Хотела другую историю подобрать, но эта, конечно, сейчас как родная на душу ложится.
...В пятницу (улетали мы во вторник утром) я вновь бродил по городу. Снимал, как пацаны играют в футбол. Забрел на рынок. Из школы меня прогнали – неси, мол, бумажку из муниципалитета. Потом я позорно бежал от огромной и очень настырной проститутки. «Руссо туристо облико морале». Вдруг услышал, как кто-то неумело подбирает на скрипке «В лесу родилась елочка». И я пошел на звук, как крыса за дудочкой.
В старинном обшарпанном особнячке размещалась музыкальная школа. За каждой дверью – музыка, десятки мелодий сплетались в невероятную какофонию. Сантьяго для кубинской музыки – то же, что Новый Орлеан для американской. И я попал туда, где у этой музыки гнездо. Вот история, ради которой стоило ехать. Лишь бы не прогнали!
Подошел человек, немного понимавший по-английски. Узнав, что я из России, обрадовался и побежал за директором. Директор стал подводить меня к инструментам и пальцем указывать на названия: пианино «Красный Октябрь», рояль «Эстония». Все советское. Потянулись преподаватели со стопками нот. Вся учебная литература тоже была советской, но прочитать они могли только ноты. Играли, понятия не имея, как называются произведения и кто автор. Я стал переводить: Римский-Корсаков «Полет шмеля», Бетховен «К Элизе», Бородин «Половецкие пляски». Учителя радовались как дети. Занятия закончились. <…>
Вечером в понедельник по пути в гостиницу зашел в бар выпить кофе. Подсел человек. Будет доллар просить, подумал я. «Мистер, гив ми плиз ван доллар» я слышал на Кубе сотни раз.
– Вы из России? – спросил он по-английски.
– Да, я русский.
– У вас там уже не коммунисты, я слышал, что власть сменилась?
«Провокатор, что ли?» – подумал я и ответил:
– Сменилась. К сожалению.
Человек помолчал и, уже уходя, сказал:
– Вот бы и у нас сменилась. К сожалению.
Так вот за каждой фотографией Сергея Максимишина - такой красоты рассказ. Рассказчик он неимоверный, вы меня знаете, дурного не посоветую. И завтра, 13 июля, в 19.00 (по московскому времени) он будет раскрывать, что стояло за самыми известными его кадрами. Все это в пользу фонда AdVita. По ссылке можно заслать Адвите тугриков, за это вам пришлют ссылку на встречу с прекрасным, а затем – ссылку на запись этой встречи. Все пожертвования – в пользу людей, которые лечатся от рака.
Я вот даже в джаз-клуб не пойду, чтобы завтра Сергея послушать!
https://event.advita.ru/lect-10?fbclid=IwAR0cp17HwoWz3Na9Q-CGkUWklgd3UouB4EOExEQguWymszdNt8TqjMz1njI
...В пятницу (улетали мы во вторник утром) я вновь бродил по городу. Снимал, как пацаны играют в футбол. Забрел на рынок. Из школы меня прогнали – неси, мол, бумажку из муниципалитета. Потом я позорно бежал от огромной и очень настырной проститутки. «Руссо туристо облико морале». Вдруг услышал, как кто-то неумело подбирает на скрипке «В лесу родилась елочка». И я пошел на звук, как крыса за дудочкой.
В старинном обшарпанном особнячке размещалась музыкальная школа. За каждой дверью – музыка, десятки мелодий сплетались в невероятную какофонию. Сантьяго для кубинской музыки – то же, что Новый Орлеан для американской. И я попал туда, где у этой музыки гнездо. Вот история, ради которой стоило ехать. Лишь бы не прогнали!
Подошел человек, немного понимавший по-английски. Узнав, что я из России, обрадовался и побежал за директором. Директор стал подводить меня к инструментам и пальцем указывать на названия: пианино «Красный Октябрь», рояль «Эстония». Все советское. Потянулись преподаватели со стопками нот. Вся учебная литература тоже была советской, но прочитать они могли только ноты. Играли, понятия не имея, как называются произведения и кто автор. Я стал переводить: Римский-Корсаков «Полет шмеля», Бетховен «К Элизе», Бородин «Половецкие пляски». Учителя радовались как дети. Занятия закончились. <…>
Вечером в понедельник по пути в гостиницу зашел в бар выпить кофе. Подсел человек. Будет доллар просить, подумал я. «Мистер, гив ми плиз ван доллар» я слышал на Кубе сотни раз.
– Вы из России? – спросил он по-английски.
– Да, я русский.
– У вас там уже не коммунисты, я слышал, что власть сменилась?
«Провокатор, что ли?» – подумал я и ответил:
– Сменилась. К сожалению.
Человек помолчал и, уже уходя, сказал:
– Вот бы и у нас сменилась. К сожалению.
Так вот за каждой фотографией Сергея Максимишина - такой красоты рассказ. Рассказчик он неимоверный, вы меня знаете, дурного не посоветую. И завтра, 13 июля, в 19.00 (по московскому времени) он будет раскрывать, что стояло за самыми известными его кадрами. Все это в пользу фонда AdVita. По ссылке можно заслать Адвите тугриков, за это вам пришлют ссылку на встречу с прекрасным, а затем – ссылку на запись этой встречи. Все пожертвования – в пользу людей, которые лечатся от рака.
Я вот даже в джаз-клуб не пойду, чтобы завтра Сергея послушать!
https://event.advita.ru/lect-10?fbclid=IwAR0cp17HwoWz3Na9Q-CGkUWklgd3UouB4EOExEQguWymszdNt8TqjMz1njI
event.advita.ru
Сергей Максимишин: творческая встреча
У Льва Николаича сейчас самое актуальное оплеванный неоднократно любителями ироничной изысканной прозы"Воскресение". Маша Кановская привела идеальную в обстоятельствах сегодняшнего дня - дикая блокировка счетов Сбера всем участвовавшим в сборах на беженцев - формулировку: "...Мучительное чувство какой-то нравственной тошноты, переходящей в тошноту физическую".
Запостила в любимое сообщество "Вид из твоего окна" фоточку, снятую в колодце на Садовой. Фирменный депрессняк - голые стены, уходящие ввысь, ни травинки, и только на окне третьего этажа серебряное колье - три ряда сушащейся воблы, свидетельство удачливости владельца квартиры. Ну и подписала, чтобы понятней было, что это, собственно, такое. А то буржуины ведь не догадаются. Но что рыба просаливается предварительно, сообщить забыла.
Буржуины явно впечатлились. Интересно, что сразу подметили нашу главную фишку. Депрессивно, пишут, но есть в этом какая-то красота. Впрочем, они там все добрые и стараются хвалить даже самый убогий вид. Если кто и рубит правду-матку, то, как правило, закаленные в горниле социализма братья по бывшему соцлагерю.
Но и госпожа Агностополус из Рима, судя по фамилии отличная хозяйка, не выдержала: I imagine the smell as the fish dries... Представляю, мол, себе запах, пока рыба сушится. И я усугубила впечатление, гордо добавив, что это настоящий русский деликатес, имеющий странно приятный запах. На что греческая римлянка любезных слов подобрать не смогла и лишь вымучила из себя вежливый лайк.
Мда, у нас своеобразная репутация сложилась. Люди, которые пытаются завоевывать чужие страны, но едят высушенную тухлятину.
В дополнение Исис Суазо Арита из Гондураса дружелюбно написала, что интересно увидеть взгляд на страну, так отличающуюся от ее собственной. Запихать моего внутреннего шутника поглубже удалось с трудом - он буквально отбивался ногами.
Буржуины явно впечатлились. Интересно, что сразу подметили нашу главную фишку. Депрессивно, пишут, но есть в этом какая-то красота. Впрочем, они там все добрые и стараются хвалить даже самый убогий вид. Если кто и рубит правду-матку, то, как правило, закаленные в горниле социализма братья по бывшему соцлагерю.
Но и госпожа Агностополус из Рима, судя по фамилии отличная хозяйка, не выдержала: I imagine the smell as the fish dries... Представляю, мол, себе запах, пока рыба сушится. И я усугубила впечатление, гордо добавив, что это настоящий русский деликатес, имеющий странно приятный запах. На что греческая римлянка любезных слов подобрать не смогла и лишь вымучила из себя вежливый лайк.
Мда, у нас своеобразная репутация сложилась. Люди, которые пытаются завоевывать чужие страны, но едят высушенную тухлятину.
В дополнение Исис Суазо Арита из Гондураса дружелюбно написала, что интересно увидеть взгляд на страну, так отличающуюся от ее собственной. Запихать моего внутреннего шутника поглубже удалось с трудом - он буквально отбивался ногами.
Звонит приятель. Трагическим басом объявляет:
- Таня, запор. Что-то с этим надо делать.
- Ты совсем охренел, - говорю. - Иди в жопу!
Слышно, как он обиженно сопит.
- Вот мне еще не хватало с запором твоим разбираться!
Тут он вздохнул:
- Да не у меня. У кота запор.
- Аааа! - заорала я сочувственно.
И минут пятнадцать разбиралась с проблемой.
Котики наследуют мир, истинно вам говорю.
- Таня, запор. Что-то с этим надо делать.
- Ты совсем охренел, - говорю. - Иди в жопу!
Слышно, как он обиженно сопит.
- Вот мне еще не хватало с запором твоим разбираться!
Тут он вздохнул:
- Да не у меня. У кота запор.
- Аааа! - заорала я сочувственно.
И минут пятнадцать разбиралась с проблемой.
Котики наследуют мир, истинно вам говорю.
1782 год, а полемические приемы стихийных филологов совершенно такие же, как сейчас в фейсбуке. Вот граф Бобринский нам жалуется:
"Еще обедали граф Робриссони, Манкарелли и Талани. За обедом много было спору о произношении некоторых Италианских слов и употребляемых терминов. Два раза правда была на стороне г-на Скванчи; но тем не менее на него нападали. Я вмешался и сказал г-ну Вукасовичу: «но может быть Скванчи прав». Я сказал это без всякаго раздражения, но тот отвечал мне с великим сердцем, чтобы я не вмешивался, что я ничего не знаю и, следовательно, должен молчать. Заметьте, что это было сказано во всеуслышание. Я ему возразил, что так не отвечают и что, если в другой раз он вздумает так относиться ко мне, я наплюю ему в лицо. Он замолчал".
"Еще обедали граф Робриссони, Манкарелли и Талани. За обедом много было спору о произношении некоторых Италианских слов и употребляемых терминов. Два раза правда была на стороне г-на Скванчи; но тем не менее на него нападали. Я вмешался и сказал г-ну Вукасовичу: «но может быть Скванчи прав». Я сказал это без всякаго раздражения, но тот отвечал мне с великим сердцем, чтобы я не вмешивался, что я ничего не знаю и, следовательно, должен молчать. Заметьте, что это было сказано во всеуслышание. Я ему возразил, что так не отвечают и что, если в другой раз он вздумает так относиться ко мне, я наплюю ему в лицо. Он замолчал".
Не зря Берггольц на Юрия Германа запала. Ольга Федоровна знала толк в мужиках.
А кто книжку Антона Долина "Герман" не читал, тот зря. Собственно, это записанные Долиным рассказы Алексея, в том числе об отце.
...Другая была драка здесь, в Ленинграде. Отец избил спецкора «Известий». Был чей-то юбилей, и там плакала Сильва Гитович. Папа спросил: «Сильвочка, что случилось?» Оказалось, один человек к ней подошел и сказал: «Я бы вас пригласил, но принципиально не танцую с еврейками». Папа подошел к этому человеку и стал его страшно бить. А юбиляр бегал вокруг и кричал: «Юра, не волнуйтесь, я за все заплачу!»
Потом папа умудрился навернуть по роже чемпиону СССР, майору; тот папе в ответ сломал ногу – одним ударом. Папа никогда не стал бы сам звонить в милицию, но редактор Светлана Пономаренко позвонила папиному другу, генералу милиции Соловьеву. Тот прислал адъютанта, который был в штатском. И папа совершил страшную ошибку – привалил пару раз и адъютанту. После этого моя знакомая по тюрьме «Кресты» говорила, что его не могут сфотографировать: чем ни мажут, не могут, так он избит! Потом сам папа нанял этому человеку адвоката. И все равно генерал-лейтенант Соловьев с папой не здоровался еще месяца три.
А кто книжку Антона Долина "Герман" не читал, тот зря. Собственно, это записанные Долиным рассказы Алексея, в том числе об отце.
...Другая была драка здесь, в Ленинграде. Отец избил спецкора «Известий». Был чей-то юбилей, и там плакала Сильва Гитович. Папа спросил: «Сильвочка, что случилось?» Оказалось, один человек к ней подошел и сказал: «Я бы вас пригласил, но принципиально не танцую с еврейками». Папа подошел к этому человеку и стал его страшно бить. А юбиляр бегал вокруг и кричал: «Юра, не волнуйтесь, я за все заплачу!»
Потом папа умудрился навернуть по роже чемпиону СССР, майору; тот папе в ответ сломал ногу – одним ударом. Папа никогда не стал бы сам звонить в милицию, но редактор Светлана Пономаренко позвонила папиному другу, генералу милиции Соловьеву. Тот прислал адъютанта, который был в штатском. И папа совершил страшную ошибку – привалил пару раз и адъютанту. После этого моя знакомая по тюрьме «Кресты» говорила, что его не могут сфотографировать: чем ни мажут, не могут, так он избит! Потом сам папа нанял этому человеку адвоката. И все равно генерал-лейтенант Соловьев с папой не здоровался еще месяца три.
Обещала моим бесценным гулякам, что сделаю нечто вроде стрима. Или там на ютубе выкладывать коротенькое, просто трепотню вслух. Но все никак не могу перестроиться, формат уж больно непривычный. И мне чертовски не хватает ваших глаз и выражения лиц. Но я буду расти над собой. А пока так. Вот, кстати, намедни отмечали день рождения Германа. Алексея Юрьича, в смысле. А я, поскольку не самый большой интеллектуал, про великих всегда, радостно встрепенувшись, вспоминаю всякие глупости. Например, что в юном возрасте Герман пытался утопиться, и сохранила для нас будущего классика кинематографа только плавающая в канале какашка. А чтобы не пересказывать предысторию, возьму по делу роскошную женщину, внучку Бориса Эйхенбаума и жену Олега Даля Елизавету. Лучше, чем она, все равно не расскажу.
...Вообще период до первого замужества был у меня очень бурный; признаюсь – я жила двойной жизнью. У нас в доме обожали собираться гости, несмотря на то что деда выгнали из университета и Пушкинского дома за «формализм и космополитизм». Анатолий Мариенгоф с женой, актрисой Никритиной, Козаковы, Шварцы, иногда Ольга Берггольц (правда, редко – она пила, и ее старались не приглашать), артист Игорь Горбачев, Юрий Герман, отец Алеши, писатель Израиль Моисеевич Меттер, автор сценария «Ко мне, Мухтар!», тайком от деда в портфелях приносили прямо на кухню продукты. А тот все удивлялся и спрашивал у дочери: «Оля, откуда у нас такое изобилие, ведь денег нет?»
Меня, пятнадцатилетнюю, уже допускали к столу и даже наливали рюмочку коньяка. Мы сидели с Мишкой с гостями, пока Мариенгоф не начинал рассказывать свои любимые скабрезные анекдоты. Тогда раздавалась команда: «Диван!» – и Мишка уходил в соседнюю квартиру, а я в свою комнату. Так вот, 45-летний Меттер был невероятным сердцеедом, несмотря на молодую очаровательную жену-балерину из Мариинки. Однажды он постучался ко мне и пригласил танцевать на взрослую половину. Все присутствующие смеялись: «Вот и у Лизы кавалер появился!» С этих пор мы с ним «стали гулять» – он жил через дорогу, за Исаакиевским, и мы выгуливали его фокстерьера Тришку, потом Меттер долго провожал меня до дома. Стояли белые ночи. Его жена уехала на гастроли в Париж, так что наш тайный платонический роман развивался стремительно. Пока... не перерос во взрослый. Мы, абсолютно не скрываясь, ходили в рестораны, Дом писателей. Мне было хорошо с ним, хоть я не понимала ничего во взрослой любви – просто приятно, и все! Вечером я тянула из прихожей в свою комнату телефон, и мы разговаривали до утра. Однажды он, не выдержав, пришел ночью к нам домой, поскребся у входной двери, а так как моя комната была ближе других, я услышала и открыла. Меттер стоял на пороге с туфлями в руках. Мы шмыгнули в мою комнату и замерли в страхе: кто же зайдет первым – дед или мама? В шесть утра он тихонько ушел. А за завтраком дед вдруг говорит: «Оля, ты знаешь, я сегодня ночью решил, что наша Лизка завела любовника. Уже было ноги спустил с постели, когда понял, что она кота выпустила в коридор». Я похолодела.
Первой о нас узнала мама. Оказывается, я во сне звала своего тайного любовника. Она исцарапала Меттеру все лицо, но тот стоял на своем: «Если мне предложат сейчас царевну, я все равно выберу Лизу». Мама поняла, что сделать ничего не может, и стала нас покрывать – каждый раз звонила: «Лиза, мы возвращаемся». Но когда об этом наконец узнал дед, началось такое! Ведь Меттер был близким другом семьи. Вначале его избил Виктор Шкловский, потом Миша Козаков надавал оплеух. История прошумела на весь Ленинград. Несчастного соблазнителя осудил Союз писателей, и его сослали на несколько месяцев в Калугу. Сейчас я понимаю, что совсем тогда не любила – это была просто первая женская страсть к мужчине. Я ведь даже никогда не называла его как все, Селик, а обращалась только по имени-отчеству и на «вы». Слава Богу, что он оказался опытным и терпеливым и не развил во мне отвращение к сексу. Мы встречались и потом...
(не влезло в один пост, дальше продолжение)
...Вообще период до первого замужества был у меня очень бурный; признаюсь – я жила двойной жизнью. У нас в доме обожали собираться гости, несмотря на то что деда выгнали из университета и Пушкинского дома за «формализм и космополитизм». Анатолий Мариенгоф с женой, актрисой Никритиной, Козаковы, Шварцы, иногда Ольга Берггольц (правда, редко – она пила, и ее старались не приглашать), артист Игорь Горбачев, Юрий Герман, отец Алеши, писатель Израиль Моисеевич Меттер, автор сценария «Ко мне, Мухтар!», тайком от деда в портфелях приносили прямо на кухню продукты. А тот все удивлялся и спрашивал у дочери: «Оля, откуда у нас такое изобилие, ведь денег нет?»
Меня, пятнадцатилетнюю, уже допускали к столу и даже наливали рюмочку коньяка. Мы сидели с Мишкой с гостями, пока Мариенгоф не начинал рассказывать свои любимые скабрезные анекдоты. Тогда раздавалась команда: «Диван!» – и Мишка уходил в соседнюю квартиру, а я в свою комнату. Так вот, 45-летний Меттер был невероятным сердцеедом, несмотря на молодую очаровательную жену-балерину из Мариинки. Однажды он постучался ко мне и пригласил танцевать на взрослую половину. Все присутствующие смеялись: «Вот и у Лизы кавалер появился!» С этих пор мы с ним «стали гулять» – он жил через дорогу, за Исаакиевским, и мы выгуливали его фокстерьера Тришку, потом Меттер долго провожал меня до дома. Стояли белые ночи. Его жена уехала на гастроли в Париж, так что наш тайный платонический роман развивался стремительно. Пока... не перерос во взрослый. Мы, абсолютно не скрываясь, ходили в рестораны, Дом писателей. Мне было хорошо с ним, хоть я не понимала ничего во взрослой любви – просто приятно, и все! Вечером я тянула из прихожей в свою комнату телефон, и мы разговаривали до утра. Однажды он, не выдержав, пришел ночью к нам домой, поскребся у входной двери, а так как моя комната была ближе других, я услышала и открыла. Меттер стоял на пороге с туфлями в руках. Мы шмыгнули в мою комнату и замерли в страхе: кто же зайдет первым – дед или мама? В шесть утра он тихонько ушел. А за завтраком дед вдруг говорит: «Оля, ты знаешь, я сегодня ночью решил, что наша Лизка завела любовника. Уже было ноги спустил с постели, когда понял, что она кота выпустила в коридор». Я похолодела.
Первой о нас узнала мама. Оказывается, я во сне звала своего тайного любовника. Она исцарапала Меттеру все лицо, но тот стоял на своем: «Если мне предложат сейчас царевну, я все равно выберу Лизу». Мама поняла, что сделать ничего не может, и стала нас покрывать – каждый раз звонила: «Лиза, мы возвращаемся». Но когда об этом наконец узнал дед, началось такое! Ведь Меттер был близким другом семьи. Вначале его избил Виктор Шкловский, потом Миша Козаков надавал оплеух. История прошумела на весь Ленинград. Несчастного соблазнителя осудил Союз писателей, и его сослали на несколько месяцев в Калугу. Сейчас я понимаю, что совсем тогда не любила – это была просто первая женская страсть к мужчине. Я ведь даже никогда не называла его как все, Селик, а обращалась только по имени-отчеству и на «вы». Слава Богу, что он оказался опытным и терпеливым и не развил во мне отвращение к сексу. Мы встречались и потом...
(не влезло в один пост, дальше продолжение)
Кстати, именно благодаря этой истории узнала, что Лешка Герман, оказывается, был влюблен в меня с восьмого класса. Мы как-то встретились с ним в Доме творчества в Репине, и он признался: «Знаешь, весь восьмой класс у меня прошел под девизом «Лиза Апраксина». Но однажды ночью, возвращаясь домой, увидел, как на канале Грибоедова ты целовалась с Селиком. Я не бросился в воду только потому, что там плавают какашки». Он никому не сказал об этом, даже отцу. Лешка был известным «авторитетом» в своем районе, жил недалеко, на Марсовом поле, и часто мне важно говорил: «Лиза, если кто будет приставать, скажи: «Сейчас Лешика позову», и от тебя тут же отстанут».
Упомянутый Мишка, кстати, - Михаил Козаков. А сердцееда Меттера, которого сейчас распяли бы за совращение легкомысленной развеселой Лизы, советское поколение знает хотя бы опосредованно по фильму "Ко мне, Мухтар", снятому по его повести.
Упомянутый Мишка, кстати, - Михаил Козаков. А сердцееда Меттера, которого сейчас распяли бы за совращение легкомысленной развеселой Лизы, советское поколение знает хотя бы опосредованно по фильму "Ко мне, Мухтар", снятому по его повести.
А вдруг не видели. Свежее от Вадима Жука. Словно набрал в грудь воздуха и выдохнул стихотворением.
И переубеждать меня не надо.
Я здесь уж четверть века оттрубил.
Я полюбил Москву - исчадье ада.
Вот так вот - вместе с адом полюбил.
Здесь Гуголев, фривольны, скажем, дани
Своих безумных слогосочетаний
С младыми недоумками делил.
Хранят бульвары страшный дух портвейна,
И хрупкие таблички Рубинштейна
Бьёт о бордюры грозный альгвасил.
Здесь ходит по Пречистенке Есенин,
Которому минувшим воскресеньем
Я подарил сто семьдесят рублей.
Он похмелился жигулёвским пивом
И улыбнулся ласково, но криво,
Поскольку угадал, что я еврей.
Здесь, как взойдёшь на Огарёвы горы,
Припомнишь постулаты Кьеркегора,
И прописи Егора Кузьмича.
Узришь слоновьи очертанья Храма,
Всю вышитую новью пилораму
Под зубьями закатного луча.
Здесь не видны ни Долли, и ни Кити,
Зато играет с Долиной Никитин
На ясеневых крылышках гитар.
Торгуют в супермаркетах шанхайским
И стайки депутаток шамаханских
В ряду Охотном ловит Дуремар,
Здесь добрый людоед поел - и точка
Здесь улица проколота, как мочка
Под жёлтую цыганскую серьгу;
Досюда Бык не довозил Европу,
Здесь барыньки мечтают эфиопа
Купить, как сексуального слугу.
Здесь барин книги жжёт, а не покрышки,
На площадях стоят незримо вышки
На коих пулемёт и часовой.
И с них Никита старшему Андрону
По братски шлёт наследственные дроны,
Их раскрутив над буйной головой.
Отсюда под мелодии Булата
Рвануло население Арбата,
Чтоб всю планету населить собой.
Поэт стоит потерян и возвышен,
И пролетают призраки над крышей
С кларнетом, барабаном и трубой.
Чак-чак везёт Аксёнов из Казани,
Данелия с бутылкой «Мукузани».
И к каждому фонарному столбу
Привязаны Святые Себастьяны;
Здесь Верлиока рвёт меха баяна,
И Гоголь пишет третью часть в гробу.
Здесь гениями девочки брюхаты,
Но отличать Таганьково от МХАТа
Теперь и не берусь и не возьмусь.
И вообще пойду своей дорогой
С заветом - только Чехова не трогай.
- Мисюсь, ты где?
Немотствует Мисюсь.
И переубеждать меня не надо.
Я здесь уж четверть века оттрубил.
Я полюбил Москву - исчадье ада.
Вот так вот - вместе с адом полюбил.
Здесь Гуголев, фривольны, скажем, дани
Своих безумных слогосочетаний
С младыми недоумками делил.
Хранят бульвары страшный дух портвейна,
И хрупкие таблички Рубинштейна
Бьёт о бордюры грозный альгвасил.
Здесь ходит по Пречистенке Есенин,
Которому минувшим воскресеньем
Я подарил сто семьдесят рублей.
Он похмелился жигулёвским пивом
И улыбнулся ласково, но криво,
Поскольку угадал, что я еврей.
Здесь, как взойдёшь на Огарёвы горы,
Припомнишь постулаты Кьеркегора,
И прописи Егора Кузьмича.
Узришь слоновьи очертанья Храма,
Всю вышитую новью пилораму
Под зубьями закатного луча.
Здесь не видны ни Долли, и ни Кити,
Зато играет с Долиной Никитин
На ясеневых крылышках гитар.
Торгуют в супермаркетах шанхайским
И стайки депутаток шамаханских
В ряду Охотном ловит Дуремар,
Здесь добрый людоед поел - и точка
Здесь улица проколота, как мочка
Под жёлтую цыганскую серьгу;
Досюда Бык не довозил Европу,
Здесь барыньки мечтают эфиопа
Купить, как сексуального слугу.
Здесь барин книги жжёт, а не покрышки,
На площадях стоят незримо вышки
На коих пулемёт и часовой.
И с них Никита старшему Андрону
По братски шлёт наследственные дроны,
Их раскрутив над буйной головой.
Отсюда под мелодии Булата
Рвануло население Арбата,
Чтоб всю планету населить собой.
Поэт стоит потерян и возвышен,
И пролетают призраки над крышей
С кларнетом, барабаном и трубой.
Чак-чак везёт Аксёнов из Казани,
Данелия с бутылкой «Мукузани».
И к каждому фонарному столбу
Привязаны Святые Себастьяны;
Здесь Верлиока рвёт меха баяна,
И Гоголь пишет третью часть в гробу.
Здесь гениями девочки брюхаты,
Но отличать Таганьково от МХАТа
Теперь и не берусь и не возьмусь.
И вообще пойду своей дорогой
С заветом - только Чехова не трогай.
- Мисюсь, ты где?
Немотствует Мисюсь.
После информ-детокса открыла с опаской фб и против ожиданий обнаружила хорошее: сообщение от давнего френда, в котором он благодарит за насоветованные когда-то "Записки лагерного придурка" Фрида. Я тут же взбодрилась, потому что нет большей радости, чем разделить интеллектуальное наслаждение с близким по духу. С дальним, как неоднократно убеждалась, тоже радость, хотя иная - всегда приятно нащупать в чужаке что-то объединяющее. Впрочем, тем сильнее потом бывает разочарование, но это уже другая история.
Так что, поколебавшись, все же начну делиться впечатлениями от хаффнеровской "Истории одного немца", вот уж где близкий по духу, и не один, - книге невероятно повезло с переводом, его сделал Никита Елисеев, один из наших градообразующих, как я их называю, петербуржцев. Библиограф Публички, человек и пароход, блистательный эссеист и переводчик. Из Публички его, правда, номинально изгнала недавно шелупень, которая сейчас захватила несчастную библиотеку, но шелупень сгниет, как ей и положено, а Никита и его переводы Хаффнера останутся.
Так вот читаешь "Историю немца" и за интонацией Хаффнера явственно различаешь еще и елисеевскую. И настолько это совпадает с твоими мыслями, что даже как-то немного успокаиваешься - было, было, все это уже не раз было, и люди чувствовали то же самое. Тот же гнев, то же разочарование, то же отчаяние вперемежку с отвращением. Те же чувства маленького, безымянного, неизвестного частного человека, схватившегося с сверхмощной тупой машиной государства в попытке защитить свое "Я" и личную честь. Причем Хаффнер пишет это в тридцатые, еще до войны, хотя что она будет, уже подозревает, и роняет между делом ремарку: "Схватка между нами, наверное, заинтересует зрителей, ведь любое состязание интересно. Я надеюсь, что заинтересует". Знал бы он, как заинтересует эта схватка русских через многие десятилетия. Этого он и вообразить не мог.
Книжку я купила едва ли не в первый день после прилета в Питер, когда обходила дозором свои любимые места. Зашла в открывшийся год назад "Даль" во дворе Эльфийского сквера, как скромно сообщает вывеска - магазин философской книги, и буквально через минуту уже держала драгоценный томик в клюве. Магазинчик маленький, но очень симпатичный, петербуржцы, не пропустите, если кто еще не успел окучить. Кроме того что битком набит отличной литературой, там еще и Вольтер живет, с грустным сарказмом усмехается, выглядывая из-за какого-то, что ли, фикуса на окошке во двор.
Вышла, прижимая Хаффнера к груди, и подняла глаза на стену напротив. Помнится, лет десять назад Михаил Шемякин хотел устроить здесь Памятник инакомыслию, эпохе нон-конформизма. Идея даже прошла через чиновничьи препоны, но заглохла по неизвестной причине в шаге от реализации. Всего-то десять лет. Родина еще не воспринимала слово "инакомыслие" как экстремизм. Далеко зашла ты, Дашенька, в поисках своего "я".
Так что, поколебавшись, все же начну делиться впечатлениями от хаффнеровской "Истории одного немца", вот уж где близкий по духу, и не один, - книге невероятно повезло с переводом, его сделал Никита Елисеев, один из наших градообразующих, как я их называю, петербуржцев. Библиограф Публички, человек и пароход, блистательный эссеист и переводчик. Из Публички его, правда, номинально изгнала недавно шелупень, которая сейчас захватила несчастную библиотеку, но шелупень сгниет, как ей и положено, а Никита и его переводы Хаффнера останутся.
Так вот читаешь "Историю немца" и за интонацией Хаффнера явственно различаешь еще и елисеевскую. И настолько это совпадает с твоими мыслями, что даже как-то немного успокаиваешься - было, было, все это уже не раз было, и люди чувствовали то же самое. Тот же гнев, то же разочарование, то же отчаяние вперемежку с отвращением. Те же чувства маленького, безымянного, неизвестного частного человека, схватившегося с сверхмощной тупой машиной государства в попытке защитить свое "Я" и личную честь. Причем Хаффнер пишет это в тридцатые, еще до войны, хотя что она будет, уже подозревает, и роняет между делом ремарку: "Схватка между нами, наверное, заинтересует зрителей, ведь любое состязание интересно. Я надеюсь, что заинтересует". Знал бы он, как заинтересует эта схватка русских через многие десятилетия. Этого он и вообразить не мог.
Книжку я купила едва ли не в первый день после прилета в Питер, когда обходила дозором свои любимые места. Зашла в открывшийся год назад "Даль" во дворе Эльфийского сквера, как скромно сообщает вывеска - магазин философской книги, и буквально через минуту уже держала драгоценный томик в клюве. Магазинчик маленький, но очень симпатичный, петербуржцы, не пропустите, если кто еще не успел окучить. Кроме того что битком набит отличной литературой, там еще и Вольтер живет, с грустным сарказмом усмехается, выглядывая из-за какого-то, что ли, фикуса на окошке во двор.
Вышла, прижимая Хаффнера к груди, и подняла глаза на стену напротив. Помнится, лет десять назад Михаил Шемякин хотел устроить здесь Памятник инакомыслию, эпохе нон-конформизма. Идея даже прошла через чиновничьи препоны, но заглохла по неизвестной причине в шаге от реализации. Всего-то десять лет. Родина еще не воспринимала слово "инакомыслие" как экстремизм. Далеко зашла ты, Дашенька, в поисках своего "я".
Когда сказала приятелям, что готовлю для Адвиты еще пару лекций, они, оживившись, спросили, будет ли на этот раз лекция про чуму или сифилис, ехидные паразиты. В прошлый-то я рассказывала про великое пришествие холеры морбус. Но в Питере ни чума, ни сифилис так триумфально развернуться, как холера, не успели, так что нечего и затеваться. А вот без всякой славы лежала, как царевна в хрустальном гробу, совершенно ненадеванная экскурсия по иностранцам в России, ее и перелицевала в лекцию, сосредоточившись в основном на XIX веке. Материала море, персонажи лихие. Тем более что в николаевское время, постоянно что-то напоминающее, насчет иностранцев бытовало вполне определенное мнение, с такою чудной силой выраженное Леонтием Васильевичем Дубельтом, главой тогдашних спецслужб. Дескать иностранцы - это гады, которых Россия отогревает своим добрым солнышком, а как отогреет, то они выползут и ее же и кусают. (Леонтий Васильевич, конечно, мог бы и совесть поиметь, поскольку сам по батюшке не Иванов, да и по матушке не Сидоров, но работа такая, ничего личного.)
Как же мне было удержаться. Не чума с холерой, но тоже хорошо. В общем, посмотрим, как там в результате все устроились. Потому что коварные иностранцы таки под наше солнышко проползали самыми различными путями. А время было такое, что все как подорванные строчили письма и мемуары, впечатлений же у загорающих оставалось море, нам на радость.
Для несведущих, что такое Адвита: благотворительный фонд помощи онкологическим больным, гордость и символ Петербурга вроде золотого кораблика Адмиралтейства.
https://event.advita.ru/lect-11?fbclid=IwAR2Uf88CoF3OMifo9VdMDh05mps-A61T3JT2X7EsL79eXaY6cPJDGAsG3jI
Как же мне было удержаться. Не чума с холерой, но тоже хорошо. В общем, посмотрим, как там в результате все устроились. Потому что коварные иностранцы таки под наше солнышко проползали самыми различными путями. А время было такое, что все как подорванные строчили письма и мемуары, впечатлений же у загорающих оставалось море, нам на радость.
Для несведущих, что такое Адвита: благотворительный фонд помощи онкологическим больным, гордость и символ Петербурга вроде золотого кораблика Адмиралтейства.
https://event.advita.ru/lect-11?fbclid=IwAR2Uf88CoF3OMifo9VdMDh05mps-A61T3JT2X7EsL79eXaY6cPJDGAsG3jI
event.advita.ru
Иностранцы в России: сарказм и восторги визитеров XVIII – XIX вв.
Местные хвостуны раскусили меня мгновенно. Стоит моей заспанной физиономии с утра показаться в окне, как снаружи выстраивается, то есть высиживается, группа страждущих. Уже трое (они еще и Женю привели). Пришлось выделить отдельное блюдце. Вместительную плошку предоставить не удалось. Но блюдце их вполне устраивает, главное чтобы в него было что положить.
Муж, которого тут же раскулачили на колбасу, предприимчивых котов невзлюбил.
- Ишь, - сказала я утром, осторожно выглянув в щелку занавески. - Уже сидят.
- Кто сидит? - спросил он, еще не совсем проснувшись.
- Да эти, у блюдца.
Теперь он иначе как ублюдцы эту компанию не называет. "Твои ублюдцы".
Муж, которого тут же раскулачили на колбасу, предприимчивых котов невзлюбил.
- Ишь, - сказала я утром, осторожно выглянув в щелку занавески. - Уже сидят.
- Кто сидит? - спросил он, еще не совсем проснувшись.
- Да эти, у блюдца.
Теперь он иначе как ублюдцы эту компанию не называет. "Твои ублюдцы".
Читаю дневник Дубельта, невероятный сплетник был. Причем вот наткнись сейчас на такой фейсбук, плюнула бы и забанила даже, может, от брезгливости. А тут девятнадцатый век, оторваться невозможно, самой неловко, да. Ну и прелестные все же попадаются записи.
В Воронеже крестьянин помещика Александра Алексеевича Панина, Холопов, когда его отдавали в рекруты, объявил, что он не достоин присягать, ибо мужеложествовал с своим барином.
Неплохая идея, кстати.
В Воронеже крестьянин помещика Александра Алексеевича Панина, Холопов, когда его отдавали в рекруты, объявил, что он не достоин присягать, ибо мужеложествовал с своим барином.
Неплохая идея, кстати.
Лежу у себя в светелке, самоугрызаюсь, что доктор велел лежать прямо на ровной поверхности, вставая только в случае крайней необходимости. А я, во-первых, шастаю периодически проведать демона, чтобы не скучал, а во-вторых, заставить себя лежать прямо не в состоянии, поскольку читать в этой целительной позиции невозможно. Пыталась, кстати, обеспечить ровную поверхность хотя бы на ночь. В гостиной стоит отличный крепкий прямоугольный стол, я там как раз помещусь. Но представила лицо мужа, когда он утром обнаружит жену вытянувшуюся на столе с закрытыми глазами и со сложенными на груди руками, и от этой удачной мысли отказалась. Ему и так непросто приходится. В общем, скучно мне, даже несмотря на пристроенную поверх пуза книжку. Тем более из открытого окна доносятся разные заманчивые звуки. К примеру, только что сосед завопил: "Я тебя! Вот я тебя!" Это значит, что на кухню к нему опять пробрался вездесущий Лариосик, которого я, конечно, успела совершенно развратить.
С соседом мы познакомились, когда он только-только приехал, несколько месяцев назад. Возвращалась с прогулки по горам, где безуспешно пыталась представить себя на Литейном или хотя бы Обуховской Обороне - втуне, естественно. У ворот с мужем моим калякает какой-то мужик лет за полтинник. Питерец причем считывается на раз - необщим выражением лица, повернутыми внутрь глазами, спущенными на нос очками, короче типичный подскажите-как-пройти-в-библиотеку. А что еще не обжился, тоже сразу видно. У всех свежеприехавших слегка ошалелый вид.
Здороваемся, представляемся, и тут я вижу у него здоровенную татуху: "No pasaran!" во все предплечье.
- Какая, - говорю осторожно, - у вас татуха мощная.
- Да, - отвечает, слегка растерянно, словно в первый раз, глядя на буквы. - Это я после тюрьмы набил.
Тут я несколько смешалась. Просто от неожиданности. А дальше выяснилось следующее. Новый сосед, действительно, как я и угадала, наших болот обитатель, - доктор. Когда началась война, поехал на Невский, где уже собралась толпа. Там деловито развернул украинский флаг и пошел с ним от Думы к площади Восстания. И даже вроде бы до нее дошел. Видимо, в такую наглость омоновцы просто не могли поверить и не сразу отреагировали. Потом-то, конечно, спохватились и повязали.
Второй раз он действовал не так прямолинейно. Я же, говорит, доктор? Мое место там, где люди могут пострадать. Повязал руку тряпицей с красным крестом, взял докторскую сумку - и поехал на другой митинг. Встал в сторонке, осматривается поверх очков, не нужна ли где помощь. К нему опять подходят.
- Это... мужик... ты чего тут. Это у тебя чего? - и тычут в повязку.
- Я доктор!
- Ааа, доктор... Ну пойдем, доктор, - и поволокли руки назад в свой решетчатый тарантас.
Третий раз он отправился подменять ценники. Вот выйдя, отсидев сколько-то там суток, после этого раза, и набил татуху.
А дальше прозорливая жена твердо сказала: четвертого раза не будет. Собрал вещи - и дуй через границу. Уже провожая в аэропорт, посоветовала со вздохом: "Андрюш... Ты хоть с рюкзака значок с Навальным сними".
Вот так он у нас и оказался. Разумеется, уже массу общих знакомых нашли. Питер город маленький.
С соседом мы познакомились, когда он только-только приехал, несколько месяцев назад. Возвращалась с прогулки по горам, где безуспешно пыталась представить себя на Литейном или хотя бы Обуховской Обороне - втуне, естественно. У ворот с мужем моим калякает какой-то мужик лет за полтинник. Питерец причем считывается на раз - необщим выражением лица, повернутыми внутрь глазами, спущенными на нос очками, короче типичный подскажите-как-пройти-в-библиотеку. А что еще не обжился, тоже сразу видно. У всех свежеприехавших слегка ошалелый вид.
Здороваемся, представляемся, и тут я вижу у него здоровенную татуху: "No pasaran!" во все предплечье.
- Какая, - говорю осторожно, - у вас татуха мощная.
- Да, - отвечает, слегка растерянно, словно в первый раз, глядя на буквы. - Это я после тюрьмы набил.
Тут я несколько смешалась. Просто от неожиданности. А дальше выяснилось следующее. Новый сосед, действительно, как я и угадала, наших болот обитатель, - доктор. Когда началась война, поехал на Невский, где уже собралась толпа. Там деловито развернул украинский флаг и пошел с ним от Думы к площади Восстания. И даже вроде бы до нее дошел. Видимо, в такую наглость омоновцы просто не могли поверить и не сразу отреагировали. Потом-то, конечно, спохватились и повязали.
Второй раз он действовал не так прямолинейно. Я же, говорит, доктор? Мое место там, где люди могут пострадать. Повязал руку тряпицей с красным крестом, взял докторскую сумку - и поехал на другой митинг. Встал в сторонке, осматривается поверх очков, не нужна ли где помощь. К нему опять подходят.
- Это... мужик... ты чего тут. Это у тебя чего? - и тычут в повязку.
- Я доктор!
- Ааа, доктор... Ну пойдем, доктор, - и поволокли руки назад в свой решетчатый тарантас.
Третий раз он отправился подменять ценники. Вот выйдя, отсидев сколько-то там суток, после этого раза, и набил татуху.
А дальше прозорливая жена твердо сказала: четвертого раза не будет. Собрал вещи - и дуй через границу. Уже провожая в аэропорт, посоветовала со вздохом: "Андрюш... Ты хоть с рюкзака значок с Навальным сними".
Вот так он у нас и оказался. Разумеется, уже массу общих знакомых нашли. Питер город маленький.