Соломон Шустер - заметная фигура Ленинграда 60-80-х, искусствовед, успешный коллекционер, богач и модник - и одновременно ленфильмовский режиссер. Учился у Козинцева вместе с Авербахом, Масленниковым, Соловьевым. Снимал негромкие нестыдные фильмы, работал с лучшими актерами. (Характерный пример - «Всегда со мною» с Фрейндлих и Стржельчиком. Очень семидесятнический и очень ленинградский по духу фильм).
В историю же Соломон Шустер вошел - вместе с Семеном Арановичем - как человек, сумевший заснять похороны Ахматовой. Это был довольно рискованный поступок. Шустер и Аранович стащили камеру и пленку со Студии документальных фильмов (за что могли круто получить по голове) и зафиксировали тот скорбный день.
Соломон Абрамович лежит на кладбище в Комарово - там, где в марте 1966 года снимал прощание с Ахматовой. Сюда, на это кладбище, Шустер заехал перед вылетом в Берлин (где неожиданно умер). Заехал на могилу Авербаха - почему-то захотелось.
Могила же самого Шустера - напротив еще одного его приятеля, Курехина.
В историю же Соломон Шустер вошел - вместе с Семеном Арановичем - как человек, сумевший заснять похороны Ахматовой. Это был довольно рискованный поступок. Шустер и Аранович стащили камеру и пленку со Студии документальных фильмов (за что могли круто получить по голове) и зафиксировали тот скорбный день.
Соломон Абрамович лежит на кладбище в Комарово - там, где в марте 1966 года снимал прощание с Ахматовой. Сюда, на это кладбище, Шустер заехал перед вылетом в Берлин (где неожиданно умер). Заехал на могилу Авербаха - почему-то захотелось.
Могила же самого Шустера - напротив еще одного его приятеля, Курехина.
Forwarded from ЗДЕСЬ БЫЛ МАЙК
Осенней ночью,
бледен и небрит,
как после
всенародного гулянья,
я возвращаюсь
к женщине.
Стоит глухая ночь.
Стоят глухие зданья.
Стоит фонарь
на мокрой мостовой.
Стоит луна, роняя
свет свой тусклый.
Стоит троллейбус.
Урна. Постовой.
Стоят часы на старой
башне думской.
Стоят часы...
Ну это ли не ересь?
Когда бы я на Невском
ни бывал,
они всегда названивали через
пятнадцатиминутный интервал.
Теперь стоят.
Гул времени затих.
Все замерло вокруг.
И поневоле
стоят Кутузов
и Барклай де Толли
на постаментах
каменных своих.
Стоит в Неве
чугунная вода.
Стоит речной трамвайчик
у причала.
Стоят семидесятые года.
И только я,
беспечный и усталый,
неудержимо прохожу
сквозь ночь,
движением своим
не обольщаясь,
поскольку тоже
постоять не прочь,
но к женщине,
к любимой,
возвращаюсь.
Геннадий Григорьев, 1974.
бледен и небрит,
как после
всенародного гулянья,
я возвращаюсь
к женщине.
Стоит глухая ночь.
Стоят глухие зданья.
Стоит фонарь
на мокрой мостовой.
Стоит луна, роняя
свет свой тусклый.
Стоит троллейбус.
Урна. Постовой.
Стоят часы на старой
башне думской.
Стоят часы...
Ну это ли не ересь?
Когда бы я на Невском
ни бывал,
они всегда названивали через
пятнадцатиминутный интервал.
Теперь стоят.
Гул времени затих.
Все замерло вокруг.
И поневоле
стоят Кутузов
и Барклай де Толли
на постаментах
каменных своих.
Стоит в Неве
чугунная вода.
Стоит речной трамвайчик
у причала.
Стоят семидесятые года.
И только я,
беспечный и усталый,
неудержимо прохожу
сквозь ночь,
движением своим
не обольщаясь,
поскольку тоже
постоять не прочь,
но к женщине,
к любимой,
возвращаюсь.
Геннадий Григорьев, 1974.
Эти четыре снимка Ивашинцовой - будто пошаговый план утренней прогулки по городу.
Однажды, когда шел дождь, я стоял возле Пяти углов, разглядывая из определенной точки Владимирскую площадь и ее собор; солнечный луч вдруг резко пронизал ненастные облака, и я, не покинув своего места, внезапно приблизился к тому, на котором стоял собор, как бывает не только во сне, но в редкие минуты и наяву, взлетел над городом, оказавшись на страшной высоте, прямо над куполом собора.
Эта мгновенная благодать моей юности и теперь припоминается мне часто, — несбывшееся предчувствие счастья, обладание миром и городом, любовь, мыслимая только здесь, среди этих улиц, домов, облаков, окон и площадей, любимое лицо, приснившееся мне в детстве, возникшее в этих только местах и любимое от века, от начала начал.
Больше нигде не мог я родиться, и мне не надобны никакие другие города и языки, и вот я стою, пригвожденный к месту, навсегда оцепенелый и несчастный, а благодать улетучилась, ибо она мгновенна как сон...
Фрагмент книжки Бориса Тулинцева «Нестертые следы». 1980.
Эта мгновенная благодать моей юности и теперь припоминается мне часто, — несбывшееся предчувствие счастья, обладание миром и городом, любовь, мыслимая только здесь, среди этих улиц, домов, облаков, окон и площадей, любимое лицо, приснившееся мне в детстве, возникшее в этих только местах и любимое от века, от начала начал.
Больше нигде не мог я родиться, и мне не надобны никакие другие города и языки, и вот я стою, пригвожденный к месту, навсегда оцепенелый и несчастный, а благодать улетучилась, ибо она мгновенна как сон...
Фрагмент книжки Бориса Тулинцева «Нестертые следы». 1980.