Из меток, что на нас щедро оставило книжное детство и по которым мы опознаем своих, можно составить отдельный том. Одна из самых любимых строчек в нем будет: "Слабый аромат дыни". Родитель этого волшебного словосочетания - Иоанатан Линецкий, о котором мало кто слышал. Но когда пару лет назад зашел о нем разговор, Ксения Устюжанинова в комментах написала следующее:
"Меня именно этот перевод Джерома в своё время вылечил. Я в 15 лет перенесла тяжёлую операцию, шов заживал очень плохо, никак из послеоперационной палаты не выпускали. И старый опытный мой хирург сказал маме, что для лучшего заживления очень полезно смеяться. И она приходила и читала - сначала "Троих в лодке", почему-то ещё нечитаных, а потом "Сад богов" Даррелла. Мы с такой же бедолагой-напарницей выли и хрюкали от хохота и боли - и через неделю на своих ногах ушли в обычную палату. Низкий поклон и благодарность Ионатану Евсеевичу".
Много нас таких, смеявшихся до слез над книжкой Джерома. Переводил Линецкий на пару с Михаилом Донским. Разделили книгу пополам, а потом редактировали друг друга. Однако если заглянуть в любое из сорока изданий этого блистательного перевода, стоявшего на полке в любом читающем доме, то вместо Линецкого там значится Линецкая. Эльга Линецкая, бывшая жена и действительно прекрасный переводчик. Когда работа над переводом Джерома была закончена, издательство не устроила биография Линецкого, недавнего зэка, к тому же не члена Союза переводчиков. Чтобы протолкнуть зависшую в воздухе книгу, и был придуман этот финт с подменой фамилии.
С женой их посадили одновременно, еще в 1933-м году, по известному в Ленинграде делу философского кружка, обозначенного следствием "молодежной конттреволюционной группой". Следователям, понятно, любая компания, объединенная независимостью мышления, казалась контрреволюционной. Как позже сформулировала Лидия Чуковская: "Мысль - вот что недопустимо... Нет ничего ненавистнее для тирании, чем самостоятельные единения людей, вокруг чего бы они ни объединялись, о чем бы ни размышляли: о методах ли выращивания пшеницы или о приемах редактирования детских книг". Задумавшийся человек уж непременно до чего-нибудь додумается, да.
Говорят, первой забрали Эльгу, а Ионатан пришел в Большой дом сам со словами, полностью противоположными знаменитой фразе из "1984": "Возьмите меня, не Эльгу". Взяли, конечно, обоих.
Но Эльгу выпустили довольно скоро, года через полтора. Может быть, за нее успешно "похлопотал", как тогда говорили, кто-то влиятельный. Или просто повезло. Студент Линецкий остался в лагерях на двадцать лет. Английский он выучил там же.
О Линецком написано немного. Тем более хочется процитировать отрывок из очерка его дочери, Аллы Борисовой-Линецкой. Особенно сейчас. Особенно в наши дни.
...Когда-то академик Лихачев говорил, что его воспитывает полоска света из-под двери отцовского кабинета. Я понимаю его, как никто. Более свободного человека, чем мой отец, Ионатан Евсеевич Линецкий, трудно себе представить. Его интеллект, его образ мыслей, его взгляд на мир… – всё отличало в нем человека независимого и свободного. Он был талантлив – инженер-изобретатель с сотней патентов, внедренных на всех предприятиях отрасли. И еще он был замечательным переводчиком – его знаменитый перевод Джерома К. Джерома «Трое в лодке» стоял на полках всех интеллигентных домов.
Правда, в те времена его патенты и переводы часто подписывали чужими именами. Потому что 20 лет своей жизни он провел в лагерях, в которые попал еще совсем юным студентом Института истории искусств, и на поселении. Там учил английский, там же созидал, внедряя свои первые изобретения на лагерных стройках и лесоповалах. Но это долгая история. Он вернулся уже после войны, потеряв зубы и заработав туберкулез.
И сейчас, и тогда меня поражало это сочетание несочетаемого. Свобода – в несвободе. Парадокс. Отец никогда не выезжал за границу Советского Союза. Никогда не бывал в Англии, дух которой так точно воспроизвёл, переводя Джерома. «Соломенная шляпа – вот что спасло Джорджу жизнь.
"Меня именно этот перевод Джерома в своё время вылечил. Я в 15 лет перенесла тяжёлую операцию, шов заживал очень плохо, никак из послеоперационной палаты не выпускали. И старый опытный мой хирург сказал маме, что для лучшего заживления очень полезно смеяться. И она приходила и читала - сначала "Троих в лодке", почему-то ещё нечитаных, а потом "Сад богов" Даррелла. Мы с такой же бедолагой-напарницей выли и хрюкали от хохота и боли - и через неделю на своих ногах ушли в обычную палату. Низкий поклон и благодарность Ионатану Евсеевичу".
Много нас таких, смеявшихся до слез над книжкой Джерома. Переводил Линецкий на пару с Михаилом Донским. Разделили книгу пополам, а потом редактировали друг друга. Однако если заглянуть в любое из сорока изданий этого блистательного перевода, стоявшего на полке в любом читающем доме, то вместо Линецкого там значится Линецкая. Эльга Линецкая, бывшая жена и действительно прекрасный переводчик. Когда работа над переводом Джерома была закончена, издательство не устроила биография Линецкого, недавнего зэка, к тому же не члена Союза переводчиков. Чтобы протолкнуть зависшую в воздухе книгу, и был придуман этот финт с подменой фамилии.
С женой их посадили одновременно, еще в 1933-м году, по известному в Ленинграде делу философского кружка, обозначенного следствием "молодежной конттреволюционной группой". Следователям, понятно, любая компания, объединенная независимостью мышления, казалась контрреволюционной. Как позже сформулировала Лидия Чуковская: "Мысль - вот что недопустимо... Нет ничего ненавистнее для тирании, чем самостоятельные единения людей, вокруг чего бы они ни объединялись, о чем бы ни размышляли: о методах ли выращивания пшеницы или о приемах редактирования детских книг". Задумавшийся человек уж непременно до чего-нибудь додумается, да.
Говорят, первой забрали Эльгу, а Ионатан пришел в Большой дом сам со словами, полностью противоположными знаменитой фразе из "1984": "Возьмите меня, не Эльгу". Взяли, конечно, обоих.
Но Эльгу выпустили довольно скоро, года через полтора. Может быть, за нее успешно "похлопотал", как тогда говорили, кто-то влиятельный. Или просто повезло. Студент Линецкий остался в лагерях на двадцать лет. Английский он выучил там же.
О Линецком написано немного. Тем более хочется процитировать отрывок из очерка его дочери, Аллы Борисовой-Линецкой. Особенно сейчас. Особенно в наши дни.
...Когда-то академик Лихачев говорил, что его воспитывает полоска света из-под двери отцовского кабинета. Я понимаю его, как никто. Более свободного человека, чем мой отец, Ионатан Евсеевич Линецкий, трудно себе представить. Его интеллект, его образ мыслей, его взгляд на мир… – всё отличало в нем человека независимого и свободного. Он был талантлив – инженер-изобретатель с сотней патентов, внедренных на всех предприятиях отрасли. И еще он был замечательным переводчиком – его знаменитый перевод Джерома К. Джерома «Трое в лодке» стоял на полках всех интеллигентных домов.
Правда, в те времена его патенты и переводы часто подписывали чужими именами. Потому что 20 лет своей жизни он провел в лагерях, в которые попал еще совсем юным студентом Института истории искусств, и на поселении. Там учил английский, там же созидал, внедряя свои первые изобретения на лагерных стройках и лесоповалах. Но это долгая история. Он вернулся уже после войны, потеряв зубы и заработав туберкулез.
И сейчас, и тогда меня поражало это сочетание несочетаемого. Свобода – в несвободе. Парадокс. Отец никогда не выезжал за границу Советского Союза. Никогда не бывал в Англии, дух которой так точно воспроизвёл, переводя Джерома. «Соломенная шляпа – вот что спасло Джорджу жизнь.
Он хранит ее – вернее, то, что от нее осталось – до сих пор, и в зимние вечера, когда дымят трубки и друзья неспешно рассказывают друг другу бесконечные истории о пережитых опасностях, Джордж приносит ее вниз и пускает по рукам. И вновь, и вновь излагает эту волнующую повесть. Всякий раз пополняя ее новыми подробностями». И смыслами.
Нет, он не поднимал бокал на седере в пасхальную ночь, не провозглашал торжественно, как мы сейчас, «Вывел нас Всесильный из Египта десницей могучей и дланью простёртой, а теперь давайте немножко закусим». Но он выходил из Египта каждый день своей жизни – в лагерном бараке, дома, переплетая стихи запрещенного Галича и Бродского и вслушиваясь в «голоса» сквозь треск глушилок. Его невозможно было заставить поверить в то, что черное – это белое, заморочить, запутать. Он шел своей дорогой. И он вышел, я знаю.
Нет, он не поднимал бокал на седере в пасхальную ночь, не провозглашал торжественно, как мы сейчас, «Вывел нас Всесильный из Египта десницей могучей и дланью простёртой, а теперь давайте немножко закусим». Но он выходил из Египта каждый день своей жизни – в лагерном бараке, дома, переплетая стихи запрещенного Галича и Бродского и вслушиваясь в «голоса» сквозь треск глушилок. Его невозможно было заставить поверить в то, что черное – это белое, заморочить, запутать. Он шел своей дорогой. И он вышел, я знаю.
Друзья меня ругают за легкомысленное упоминание всуе товарища майора. Намекают, что джинн из потертой лампы может вылезти не слишком расположенный к шуткам юмора, и получу я по своей стриженной голове длинной гос. дубиной. А я, конечно, справедливость упреков понимаю, но удержаться не в состоянии. Хотя и есть ощущение, что могу в одночасье услышать в телефонной трубке бульканье, о котором однажды рассказывал Губерман.
...В западногерманском посольстве собрались как-то сотрудники под вечер в кабинете одного из дипломатов, чтоб какой-то праздник отметить. Хлопнуло шампанское, выпили коньяка, и хозяин кабинета сказал, смеясь:
— Жаль мне того русского Васю, который нас сейчас подслушивает, а сам не может выпить, бедолага.
Он это по-русски сказал, ибо по образованию был филолог-славист, своим знанием языка гордился и не прочь был при случае этим щегольнуть. Большинство работников посольства русский понимало тоже, так что дружный смех раздался. А минуту спустя внезапно зазвонил телефон. С недоумением на часы взглянув — уж очень поздно для служебного звонка, — дипломат взял трубку. Вдруг лицо его озарило чрезвычайное какое-то наслаждение, просто расплылось его обычно суховатое лицо, и он знаками подозвал сотрудников. Те столпились, каждый слушал по очереди, и у всех глаза и лица озарялись той же улыбкой счастья. Что-то от детства было в этих улыбках, от озорного, бесшабашного, давно забытого прекрасного детства. В трубке слышался плеск и бульканье, кто-то долго и нарочито громко лил какую-то жидкость из нескончаемой бутылки в бездонный стакан. Долго и громко для того, чтоб догадалась немчура проклятая, что это Вася, нагло осмеянный только что, тоже себе выпивку наливает.
(Васю, кстати, начальство потом хотело покарать, но решили все же, что поступок его был патриотический, а не наоборот.)
...В западногерманском посольстве собрались как-то сотрудники под вечер в кабинете одного из дипломатов, чтоб какой-то праздник отметить. Хлопнуло шампанское, выпили коньяка, и хозяин кабинета сказал, смеясь:
— Жаль мне того русского Васю, который нас сейчас подслушивает, а сам не может выпить, бедолага.
Он это по-русски сказал, ибо по образованию был филолог-славист, своим знанием языка гордился и не прочь был при случае этим щегольнуть. Большинство работников посольства русский понимало тоже, так что дружный смех раздался. А минуту спустя внезапно зазвонил телефон. С недоумением на часы взглянув — уж очень поздно для служебного звонка, — дипломат взял трубку. Вдруг лицо его озарило чрезвычайное какое-то наслаждение, просто расплылось его обычно суховатое лицо, и он знаками подозвал сотрудников. Те столпились, каждый слушал по очереди, и у всех глаза и лица озарялись той же улыбкой счастья. Что-то от детства было в этих улыбках, от озорного, бесшабашного, давно забытого прекрасного детства. В трубке слышался плеск и бульканье, кто-то долго и нарочито громко лил какую-то жидкость из нескончаемой бутылки в бездонный стакан. Долго и громко для того, чтоб догадалась немчура проклятая, что это Вася, нагло осмеянный только что, тоже себе выпивку наливает.
(Васю, кстати, начальство потом хотело покарать, но решили все же, что поступок его был патриотический, а не наоборот.)
На всякий пожарный, а то народ со всех сторон жалуется, что у них взламывают телегу и клянчат бабосы. Если что - это не я денег прошу, а жулики.
Мальчик один, который сейчас сидит за "дискредитацию", расстраивался в письме, что учебник английского все никак до него не дойдет, а в камере поговорить особо не с кем. И скорешились все по языковому принципу, в том числе киргиз с уйгуром. Так я чуть не впала в ересь поучения политзаключенных, уже собралась настрочить: парень, учи киргизский, когда еще такая возможность будет. Слава богу удержалась.
Но про Владимира Воробьева вспомнила, конечно. О нем лет пять назад рассказывал прекрасный Алексей Бабий, председатель Красноярского Мемориала. Да и как такого забудешь.
...Молодой паренек, 19 лет, работал в детском доме. У него не сложились отношения с директором, и тот написал на него донос, просто так, ни за что. В 1949 году Владимира забрали. И вот он, сидя в камере, начал учиться всему, чему только было возможно.
Если в камере с ним был математик - решал примеры и задачи, музыкант – занимался теорией музыки, учился петь. Потом его перевели в Норильлаг, где сидело много людей искусства и науки, он учился у них. Потом он попал на Урал, где рабочая зона зэков была в 4 километров от жилой. И он каждый день ходил под конвоем туда и обратно пешком с профессором по западной философии из Голландии.
В день у него получалось выслушивать по 2 лекции, одну по дороге туда, вторую – обратно. В итоге за время сидения в лагере он изучил 5 языков, образовался по философии и естествознанию, собрал с сокамерником-ботаником гербарий лекарственных растений. Из лагеря в лагерь он таскал с собой огромную библиотеку.
Так как он считался рецидивистом, за приписанную ему попытку побега, его освободили не в 1956, как большинство, а в 1964 году. Он вышел на свободу, приехал в родное село, женился на учительнице и прожил до 1992 года. Всю оставшуюся жизнь он переписывался с огромным количеством людей по всему миру, с которыми познакомился в лагерях.
Но про Владимира Воробьева вспомнила, конечно. О нем лет пять назад рассказывал прекрасный Алексей Бабий, председатель Красноярского Мемориала. Да и как такого забудешь.
...Молодой паренек, 19 лет, работал в детском доме. У него не сложились отношения с директором, и тот написал на него донос, просто так, ни за что. В 1949 году Владимира забрали. И вот он, сидя в камере, начал учиться всему, чему только было возможно.
Если в камере с ним был математик - решал примеры и задачи, музыкант – занимался теорией музыки, учился петь. Потом его перевели в Норильлаг, где сидело много людей искусства и науки, он учился у них. Потом он попал на Урал, где рабочая зона зэков была в 4 километров от жилой. И он каждый день ходил под конвоем туда и обратно пешком с профессором по западной философии из Голландии.
В день у него получалось выслушивать по 2 лекции, одну по дороге туда, вторую – обратно. В итоге за время сидения в лагере он изучил 5 языков, образовался по философии и естествознанию, собрал с сокамерником-ботаником гербарий лекарственных растений. Из лагеря в лагерь он таскал с собой огромную библиотеку.
Так как он считался рецидивистом, за приписанную ему попытку побега, его освободили не в 1956, как большинство, а в 1964 году. Он вышел на свободу, приехал в родное село, женился на учительнице и прожил до 1992 года. Всю оставшуюся жизнь он переписывался с огромным количеством людей по всему миру, с которыми познакомился в лагерях.
Николая Власова в телеге, кажется, нет. Что очень жаль. Это великолепно пишущий германист, настолько точно формулирующий, что хочется репостить каждый его текст. Ну, каждый не каждый, а этот точно.
...Раз за разом убеждаюсь в том, что в широких образованных массах существует весьма идеализированный образ строительства демократии в ранней ФРГ. На самом деле, этот процесс совершенно не походил на добрую сказку. Там более чем хватало всякого неприятного, несправедливого и некрасивого. В качестве маленькой иллюстрации – история Филиппа Ауэрбаха.
Когда нацисты пришли к власти, Ауэрбаху было 26 лет. В Третьем рейхе ему явно не было места: еврей, да к тому же убежденный сторонник демократии. Ауэрбах уехал в Бельгию, где завершил свое высшее образование в области химии. Впоследствии работал в этой сфере, помогал поставлять химикаты испанским республиканцам. В 1938 году его лишили германского гражданства, но это не помешало два года спустя бельгийским властям арестовать его как «враждебного иностранца» и выкинуть во Францию. Здесь он маялся по лагерям для интернированных, пока в 1942 году правительство Виши не выдало его Третьему рейху. Его отец и сестра погибли в концлагерях, самому Ауэрбаху чудом удалось выжить.
В апреле 1945 года после освобождения Бухенвальда Ауэрбах вышел на свободу. Некоторое время он помогал американцам управлять лагерем, а затем уехал в Дюссельдорф, где установил контакт с британскими оккупационными властями. Как жертва режима, он считался политически абсолютно благонадежным и 1 сентября 1945 года получил назначение в администрацию правительственного округа Дюссельдорф, где возглавил отдел, занимавшийся помощью другим жертвам режима.
Помощью жертвам Ауэрбах не ограничился и открыл настоящую охоту на бывших деятелей режима. Спустя три недели после его назначения был вынужден уйти в отставку обер-бургомистр Дюссельдорфа. Активность Ауэрбаха стала вскоре раздражать не только его немецких начальников, но и англичан, опасавшихся, что чересчур рьяная борьба с бывшими нацистами вызовет хаос и беспорядки в их сфере ответственности. Чего стоило, хотя бы, предложение Ауэрбаха заставить бывших нацистов непосредственно выплачивать компенсации жертвам нацизма из своего личного имущества! В результате в начале 1946 года британцы от него вежливо избавились.
Надо сказать, что Ауэрбах, конечно, ангелом не являлся. У него был весьма бурный темперамент, он действовал импульсивно и полагал, что цель оправдывает средства. Он мог спокойно игнорировать приказы начальства, превышать свои полномочия и даже подделывать факты своей биографии, если это казалось ему необходимым для пользы дела. К примеру, он заявлял в анкетах о наличии докторской степени, которая у него в реальности появилась только в 1949 году. Его упрекали во властолюбии и нарциссизме. Но такова реальность – идеальных людей не существует.
Итак, осенью 1946 года Ауэрбах добрался до Баварии, где его с согласия американских уже оккупационных властей назначили государственным комиссаром по делам жертв расовых, религиозных и политических преследований. Американцы относились к наказанию бывших нацистов более ответственно, а к дисциплине менее серьезно, чем британцы, поэтому в Баварии Ауэрбах смог продержаться куда как дольше. На своем посту он занимался в первую очередь помощью жертвам режима – в том числе так называемым «перемещенным лицам» (DP). Занимался, надо сказать, весьма активно и плодотворно. Кроме того, Ауэрбах продолжал столь же активно участвовать в выявлении и наказании бывших нацистов, публично критиковал слишком мягкие – на его взгляд – приговоры судов. Он также считал необходимым выплачивать компенсации всем категориям жертв нацистского режима, включая, например, цыган (что в Германии того времени являлось далеко не очевидным).
В 1947 году он принял участие в создании Объединения жертв нацистского режима (VVN) – организации, в которой сильные позиции занимали коммунисты, в связи с чем она вызывала серьезные подозрения западногерманских властей (Ауэрбаха за это даже исключили из Социал-демократической партии).
...Раз за разом убеждаюсь в том, что в широких образованных массах существует весьма идеализированный образ строительства демократии в ранней ФРГ. На самом деле, этот процесс совершенно не походил на добрую сказку. Там более чем хватало всякого неприятного, несправедливого и некрасивого. В качестве маленькой иллюстрации – история Филиппа Ауэрбаха.
Когда нацисты пришли к власти, Ауэрбаху было 26 лет. В Третьем рейхе ему явно не было места: еврей, да к тому же убежденный сторонник демократии. Ауэрбах уехал в Бельгию, где завершил свое высшее образование в области химии. Впоследствии работал в этой сфере, помогал поставлять химикаты испанским республиканцам. В 1938 году его лишили германского гражданства, но это не помешало два года спустя бельгийским властям арестовать его как «враждебного иностранца» и выкинуть во Францию. Здесь он маялся по лагерям для интернированных, пока в 1942 году правительство Виши не выдало его Третьему рейху. Его отец и сестра погибли в концлагерях, самому Ауэрбаху чудом удалось выжить.
В апреле 1945 года после освобождения Бухенвальда Ауэрбах вышел на свободу. Некоторое время он помогал американцам управлять лагерем, а затем уехал в Дюссельдорф, где установил контакт с британскими оккупационными властями. Как жертва режима, он считался политически абсолютно благонадежным и 1 сентября 1945 года получил назначение в администрацию правительственного округа Дюссельдорф, где возглавил отдел, занимавшийся помощью другим жертвам режима.
Помощью жертвам Ауэрбах не ограничился и открыл настоящую охоту на бывших деятелей режима. Спустя три недели после его назначения был вынужден уйти в отставку обер-бургомистр Дюссельдорфа. Активность Ауэрбаха стала вскоре раздражать не только его немецких начальников, но и англичан, опасавшихся, что чересчур рьяная борьба с бывшими нацистами вызовет хаос и беспорядки в их сфере ответственности. Чего стоило, хотя бы, предложение Ауэрбаха заставить бывших нацистов непосредственно выплачивать компенсации жертвам нацизма из своего личного имущества! В результате в начале 1946 года британцы от него вежливо избавились.
Надо сказать, что Ауэрбах, конечно, ангелом не являлся. У него был весьма бурный темперамент, он действовал импульсивно и полагал, что цель оправдывает средства. Он мог спокойно игнорировать приказы начальства, превышать свои полномочия и даже подделывать факты своей биографии, если это казалось ему необходимым для пользы дела. К примеру, он заявлял в анкетах о наличии докторской степени, которая у него в реальности появилась только в 1949 году. Его упрекали во властолюбии и нарциссизме. Но такова реальность – идеальных людей не существует.
Итак, осенью 1946 года Ауэрбах добрался до Баварии, где его с согласия американских уже оккупационных властей назначили государственным комиссаром по делам жертв расовых, религиозных и политических преследований. Американцы относились к наказанию бывших нацистов более ответственно, а к дисциплине менее серьезно, чем британцы, поэтому в Баварии Ауэрбах смог продержаться куда как дольше. На своем посту он занимался в первую очередь помощью жертвам режима – в том числе так называемым «перемещенным лицам» (DP). Занимался, надо сказать, весьма активно и плодотворно. Кроме того, Ауэрбах продолжал столь же активно участвовать в выявлении и наказании бывших нацистов, публично критиковал слишком мягкие – на его взгляд – приговоры судов. Он также считал необходимым выплачивать компенсации всем категориям жертв нацистского режима, включая, например, цыган (что в Германии того времени являлось далеко не очевидным).
В 1947 году он принял участие в создании Объединения жертв нацистского режима (VVN) – организации, в которой сильные позиции занимали коммунисты, в связи с чем она вызывала серьезные подозрения западногерманских властей (Ауэрбаха за это даже исключили из Социал-демократической партии).
Неудивительно, что за несколько лет Ауэрбах нажил себе массу врагов. Главным из них стал Йозеф Мюллер – первый председатель Христианско-социального союза и министр юстиции Баварии. Американская поддержка закончилась после основания ФРГ и ухода оккупационных властей. В марте 1951 года Ауэрбаха арестовали. Судебный процесс состоялся весной следующего года; обвинения включали широкий спектр правонарушений – от ложной докторской степени до шантажа и мошенничества. Судьи и прокурор являлись бывшими нацистами, имевшими к Ауэрбаху личные счеты («Зюддойче» с горечью писала – неужели в баварской юстиции не нашлось трех человек без коричневого прошлого!). Хотя показания свидетелей были в пользу Ауэрбаха, приговор оказался предсказуемым: его признали виновным по целому ряду статей и приговорили к двум с половиной годам тюремного заключения и большому денежному штрафу. В тот же вечер Ауэрбах принял лошадиную дозу снотворного.
На похороны пришли тысячи человек, включая множество DP; процессия превратилась в политическую демонстрацию. Дошло до столкновений с полицией. Два года спустя, в 1954 году, дело Ауэрбаха было открыто вновь; итогом стала его безоговорочная реабилитация, приговор был признан ничтожным.
На похороны пришли тысячи человек, включая множество DP; процессия превратилась в политическую демонстрацию. Дошло до столкновений с полицией. Два года спустя, в 1954 году, дело Ауэрбаха было открыто вновь; итогом стала его безоговорочная реабилитация, приговор был признан ничтожным.
Откопала среди хозяйских книжек “Белую гвардию”, скромный покетбуковский томик с Лановым в белой черкеске на обложке. Поскольку Лановой, хоть и красавец, но дубина редкостная, я слегка подрасстроилась - если уж приспичило иллюстрировать актерами, чего бы Мягкова было не взять, всяко Турбин важнее Шервинского. Однако глянув в аннотацию на задней обложке, поняла, что тут все гармонично. Неизвестный автор сообщил, что Булгаков “одним из первых очевидцев описал в книге ужасы красного террора”. Поскольку сюжетное время - сорок семь дней Петлюры в Киеве, большевики в романе и не ночевали, от изумления полезла перечитывать - все меняется так быстро, вдруг появилась новая версия “Белой гвардии”, а мужики в моем лице и не знают. Автор аннотации, в общем, то ли слишком серый и романа не в глаза не видел, то ли слишком умный и перепутал его с катаевским “Уже написан Вертер”, петлюровцев с большевиками, а Киев с Одессой. Однако предсказуемо провалилась в роман по макушку. Сколько ни читай, всегда немного по-другому воспринимаешь и расставляешь акценты. И в этот раз на первый план вышел не турбинский круг, хотя и с наслаждением прошлась по всем сценам, а полковник Малышев в студенческой шинели и траченной молью шапке, истерически выкрикивающий Турбину: “Своих я всех спас! На убой не послал! На позор не послал!” Есть ли сейчас в российской армии офицеры, которые могут сказать то же самое: я не послал своих людей ни на убой, ни на позор. Думаю, да. Только имена мы узнаем сильно позже. И подозреваю, что сам Михаил Афанасьевич разогнавшего своих юнкеров Малышева отличал и не зря этот эпизод в роман вставил, а Наумов с Аловым не зря перетащили его из “Белой гвардии” в “Бег”. Не люблю я мистику, как человек толстокожий и приземленный, но в присутствие Булгакова во время съемок фильма поневоле поверишь. Особенно прочтя отрывок из интервью с Наумовым, речь об эпизоде из "Бега", самоубийстве белых офицеров. Ну, все помнят: "Надо будет похоронить трех человек". - "Кого хоронить-то?" - "Нас, милейший, нас".
...Показали вдове Булгакова. Вдруг через какое-то время Елена Сергеевна звонит и говорит: «Володечка, приезжайте ко мне». – «Что-то случилось?» – «Случилось». Приезжаем. «Я вот тут ваш эпизод показала Михаилу Афанасьевичу». Мы в шоке. Я Алову – шепотом: «Саша, что делать? По-моему, она сходит с ума». Но отказаться мы не могли, потому что очень ее любили. Мы сели. Она продолжает: «Очень понравился эпизод Булгакову. Я сегодня ночью с ним разговаривала. Хороший эпизод. Молодцы». Мы обрадовались. А она: «Нет-нет-нет, секундочку. У него есть одно предложение к вам. Если вы захотите, конечно. Знаете что сделайте? Этот гробовщик в черных перчатках у вас, сделайте так, чтобы он зубами снял перчатку, провел пальцем одному из офицеров по щеке и сказал главному из них: «Ваше превосходительство, побриться бы надо. Мертвого-то брить труднее»».
Я уверен до сих пор, что она не могла этого сама придумать. Это придумал Булгаков, но, может, не успел написать. Но придумал он. Это его, абсолютно его вещь.
– И вы пересняли эпизод?
– Пересняли. Сейчас в картине этот эпизод в редакции Елены Сергеевны и Михаила Афанасьевича.
...Показали вдове Булгакова. Вдруг через какое-то время Елена Сергеевна звонит и говорит: «Володечка, приезжайте ко мне». – «Что-то случилось?» – «Случилось». Приезжаем. «Я вот тут ваш эпизод показала Михаилу Афанасьевичу». Мы в шоке. Я Алову – шепотом: «Саша, что делать? По-моему, она сходит с ума». Но отказаться мы не могли, потому что очень ее любили. Мы сели. Она продолжает: «Очень понравился эпизод Булгакову. Я сегодня ночью с ним разговаривала. Хороший эпизод. Молодцы». Мы обрадовались. А она: «Нет-нет-нет, секундочку. У него есть одно предложение к вам. Если вы захотите, конечно. Знаете что сделайте? Этот гробовщик в черных перчатках у вас, сделайте так, чтобы он зубами снял перчатку, провел пальцем одному из офицеров по щеке и сказал главному из них: «Ваше превосходительство, побриться бы надо. Мертвого-то брить труднее»».
Я уверен до сих пор, что она не могла этого сама придумать. Это придумал Булгаков, но, может, не успел написать. Но придумал он. Это его, абсолютно его вещь.
– И вы пересняли эпизод?
– Пересняли. Сейчас в картине этот эпизод в редакции Елены Сергеевны и Михаила Афанасьевича.
Название, конечно, снайперское. Сразу, как завороженная, потянулась за книгой, и следом уже прочла поясняющее: “Как закончились три европейские диктатуры”. Ну… европейские… с другой стороны, аж целых три… и закончились же! Ниже за левым полем обложки исчезал какой-то хмырь в мундире, прощально взмахивая фуражкой. Какой именно хмырь, неважно. Они все примерно одинаковы. Правда, исчезал, оставив за собой гостеприимно пустующее пространство.
Книжку Баунова углядела в благословенных “Подписных”. Забралась с ней на самую верхотуру, откуда два года назад любовалась на Ирину Левонтину в окружении внимательной публики, положила приятно увесистый том на ближайший к окну столик, рядом с капучино, и совмещала три удовольствия в одном: кофе, вид деятельного Литейного и и крупные обнадеживающие слова “Конец режима”. В метро, пока ехала домой, кайфанула еще раз. Листая первые страницы, подняла случайно глаза на пассажира напротив, мужика средних лет. Он, не отрываясь, с каким-то странным выражением смотрел на обложку. Встретился со мной взглядом, хмуро улыбнулся и поднял сжатую в кулак руку. Того и гляди, “рот фронт” запретят как дискредитацию и пропаганду терроризма. (Хотя сначала придется запретить кукиш, он еще больше того-этого.)
Правда, чтение пришлось отложить, но в роковой чемодан с двадцатью килограммами "Конец режима" я положила вполне уверенно. Совершенно магически подействовало скромное посвящение на авантитуле: “Моей маме, жительнице мира в закрытой стране”. Книжка для такой мамы не может быть плохой.
И вот добралась наконец. Действительно речь о трех европейских диктатурах - Франко в Испании, Салазара в Португалии и черных полковников в Греции (о которых я вообще ничего не знаю, кроме названия). Об испанской и португальской тоже, впрочем, не густо, почему и читается взахлеб. Буквально с первой фразы: “В строгом, но элегантном костюме и темном галстуке, усеянном крохотными задравшими хобот слониками, прокурадор Мигель Примо де Ривера-и-Уркихо поднялся на трибуну испанских кортесов”. Черт, мы все укушены Булгаковым. Дальше, впрочем, сходство исчерпывается только тем, что от всех диктатур явственно припахивает серой. Но ощущение, что автор с гораздо большим удовольствием концентрируется на том, как эти диктатуры разваливались (обо мне и говорить нечего). Не мы, короче, первые, не мы последние, все преходяще, все диктатуры заканчиваются, все страны приходят в себя рано или поздно. Спокойная, без истерики и биения себя в перси, а других в бубен интонация.
Я пока топчусь на Испании, но это потому, что все время с диким любопытством лезу в гугл уточнять подробности. Мадре де диос, даже не предполагала, что до 60-х она была настолько отверженной европейским сообществом и настолько скрюченной своими местными католическими скрепами. Зато когда начались инициированные технократами ползучие перемены, ожила экономика, испанцы прибарахлились, купили автомобили и повадились ездить во Францию смотреть бездуховное кино, где показывали красивых артисток в бикини и другие безобразия. Испанская же творческая интеллигенция моментально использовала этот сюжет для собственных фильмов. “Ура, мы в Европе!” - радуются доехавшие до французского кинотеатра мужчины в одной из комедий. “Или еще нет?” - сомневаются они, увидев, что кинотеатр окружен машинами с испанскими номерами. И возмущаются, когда встречают собственных жен, приехавших посмотреть фильм без купюр”.
Кстати о кино и недавнем споре, имеет ли право творческий человек снимать при диктатуре что-то не о диктатуре. Когда Бунюэля уговорили снять в Испании “Виридиану”, разразился страшный скандал. В титрах значилась поддержка Государственного управления кинематографии. За контакты с режимом Бунюэля мгновенно заплевала политически активная эмиграция. С другой стороны с не меньшим энтузиазмом проклинала патриотическая общественность и Ватикан.
Говорят, “Виридиана” - лучший из его фильмов. А режим - режим давно развалился.
Книжку Баунова углядела в благословенных “Подписных”. Забралась с ней на самую верхотуру, откуда два года назад любовалась на Ирину Левонтину в окружении внимательной публики, положила приятно увесистый том на ближайший к окну столик, рядом с капучино, и совмещала три удовольствия в одном: кофе, вид деятельного Литейного и и крупные обнадеживающие слова “Конец режима”. В метро, пока ехала домой, кайфанула еще раз. Листая первые страницы, подняла случайно глаза на пассажира напротив, мужика средних лет. Он, не отрываясь, с каким-то странным выражением смотрел на обложку. Встретился со мной взглядом, хмуро улыбнулся и поднял сжатую в кулак руку. Того и гляди, “рот фронт” запретят как дискредитацию и пропаганду терроризма. (Хотя сначала придется запретить кукиш, он еще больше того-этого.)
Правда, чтение пришлось отложить, но в роковой чемодан с двадцатью килограммами "Конец режима" я положила вполне уверенно. Совершенно магически подействовало скромное посвящение на авантитуле: “Моей маме, жительнице мира в закрытой стране”. Книжка для такой мамы не может быть плохой.
И вот добралась наконец. Действительно речь о трех европейских диктатурах - Франко в Испании, Салазара в Португалии и черных полковников в Греции (о которых я вообще ничего не знаю, кроме названия). Об испанской и португальской тоже, впрочем, не густо, почему и читается взахлеб. Буквально с первой фразы: “В строгом, но элегантном костюме и темном галстуке, усеянном крохотными задравшими хобот слониками, прокурадор Мигель Примо де Ривера-и-Уркихо поднялся на трибуну испанских кортесов”. Черт, мы все укушены Булгаковым. Дальше, впрочем, сходство исчерпывается только тем, что от всех диктатур явственно припахивает серой. Но ощущение, что автор с гораздо большим удовольствием концентрируется на том, как эти диктатуры разваливались (обо мне и говорить нечего). Не мы, короче, первые, не мы последние, все преходяще, все диктатуры заканчиваются, все страны приходят в себя рано или поздно. Спокойная, без истерики и биения себя в перси, а других в бубен интонация.
Я пока топчусь на Испании, но это потому, что все время с диким любопытством лезу в гугл уточнять подробности. Мадре де диос, даже не предполагала, что до 60-х она была настолько отверженной европейским сообществом и настолько скрюченной своими местными католическими скрепами. Зато когда начались инициированные технократами ползучие перемены, ожила экономика, испанцы прибарахлились, купили автомобили и повадились ездить во Францию смотреть бездуховное кино, где показывали красивых артисток в бикини и другие безобразия. Испанская же творческая интеллигенция моментально использовала этот сюжет для собственных фильмов. “Ура, мы в Европе!” - радуются доехавшие до французского кинотеатра мужчины в одной из комедий. “Или еще нет?” - сомневаются они, увидев, что кинотеатр окружен машинами с испанскими номерами. И возмущаются, когда встречают собственных жен, приехавших посмотреть фильм без купюр”.
Кстати о кино и недавнем споре, имеет ли право творческий человек снимать при диктатуре что-то не о диктатуре. Когда Бунюэля уговорили снять в Испании “Виридиану”, разразился страшный скандал. В титрах значилась поддержка Государственного управления кинематографии. За контакты с режимом Бунюэля мгновенно заплевала политически активная эмиграция. С другой стороны с не меньшим энтузиазмом проклинала патриотическая общественность и Ватикан.
Говорят, “Виридиана” - лучший из его фильмов. А режим - режим давно развалился.
Когда все это началось и мы ошеломленно пялились на родственников и знакомых, которым телевизор начал выжирать мозг, у Максима Горюнова был такой текст. Перечитала. Они не постарались. Платят все.
"Просто глупость. Когда дважды два равняется неизвестно что.
- Извините, как пройти к библиотеке?
- Пошёл к чёрту, фaшиcт пapхaтый! Даёшь русский Львов!
Люди, например, смотрят телевизор и не понимают: зачем с таким серьезным видом носить круглое и катить квадратное? Удобней же наоборот… Разве нет?
Как правило, в ответ от инфицированного пропагандой знакомого\родственника\случайного собеседника прилетает нечто вроде
- Не тронь святое, мерзавец! Мы - особенные! Мы катаем квадратное, и носим круглое! Как отцы, деды и прадеды наши! Третий Рим! Византия!
Да, ради Бога. Кто спорит? Будьте особенными, сколько вашей душе угодно. У каждого в этой жизни должен быть свой праздник. Но, пожалуйста, постарайтесь, чтобы за вашу особенность нам не пришлось много платить".
"Просто глупость. Когда дважды два равняется неизвестно что.
- Извините, как пройти к библиотеке?
- Пошёл к чёрту, фaшиcт пapхaтый! Даёшь русский Львов!
Люди, например, смотрят телевизор и не понимают: зачем с таким серьезным видом носить круглое и катить квадратное? Удобней же наоборот… Разве нет?
Как правило, в ответ от инфицированного пропагандой знакомого\родственника\случайного собеседника прилетает нечто вроде
- Не тронь святое, мерзавец! Мы - особенные! Мы катаем квадратное, и носим круглое! Как отцы, деды и прадеды наши! Третий Рим! Византия!
Да, ради Бога. Кто спорит? Будьте особенными, сколько вашей душе угодно. У каждого в этой жизни должен быть свой праздник. Но, пожалуйста, постарайтесь, чтобы за вашу особенность нам не пришлось много платить".
На мое злобное кыскысканье по раскидистым розмариновым кустам сосед-македонец Славко, высунувшись из окна, добродушно осведомился:
- Опет нестао мачак? (опять пропал кот?) - И на мой кивок продолжил невинным голосом: - Без ока? Без репа? Без ува?
Издевается, паразит. Впрочем, он же и нашел. Сбежавший Кутузов как ни в чем не бывало столовался с видом сироты у соседки на крыльце, демонстрируя ей для пущей женской жалости зашитый суровыми нитками шрам. Увидев подкрадывающуюся меня, прихватил доставшуюся рыбину и потрусил прочь. Подманить удалось, но едва я взяла его на руки, повернул башку, с внезапным ужасом всмотрелся в меня светофорным оком и, вывернувшись ужом, дал деру, панически голося на ходу: “Я не знаю эту женщину!” Однако когда подходила к дому, брезгливо обирая с платья мелкую чешую, он уже сидел у входа. Выдала блюдце лечебного паштета и закрыла в лазарете, терзаемая догадкой, что от паштета он и сбежал. Но вообще, судя по проснувшейся активности, он явно взбодрился. А я-то думала, какой интеллигентный, робкий котик. А котик просто еще с того света был не совсем вернувшийся.
Докладываю фанатам сериала: метаморфоза из Франкенштейна в Принца Чарминга еще не завершена, но смотреть на клиента без содрогания уже можно. В первом комменте, как обычно. Швы, видимо, будем снимать завтра. Гвоздик в челюсти (новая версия анекдота про папу Карло) еще пару недель носить. Я уже почти привыкла к его тихому постукиванию по блюдечку с паштетом.
Правда, то ли докторка была не на высоте, то ли чертов генералиссимус, содрав пластиковый конус, скреб подбородок и нарушил “положай”, но клыки верхней и нижней челюсти сходятся врастопырку. Что нехорошо, но не ломать же челюсть заново. Воротник я честно одевала, однако кот страдал ужасно и любыми способами старался от него избавиться. Зато в эти моменты свободы сам отмылся и уже не напоминает Иова на гноище.
За моей спиной плетутся интриги. Кот и муж развели мужскую солидарность. Я только слышу иногда тихое шебуршание у холодильника и внезапные вопли Кутузова, нарушающего при виде колбасы конспирацию. Мои грозные увещевания и объяснения насчет диеты пропадают втуне. Вообще питается он по-княжески - говяжьим фаршем, творогом с желтком и рекавери по четыре евро за баночку, чтоб я так жил. Уже взял в привычку поддевать лапой из блюдца кусочек и скептически его рассматривать, только лорнета не хватает. Словно и не бродил невесть сколько со сломанной челюстью, истощенный до предела. Глядя удовлетворенно на обросший жирком крестец, я периодически занимаюсь рукосуйством - приятно чувствовать под ладонью не жалкие торчащие кости, а почти уже до нормы упитанную кошачью задницу. Он, впрочем, не против, и даже наоборот.
И да, он все же остался Кутузов, к разочарованию израильских друзей, которые ревниво твердят, что Моше Даян лучше. В качестве дипломатического жеста согласна на Моше Кутузова, тем более что… гм… обрезание, когда полностью оклемается, ему точно светит.
Между прочим, только что выяснилось, что выбегая второпях из дома на поиски, платье я надела наизнанку. Но Славко и так подозревает, что я “чудна жена”, так что будем считать, была в образе.
- Опет нестао мачак? (опять пропал кот?) - И на мой кивок продолжил невинным голосом: - Без ока? Без репа? Без ува?
Издевается, паразит. Впрочем, он же и нашел. Сбежавший Кутузов как ни в чем не бывало столовался с видом сироты у соседки на крыльце, демонстрируя ей для пущей женской жалости зашитый суровыми нитками шрам. Увидев подкрадывающуюся меня, прихватил доставшуюся рыбину и потрусил прочь. Подманить удалось, но едва я взяла его на руки, повернул башку, с внезапным ужасом всмотрелся в меня светофорным оком и, вывернувшись ужом, дал деру, панически голося на ходу: “Я не знаю эту женщину!” Однако когда подходила к дому, брезгливо обирая с платья мелкую чешую, он уже сидел у входа. Выдала блюдце лечебного паштета и закрыла в лазарете, терзаемая догадкой, что от паштета он и сбежал. Но вообще, судя по проснувшейся активности, он явно взбодрился. А я-то думала, какой интеллигентный, робкий котик. А котик просто еще с того света был не совсем вернувшийся.
Докладываю фанатам сериала: метаморфоза из Франкенштейна в Принца Чарминга еще не завершена, но смотреть на клиента без содрогания уже можно. В первом комменте, как обычно. Швы, видимо, будем снимать завтра. Гвоздик в челюсти (новая версия анекдота про папу Карло) еще пару недель носить. Я уже почти привыкла к его тихому постукиванию по блюдечку с паштетом.
Правда, то ли докторка была не на высоте, то ли чертов генералиссимус, содрав пластиковый конус, скреб подбородок и нарушил “положай”, но клыки верхней и нижней челюсти сходятся врастопырку. Что нехорошо, но не ломать же челюсть заново. Воротник я честно одевала, однако кот страдал ужасно и любыми способами старался от него избавиться. Зато в эти моменты свободы сам отмылся и уже не напоминает Иова на гноище.
За моей спиной плетутся интриги. Кот и муж развели мужскую солидарность. Я только слышу иногда тихое шебуршание у холодильника и внезапные вопли Кутузова, нарушающего при виде колбасы конспирацию. Мои грозные увещевания и объяснения насчет диеты пропадают втуне. Вообще питается он по-княжески - говяжьим фаршем, творогом с желтком и рекавери по четыре евро за баночку, чтоб я так жил. Уже взял в привычку поддевать лапой из блюдца кусочек и скептически его рассматривать, только лорнета не хватает. Словно и не бродил невесть сколько со сломанной челюстью, истощенный до предела. Глядя удовлетворенно на обросший жирком крестец, я периодически занимаюсь рукосуйством - приятно чувствовать под ладонью не жалкие торчащие кости, а почти уже до нормы упитанную кошачью задницу. Он, впрочем, не против, и даже наоборот.
И да, он все же остался Кутузов, к разочарованию израильских друзей, которые ревниво твердят, что Моше Даян лучше. В качестве дипломатического жеста согласна на Моше Кутузова, тем более что… гм… обрезание, когда полностью оклемается, ему точно светит.
Между прочим, только что выяснилось, что выбегая второпях из дома на поиски, платье я надела наизнанку. Но Славко и так подозревает, что я “чудна жена”, так что будем считать, была в образе.
Очень близкая мне интонация, и вообще прекрасный текст.
"...Большинство его комментариев к текущей ситуации обрывались неизбежным — «промолчу». Это «промолчу» — на фоне бесконечного обличительного красноречия, определившего информационный фон последнего года, — было главным уроком, полученным мной за год, и действительно, неизбежная немота, не в творчестве, но в дискуссионном поле, стала нормой у многих людей, переживающих боль, но не готовых сражаться с сетевыми демонами за каждую запятую.
...Это была бы школа эмигрантов, где людей учили бы неким азбучным истинам.
Что злорадствовать нехорошо.
Что идентичность — не товар и не привилегия.
Что место жительства не делает нас моральнее, и тем более умнее.
Что всем придется говорить друг с другом, когда война закончится.
Что эта эмиграция может оказаться не последней.
Что все мы смертны.
https://www.colta.ru/articles/specials/29735-sergey-nevskiy-shkola-emigrantov?fbclid=IwAR02m4RSsR3xC8BJHb5jmsS_pIehoNd3AsTYmE7kFI2KyRp_qhXmpDBGsEI
"...Большинство его комментариев к текущей ситуации обрывались неизбежным — «промолчу». Это «промолчу» — на фоне бесконечного обличительного красноречия, определившего информационный фон последнего года, — было главным уроком, полученным мной за год, и действительно, неизбежная немота, не в творчестве, но в дискуссионном поле, стала нормой у многих людей, переживающих боль, но не готовых сражаться с сетевыми демонами за каждую запятую.
...Это была бы школа эмигрантов, где людей учили бы неким азбучным истинам.
Что злорадствовать нехорошо.
Что идентичность — не товар и не привилегия.
Что место жительства не делает нас моральнее, и тем более умнее.
Что всем придется говорить друг с другом, когда война закончится.
Что эта эмиграция может оказаться не последней.
Что все мы смертны.
https://www.colta.ru/articles/specials/29735-sergey-nevskiy-shkola-emigrantov?fbclid=IwAR02m4RSsR3xC8BJHb5jmsS_pIehoNd3AsTYmE7kFI2KyRp_qhXmpDBGsEI
www.colta.ru
Школа эмигрантов
Сергей Невский: 13 фрагментов о современной ситуации
Пошла проторенной научной стезей Выбегаллы. Доказала, что если объект кормить, поить и лечить, то он, эта, будет, значить, счастлив и даже, может, не помрет. Как вот этот не помер. Напротив, оброс новой белоснежной шерстью и, довольно блестя, навроде сытого циклопа, глазом, валяется на подушках. Швы сняли и выпустили во двор к друганам. Видела, как сидел, окруженный почтительно внимающими собратьями, и явно заливал, что на фронтах ранен, представлен к Железному кресту в челюсти. На калорийный лечебный паштет смотреть уже не может, а норовит удрать внаружу, когда происходит раздача солдатского пайка - простецкой сушки, чтобы похрумтеть от души, по-свойски толкаясь и пихаясь с общественностью. Поскольку ортопедическую конструкцию носить еще две недели, я трясусь, что не сросшаяся толком челюсть не выдержит этих гастрономических приключений, но Моше наш Кутузов доволен чрезвычайно.
Результаты явления кота народу: взревновавший Лариосик, стоит мне выйти на улицу, не дает прохода и валится к ногам обширным пузом кверху, страстно мурча и соблазнительно помавая лапами. Рыжий геноссе Абрикосов, запомнившийся фанатам сериала своим выдающимся вокалом, демонстративно грустя лежит у дверей - типа он заболел, пустите же наконец на подушки.
Говнотики наконец подросли, перестали вызывать беспокойство ослабленным здоровьем рахитиков, и соскучившийся, видать, по движухе муж сегодня утром, листая ленту, умиленно сказал: "Смотри, у моих сотрудников в Будве завелись маленькие скорпиончики, буквально с палец размером". Но если ящериц я нежно люблю и жаль, что коты их разогнали своим пищевым интересом, то скорпионов, из каких-то мелких, низменных соображений, привечать не готова. Тем более что вскоре из канавы внизу, у проезжей дороги, раздались пронзительные вопли. Производившие их говнотики номер два представлены в комментах. Ну не с палец, однако близко. Расскажу потом.
Результаты явления кота народу: взревновавший Лариосик, стоит мне выйти на улицу, не дает прохода и валится к ногам обширным пузом кверху, страстно мурча и соблазнительно помавая лапами. Рыжий геноссе Абрикосов, запомнившийся фанатам сериала своим выдающимся вокалом, демонстративно грустя лежит у дверей - типа он заболел, пустите же наконец на подушки.
Говнотики наконец подросли, перестали вызывать беспокойство ослабленным здоровьем рахитиков, и соскучившийся, видать, по движухе муж сегодня утром, листая ленту, умиленно сказал: "Смотри, у моих сотрудников в Будве завелись маленькие скорпиончики, буквально с палец размером". Но если ящериц я нежно люблю и жаль, что коты их разогнали своим пищевым интересом, то скорпионов, из каких-то мелких, низменных соображений, привечать не готова. Тем более что вскоре из канавы внизу, у проезжей дороги, раздались пронзительные вопли. Производившие их говнотики номер два представлены в комментах. Ну не с палец, однако близко. Расскажу потом.
Колебалась, нужно ли, как просят сохраняющие равновесие израильские друзья, обращаться с этим к моей аудитории. Вроде бы и без обращений понятно. И тут же увидела в ленте сразу два таких поста. Значит, придется. Итак, не стоит распространять видео- и фотоматериалы с убийствами, захватом заложников, пытками, страданьями людей, где идентифицируется их личность. Это может быть фейком, это может иметь последствия для безопасности, а главное, на мой взгляд, - чудовищно бьет по чувствам близких. Не забывайте, все сейчас рядом, все в одном информпространстве.
Понятно, что перенесенный ужас от увиденного ищет выхода и требует разделить его с кем-то еще. Но лучше найти другой способ для психологической разгрузки.
Понятно, что перенесенный ужас от увиденного ищет выхода и требует разделить его с кем-то еще. Но лучше найти другой способ для психологической разгрузки.
Офигительная история про генерала в отставке, который сел в джип, по дороге набрал еще каких-то мужиков, и вместе они освободили захваченный кибуц, где в подвале прятался его сын и внуки. Я сначала заподозрила, что эффектная байка, но поскольку в рассказе присутствует генеральская жена, которая тоже туда рванула, и в комментах израильтяне авторитетно заметили, что "еврейская мама в заботе о детях временами будет пострашнее генерала", - сомневаться перестала.
https://detaly.co.il/moj-62-letnij-otets-srazhalsya-s-terroristami-general-noam-tibon-prorvalsya-v-nahal-oz-i-spas-semyu-svoego-syna/?utm_source=Bad&utm_medium=TaBad&utm_term=moj-62-letnij-otets-srazhalsya-s-terroristami-general-noam-tibon-prorvalsya-v-nahal-oz-i-spas-semyu-svoego-syna%2F&fbclid=IwAR3TVrEkh8h0SO0JXpCyRTchU_FtmuIuDZScdOGVn6UI8cq79TN_Yzg0VYo
https://detaly.co.il/moj-62-letnij-otets-srazhalsya-s-terroristami-general-noam-tibon-prorvalsya-v-nahal-oz-i-spas-semyu-svoego-syna/?utm_source=Bad&utm_medium=TaBad&utm_term=moj-62-letnij-otets-srazhalsya-s-terroristami-general-noam-tibon-prorvalsya-v-nahal-oz-i-spas-semyu-svoego-syna%2F&fbclid=IwAR3TVrEkh8h0SO0JXpCyRTchU_FtmuIuDZScdOGVn6UI8cq79TN_Yzg0VYo
Детали
«Мой 62-летний отец сражался с террористами». Генерал Ноам Тибон прорвался в Нахаль-Оз и спас семью своего сына
Эта история кажется сюжетом боевика, но это произошло в Израиле в наши дни. 7 октября генерал ЦАХАЛа в запасе Ноам Тибон узнал, что его сын журналист Амир
Нет, не фейк, я проверила. Бдительная госпрокуратура запретила песню "Это пройдет".
Заинтересовалась, с трудом нашла слова, на половине сайтов исчезли. Госпрокуратура веников не вяжет, разве можно такое вслух говорить.
Все пройдет, все проходит когда-то
Будет год, будет день, будет миг
В одиночестве, в морге вчерашний диктатор
А теперь просто мертвый старик
Заинтересовалась, с трудом нашла слова, на половине сайтов исчезли. Госпрокуратура веников не вяжет, разве можно такое вслух говорить.
Все пройдет, все проходит когда-то
Будет год, будет день, будет миг
В одиночестве, в морге вчерашний диктатор
А теперь просто мертвый старик
Дома этот набор картинок Гаврилы Лубнина много лет лежал, мы уже отсмеялись, забыли про него. А летом у меня недолго жили беженцы из Голой Пристани. Ждали, когда их вывезут в Европу, чтобы через нее вернуться в Украину. Пожилые муж, жена и их дочка лет сорока пяти. Все загорелые дочерна, я, балда, не сразу сообразила почему. Потом уже рассказали, как пять дней на крыше просидели. Растерянные, очень деликатные, мать с дочкой все фотографии своих цветов показывали, дивный палисадник. Помолчав, прибавляли после перечисления сортов: "Ну... были".
А вниз с моего пятого этажа не спускались, у матери очень больные ноги, с трудом ходила. Старикам было, конечно, скучно и тоскливо в чужом доме и чужом городе. В какой-то момент я с облегчением услышала смех. Заглянув в комнату, обнаружила, что Татьяна Павловна моя сидит на кровати с этими картинками Лубнина и хохочет.
Жалко, я не сообразила ему тогда про это написать. А теперь уже поздно.
А вниз с моего пятого этажа не спускались, у матери очень больные ноги, с трудом ходила. Старикам было, конечно, скучно и тоскливо в чужом доме и чужом городе. В какой-то момент я с облегчением услышала смех. Заглянув в комнату, обнаружила, что Татьяна Павловна моя сидит на кровати с этими картинками Лубнина и хохочет.
Жалко, я не сообразила ему тогда про это написать. А теперь уже поздно.
...Потел и крякал костолом.
На стенах гасли блики зарев.
За настороженным столом
Указ вершили государев.
Но в раззолоченный камзол,
В глаза ханжи и богомола,
Плевала кровью через стол
Неистребимая крамола.
(Владимир Лифшиц, конечно.)
На стенах гасли блики зарев.
За настороженным столом
Указ вершили государев.
Но в раззолоченный камзол,
В глаза ханжи и богомола,
Плевала кровью через стол
Неистребимая крамола.
(Владимир Лифшиц, конечно.)