#Воскресноечтение: эссе Шамшада Абдуллаева об одном стихотворении Андреа Дзандзотто, чей текст «Венеция, быть может» был опубликован в 11-м «Носороге».

«Автор, судя по всему, пускает в ход свой штучный окуляр припозднившегося псалма — вроде бы притушенное Сопротивлением ложносимволическое письмо итальянской аналогики тут будто расседается и делится сразу на три слоя: осторожный очерк уже дымчатого пиранделловского анахронизма; бережно сведённый к нулю личный ламент, упустивший шанс для естественной исповедальности внутри романтической изоляции; и подоспевший к финалу неореалистического сеанса умозрительный уход в густую, безнадрывную нейтральность, пока достаточно неразборчивую, чтобы иметь свой сильный пароль. Тем самым происходит подлог элегической конвенции, обещающий (например, через десятилетие) нормальную имперсональность среди ломких голосов колючей контестации и сверлящее лингвистическое ведовство Андреа Дзандзотто».

#Воскресноечтение: интервью Владимира Аристова с Майклом Палмером о важных литературных контекстах и метках биографии последнего. Стихи Владимира Аристова из цикла «Пандемос» читайте в новом «Носороге».

Мы все были преданы исследовательской поэтике и — разными способами — поэзии критической негативности и культурного сопротивления. Помимо осознания необходимости исследовательской поэзии для выживания и обновления культуры, в нашей реальной практике было не так уж много общего, — в чем отразились наши глубоко различные обстоятельства. У Айги, Парщикова, Хлебникова и других я воспринимал древне-современный резонанс, который был нов для меня и который помог мне по-новому и более широко понять временные горизонты инновативной поэзии. Эти уроки остались со мной и глубоко повлияли на мою работу.

#Воскресноечтение: Данил Леховицер рассказывает о пяти квир-писателях, ставших классиками литературы XX века. Среди них — Рене Кревель, чей роман напечатан в новом «Носороге».

Рене Кревель умудрился стать маргиналом даже в кругу сюрреалистов. Вместе с другими авангардистами Жаком Риго и Пьером Дрие ла Рошелем он открыл в Париже суицидальное агентство и тяготился несостоятельностью и заведомой обреченностью любви, тела и разума.
В его причудливых и жестоких текстах неизменно присутствуют, что называется, токсичные отношения, где один использует другого, а невозможность взаимной любви заставляет персонажей помышлять о суициде.

#Воскресноечтение: Александр Скидан исследует синтез, которому Дмитрий Александрович Пригов подверг стратегии Уорхола и Брехта, применив их к поэтическому производству.

Революция, совершенная Приговым в поэтическом способе производстве, сродни промышленному перевороту: его логико-поэтические машины пришли на смену «живому труду» традиционного лирического высказывания, так сказать, ручному лиризму (лиризму ручной выделки, тому, что сам Дмитрий Александрович любил называть «художественным промыслом»). Это новый вид пойесиса, а не просто поэтики. И связан он с инструментализацией поэтической техники, перенацеливанием ее на вне- или метапоэтическое задание, как, например, экспликация логической конструкции, формальных предпосылок того или иного типа высказывания (художественного, научного, религиозного, теоретического, идеологического и т.д.), с превращением текста в своего рода логарифмическую таблицу.

#Воскресноечтение: захватывающий лонгрид Павла Заруцкого об истории греческой экспериментальной поэзии XX века. Подборку стихотворений греческого авангардиста Константиноса Папахараламбоса в переводе Павла Заруцкого можно прочитать в 12-м «Носороге», а в 10-м номере опубликованы машинописные стихотворения-объекты Заруцкого из цикла «Единицы».

«Греческие литературные институции, „экспортирующие“ сюрреалистов как представителей великого „поколения ’30-х“, практически полностью игнорируют существование последующей параллельной культуры, предлагая зарубежному читателю туристический облик солнечной Греции и тактично умалчивая о ее истерзанной войнами и трагедиями мрачной изнанке. Тем не менее, несмотря на то что в стране фактически не было полностью оригинального литературного авангарда, ряд зарубежных течений отмечен безусловным греческим присутствием. А это значит, что греческая экспериментальная поэзия, в наши дни привлекающая всё большее число исследователей, смогла интегрироваться и оставить свой след в далеко не законченной истории мирового неконвенционального искусства».

#Воскресноечтение: масштабный текст Николая Богомолова о жизни и поэзии Михаила Кузмина.

«Для Кузмина его собственная индивидуальность оставалась при любых обстоятельствах самодостаточной, она не нуждалась ни в каких соположениях с эпохой, социальными установлениями, господствующими настроениями, вкусами и пр. Если Мандельштаму важно было понять самому и убедить других, что он - "человек эпохи Москвошвея" (а в логическом развитии это дало и все его "гражданские" стихи, от "Мы живем, под собою не чуя страны..." до сталинской "Оды"); если Пастернак был уверен в положительном ответе на вопрос: "Но разве я не мерюсь пятилеткой?"; если Ахматова на долгие годы замолкала, и только крайнее отчаяние ежовщины и войны разбудило в ней молчавший голос, - то Кузмин был спокойно-неколебим, ни в чем не изменяя себе. Он мог легко пойти на устранение каких-то внешних признаков своих текстов или, не дожидаясь цензурного вмешательства, убрать из стихов сомнительные с точки зрения цензуры пассажи, начать писать слово "Бог" со строчной буквы и пр., но при всем этом оставался верен тем основным принципам творчества, что выработались у него уже к середине двадцатых годов».

#Воскресноечтение: большая подборка текстов к недавнему столетию Пауля Целана. Среди них — эссе Шамшада Абдуллаева и Александра Скидана.

Больше любят и знают — везде — Целана первой поры, также называемого «сюрреалистическим» (сам поэт писал: «Йейтсу я уж точно обязан куда большим, чем французскому сюрреализму»). Жестокую услугу (далеко не только по-русски) ему сослужила слава «смысловика» — просодия Целана, возможно, ещё только начинает дотягиваться к раскрывающимся ей навстречу иноязычцам. Удивительно и другое: переводчиков совсем не упрекнёшь в сокрытии фактов, но видимо так устроена поздне- и постсоветская дискурсивность, что Целана по-русски мы читаем либо как «поэтически жительствующего на земле», абстрактного лирика о возвышенных материях (в лучшем случае — о поэтической традиции), либо как автора, методически архивирующего свою биографию и историю Холокоста (Шоа, дритер хурбн’а). С широкого горизонта рецепции как бы стёрт Целан – автор трагического стихотворения о Розе Люксембург и Карле Либкнехте, Целан – сотрудник Международной организации труда, Целан подпрыгивающий от радости при виде чёрных флагов анархистов в Париже шестьдесят восьмого (и остро полемизирующий потом с тем «маем»). Конечно, когда годом раньше в Москве его переводчики подчёркивали, что «поэт имеет в виду героическое восстание рабочих Вены в феврале 1934 года» и что «Целан посвящает некоторые из новых стихов Испанской республике, Октябрю, и это определяет его особую идейную позицию среди других поэтов», советская интеллигенция отфильтровывала это как нерелевантную информацию — для самого поэта такая фильтрация была непозволительна.

#Воскресноечтение: статья Евгения Павлова о том, какие стратегии политического сопротивления несет в себе, казалось бы, аполитичное письмо Аркадия Драгомощенко.

Не будет преувеличением сказать, что собственная поэтика Драгомощенко революционна в самом прямом смысле слова — со всеми вытекающими из этого политическими последствиями. И вне сомнения, именно политическая подоплека его позиции отчасти привлекла к нему внимание американских поэтов языковой школы, ибо в его работе они слышали отзвуки своей собственной. Вот что, к примеру, пишет Чарльз Бернстин в книге «Мой путь»: «Если я говорю о “политике поэзии”, то имею при этом в виду политику поэтической формы, а не действенность поэтического содержания. Поэзия может вопрошать о том, как язык формирует, а не просто отражает социальные значения и ценности».

#Воскресноечтение: статья Евгении Вежлян о концептуализации поэзии методами социологии как отдельного и имеющего собственные закономерности существования феномена. В рамках Школы издательского дела, которая начнется 12 января, Евгения Вежлян расскажет об интеллектуальной литературе в России и ее проводниках в виде издательств, лидеров мнений и институций.

«По всей видимости, ощущение спада интереса к поэзии внутри отечественного литературного сообщества вызвано еще и тем, что существует устойчивое представление о высоких тиражах и полных залах, связанное с шестидесятыми, а позднее и восьмидесятыми годами XX века, требующее проверки и пере­смотра. Что такое «поэтический бум»? Как он устроен с точки зрения социаль­ных взаимодействий? Как на самом деле осуществлялись читательские практики, связанные с поэзией, в рамках советской культуры? Что с тех пор изменилось?»

#Воскресноечтение не на один день: большой материал «Прочтения» о современной немецкой литературе — от прозы, поэзии и драмы до философии и нонфикшена, а также о связях немецкой и русской литературы.
Про журналы и продвижение современной немецкой поэзии рассказал Дмитрий Кузьмин, чья лекция о независимом книжном рынке откроет курс грядущей Школы издательского дела.

«Мне видится, что в целом тот фланг русской поэзии, который меня интересует и к которому я принадлежу, говорит с немецкими коллегами на одном языке — и, возможно, за этим стоит что-то большее, чем просто общее поле западной культурной повестки. Русская культура, как и немецкая, — это культура с тоталитаризмом в анамнезе (правда, в отличие от немецких коллег, с тоталитаризмом, преодоленным не до конца). А тоталитаризм насаждает реакционную и пассеистскую эстетику. Образцовая нацистская поэзия и образцовая сталинистская поэзия практически неразличимы. Но у немцев был Нюрнбергский процесс — и даже несмотря на него послевоенным авторам, стремившимся осмыслить и преодолеть случившееся, приходилось, как мы знаем из истории объединившей таких авторов «Группы 47», не так уж легко. А в СССР работа аналогичного направления была рассечена на половинчатую, в рамках дозволенного начальством, свободу «шестидесятников» и подпольное, с разнообразными положительными и отрицательными последствиями этой подспудности, существование неподцензурной литературы».

#Воскресноечтение: Colta.ru подводит итоги уходящего года в литературе. Своими мыслями о главных событиях и текстах, случившихся в 2020-м, делятся Елена Рыбакова, Александр Марков, Юлия Подлубнова и Владимир Коркунов.

Так, меня очень интересует, например, проза Полины Барсковой «Отделение связи», которая выйдет в Издательстве Яромира Хладика (пообещавшего целый фейерверк книг прозы поэтов в новом году) и часть которой как рассказ опубликована в последнем «Носороге», как и только что вышедшая, но еще не дошедшая до моего стола проза Дмитрия Гаричева «Сказки для мертвых детей», по отношению к которой фантасмагорически-философская проза «Мальчики» выглядит, кажется, как большой методологический пролог. Как мне кажется, тема Барсковой — не простая блокадная афазия, а лингвистическая амехания, невозможность не сказать о себе, а написать отчет о себе, который вновь бы вывел тебя в явление жизни из пугающего царства теней. (Александр Марков.)

#Воскресноечтение В конце прошлого года на сайте «Полки» вышел масштабный материал о главных книгах русской литературы в XXI веке. По многим причинам он вызвал споры и обсуждения среди экспертов, благодаря чьим спискам с рекомендациями и был составлен итоговый рейтинг, в который не вошли многие, казалось бы, значимые тексты. Поэтому редакция «Полки» опубликовала отдельным материалом личные списки всех экспертов. Получился интересный документ — список списков, своего рода коллективный комментарий. В нем легко затеряться, но не пугайтесь, его изучение того стоит. Предлагаем посмотреть, какие книги выбрали наши редакторы и кто из экспертов выбрал издания «Носорога».

#Воскресноечтение: Нина Ставрогина, переводчица вышедшего в «Носороге» романа «Расщепление» Тура Ульвена, рассказывает, как Ульвен стал одним из главных послевоенных скандинавских поэтов.

«Самоубийство в возрасте 41 года, на пике творческой активности и литературного признания, упрочило миф об Ульвене как о мрачном затворнике, чьи книги полны безысходного отчаяния. Миф этот накладывается на „культовый“ статус чрезмерно сложного „поэта для поэтов“, закрепившийся за ним еще при жизни. Хотя по окончании школы Ульвен не получил никакого формального образования, кроме профессии крановщика (и некоторое время проработал на стройках), он действительно был человеком широкой эрудиции, вдумчивым читателем литературы и философии, знал несколько языков. Среди важных для него писателей и мыслителей — С. Беккет, Ф. Кафка, Дж. Леопарди, К. Симон, А. Стриндберг, Р. Шар, А. Шопенгауэр, П. Целан и другие. Однако явные отсылки к этому богатому интеллектуальному багажу в поэзии Ульвена немногочисленны. Несправедливо и приписывать поэту болезненную увлеченность темой смерти: „Смерть как макабрическая и конкретная реальность не мое поле. Я пишу отстраненно о неприятном, потому что хочу понять его“».

#Воскресноечтение: расшифровка разговора Дмитрия Хворостова с Анатолием Осмоловским, Павлом Пепперштейном и Яном Гинзбургом о художественном процессе в 1990-м году.

«В целом нас занимала наша внутренняя проблематика, которая в тот момент очень интенсивно разворачивалась, остальное казалось какими-то мультиками, которые скользят по стеклянной поверхности, где-то сбоку. Казалось важным, что наш мир, мир, к которому я был неравнодушен, советский мир, — он заканчивается. Предчувствие этого события было настолько мощным, потрясающим, захватывающим, чудовищным, одновременно эйфорическим и пугающим, что полностью перекрывало все, что происходило в арт-пространстве».

#Воскресноечтение: глава из романа Бориса Гройса «Визит», переизданного впервые с 1987 года галереей Shaltai Editions с иллюстрациями Павла Пепперштейна.

«Когда Андрей, сознавая свою включенность в единый мировой процесс, частью которого являлась его жизнь и закономерное движение которого полностью определяло каждый поступок Андрея, но также зная, что он волен распоряжаться своей жизнью и в любой момент изъять ее из мирового порядка и, следовательно, свободен во всех своих поступках, хотя бы и совершал каждый из них в отдельности, следуя необходимости, — когда Андрей, сознавая все это, мысленно отдал своим ногам приказ перенести свое тело через порог вглубь комнаты, взгляд Андрея сразу же упал на большой стол, беспорядочно заваленный бумагами».

#Воскресноечтение: эссе Бориса Гройса, в котором он рассуждает о причинах возвращения реализма.

Возвращение реализма означает де-факто возвращение психологии и психологизма. И, действительно, это возвращение можно увидеть в растущей популярности психологического романа, психологического кинематографа и театра, а также, если говорить о современном искусстве, в возрастающем присутствии фото- и видеоработ, тематизирующих психологию авторов и/или их главных героев. Причина такого возвращения очевидна. Интерпретация искусства как технэ была тесно связана с ожиданиями авангарда и многих художников поставангарда, что искусство может придать определенное направление технологическому прогрессу, привести его к утопическому телосу или, по крайней мере, компенсировать его разрушительные аспекты. В наше время все эти надежды кажутся несбыточными. Динамика технологического прогресса оказалась устойчивой к любым попыткам поставить его под контроль.

#Воскресноечтение: статья Юрия Сапрыкина о сценарных текстах Алексея Германа и Светланы Кармалиты, которые перерастают свое предназначение и становятся удивительной прозой.

Это физиологичная, чувственная проза, в которой всё видимое, осязаемое и пахнущее всегда говорит о чём‑то другом — о человеческом страхе, решимости, отчаянии и надежде. Ничего не сказано, но всё понятно. Сжатые, упругие фразы, которые скорее указывают, дают понять, чем говорят напрямую, — это искусство, которым в совершенстве владела ленинградская проза середины XX века, а ещё раньше — виртуозные стилисты советских 1920‑х. Получается, что тексты, а значит, и кинематограф Германа связаны близким родством с прозой Олеши, Бабеля и Пильняка, — не самая очевидная родословная, но что‑то общее в их генетическом коде определённо есть.

#Воскресноечтение: большая подборка поэтических текстов казахстанского поэта Каната Омара на «Лиterraтуре». Подборку стихотворений Каната Омара читайте в последнем номере «Носорога».

Канат Омар - ведущий казахстанский поэт-контрсюрреалист, превращающий свои стихи в лихо закрученную пляску смысловых созвучий на фоне рассыпчатых лестничных пролётов изобильной графики. При чтении (обязательно вслух) соблюдайте интервалы, следите за дыханием, важно его не потерять к концу этой головокружительной подборки.

Представьте, что посреди великой степи проходит фестиваль короткометражных фильмов прямо под открытым небом, столь долгий, что вокруг него уже начали расти города, но не поймёшь, железобетон это или голографическая проекция.

Всё это виртуозно, смешно, страшно, неповторимо и узнаваемо. Современной казахстанской литературе, богатой на интересные имена, всё же невероятно повезло, что в её недрах зародился такой поэт, как Канат Омар, это значит, что языкам суждено вечное обновление, вот только бы заметили и осознали современники, но это дело десятое, а что сейчас?  А сейчас мы грузим зебр на Ноев ковчег под музыку Фрэнка Заппы или Шостаковича, тут уж как повезёт (комментарий Ивана Полторацкого).

#Воскресноечтение: интервью главного редактора «Носорога» Кати Морозовой с Павлом Пепперштейном о том, как устроен его роман «Странствие по таборам и монастырям», о подрыве жанров, автобиографических моментах и смутных отражениях, к которым отсылает обложка книги. Сегодня последний день ярмарки, и этот выдающийся текст, действие которого разворачивается на съемочной площадке «Дау», в Ницце, Лондоне, Москве, Венеции, на море и суше, в воображении и реальности, можно купить со скидкой на нашем стенде (Альянс независимых издателей в самом сердце ярмарки).

«Этот роман связан с определенным периодом моей жизни, который я так и обозначил для себя — путешествие по таборам и монастырям. Это был скитальческий период. Жизнь постоянно забрасывала меня в различные, как сейчас принято говорить, кластеры. Причем я там не растворялся, не становился в них своим. Мой статус менялся: иногда я бывал гостем, иногда я бывал просто свидетелем. Но почему-то меня очень впечатляли эти переходы от одного сообщества к другому, изучение их внутренней жизни, их структуры вкупе с их локальной идеологией, а также с особенностями, которые диктовались тем местом, где эти кластеры располагались. Можно сказать, что это такое скрытое автобиографическое повествование. Многое из того, что описано, действительно со мной происходило. Сначала, например, рассказывается о приезде на съемки фильма «Дау» Ильи Хржановского — достаточно подробно и реалистично, пока не начинается детективный замут и не происходит убийство режиссера».

#Воскресноечтение: интервью с эмигрировавшим в Лондон писателем Зиновием Зиником о восприятии эмиграции и отношении к увиденным после переезда из Москвы 70-х новым мирам. Прозу Зиника читайте в нашем новом номере.

Семидесятые годы здесь были годами экономической катастрофы и политического кризиса. Это была “зима тревоги нашей”. Непрерывные забастовки. Я какое-то время жил у Маши Слоним в квартире в Хэмпстеде, окна смотрели в парк. Помню, я просыпаюсь утром, смотрю — зеленая трава газона, а посреди нее – гигантская элегантная черная пирамида! Я подумал: вот какое у англичан эстетическое чувство, какая интересная концептуально-абстрактная скульптура! Надо пойти посмотреть. Спустился, подошел поближе и понял, что это гора черных помойных мешков. Их аккуартно складывали в пирамиду местные жители: их некому было вывозить, потому что мусорщики тоже бастовали.