Хочу – буду писать сто раз в день
Буду коверкать карябать царапать выскребать
Буду хвататься за карандаш каждый раз, как душу скручивает спазмом страха
Издеваться над словами, письменностью, лингвистикой, произношением, прописью, метафорами – буду, душу выворачивать и вытряхивать затерявшиеся монетки и крошки
Сделаю бумагу единственным терапевтом, достойным выслушать каждого демона по очереди
Кто запретит? Кто скажет мне – постой,
Ведь нельзя же так, ведь людям нужны люди! Ведь от обманчивой круговерти теней не убежать по кромке чистого листа, придётся поднять честные глаза и поздороваться с каждым встреченным на пути знакомым–
А я скручиваю извилины, выжимая словно тряпку, сливаю с грязной водой лицемерие, ложь, иллюзии. Я оставляю лишь перечень фактов, невиннейший список мной уже изученного и лишь предложенного к изучению. Отсюда я отберу нужное колосок к колоску, продую от сора, с улыбкой на лице и отсутствующим взглядом буду плести вновь искусную вязь предложений. В древнем искусстве медитации топиться с головой, захочу – сто раз в день буду

Больно много нужно огней, чтобы суда не разбивались об острые скалы.

Чайка неспешно описывает круги, прежде чем приземлиться на освещённую восходящим солнцем крышу
Янтарно-розовый и пронзительно белый
Она ведь просила об этом, только об этом как ни о чём другом
И чайки согласились: сопровождая её из города в город, они являлись призраком мысли
Искренность – это красиво
Она хотела показать каждому, каждому! Этот необъятный размах крыльев, серые пёрышки, ленивое покачивание на прозрачной волне
Она знала, что волна принесёт её туда, куда нужно
Она станет слагать стихи о больших морских чайках

Моя страсть к науке – муляж, не более чем выдумка потерянного человека
Ну разве можно отыскать себя меж исторической и синхронной грамматикой? Поймать ускользающий смысл среди сводов таблиц с чужими буквами
Чужих доктрин с чужими парадоксами
Неужели получится выгадать прошлое на исходных данных
Развернув веером переводческий анализ?

Моя пылающая любовь к парадоксам, и ни к чему больше;
Является ли любовью по сути своей? Свойственна ли любовь человеку, с детства обручённого с книгами?
Человеку, которому ярость слепит глаза красным цветом?
Что ж, если ещё остались силы – беги, не опоздай на свой внеочередной урок философии

Представь! Ночь, прохладная ночь. Говорить о чём угодно, лишь бы не о самом важном: запутавшемся в волосах пере,
высоких облаках рваной вуалью на небе
четырёх взглядах
спелой лозе молочая.
Ах, как же всё-таки бывает приятно вытянуть ноги на холодной траве; и разговор ваш вот-вот склеится, и ветер будто бы гладит нежно, и можно потом наловить жуков в банку, и
комкаешь пальцами края растелённого на земле пледа.
Правда… всё это так неловко и, кажется, совсем излишне. Даже, я могла бы сказать, ложно. Хочется бежать далеко; совсем не хочется находиться здесь,
уничижающе присутствовать под холодным далёким взором бесконечных небесных глаз.
Вот так видишь перед собой вечно только пазлы, расписываешь планы, обдумываешь буквы, решаешь судоку, ищешь взаимосвязи, учишься искать, учишься учиться,
а потом вдруг такая вот ночь. Ломается всё! Включая тонкую корку льда на луже неподалёку. О, прозрачные холодные осколки тех ещё глупых и чистых-чистых детских снов, прошу, освободите меня от этого душного кошмара. Спрячьтесь в переплетении вен, слейтесь с цветом глаз, станьте моей бронёй а броня пусть будет мною самой
А ты, ты укрой меня одеялом, стоя на коленях ломай руки, позволь мне хотя бы одну ночь не вскакивать от собственных криков,
тогда может быть я буду готова и я продолжу

постигать эту гадкую суть

To love something that was not there in time of need;
to hate something that is no longer here
It’s just that there’s so much life,
and it’s all over the place
The birds outside my window are flapping their wings trying to fight the storm and i can’t exactly find the right words to tell them what i fear
Then the sun splashes on retina, and
For a brief moment, i am not needing any words at all

Фейерверки умирают на моих глазах, а я всё дрожащими руками пытаюсь поймать упавший тлеющий уголь. Отдам ему сердце, отдам душу, и останусь в свежем покое. Мелкие круговороты рутины захватят меня, закрутят, унесут на другой конец другого мира, который отзовётся на мои слова и примет меня как родного. Я хочу, чтобы меня приняли как родного. Я хочу любить свою семью и при этом шастать по цветочным полям, перепрыгивая лужи-озёра. Я хочу разделить тяжесть человеческого сердца с нечеловеческим существом, чтобы вслед любить его, любить себя: пускай огонёк его станет светом во всех моих окнах.

Вот так смотришь в окно, а мысли светлые-светлые, лёгкие, как облачко. И впервые за много-много времени и много-много попыток – в голове чистая уверенность в будущем. В том самом аморфном расползающемся будущем, которое может не настать вовсе, а ты уверен до смешного: настанет. Завтра развеется утренняя дымка и все покровы со всех тайн будут сорваны, и все волки повылезают из щёлок, и точно… Это правда моя жизнь? Я правда её живу? Вопросы в голове; и на теле выбиты скользкой иглой.
Я не всегда дурак. Лучше сказать, я почти никогда не дурак. И всё же, в эти времена я чувствую себя им, и это единственное что имеет значение. Я дотрагиваюсь до неба и падаю вниз, как самый последний из самых последних. Всем спокойной ночи и хороших снов, сегодня я чувствовал себя счастливым

Сорок девять лун
Сорок девять отражений
Если бы в жизни всё было так просто,
Я бы никогда не предал тебя
А так остаётся только дальше сидеть и считать:
Сорок девять лун,
Сорок девять отражений.

У каждой лужи свой плеск, у каждой души свой звук. Это как кричать в лесу 10-20 минут в день, это застрявшая в горле таблетка, щебет птиц откуда-то с неба. Я провожу досуг, я довольна мягким вечерним солнцем, я с радостью наблюдаю за суетой таких же как я в свете маленького города. Пусть сто раз гремит эстакада, пусть шум шум шум, но я всё ещё здесь, я всё ещё на этом пластиковом стуле врастаю корнями и оплетаю лозами ножки. Я не уверена, как облечь в слова отсутствие света в натянутых меж домами фонариках. Но эти люди… Возможно, они знают. Возможно, они даже видели как я вновь протягивала руку в попытке поймать закат. Он укажет мне путь как указывал вечность, а я побегу вдоль улицы и буду кричать, кричать на весь мир, и услышат меня в каждом его уголке, и оглянувшись, увидят: солнце уже село.

Солнце вновь слепяще отражается в стёклах трёх вокзалов. Я всё ещё не знаю кто я, и куда бегу. Время – у него свой язык. Оно разговаривает птичьим криком, горными ущельями и мать-и-мачехой. Когда-нибудь я ухвачу его за хвост, и вы сразу же поразитесь бесконечной тишине безбрежного бриза. Тишина отталкивается от волнорезов, накрывает город одеялом. Тишина заливается в уши, она будит спящих и укладывает спать бодрствующих. Я обязательно выпущу кончик хвоста из рук, мне только нужно ещё немного… времени.

Тебе можно всё –
Лаять гавкать кусаться рычать
Тебе можно чувствовать аркан башни но помни о грядущих переменах
На наших болотах зацвела черёмуха, разве не удивительно?
Я так люблю тебя мальчик, даже если пахнешь не морем а смесью опилок с чернозёмом
Мы соберём все цветы в этом городе, а потом переместимся на следующий
Мы бы рвали подсолнухи под солнцем, копались в корнях осины
Даже сухие палки на пляже на что-то годны. Может, погрызёшь, заточишь зубки? Тебе ведь ещё кусаться
Я бы даже хотела чтобы стало больно
Но только прежде хорошие слова
А после я вновь люблю тебя мальчик
И запах моря, как ни отрицай, кружит над нами в солёном воздухе
Я свожу тебя на пляж, я найду тебе кость
Я куплю тебе вредный напиток для вредных радостей
Не опускай ушки, не складывай лапки
Твоя улыбка дороже любых малахитовых камней, включая найденные у подножия гор
Ты попьёшь из лужи, а я скажу не надо
А ты всё равно попьёшь
Тогда придётся колдовать пальцами ног
Мне не нужен козлёнок, хочу обратно щенка
Но кажется козлёнок всё равно нужен, это всё ещё ты
Мокрые лапы – высушим
Грязные лапы – помоем
Всё переживём, а после – калачиком свернёмся на кровати
Отдохнём, посозерцаем, побегаем во снах в других мирах
Но… главное! – морем от тебя действительно пахнет.

Для Фриды утро – это маленькое возрождение. Совсем крохотное, может уместиться в ладошки. Но синицу эту она бережно держит, чистит пёрышки, сдувает пылинки. Потому что ночь – это журавль. Это кусать подушку, это пораниться о стебли осоки, это подвернуть лодыжку. Солнце только делает намёк на прятки за горизонтом, а у Фриды уже трясутся коленки. Коленки поцарапанные, в ссадинах, и на душе ссадин не перечесть. Кажется, что если разговор идёт о "упасть собирая цветы", то сердечные и коленочные ссадины не отличаются вовсе ничем. Упасть утром – это встать со смехом, упасть ночью – это подниматься бесконечно долго и всё равно остаться лежать на полу. "Все страсти, все любви мои возьми" – шепчет она ночи, но ночь не слышит, ночи это и не нужно. Брезгливо отвернётся, оставит еще одну царапку, как непослушный котёнок. Сухие букеты можно дарить налево и направо, и только утром это будет иметь смысл. Луна, впрочем, другое дело – она немигающим взором следит за скорчившейся человеческой судьбой одной маленькой девочки. Фрида любит разговаривать с луной, просить у неё вызволение из клетки, просить побольше счастья для остальных и хотя бы немножко для себя.
Ещё Фрида любит Агату. Иногда понятия "агата" и "луна" смешиваются в голове в единое исцеляюще-целое. Тогда Фрида сворачивается калачиком, прячет нос под ментальный хвост, и ждёт. Агата придёт обязательно, придёт с новостями о лесных зверях, грядущих ураганах, со сказкой на ночь. Так и не понять – обволакивает Фриду мягкий лунный свет или мягкие объятия Агаты. Кто из них шепчет на ухо хорошие слова, кто из них обещает однажды вытащить из клетки? А утром ведь, утром! Луна уходит на покой, а Агата остаётся. И можно просить просить спрашивать бесконечно, можно хихикать, можно бить коленки и плакать навзрыд. Так что когда в сердце поселяется надежда, что солнце останется навсегда, становится немного грустно. Как Фрида боится ночных зверей запертых в клетках, так же любит лунный лик – до помешательства, до путаницы в голове. Иногда, совсем редко, ей кажется, что темнота не так страшна. Потому что Агата подожжёт лес, и луна будет хмуро покачиваться, но ярко и светло будет как днём. И Фрида верит, верит в Агату и её способность к поджогам, верит неизменно выходящей на свидания луне, верит до беспамятства синичке в ладонях. И шепчет (то ли синичке, то ли всему миру) – спра вим ся. И пусть так же сумбурно и неструктурированно, так же путано как в голове и в этом рассказе, так же болезненно-тревожно, но всё же справимся. Ведь Агата уже достаёт спички с хитрой улыбкой на губах.