была посвящена мужественности и заботе о близких - да такой, чтобы близкие распускались подобно цветам, жена пастора вовсе не выглядела счастливой.
– Я точно знаю, что попаду в рай, - сказал мне прихожанин в костюме и без какого-либо выражения на розовом лице. С чем я его и поздравил.
Во время заседания Совета города Лонг Бич к микрофону, предназначенному для комментариев из зала, косолапо подошла низкая смуглая женщина. На ней была не по размеру маленькая майка и шорты типа капри, облегавшие ее слишком полные ноги. Волнуясь, едва сдерживая слезы и шумно, прямо в микрофон, комкая бумажку, она попыталась рассказать свою историю. Но мэр, сидевший напротив, в нескольких метрах от женщины, стоявшей, прервал ее и попросил обратиться к одной из каких-то там помощниц в углу. Дама даже не успела наговорить проложенные ей пару минут. Ей выдали визитку и отпустили с богом.
Я успел нагнать ее на улице, благо шла она не очень быстро, выкинул бычок и выслушал.
А история совсем короткая. Через месяц к ней возвращается сын, заканчивается его тюремный срок. А жить негде: отдавать почти две тысячи долларов за съем квартиры ей не по карману, так что живёт она в машине. А работать не выходит, потому что давно ее сбил бензовоз, и ноги так и не восстановились.
Я спросил, помогли ли ей чем-нибудь сейчас?
– Ну а чем они помогут? Дали визитку.
Мы пожали руки – моя обгоревшая на калифорнийском солнце, ее смуглая с татуировками курсивом – и разошлись.
Я успел нагнать ее на улице, благо шла она не очень быстро, выкинул бычок и выслушал.
А история совсем короткая. Через месяц к ней возвращается сын, заканчивается его тюремный срок. А жить негде: отдавать почти две тысячи долларов за съем квартиры ей не по карману, так что живёт она в машине. А работать не выходит, потому что давно ее сбил бензовоз, и ноги так и не восстановились.
Я спросил, помогли ли ей чем-нибудь сейчас?
– Ну а чем они помогут? Дали визитку.
Мы пожали руки – моя обгоревшая на калифорнийском солнце, ее смуглая с татуировками курсивом – и разошлись.
На Брайтон Бич, наверное, так ничего и не поменялось с нулевых, а может даже и с девяностых: моднейший дизайн вывесок магазинов с видеокассетами, засветившихся еще во втором Брате; разговоры стариков и старух на раскладных стульчиках; алкоголики под навесом пляжной беседки с загадочной баклашкой на шахматном столе.
Гадалка Анна с рекламной "растяжки", единственная в Америке победительница какого-то конкурса, на машинном русском языке обещает помочь в личной жизни; с другой "растяжки" индийское божество по-русски же покушается на жизнь духовную.
В духовной жизни кое-что смыслят и продавцы музыкально-книжного магазина.
-- Что, Кашпировский интересует? Заходите, у нас диски его есть. Заряженные.
Внутри:
-- Ну я послал рассказ, жду ответа теперь.
-- А я решил Довлатова перечитать, кстати
-- Да? Мы с ним на вечеринке в восемьдесят пятом пересеклись, а я знать не знал, кто это такой.
В общем, это был последний день, и я как следует всего насмотрелся.
-- Что видел сегодня? - спрашивали коллеги, а я толком ничего и не мог рассказать.
А вам скажу, что самокрутка из Нью Йорк Таймс не отличается вкусом от самокрутки из газеты Завтра. И еще скажу, что вживую меня лучше не знать.
Гадалка Анна с рекламной "растяжки", единственная в Америке победительница какого-то конкурса, на машинном русском языке обещает помочь в личной жизни; с другой "растяжки" индийское божество по-русски же покушается на жизнь духовную.
В духовной жизни кое-что смыслят и продавцы музыкально-книжного магазина.
-- Что, Кашпировский интересует? Заходите, у нас диски его есть. Заряженные.
Внутри:
-- Ну я послал рассказ, жду ответа теперь.
-- А я решил Довлатова перечитать, кстати
-- Да? Мы с ним на вечеринке в восемьдесят пятом пересеклись, а я знать не знал, кто это такой.
В общем, это был последний день, и я как следует всего насмотрелся.
-- Что видел сегодня? - спрашивали коллеги, а я толком ничего и не мог рассказать.
А вам скажу, что самокрутка из Нью Йорк Таймс не отличается вкусом от самокрутки из газеты Завтра. И еще скажу, что вживую меня лучше не знать.
Ну приехал я из Штатов, а что привёз? Привёз из Вашингтона обрывок веревки с бусинками и мелок; привёз из Лонг Бич Новый Завет и лимон; привёз из Нью Йорка билетики и обрывочки какие-то. И так всегда: из Стокгольма привёз флаеры стрип-клуба, где никогда не был; из Белграда - тоже какой-то мусор. Для меня, конечно, не мусор. Мне эти вещи жалко.
Вот мы ехали как-то с мамой в метро, сидя, а над нами молодые люди за поручни держатся. Зима, молодые люди в шапках и пуховиках, и у одного на шапке помпон. И друг (ведут ли себя так друзья) обладателя помпона стащил с юноши шапку и оторвал помпон, смеясь. Жалко помпон, чуть не до слез.
Или вот у меня появился карандаш, который из такого материала сделан, что его можно чуть-чуть гнуть. И я, радостный, говорю папе:
- Попробуй согнуть!
И он согнул, а карандаш сломался, конечно. Жалко бедный карандаш, и папу жалко - он ведь не специально.
В общем, берегите вещи: люди-то о себе сами позаботятся и пожалеют друг друга.
Вот мы ехали как-то с мамой в метро, сидя, а над нами молодые люди за поручни держатся. Зима, молодые люди в шапках и пуховиках, и у одного на шапке помпон. И друг (ведут ли себя так друзья) обладателя помпона стащил с юноши шапку и оторвал помпон, смеясь. Жалко помпон, чуть не до слез.
Или вот у меня появился карандаш, который из такого материала сделан, что его можно чуть-чуть гнуть. И я, радостный, говорю папе:
- Попробуй согнуть!
И он согнул, а карандаш сломался, конечно. Жалко бедный карандаш, и папу жалко - он ведь не специально.
В общем, берегите вещи: люди-то о себе сами позаботятся и пожалеют друг друга.
В последнее время все чаще хожу на разные пресс-конференции, где выслушиваю доклады по демографии, призыву в армию, свободе интернета (и так далее) – получаю за это какие-то деньги. Лица, посещающие эти пресс-конференции, частенько повторяются, и я уже могу кого-то из них запомнить.
Вот, например, Галина. Галине около шестидесяти, может даже больше. Это такая маленькая ростом но крупная телом седая женщина в очках без оправы. Когда Галина говорит, то прикрывает рот – оттуда случайными плевочками вылетают капли слюны. Но говорит она нечасто: стесняется задавать спикерам вопросы.
— Валера, вы сегодня будете (плевок) что-нибудь спрашивать? Очень на вас надеюсь! Да и тема (плевок) т-такая! Значимая!
Но я не оправдываю ее ожиданий и сам молчу – скучно. Один раз только взбодрился, когда про призыв рассказывали.
Нигде я не видел публикаций этой Галины о посещенных мероприятиях: похоже, она аккредитуется везде только для того, чтобы не чувствовать себя одинокой. Зато усердно записывает все на старенький смартфон.
А познакомились мы так. После пресс-конференции по оружию я вежливо придержал для нее лифт, и всю дорогу вниз она хвалила мою газету за "умненькие публикации". А уже возле самого выхода она остановилась и пожелала мне "денежного дождя".
В этот четверг, даст бог, снова увижу ее.
Вот, например, Галина. Галине около шестидесяти, может даже больше. Это такая маленькая ростом но крупная телом седая женщина в очках без оправы. Когда Галина говорит, то прикрывает рот – оттуда случайными плевочками вылетают капли слюны. Но говорит она нечасто: стесняется задавать спикерам вопросы.
— Валера, вы сегодня будете (плевок) что-нибудь спрашивать? Очень на вас надеюсь! Да и тема (плевок) т-такая! Значимая!
Но я не оправдываю ее ожиданий и сам молчу – скучно. Один раз только взбодрился, когда про призыв рассказывали.
Нигде я не видел публикаций этой Галины о посещенных мероприятиях: похоже, она аккредитуется везде только для того, чтобы не чувствовать себя одинокой. Зато усердно записывает все на старенький смартфон.
А познакомились мы так. После пресс-конференции по оружию я вежливо придержал для нее лифт, и всю дорогу вниз она хвалила мою газету за "умненькие публикации". А уже возле самого выхода она остановилась и пожелала мне "денежного дождя".
В этот четверг, даст бог, снова увижу ее.
С родителями мы видимся нечасто, а когда видимся, обязательно едем на участок. Я несу пакет с инструментами, а отец бутылку воды, ему нельзя поднимать тяжести.
Обычно мы едем туда вдвоём и сами справляемся, но сегодня с нами поехала мать. Кроме пакета взяли с собой шуруповёрт в отдельном пластмассовом чемодане и две доски – чинить скамью.
На участке все заросло. Прошлогодние прутики стали кустами, а кусты – самостоятельными деревьями. И пока отец поправлял скамейку, раздевшись по пояс, я что-то обрезал, а что-то подпиливал. Когда закончил с нашим участком, пришлось попилить и у Василия Дмитриевича, соседа. От него все падает к нам, а сам он, понятное дело, ничего сделать с этим не может.
Родители говорят, что хорошо иметь свой участок, спокойно. Там какая-то неразбериха была сначала с документами, но потом покойный дедушка все восстановил.
Закончили работать, мокрые от пота. С трудом отмыли руки от земли. Мы с отцом закурили, а мать разложила на могилах гвоздики.
Обычно мы едем туда вдвоём и сами справляемся, но сегодня с нами поехала мать. Кроме пакета взяли с собой шуруповёрт в отдельном пластмассовом чемодане и две доски – чинить скамью.
На участке все заросло. Прошлогодние прутики стали кустами, а кусты – самостоятельными деревьями. И пока отец поправлял скамейку, раздевшись по пояс, я что-то обрезал, а что-то подпиливал. Когда закончил с нашим участком, пришлось попилить и у Василия Дмитриевича, соседа. От него все падает к нам, а сам он, понятное дело, ничего сделать с этим не может.
Родители говорят, что хорошо иметь свой участок, спокойно. Там какая-то неразбериха была сначала с документами, но потом покойный дедушка все восстановил.
Закончили работать, мокрые от пота. С трудом отмыли руки от земли. Мы с отцом закурили, а мать разложила на могилах гвоздики.
Иван Николаевич — пенсионер и инвалид. У него трость и седая борода. Мы познакомились с ним в очереди в Центре Занятости Населения, куда я пришел делать репортаж, а Иван Николаевич посидеть с друзьями. На самом деле, он пришел не только за этим. Раз в месяц или около того ему нужно появляться в Центре, чтобы в очередной раз отказаться от предложенных вакансий.
— Ну куда мне? Вот, читай: "молодые люди крепкого телосложения на вакансию разнорабочий". А я старый и слабый, да еще с двумя высшими образованиями. Мне разнорабочим нельзя. Или вот читай — "зарплата до пятнадцати тысяч". Мне оно надо?
Иван Николаевич получает надбавку к пенсии, и терять ее он не хочет, поэтому и отказывается от всех подобных вакансий
А раньше кем он только не работал. На Монетном дворе сначала работал, в девяностые открыл свою типографию, потом главным бухгалтером.
— У нас случай такой был: заказали афишу для спектакля. А потом — раз, и главного актера поменяли. На негра. Ну мне-то что, я против негра ничего не имею. Поменял лицо на афише и все. Только потом понял, что еще и руки поменять надо было, но поздно понял. Вот так.
Вот так.
— Ну куда мне? Вот, читай: "молодые люди крепкого телосложения на вакансию разнорабочий". А я старый и слабый, да еще с двумя высшими образованиями. Мне разнорабочим нельзя. Или вот читай — "зарплата до пятнадцати тысяч". Мне оно надо?
Иван Николаевич получает надбавку к пенсии, и терять ее он не хочет, поэтому и отказывается от всех подобных вакансий
А раньше кем он только не работал. На Монетном дворе сначала работал, в девяностые открыл свою типографию, потом главным бухгалтером.
— У нас случай такой был: заказали афишу для спектакля. А потом — раз, и главного актера поменяли. На негра. Ну мне-то что, я против негра ничего не имею. Поменял лицо на афише и все. Только потом понял, что еще и руки поменять надо было, но поздно понял. Вот так.
Вот так.
Общежитие при госпитале имени Бурденко – кирпичное здание в пять этажей. По периметру оно обнесено забором, когда-то окрашенным в казенный. Но краска потрескалась, облупилась, и из-под нее проступили серые и черные пятна разлагающегося бетона. За забором живут люди: здороваются со мной, незнакомцем, отвлекаясь на минуту от цветника, с которым возятся будним вечером. Гулко топая по лестнице, поднимаемся – один исписанный маркером этаж за другим – в блок, где когда-то жили с соседями Жанна, Нази и два Михаила.
Соседи съехали. Сначала женщина с сыном из маленькой комнаты переехали на новое жилье. Тогда Жанна написала рапорт, и освободившуюся комнату разрешили занять Нази. Когда съехала и вторая соседка (с мужем и двумя детьми), Жанна вновь написала – и в ДЖО (департамент жилищного обеспечения), и в Министерство обороны – просила разрешить занять комнату хотя бы на время, пока не выдадут постоянное жилье. Но ДЖО не разрешил, а вместо этого в пустующую комнату попытались заселить четверых девушек, хотя девушки эти никакого отношения к воинской службе не имели. Члены жилищной комиссии пытались взломать дверь в блок, сверлили замок – так хотели заселить туда этих девушек. Жанна попыталась возмутиться, и на нее завели уголовное дело по статье “Самоуправство”. Адвокат помог Жанне, дело закрыли. Пустующую комнату просто опечатали, чтобы она не досталась никому.
А в 2013 году умер младший Михаил. Один угол комнаты, где живут Жана с мужем, отдан иконам. Другой угол, да и вся стена, посвящены Мише, сыну. Сразу за хлипкой дверью – этажерка с кубками и наградами мальчика и вешалка с его костюмом, школьной формой. Выше – с десяток фотографий: Миша играет в футбол, Миша с кубком, Миша в школьной форме, Миша в кепке-аэродроме с большим чемоданом в руках.
Отец Миши выносит большую картонную папку, надевает очки без оправы и выкладывает из файлов другие фотографии, связанные с Мишей – снимки с места аварии и скриншоты с видеорегистраторов свидетелей. В 2013 году Мишу сбила машина.
Утром 25 апреля Нази и Миша спешили в школу. Старшая сестра, Нази оберегала Мишу и крепко держала того за руку, пока светофор горел красным. Когда до зеленого оставалось подождать три секунды, к остановке через дорогу подъехал трамвай, и дети решили перебежать к нему – все равно для машин горит желтый. Но из-за стоящих на поворот автомобилей дети не заметили, что остановились не все – П., тоже спешившая, решила проскочить. Сестра успела сделать шаг назад, а Миша нет.
Четыре года спустя отец продолжает говорить о сыне в настоящем времени.
– Я знаю – даже если мы ничего не будем делать, он (Миша) один все сделает и всех накажет, потому что он не любит несправедливость.
Самое несправедливое, что в этой истории нет несправедливости. «Именно действия пешеходов привели к созданию опасной дорожно-транспортной ситуации и наступившим последствиям». Уголовное дело закрыли. И публиковать историю Жанны никто не будет.
Соседи съехали. Сначала женщина с сыном из маленькой комнаты переехали на новое жилье. Тогда Жанна написала рапорт, и освободившуюся комнату разрешили занять Нази. Когда съехала и вторая соседка (с мужем и двумя детьми), Жанна вновь написала – и в ДЖО (департамент жилищного обеспечения), и в Министерство обороны – просила разрешить занять комнату хотя бы на время, пока не выдадут постоянное жилье. Но ДЖО не разрешил, а вместо этого в пустующую комнату попытались заселить четверых девушек, хотя девушки эти никакого отношения к воинской службе не имели. Члены жилищной комиссии пытались взломать дверь в блок, сверлили замок – так хотели заселить туда этих девушек. Жанна попыталась возмутиться, и на нее завели уголовное дело по статье “Самоуправство”. Адвокат помог Жанне, дело закрыли. Пустующую комнату просто опечатали, чтобы она не досталась никому.
А в 2013 году умер младший Михаил. Один угол комнаты, где живут Жана с мужем, отдан иконам. Другой угол, да и вся стена, посвящены Мише, сыну. Сразу за хлипкой дверью – этажерка с кубками и наградами мальчика и вешалка с его костюмом, школьной формой. Выше – с десяток фотографий: Миша играет в футбол, Миша с кубком, Миша в школьной форме, Миша в кепке-аэродроме с большим чемоданом в руках.
Отец Миши выносит большую картонную папку, надевает очки без оправы и выкладывает из файлов другие фотографии, связанные с Мишей – снимки с места аварии и скриншоты с видеорегистраторов свидетелей. В 2013 году Мишу сбила машина.
Утром 25 апреля Нази и Миша спешили в школу. Старшая сестра, Нази оберегала Мишу и крепко держала того за руку, пока светофор горел красным. Когда до зеленого оставалось подождать три секунды, к остановке через дорогу подъехал трамвай, и дети решили перебежать к нему – все равно для машин горит желтый. Но из-за стоящих на поворот автомобилей дети не заметили, что остановились не все – П., тоже спешившая, решила проскочить. Сестра успела сделать шаг назад, а Миша нет.
Четыре года спустя отец продолжает говорить о сыне в настоящем времени.
– Я знаю – даже если мы ничего не будем делать, он (Миша) один все сделает и всех накажет, потому что он не любит несправедливость.
Самое несправедливое, что в этой истории нет несправедливости. «Именно действия пешеходов привели к созданию опасной дорожно-транспортной ситуации и наступившим последствиям». Уголовное дело закрыли. И публиковать историю Жанны никто не будет.