Николай Лейкин, «Наши за границей»
В конце XIX века имя Николая Лейкина было известно в России всем. Его читали взахлеб даже те люди, кто больше совершенно ничего не читал. Секрет популярности Лейкина в его саркастической, но по сути беззлобной манере, с которой он описывал нравы буржуазии.
В «Наших за границей» преувеличенно богатая, но при этом молодая купеческая пара – Глафира Семеновна и Николай Иванович – отправляются на всемирную выставку в Париж, чтобы людей посмотреть, себя показать да забраться на вершину Эйфелевой башни. Но каждый этап пути готовит для супругов новые сюрпризы.
Юмор Лейкина строится здесь на двух принципах: во-первых, Глафира и Николай очень плохо знают иностранные языки, а во-вторых, пара постоянно сталкивается с разницей менталитетов. В первое время это действительно смешно. Когда супруги раз за разом садятся не в свой поезд, забредают не в тот город или не могут сказать, как по-немецки будет «подушка», я вспоминаю о собственных первых месяцах в Турции, когда вся турецкая речь слипалась в одно невыразимое нечто, и мне пришлось не раз остаться в дураках из-за обычного недопонимания.
Но потом под шутками-прибаутками про неловких русских начинает просвечивать еще кое-что, от чего смеяться уже не хотелось. Понятно, что Лейкин высмеивал нуворишей, внезапно поднявшихся на вершину благосостояния купцов. Деньги позволяли им все, да вот в комплекте к деньгам не шли нормальное образование и воспитание. Поэтому «наши» выглядят быдловатыми и откровенно глупыми людьми. Это шарж, карикатура – но одновременно приговор целому классу.
От главы к главе герои как будто только сильнее тупеют. Они не учатся на своих ошибках, бесперебойно попадая во все более унизительные ситуации. А шутки так и стоят на месте: посмотрите, они снова ничегошеньки не поняли по-французски и опять возмущаются, что во Франции нет водки. Николай Иванович (зовите его Николя) абсолютно любую проблему, и даже ее отсутствие, забрасывает деньгами, после чего напивается в хлам. Глафира Семеновна плачет и вымогает у похмельного мужа сотни франков на вычурные шмотки, чтобы надеть их все разом, когда вернется в Россию – и все встречные дамы помрут от зависти!
Приятно ли осознавать себя умнее кого-то? Очень даже. Вон какие дурачки, а еще богатые, то ли дело я, – думал среднестатистический читатель Лейкина. Но такая сатира не имеет глубины; она выпячивает проблему, чтобы петросянить над ней и издеваться, но не решать. Иронично и то, что сам Лейкин заработал целое состояние на таком фундаменте. Одни не очень далекие люди платят деньги, чтобы прикормить свое эго чтением о злоключениях других не очень далеких людей. Я ожидала большего, а получила смешную гадливость.
#majorsormus_book
В конце XIX века имя Николая Лейкина было известно в России всем. Его читали взахлеб даже те люди, кто больше совершенно ничего не читал. Секрет популярности Лейкина в его саркастической, но по сути беззлобной манере, с которой он описывал нравы буржуазии.
В «Наших за границей» преувеличенно богатая, но при этом молодая купеческая пара – Глафира Семеновна и Николай Иванович – отправляются на всемирную выставку в Париж, чтобы людей посмотреть, себя показать да забраться на вершину Эйфелевой башни. Но каждый этап пути готовит для супругов новые сюрпризы.
Юмор Лейкина строится здесь на двух принципах: во-первых, Глафира и Николай очень плохо знают иностранные языки, а во-вторых, пара постоянно сталкивается с разницей менталитетов. В первое время это действительно смешно. Когда супруги раз за разом садятся не в свой поезд, забредают не в тот город или не могут сказать, как по-немецки будет «подушка», я вспоминаю о собственных первых месяцах в Турции, когда вся турецкая речь слипалась в одно невыразимое нечто, и мне пришлось не раз остаться в дураках из-за обычного недопонимания.
Но потом под шутками-прибаутками про неловких русских начинает просвечивать еще кое-что, от чего смеяться уже не хотелось. Понятно, что Лейкин высмеивал нуворишей, внезапно поднявшихся на вершину благосостояния купцов. Деньги позволяли им все, да вот в комплекте к деньгам не шли нормальное образование и воспитание. Поэтому «наши» выглядят быдловатыми и откровенно глупыми людьми. Это шарж, карикатура – но одновременно приговор целому классу.
От главы к главе герои как будто только сильнее тупеют. Они не учатся на своих ошибках, бесперебойно попадая во все более унизительные ситуации. А шутки так и стоят на месте: посмотрите, они снова ничегошеньки не поняли по-французски и опять возмущаются, что во Франции нет водки. Николай Иванович (зовите его Николя) абсолютно любую проблему, и даже ее отсутствие, забрасывает деньгами, после чего напивается в хлам. Глафира Семеновна плачет и вымогает у похмельного мужа сотни франков на вычурные шмотки, чтобы надеть их все разом, когда вернется в Россию – и все встречные дамы помрут от зависти!
Приятно ли осознавать себя умнее кого-то? Очень даже. Вон какие дурачки, а еще богатые, то ли дело я, – думал среднестатистический читатель Лейкина. Но такая сатира не имеет глубины; она выпячивает проблему, чтобы петросянить над ней и издеваться, но не решать. Иронично и то, что сам Лейкин заработал целое состояние на таком фундаменте. Одни не очень далекие люди платят деньги, чтобы прикормить свое эго чтением о злоключениях других не очень далеких людей. Я ожидала большего, а получила смешную гадливость.
#majorsormus_book
Сэмюэл Беккет, «Дальше никак»
Если нет пространства, то и прилечь негде. Беккет сразу отнимает любую надежду на структуру в своих текстах. Но, как будто этого мало, он лишает читателя еще и фундаментальных ориентиров – отныне и всегда нет ни места, ни времени. Очаровательное нигде, в котором существует некто. Этот некто обладает фрагментарной памятью и бесконечной усталостью.
Было бы проще, если бы Беккет был обыкновенным минималистом. Но он страньше и суровее. Его задача – уничтожить все привычное. Он выжигает лишние слова, пока не становится понятно, что говорить в принципе занятие искусственное. Он не пытается играть в тонкие смысловые игры. Как угасающий мозг перед смертью выхватывает вспышки случайных воспоминаний, так и неназванный некто уходит, путаясь сам в себе.
Литературный герой всегда в каком-то смысле противопоставлен ситуации, в которой он оказался, иначе откуда брать конфликт? В прозе Беккета я (читатель) и некто (герой) одинаковые никто, и сам автор как будто тоже. Мы втроем, раз уж согласились поучаствовать в этом сеансе самоуничтожения, абсолютно чужеродны друг другу, изолированы, говорим в три параллельных пустоты.
«Компания». Так называется первая новелла сборника. Безнадежные поиски компании заставляют ползти через жизнь, но ни Другой, ни время, ни пространство, ни самосознание не являются достойными компаньонами. Беспросветное угасание – вот наша единственная подлинная компания. Молчание. Между конвульсиями можно вспомнить, как ходил за руку с отцом через поле. С чьим отцом? Где теперь это поле? Это был я?
Композитор Филип Гласс Беккета любит и понимает. Он сумел музыкально передать цикличность и скупость беккетовской прозы. Аккуратные умолчания важнее мелодии. Гласс показал мне то, что я сама не смогла бы вычитать: герой Беккета, сползающий в ничто, всë-таки чувствует грусть. Компания Беккета и Гласса – один из лучших синтезов музыки и литературы, известных мне.
#majorsormus_book
P.S. Зацените закладку. «Компания» Филипа Гласса будет в комментариях🎵
Если нет пространства, то и прилечь негде. Беккет сразу отнимает любую надежду на структуру в своих текстах. Но, как будто этого мало, он лишает читателя еще и фундаментальных ориентиров – отныне и всегда нет ни места, ни времени. Очаровательное нигде, в котором существует некто. Этот некто обладает фрагментарной памятью и бесконечной усталостью.
Было бы проще, если бы Беккет был обыкновенным минималистом. Но он страньше и суровее. Его задача – уничтожить все привычное. Он выжигает лишние слова, пока не становится понятно, что говорить в принципе занятие искусственное. Он не пытается играть в тонкие смысловые игры. Как угасающий мозг перед смертью выхватывает вспышки случайных воспоминаний, так и неназванный некто уходит, путаясь сам в себе.
Литературный герой всегда в каком-то смысле противопоставлен ситуации, в которой он оказался, иначе откуда брать конфликт? В прозе Беккета я (читатель) и некто (герой) одинаковые никто, и сам автор как будто тоже. Мы втроем, раз уж согласились поучаствовать в этом сеансе самоуничтожения, абсолютно чужеродны друг другу, изолированы, говорим в три параллельных пустоты.
«Компания». Так называется первая новелла сборника. Безнадежные поиски компании заставляют ползти через жизнь, но ни Другой, ни время, ни пространство, ни самосознание не являются достойными компаньонами. Беспросветное угасание – вот наша единственная подлинная компания. Молчание. Между конвульсиями можно вспомнить, как ходил за руку с отцом через поле. С чьим отцом? Где теперь это поле? Это был я?
Композитор Филип Гласс Беккета любит и понимает. Он сумел музыкально передать цикличность и скупость беккетовской прозы. Аккуратные умолчания важнее мелодии. Гласс показал мне то, что я сама не смогла бы вычитать: герой Беккета, сползающий в ничто, всë-таки чувствует грусть. Компания Беккета и Гласса – один из лучших синтезов музыки и литературы, известных мне.
#majorsormus_book
P.S. Зацените закладку. «Компания» Филипа Гласса будет в комментариях
Please open Telegram to view this post
VIEW IN TELEGRAM
Сабахаттин Али, «Мадонна в меховом манто»
Эту книгу хорошо поймут интроверты, высокочувствительные люди и все те, кто привык внимательно наблюдать за своим внутренним миром. Благодаря цепи случайностей в руки к рассказчику попадает дневник его коллеги, Раифа. Раиф – ничем не примечательный, будто бы пустой внутри человек средних лет, о котором и не скажешь, есть он в комнате или нет. Но в его глазах такая тоска! Единственная правда его жизни – это исповедь в тетради, в которую погружаемся мы вместе с рассказчиком.
На страницах дневника мы встречаем молодого и мечтательного Раифа, которого отец отправил из Турции в Германию учиться мыловарению. Парень никакой тяги к этому делу не чувствует, но счастлив лицезреть Европу своими глазами. Перед нами классический сюжет про юношу, проживающего свои дни не в учении, а в бесцельных блужданиях по музеям и картинным галереям. Раиф стеснительный, потерянный и впечатлительный, он постоянно думает о смысле жизни и сам не понимает, чего ждет. Пока однажды он не забредает на выставку современных художников и видит картину с Мадонной в меховом манто.
Женщина на картине околдовала Раифа, перевернула его жизнь и будто расставила все по местам. Вот он – тот образ, которого юноша ждал всю жизнь; то лицо, которое он видел во снах. Это странная и может быть для кого-то смешная любовь, но Раифу все равно. Теперь он всюду будет искать эту женщину, пока она сама не найдет его.
Мария и Раиф встретились в Берлине 1920-х. Он турок, она наполовину еврейка, кругом них гиперинфляция, клокочущие двадцатые и маниакальная обреченность того десятилетия. Мария, которая изобразила себя на той самой картине с Мадонной, сходу заявляет, что романтические отношения ей не нужны, что мужчины разочаровали ее и что она никогда не полюбит Раифа. Но эти два одиночества оделись в броню только затем, чтобы не травмировать свои хрупкие души еще больше.
«Мадонну» много где сравнивают с Ремарком, и я понимаю, почему. Но, на мой взгляд, Али куда ближе к Стефану Цвейгу. У Сабахаттина очень душевная, сентиментальная проза: бесконечно грустная, но красивая, как сорванный цветок. Я читала и думала, что так писать мог только очень хрупкий человек. Многие вещи, которые Али выписывает с небрежной простотой, занимали мой ум долгие годы. И я бродила своими дорогами когда-то, пытаясь заполнить дыру одиночества на месте души.
Что-то в прозе Али сейчас звучит наивно. Его сюжет вечен, а поэтому предсказуем. Но в этом романе такая тонкая паутинка из восточной печали и западных улиц, которой я не видела раньше ни у кого.
#majorsormus_book
✍ Картины «Мадонна в меховом манто» не существует, но Раиф сравнивает её с «Мадонной гарпий» кисти Андреа дель Сарто. Удивительная картина, советую вам найти ее.
Эту книгу хорошо поймут интроверты, высокочувствительные люди и все те, кто привык внимательно наблюдать за своим внутренним миром. Благодаря цепи случайностей в руки к рассказчику попадает дневник его коллеги, Раифа. Раиф – ничем не примечательный, будто бы пустой внутри человек средних лет, о котором и не скажешь, есть он в комнате или нет. Но в его глазах такая тоска! Единственная правда его жизни – это исповедь в тетради, в которую погружаемся мы вместе с рассказчиком.
На страницах дневника мы встречаем молодого и мечтательного Раифа, которого отец отправил из Турции в Германию учиться мыловарению. Парень никакой тяги к этому делу не чувствует, но счастлив лицезреть Европу своими глазами. Перед нами классический сюжет про юношу, проживающего свои дни не в учении, а в бесцельных блужданиях по музеям и картинным галереям. Раиф стеснительный, потерянный и впечатлительный, он постоянно думает о смысле жизни и сам не понимает, чего ждет. Пока однажды он не забредает на выставку современных художников и видит картину с Мадонной в меховом манто.
Женщина на картине околдовала Раифа, перевернула его жизнь и будто расставила все по местам. Вот он – тот образ, которого юноша ждал всю жизнь; то лицо, которое он видел во снах. Это странная и может быть для кого-то смешная любовь, но Раифу все равно. Теперь он всюду будет искать эту женщину, пока она сама не найдет его.
Мария и Раиф встретились в Берлине 1920-х. Он турок, она наполовину еврейка, кругом них гиперинфляция, клокочущие двадцатые и маниакальная обреченность того десятилетия. Мария, которая изобразила себя на той самой картине с Мадонной, сходу заявляет, что романтические отношения ей не нужны, что мужчины разочаровали ее и что она никогда не полюбит Раифа. Но эти два одиночества оделись в броню только затем, чтобы не травмировать свои хрупкие души еще больше.
«Мадонну» много где сравнивают с Ремарком, и я понимаю, почему. Но, на мой взгляд, Али куда ближе к Стефану Цвейгу. У Сабахаттина очень душевная, сентиментальная проза: бесконечно грустная, но красивая, как сорванный цветок. Я читала и думала, что так писать мог только очень хрупкий человек. Многие вещи, которые Али выписывает с небрежной простотой, занимали мой ум долгие годы. И я бродила своими дорогами когда-то, пытаясь заполнить дыру одиночества на месте души.
Что-то в прозе Али сейчас звучит наивно. Его сюжет вечен, а поэтому предсказуем. Но в этом романе такая тонкая паутинка из восточной печали и западных улиц, которой я не видела раньше ни у кого.
#majorsormus_book
Please open Telegram to view this post
VIEW IN TELEGRAM
Эдвард Бернейс, «Пропаганда»
Племянник Зигмунда Фрейда, Бернейс сколотил фундамент для всех поколений пиарщиков еще сто лет назад. Деловым и суховатым тоном он перечисляет, на какие крючки нужно ловить массы, чтобы наиболее эффективно ими управлять.
Люди вроде Бернейса не вызывают у меня теплых чувств, скорее наоборот. Современность такова, что, чем бы вы не занимались – от ютуб обзоров до продажи микроволновок, – вам придется учитывать потребности аудитории и исподволь внушать им что-нибудь. И вот я читаю о том, как вызвать доверие, сыграть на потаённых чувствах, убедить. Стойкое желание отмыться в комплекте.
Современная помешанность на пиаре внушает мне ужас. Бесчисленные техники манипуляций используют все: от крупных компаний до индивидуальных предпринимателей, а алгоритмы соцсетей давным-давно научились создавать воронки интересного контента, чтобы преобразовывать пользовательское внимание в деньги. Бернейсу и не снились такие инновации, но он уже в двадцатые годы прошлого века отлично понимал, каким замечательным инструментом пропаганды будут радиоприемники.
Другими словами: мир слишком сложен, народ – стадо, заставь их думать по-своему или проиграй. Бернейс уверен, что настоящий лидер не ходит за общественным мнением, а улавливает его, перекраивает под свои нужды и возвращает людям с тем, чтобы они, как им кажется, приняли самостоятельное решение.
🔵 Показательная цитата: «Конечно, всегда можно возразить: пропаганда со временем изживет себя, поскольку ее методы рано или поздно станут известны каждому. Однако я уверен, что такого не случится. Если пропаганда ослабеет по мере того, как будет развиваться и совершенствоваться общество, то только та, которая фальшива и антисоциальна».
И действительно: вряд ли кого-нибудь сейчас удивишь разговорами о индивидуальной выдаче в браузере или знаменитости, совершенно случайно появившейся в одежде такого-то бренда. Обманываться рады, экономить энергию тоже. Идти протоптанными путями за лидерами мнений, какими бы они ни были.
Есть легенда, что книга Бернейса стояла на полке у министра пропаганды Третьего рейха Геббельса. Я бы относилась к таким совпадениям с сомнением, учитывая то, что Бернейс еврей, но, если это правда, то вся ситуация красноречиво подчеркивает абсолютную двуличность любой пропагандистской системы.
У Бернейса об этом ни слова, но как же нам научиться жить в мире, где каждый первый старается нам чего-нибудь впарить?
🔵 Тренировать критическое мышление: проверять цитаты и новости (сверять факты желательно не на первой странице поисковой выдачи).
🔵 Если вам о чем-то рассказывают, всегда задавать вопрос:
🔵 Помнить, что честный и нейтральный источник вряд ли завирусится так, как любящий вопить хайпожор.
Я не люблю, когда меня лишают выбора. И пусть здесь тянет посмеяться, мол, «твой выбор это иллюзия», – я лучше буду бороться за нее своим умом, а не по чужой указке. Спасибо Бернейсу, врага полезно знать в лицо.
#majorsormus_book
Племянник Зигмунда Фрейда, Бернейс сколотил фундамент для всех поколений пиарщиков еще сто лет назад. Деловым и суховатым тоном он перечисляет, на какие крючки нужно ловить массы, чтобы наиболее эффективно ими управлять.
Люди вроде Бернейса не вызывают у меня теплых чувств, скорее наоборот. Современность такова, что, чем бы вы не занимались – от ютуб обзоров до продажи микроволновок, – вам придется учитывать потребности аудитории и исподволь внушать им что-нибудь. И вот я читаю о том, как вызвать доверие, сыграть на потаённых чувствах, убедить. Стойкое желание отмыться в комплекте.
Современная помешанность на пиаре внушает мне ужас. Бесчисленные техники манипуляций используют все: от крупных компаний до индивидуальных предпринимателей, а алгоритмы соцсетей давным-давно научились создавать воронки интересного контента, чтобы преобразовывать пользовательское внимание в деньги. Бернейсу и не снились такие инновации, но он уже в двадцатые годы прошлого века отлично понимал, каким замечательным инструментом пропаганды будут радиоприемники.
Другими словами: мир слишком сложен, народ – стадо, заставь их думать по-своему или проиграй. Бернейс уверен, что настоящий лидер не ходит за общественным мнением, а улавливает его, перекраивает под свои нужды и возвращает людям с тем, чтобы они, как им кажется, приняли самостоятельное решение.
И действительно: вряд ли кого-нибудь сейчас удивишь разговорами о индивидуальной выдаче в браузере или знаменитости, совершенно случайно появившейся в одежде такого-то бренда. Обманываться рады, экономить энергию тоже. Идти протоптанными путями за лидерами мнений, какими бы они ни были.
Есть легенда, что книга Бернейса стояла на полке у министра пропаганды Третьего рейха Геббельса. Я бы относилась к таким совпадениям с сомнением, учитывая то, что Бернейс еврей, но, если это правда, то вся ситуация красноречиво подчеркивает абсолютную двуличность любой пропагандистской системы.
У Бернейса об этом ни слова, но как же нам научиться жить в мире, где каждый первый старается нам чего-нибудь впарить?
зачем? Я не люблю, когда меня лишают выбора. И пусть здесь тянет посмеяться, мол, «твой выбор это иллюзия», – я лучше буду бороться за нее своим умом, а не по чужой указке. Спасибо Бернейсу, врага полезно знать в лицо.
#majorsormus_book
Please open Telegram to view this post
VIEW IN TELEGRAM
Радищев и ножницы
Поднимите руки те, кто в школе так и не прочитал Радищева. Постсоветская программа по литературе, отдающая идеалами исчезнувшей страны, не могла привлечь меня; особенно когда приходилось брать для урока в библиотеке потрепанную книжку со вступительной статьей с заголовком «Радищев – первый русский революционер».
Я не помню, когда впервые поняла, что программа по литературе это именно что программа, и ученик двигается по ней в том числе идеологически. Но уже тогда меня волновал вопрос: что я должна усвоить из прочитанного? Но не для школьного сочинения, а для себя.
Судя по всему, в те времена, когда Радищева вытащили из недр русской литературы для воспитательных целей будущих любителей революции, он уже был изрядно порезан. Выборочный эффект не только в том, чтобы предъявить ученику дядьку из времен париков и пудры и сказать: он уже тогда критиковал самовластие! Нужно еще и внутри самого радищевского текста поработать ножницами, чтобы собрать полезный для подрастающих умов коллаж.
И с такими огрызками приходится считаться – обдумывать неполное, рефлексировать над своеобразной монтажной склейкой. Я не знаю, была ли в школьной программе эмоционально написанная глава о цензуре, но, если была, это очередная горькая ирония жизни в мою копилку. Вы помните про Радищева и его идеалы – хорошо. Но вы не читаете главу про месть крепостных за изнасилование крестьянки помещиком – потому что вам еще рано. Вот тут много информации о том, в каком виде до нас доходило главное произведение писателя.
Что до самого «Путешествия» – это сложный для восприятия текст, полностью в духе конца XVIII века. Все так аллегорично и усложнено, что иной раз и понять нельзя: Радищев только что кого-то оскорбил или похвалил? Его книга напоминает сложный танец на балу. Это социальная критика, которая пытается заигрывать с философским трактатом и при этом наполнена предромантической эмоциональностью.
Грустно, что многое у Радищева все так же узнаваемо: герой едет по стране, где в порядке вещей взяточничество, пьянство, самодурство властей и цензура. Хотя, казалось бы, где мы, а где Радищев в парике, едущий в своей кибитке. Но ведь и я тоже могу вычитывать лишь то, что волнует сейчас больше всего? И не это ли признак вневременного произведения?
#majorsormus_book
↘️ Давате обсудим, кто из нас что помнит из школы про Радищева (я – 0%), что еще в сокращенном виде нас заставляли читать и как вы вообще относитесь к сокращенным произведениям?
Поднимите руки те, кто в школе так и не прочитал Радищева. Постсоветская программа по литературе, отдающая идеалами исчезнувшей страны, не могла привлечь меня; особенно когда приходилось брать для урока в библиотеке потрепанную книжку со вступительной статьей с заголовком «Радищев – первый русский революционер».
Я не помню, когда впервые поняла, что программа по литературе это именно что программа, и ученик двигается по ней в том числе идеологически. Но уже тогда меня волновал вопрос: что я должна усвоить из прочитанного? Но не для школьного сочинения, а для себя.
Судя по всему, в те времена, когда Радищева вытащили из недр русской литературы для воспитательных целей будущих любителей революции, он уже был изрядно порезан. Выборочный эффект не только в том, чтобы предъявить ученику дядьку из времен париков и пудры и сказать: он уже тогда критиковал самовластие! Нужно еще и внутри самого радищевского текста поработать ножницами, чтобы собрать полезный для подрастающих умов коллаж.
И с такими огрызками приходится считаться – обдумывать неполное, рефлексировать над своеобразной монтажной склейкой. Я не знаю, была ли в школьной программе эмоционально написанная глава о цензуре, но, если была, это очередная горькая ирония жизни в мою копилку. Вы помните про Радищева и его идеалы – хорошо. Но вы не читаете главу про месть крепостных за изнасилование крестьянки помещиком – потому что вам еще рано. Вот тут много информации о том, в каком виде до нас доходило главное произведение писателя.
Что до самого «Путешествия» – это сложный для восприятия текст, полностью в духе конца XVIII века. Все так аллегорично и усложнено, что иной раз и понять нельзя: Радищев только что кого-то оскорбил или похвалил? Его книга напоминает сложный танец на балу. Это социальная критика, которая пытается заигрывать с философским трактатом и при этом наполнена предромантической эмоциональностью.
Грустно, что многое у Радищева все так же узнаваемо: герой едет по стране, где в порядке вещей взяточничество, пьянство, самодурство властей и цензура. Хотя, казалось бы, где мы, а где Радищев в парике, едущий в своей кибитке. Но ведь и я тоже могу вычитывать лишь то, что волнует сейчас больше всего? И не это ли признак вневременного произведения?
#majorsormus_book
Please open Telegram to view this post
VIEW IN TELEGRAM
Джеральд Крейсман и Хэл Страус, «Я ненавижу тебя, только не бросай меня. Пограничные личности и как их понять»
Психиатрический диагноз во многих обществах является стигмой, о которой лишний раз лучше не говорить. В последние годы люди лучше стали понимать, что такое депрессия, тревожные расстройства и даже биполярное аффективное расстройство. Но пограничное расстройство личности, ПРЛ, до сих пор маргинализировано даже в самой психиатрии. Объясняется это размытостью и алогичностью симптомов: пограничные личности не попадают в жесткие категории других серьезных расстройств, а еще ПРЛ имеет свойство маскироваться под другие болезни.
С детства меня преследовала мука собственной раздвоенности. Я не любила людей, но зачем-то тянулась к ним. Я отчаянно жаждала внимания, но, получая его, забивалась в угол, чтобы меня нельзя было достать. Я драматизировала там, где это было нелепо. Меня доканывало чуство бесконечного одиночества и пустоты. Для общения с людьми я применяла роли – боюсь, я применяю их до сих пор – потому что у меня не было представления о самой себе. Я была человеком без личности, сосудом с любым наполнением, абсолютным фантазером.
Все это похоже на глупые капризы, в которых меня, разумеется, обвиняли. Почти в любом коллективе я автоматически становилась изгоем. Мне было не понять себя, а другие откровенно меня побаивались или травили. Я была импульсивна и временами очень зла, творила дичь, резала себя. Я не понимала, что происходит, и люди, покончившие с собой, становились моими героями. Мне казалось, что уж они-то были достаточно смелыми, чтобы сделать то единственное, что может это закончить.
Я прошла через много неверных диагнозов и препаратов. Самое смешное, что я умею создавать эфемерную, но для других абсолютно убедительную маску так называемого нормального человека. Тем временем я смотрю внутрь себя и там абсолютно пусто. У Эдгара По есть рассказ «Бес противоречия». Он совсем не о том, но я так и называю себя по сей день. Кто-то, разбитый на осколки. Недостаточно больной, чтобы уехать в дурку, но достаточно больной, чтобы собственная жизнь и жизнь близких превратилась в ад.
Сейчас я знаю, что являюсь той самой «пограничной личностью». Генетика играет важную роль в развитии заболевания, но и травмирующие условия среды, в которой ты провел ранние годы жизни, вносят свой пагубный вклад. Я человек без кожи, если можно так выразиться. Не готовый к миру ни на одном уровне, ранимый решительно всем.
Читая эту книгу, я как будто смотрелась в зеркало. А я не люблю зеркала. Но в то же время для меня было огромным облегчением понимать, что моя двойственность и раздирающие на каждом шагу противоречия – не исключительная вещь, присущая только мне.
1️⃣ Книга не поставит вам диагноз, это может сделать только психиатр. Я прикладываю девять категорических критериев ПРЛ, 5 из которых должны присутствовать на протяжении долгого времени, чтобы можно было диагностировать болезнь:
1. Настойчивые попытки избежать реального или воображаемого одиночества
2. Нестабильные и напряженные межличностные отношения
3. Недостаточное или отсутствующее осознание собственной идентичности
4. Импульсивность в проявлениях саморазрушающего поведения: злоупотребление алкоголем или наркотиками, кражи в магазинах, неосторожное вождение, переедание
5. Повторяющиеся угрозы суицида или суицидальные жесты, намеренное нанесение себе телесных повреждений
6. Резкие смены настроения и чрезмерная реакция на ситуационные стрессы
7. Хроническое ощущение опустошенности
8. Яркие и неуместные проявления злости
9. Связанное со стрессами ощущение нереальности или паранойя
Книга очень хороша и открывает глаза на многие вещи и схемы поведения, которые могут проявляться у вас или ваших близких. Она может стать первым шагом для оказания адекватной помощи.
Для меня она стала хождением по гвоздям, потому что я смогла оглянуться на себя в прошлом и понять, откуда на самом деле бралось практически всё мое поведение. Сейчас я изо всех сил стараюсь собрать из себя ту самую цельную личность. Излечение –это длинный путь, но оно возможно.
#majorsormus_book
Психиатрический диагноз во многих обществах является стигмой, о которой лишний раз лучше не говорить. В последние годы люди лучше стали понимать, что такое депрессия, тревожные расстройства и даже биполярное аффективное расстройство. Но пограничное расстройство личности, ПРЛ, до сих пор маргинализировано даже в самой психиатрии. Объясняется это размытостью и алогичностью симптомов: пограничные личности не попадают в жесткие категории других серьезных расстройств, а еще ПРЛ имеет свойство маскироваться под другие болезни.
С детства меня преследовала мука собственной раздвоенности. Я не любила людей, но зачем-то тянулась к ним. Я отчаянно жаждала внимания, но, получая его, забивалась в угол, чтобы меня нельзя было достать. Я драматизировала там, где это было нелепо. Меня доканывало чуство бесконечного одиночества и пустоты. Для общения с людьми я применяла роли – боюсь, я применяю их до сих пор – потому что у меня не было представления о самой себе. Я была человеком без личности, сосудом с любым наполнением, абсолютным фантазером.
Все это похоже на глупые капризы, в которых меня, разумеется, обвиняли. Почти в любом коллективе я автоматически становилась изгоем. Мне было не понять себя, а другие откровенно меня побаивались или травили. Я была импульсивна и временами очень зла, творила дичь, резала себя. Я не понимала, что происходит, и люди, покончившие с собой, становились моими героями. Мне казалось, что уж они-то были достаточно смелыми, чтобы сделать то единственное, что может это закончить.
Я прошла через много неверных диагнозов и препаратов. Самое смешное, что я умею создавать эфемерную, но для других абсолютно убедительную маску так называемого нормального человека. Тем временем я смотрю внутрь себя и там абсолютно пусто. У Эдгара По есть рассказ «Бес противоречия». Он совсем не о том, но я так и называю себя по сей день. Кто-то, разбитый на осколки. Недостаточно больной, чтобы уехать в дурку, но достаточно больной, чтобы собственная жизнь и жизнь близких превратилась в ад.
Сейчас я знаю, что являюсь той самой «пограничной личностью». Генетика играет важную роль в развитии заболевания, но и травмирующие условия среды, в которой ты провел ранние годы жизни, вносят свой пагубный вклад. Я человек без кожи, если можно так выразиться. Не готовый к миру ни на одном уровне, ранимый решительно всем.
Читая эту книгу, я как будто смотрелась в зеркало. А я не люблю зеркала. Но в то же время для меня было огромным облегчением понимать, что моя двойственность и раздирающие на каждом шагу противоречия – не исключительная вещь, присущая только мне.
1. Настойчивые попытки избежать реального или воображаемого одиночества
2. Нестабильные и напряженные межличностные отношения
3. Недостаточное или отсутствующее осознание собственной идентичности
4. Импульсивность в проявлениях саморазрушающего поведения: злоупотребление алкоголем или наркотиками, кражи в магазинах, неосторожное вождение, переедание
5. Повторяющиеся угрозы суицида или суицидальные жесты, намеренное нанесение себе телесных повреждений
6. Резкие смены настроения и чрезмерная реакция на ситуационные стрессы
7. Хроническое ощущение опустошенности
8. Яркие и неуместные проявления злости
9. Связанное со стрессами ощущение нереальности или паранойя
Книга очень хороша и открывает глаза на многие вещи и схемы поведения, которые могут проявляться у вас или ваших близких. Она может стать первым шагом для оказания адекватной помощи.
Для меня она стала хождением по гвоздям, потому что я смогла оглянуться на себя в прошлом и понять, откуда на самом деле бралось практически всё мое поведение. Сейчас я изо всех сил стараюсь собрать из себя ту самую цельную личность. Излечение –это длинный путь, но оно возможно.
#majorsormus_book
Please open Telegram to view this post
VIEW IN TELEGRAM
Легенды Японии и Китая с гравюрами Цукиока Ёситоси
Цукиока Ёситоси – японский художник XIX века, создатель гравюр в знаменитом жанре укиё-э. У Ёситоси была сложная судьба, а пик его творчества пришёлся на поворотный период в истории Японии, когда ранее изолированная от всех страна вдруг наводнилась иностранными промышленными товарами. Созданные вручную картины на какое-то время стали никому не интересны, и Ёситоси пришлось вести нищенскую жизнь. Впоследствии японцы всё же смогли по достоинству оценить творчество своего талантливого соотечественника.
Под обложкой этой книги две серии гравюр: «Сто видов луны» и «Тридцать шесть призраков». Изящные, пугающие и трогательные гравюры соседствуют с легендами, на которых эти картины основаны. Тут и трагические истории невозможной любви, и яростные повести о мести, и близость каждого японца к непостижимому до конца, но вполне видимому миру духов, демонов и оборотней.
Японский фольклор, как и классическая поэзия, очень минорный по сути. В сборнике значительно меньше повестей со счастливым концом, чем щемяще-грустных. Нельзя не отметить, как много раз героями легенд становятся не бравые герои, а утонченные поэты. Хотя, разумеется, историй про самураев и честь здесь тоже довольно много.
И вот это сочетание поэзии и строгости, гордости и лирики притягивает меня к японской культуре вновь и вновь. Для культурного японца так же важно уметь процитировать поэзию великих, как не уронить достоинство в бою. Женщины и мужчины будто бы одинаково поэтичны, но, конечно, у женщин чаще всего классический образ: редко когда счастливая жена, чаще – несчастная возлюбленная (или демон, но это отдельный разговор).
Гравюры Ёситоси наполнены символами и знаками, которые перекликаются как с текстами легенд, так и с мифологией, и очень многое теряем мы, не японские читатели, не умея считывать дополнительные смыслы из стихотворных отрывков. Но даже при неглубоком погружении в эту книгу остается ощущение приятной грусти. Со страниц смотрит настоящая старина: предания, переносимые из уст в уста многими поколениями. Какие-то из этих сказок поучительные, какие-то – страшные, но они все говорят с нами на языке древности. А в древности, как известно, любая миловидная девушка могла оказаться девятихвостой лисицей или дочерью Лунного царя.
#majorsormus_book
🔽
Цукиока Ёситоси – японский художник XIX века, создатель гравюр в знаменитом жанре укиё-э. У Ёситоси была сложная судьба, а пик его творчества пришёлся на поворотный период в истории Японии, когда ранее изолированная от всех страна вдруг наводнилась иностранными промышленными товарами. Созданные вручную картины на какое-то время стали никому не интересны, и Ёситоси пришлось вести нищенскую жизнь. Впоследствии японцы всё же смогли по достоинству оценить творчество своего талантливого соотечественника.
Под обложкой этой книги две серии гравюр: «Сто видов луны» и «Тридцать шесть призраков». Изящные, пугающие и трогательные гравюры соседствуют с легендами, на которых эти картины основаны. Тут и трагические истории невозможной любви, и яростные повести о мести, и близость каждого японца к непостижимому до конца, но вполне видимому миру духов, демонов и оборотней.
Японский фольклор, как и классическая поэзия, очень минорный по сути. В сборнике значительно меньше повестей со счастливым концом, чем щемяще-грустных. Нельзя не отметить, как много раз героями легенд становятся не бравые герои, а утонченные поэты. Хотя, разумеется, историй про самураев и честь здесь тоже довольно много.
И вот это сочетание поэзии и строгости, гордости и лирики притягивает меня к японской культуре вновь и вновь. Для культурного японца так же важно уметь процитировать поэзию великих, как не уронить достоинство в бою. Женщины и мужчины будто бы одинаково поэтичны, но, конечно, у женщин чаще всего классический образ: редко когда счастливая жена, чаще – несчастная возлюбленная (или демон, но это отдельный разговор).
Гравюры Ёситоси наполнены символами и знаками, которые перекликаются как с текстами легенд, так и с мифологией, и очень многое теряем мы, не японские читатели, не умея считывать дополнительные смыслы из стихотворных отрывков. Но даже при неглубоком погружении в эту книгу остается ощущение приятной грусти. Со страниц смотрит настоящая старина: предания, переносимые из уст в уста многими поколениями. Какие-то из этих сказок поучительные, какие-то – страшные, но они все говорят с нами на языке древности. А в древности, как известно, любая миловидная девушка могла оказаться девятихвостой лисицей или дочерью Лунного царя.
#majorsormus_book
Некоторые примеры иллюстраций книги будут ниже Please open Telegram to view this post
VIEW IN TELEGRAM
Томас Харрис, «Молчание ягнят»
Вот это я назвала бы изысканным триллером. В первой книге про Ганнибала Лектера в качестве его соперника фигурировал опытный агент Уилл Грэм, и за этим было по своему интересно наблюдать. Но в «Молчании ягнят» взаимодействовать с Лектером придется всего лишь ученице академии ФБР, Кларисе Старлинг. И тут роман отлично работает сразу на многих уровнях.
Во-первых, сохранена щекочущая нервы структура: на свободе орудует абсолютный псих, похищающий и убивающий девушек ради их кожи. ФБР знает, что маньяк не убивает сразу, и после очередного похищения счет идет на дни. Тут-то и вступает в игру психиатр aka заключённый преступник Лектер, готовый делиться сведениями лишь только с Кларисой.
Во-вторых, это, как ни странно, роман взросления. Клариса – очень упрямая, трудолюбивая и смелая девушка, но она все еще не полноценный агент. К тому же она женщина, оказавшаяся в сугубо мужской среде. Ей постоянно придется доказывать сослуживцам, начальникам и свидетелям, что она достойна занимать свое место, и это закономерно приведет ее к схватке с главным противником – жестоким убийцей Буффало Биллом.
В-третьих, книга наполнена удачными символами и метафорами. Из очевидных: вся линия с куколками и бабочками, говорящая о созревании как разгадки метода преступника, так и самой Кларисы в качестве закаленного опытом специалиста. Те самые ягнята, вынесенные в заголовок, чьего молчания добивается Клариса для собственного покоя, отсылают к христианской мученице святой Агнессе. Агнесса по христианской традиции изображается с ягненком на руках.
Наконец, текст привлекает психологизмом. Интересно наблюдать за игрой в кошки-мышки между Лектером и Кларисой, но и Буффало Билл – колоритный, действительно внушающий ужас злодей. У Харриса получаются очень достоверные портреты психопатов, что для жанра критически важно.
Это тот случай, когда культовая экранизация дополняет книгу и делает ее богаче: хотя Ганнибал Лектер в романах выглядит совсем не так, как Энтони Хопкинс, невозможно представить на его месте кого-нибудь еще. Я отдаю должное уму Томаса Харриса, его лаконичному стилю и уважению к читателю. Он вынуждает прожить эту историю вместе с Кларисой, метаться в поисках разгадок и смотреть в лицо своим самым большим страхам – чтобы стать по-настоящему сильной.
#majorsormus_book
📎 Про первую книгу цикла можете почитать тут.
Вот это я назвала бы изысканным триллером. В первой книге про Ганнибала Лектера в качестве его соперника фигурировал опытный агент Уилл Грэм, и за этим было по своему интересно наблюдать. Но в «Молчании ягнят» взаимодействовать с Лектером придется всего лишь ученице академии ФБР, Кларисе Старлинг. И тут роман отлично работает сразу на многих уровнях.
Во-первых, сохранена щекочущая нервы структура: на свободе орудует абсолютный псих, похищающий и убивающий девушек ради их кожи. ФБР знает, что маньяк не убивает сразу, и после очередного похищения счет идет на дни. Тут-то и вступает в игру психиатр aka заключённый преступник Лектер, готовый делиться сведениями лишь только с Кларисой.
Во-вторых, это, как ни странно, роман взросления. Клариса – очень упрямая, трудолюбивая и смелая девушка, но она все еще не полноценный агент. К тому же она женщина, оказавшаяся в сугубо мужской среде. Ей постоянно придется доказывать сослуживцам, начальникам и свидетелям, что она достойна занимать свое место, и это закономерно приведет ее к схватке с главным противником – жестоким убийцей Буффало Биллом.
В-третьих, книга наполнена удачными символами и метафорами. Из очевидных: вся линия с куколками и бабочками, говорящая о созревании как разгадки метода преступника, так и самой Кларисы в качестве закаленного опытом специалиста. Те самые ягнята, вынесенные в заголовок, чьего молчания добивается Клариса для собственного покоя, отсылают к христианской мученице святой Агнессе. Агнесса по христианской традиции изображается с ягненком на руках.
Наконец, текст привлекает психологизмом. Интересно наблюдать за игрой в кошки-мышки между Лектером и Кларисой, но и Буффало Билл – колоритный, действительно внушающий ужас злодей. У Харриса получаются очень достоверные портреты психопатов, что для жанра критически важно.
Это тот случай, когда культовая экранизация дополняет книгу и делает ее богаче: хотя Ганнибал Лектер в романах выглядит совсем не так, как Энтони Хопкинс, невозможно представить на его месте кого-нибудь еще. Я отдаю должное уму Томаса Харриса, его лаконичному стилю и уважению к читателю. Он вынуждает прожить эту историю вместе с Кларисой, метаться в поисках разгадок и смотреть в лицо своим самым большим страхам – чтобы стать по-настоящему сильной.
#majorsormus_book
Please open Telegram to view this post
VIEW IN TELEGRAM
Справилась с долгостроем, от которого ждала невыносимой скучности и сложности, а получилось захватившее меня погружение в диалог с человеком похожих взглядов. Другими словами, я дочитала Сенеку.
#majorsormus_book
#majorsormus_book
Telegraph
Луций Анней Сенека, «О милосердии»
Сенека, философ-стоик и воспитатель императора Нерона, являл собой крайне противоречивую фигуру. С одной стороны, мы помним его как яркого представителя школы стоицизма, которая, среди прочего, воспитывала в людях презрение к материальному богатству и невзгодам.…
Амели Нотомб, «Антихриста»
Женская дружба. Что первым приходит в голову при этом словосочетании? Мне – удивительное взаимопонимание, но с долей соперничества. Ощущение сестринства для тех девушек, кому не посчастливилось иметь родную сестру. Готовность принять со всеми тараканами в голове, но при этом здоровый взгляд со стороны и способность дать целительного пинка при необходимости. Тепло и атмосфера, которую не могут дать другие люди. Нотомб опрокинула все мои тезисы и написала коротенький роман о том типе взаимоотношений, что лишь мимикрирует под дружбу.
Про токсичных бойфрендов и родителей уже все плюс-минус в курсе, спасибо современной поп-культуре. А вот про токсичных друзей слышно меньше, хотя проблема распространена довольно широко. Книга знакомит нас с рассказчицей, типичной серой мышкой без друзей. 16 лет, отстраненные родители, социальная неловкость. В ее жизнь вихрем врывается Христа: раскрепощенная, смелая, искрящаяся. Как бывалый обольститель, она примечает жаждущую внимания девушку и очаровывает ее, чтобы шаг за шагом отвоевать всю ее жизнь.
Роман очень здорово вскрывает механику зависимости неуверенных в себе девушек от таких вот ярких, громких и крикливых подруг. Когда-то очень давно я сама была на месте наивной мышки, слепо следующей за более волевой подружкой. Харизма и самоуверенность притягивают, как магнит, и через некоторое время ты уже не представляешь себя вне связи с этим человеком. А как только связь установилась, начинаются игнорирования, подшучивания, грубости под видом «дружеского совета». И даже когда розовые очки спали, и ты увидел человека таким, какой он есть, ты не можешь вылезти из нездоровой привязанности.
Книжка хорошо прошлась по моим больным местам, и я через нее нашла в себе силы посмотреть на ситуацию из своего прошлого иначе. Нотомб проницательная, язвительная и лаконичная писательница. Она одинаково убедительно описывает как противоположные типажи подруг, так и всю странную, болезненную и драматичную химию между ними. Пусть некоторые ситуации кажутся гротескными, а роман на всех порах несется к странному, скомканному финалу – узнавание и осознанно прожитый травматичный опыт стали моими наградами за чтение.
#majorsormus_book
Женская дружба. Что первым приходит в голову при этом словосочетании? Мне – удивительное взаимопонимание, но с долей соперничества. Ощущение сестринства для тех девушек, кому не посчастливилось иметь родную сестру. Готовность принять со всеми тараканами в голове, но при этом здоровый взгляд со стороны и способность дать целительного пинка при необходимости. Тепло и атмосфера, которую не могут дать другие люди. Нотомб опрокинула все мои тезисы и написала коротенький роман о том типе взаимоотношений, что лишь мимикрирует под дружбу.
Про токсичных бойфрендов и родителей уже все плюс-минус в курсе, спасибо современной поп-культуре. А вот про токсичных друзей слышно меньше, хотя проблема распространена довольно широко. Книга знакомит нас с рассказчицей, типичной серой мышкой без друзей. 16 лет, отстраненные родители, социальная неловкость. В ее жизнь вихрем врывается Христа: раскрепощенная, смелая, искрящаяся. Как бывалый обольститель, она примечает жаждущую внимания девушку и очаровывает ее, чтобы шаг за шагом отвоевать всю ее жизнь.
Роман очень здорово вскрывает механику зависимости неуверенных в себе девушек от таких вот ярких, громких и крикливых подруг. Когда-то очень давно я сама была на месте наивной мышки, слепо следующей за более волевой подружкой. Харизма и самоуверенность притягивают, как магнит, и через некоторое время ты уже не представляешь себя вне связи с этим человеком. А как только связь установилась, начинаются игнорирования, подшучивания, грубости под видом «дружеского совета». И даже когда розовые очки спали, и ты увидел человека таким, какой он есть, ты не можешь вылезти из нездоровой привязанности.
Книжка хорошо прошлась по моим больным местам, и я через нее нашла в себе силы посмотреть на ситуацию из своего прошлого иначе. Нотомб проницательная, язвительная и лаконичная писательница. Она одинаково убедительно описывает как противоположные типажи подруг, так и всю странную, болезненную и драматичную химию между ними. Пусть некоторые ситуации кажутся гротескными, а роман на всех порах несется к странному, скомканному финалу – узнавание и осознанно прожитый травматичный опыт стали моими наградами за чтение.
#majorsormus_book
Энн Райс, «Интервью с вампиром»
Интересно, как по-разному может сложиться судьба (если можно так выразиться) у двух потусторонних существ. Зомби и вампиры застряли где-то между жизнью и смертью. Первые не вполне мертвы, вторые и вовсе бессмертны. Их обоих от обычных смертных отделяет необратимое изменение. И вампиру, и зомби нужно что-то от живых. Но если зомби до сих пор вселяют ужас именно из-за своей чужеродности, жизни вопреки норме, и не годятся для полноценной эмпатии, то вампиры успешно преодолели этот барьер.
Эволюция образа вампира в массовом сознании непредставима без вклада Энн Райс. Она эстетизировала вампирское существование, смешивая хладнокровные убийства с муками совести. Ее Луи, беззащитно предающийся воспоминаниям о своей вампирской жизни перед обыкновенным репортёром, из монстра превращается в мучимого сомнениями героя прямо у нас на глазах.
Смотря на все глазами Луи, мы невольно проникаемся сочувствием к его судьбе. Бремя бессмертия и жажда крови ставит Луи в положение вечно гонимого, бегущего от себя человека. А ведь он даже не может назвать себя человеком! Мрачная романтика ночных бдений ловко стабилизируется необходимостью пережидать день в гробах. В безуспешном поиске остатков человеческих чувств Луи то ли из сострадания, то ли из безысходности обращает в вампиршу маленькую девочку Клодию. Но вся странная и болезненная химия между ними двумя становится понятна только тогда, когда узнаешь биографию самой Энн Райс.
Энн пережила страшное горе: ее маленькая дочь Мишель умерла от рака. Всю боль и ужас, которые перенесла Райс, она добавила в свой роман. Клодия буквально не может умереть, сначала взрослея, а потом и переходя любой возможный для человека возраст, оставаясь в теле пятилетнего ребенка. Если честно, эта клетка из детского тела с душой вампира внутри пугает меня сильнее, чем что-либо еще в этой книге. Почему-то я бралась за «Интервью» с мыслями о легком чтиве, но на самом деле это огромная метафорическая конструкция, осмысляющая боль утраты радикальным образом. Никто из нас не хочет потерять самых любимых, но согласились бы мы для них на такую вот «вечную жизнь»?
Луи и Клодия – определенно одна из самых странных книжных пар. Каждый из них учится отбрасывать от себя смертное начало, тяготится своей судьбой и рефлексирует. Это не те вампиры, чья цель – быть страшилкой и недосягаемым образом потустороннего, как граф Дракула. У них есть эмоции и страхи, они ищут себя столетиями и не понимают, свалилось ли на них бессмертие как благо или как проклятие.
Жестокость, сексуальное напряжение, винтажный сеттинг, мистика, борьба с самим собой и даже с богом, помноженные на надрыв материнского горя – вот что такое «Интервью с вампиром». Книга прекрасно работает и как исповедь, и как темная сказка. Но я бы подходила к ней с философской меркой, потому что у Райс получилось нечто большее, чем поп-культурный образ вампира.
#majorsormus_book
Интересно, как по-разному может сложиться судьба (если можно так выразиться) у двух потусторонних существ. Зомби и вампиры застряли где-то между жизнью и смертью. Первые не вполне мертвы, вторые и вовсе бессмертны. Их обоих от обычных смертных отделяет необратимое изменение. И вампиру, и зомби нужно что-то от живых. Но если зомби до сих пор вселяют ужас именно из-за своей чужеродности, жизни вопреки норме, и не годятся для полноценной эмпатии, то вампиры успешно преодолели этот барьер.
Эволюция образа вампира в массовом сознании непредставима без вклада Энн Райс. Она эстетизировала вампирское существование, смешивая хладнокровные убийства с муками совести. Ее Луи, беззащитно предающийся воспоминаниям о своей вампирской жизни перед обыкновенным репортёром, из монстра превращается в мучимого сомнениями героя прямо у нас на глазах.
Смотря на все глазами Луи, мы невольно проникаемся сочувствием к его судьбе. Бремя бессмертия и жажда крови ставит Луи в положение вечно гонимого, бегущего от себя человека. А ведь он даже не может назвать себя человеком! Мрачная романтика ночных бдений ловко стабилизируется необходимостью пережидать день в гробах. В безуспешном поиске остатков человеческих чувств Луи то ли из сострадания, то ли из безысходности обращает в вампиршу маленькую девочку Клодию. Но вся странная и болезненная химия между ними двумя становится понятна только тогда, когда узнаешь биографию самой Энн Райс.
Энн пережила страшное горе: ее маленькая дочь Мишель умерла от рака. Всю боль и ужас, которые перенесла Райс, она добавила в свой роман. Клодия буквально не может умереть, сначала взрослея, а потом и переходя любой возможный для человека возраст, оставаясь в теле пятилетнего ребенка. Если честно, эта клетка из детского тела с душой вампира внутри пугает меня сильнее, чем что-либо еще в этой книге. Почему-то я бралась за «Интервью» с мыслями о легком чтиве, но на самом деле это огромная метафорическая конструкция, осмысляющая боль утраты радикальным образом. Никто из нас не хочет потерять самых любимых, но согласились бы мы для них на такую вот «вечную жизнь»?
Луи и Клодия – определенно одна из самых странных книжных пар. Каждый из них учится отбрасывать от себя смертное начало, тяготится своей судьбой и рефлексирует. Это не те вампиры, чья цель – быть страшилкой и недосягаемым образом потустороннего, как граф Дракула. У них есть эмоции и страхи, они ищут себя столетиями и не понимают, свалилось ли на них бессмертие как благо или как проклятие.
Жестокость, сексуальное напряжение, винтажный сеттинг, мистика, борьба с самим собой и даже с богом, помноженные на надрыв материнского горя – вот что такое «Интервью с вампиром». Книга прекрасно работает и как исповедь, и как темная сказка. Но я бы подходила к ней с философской меркой, потому что у Райс получилось нечто большее, чем поп-культурный образ вампира.
#majorsormus_book
Дженет Фрейм, «Лица в воде»
Новозеландская писательница Дженет Фрейм в 23 года оказалась в психиатрической лечебнице. Ей ошибочно, как потом оказалось, диагностировали шизофрению. Впрочем, на дворе тогда были 1940е годы, и с позволения обеспокоенной родни в психушку можно было уехать просто потому, что ты отличаешься. А Дженет была незаурядной, яркой и очень чувствительной личностью с нестандартным мышлением.
Когда Дженет уже готовили к лоботомии, сборник её рассказов внезапно удостоился литературной премии. Фрейм пережила десятки сеансов электрошоковой терапии и потеряла восемь лет жизни в клинике, чтобы больничное начальство вдруг осознало, что всё это время они пытаются вылечить в принципе здорового человека. Я многое слышала про карательную психиатрию середины прошлого века, но опыт Дженет – это разрушенная молодость отдельно взятого человека, от чего читать её роман было особенно болезненно.
И хотя в предисловии сама писательница подчеркивает, что её героиня – не она сама, у меня не было сомнений, что передо мной автобиография. У Истины, альтер-эго Дженет, не было ярко выраженной болезни, но она была настолько не вписывающейся в стереотип о женщинах того времени, что в конце концов это решили лечить.
Мы наблюдаем обычную жизнь необычных людей. Психиатрические отделения тех времен вбирают в себя всех непохожих на «нормальных» людей разом: тут тебе и милые эксцентрики, и покинутые всеми древние старики, и опасные для окружающих невменяемые убийцы. Истина, как и любой человек в заточении, учится находить необычайное в рутине, она настолько тонко чувствует мир, что от этого хочется отвернуться.
Серьёзный психиатрический диагноз – это не романтика в духе «я не такой как все». Фрейм сухо, но очень точно показывает, как ведут себя безнадежно больные люди. Они неадекватны, они грязны, они могут орать сутками напролет или ходить под себя в любом месте. Кто-то зацикливается на одном слове, кому-то голоса советуют съесть камень, кто-то в приступе паранойи пытается задушить соседа по койке.
А что же работники подобных медучреждений? Разве им не чужды страдания этих несчастных больных? Но санитарки, и даже врачи, ломаются под натиском нездорового сознания, их пыл уходит после ледяного душа неадекватности со стороны пациентов. Безнадёжность окутывает Истину в этих стенах с обеих сторон: мучаются больные, мучаются те, кто за ними следит.
Ни о каком человеческом достоинстве не приходится и говорить. Как будто само место высасывает из всех людей, в него попадающих, волю и надежду. Истина всегда хотела выбраться, но даже её со временем начала поглощать апатия и невыразимая темнота депрессии.
Зачем же читать подобные книги? Во-первых, чтобы быть добрее к себе и к окружающим. Не надо думать, что психические расстройства бродят где-нибудь сами по себе и желательно как можно дальше от нас. Жизнь научила меня только тому, что что угодно может случиться когда угодно, и я благодарю мир хотя бы за то, что нахожусь в сознании достаточном, чтобы сидеть и писать этот отзыв прямо сейчас. Во-вторых, вы своими глазами увидите, как прокачались навыки помощи психиатрическим пациентам за прошедшие десятилетия. В-третьих, у Фрейм нереальный, почти магический язык. Она смотрит на вещи под такими углами, о существовании которых я бы не догадалась никогда.
Она беззащитная, смелая, злая, надеющаяся, испуганная, всё понимающая. Слишком настоящая.
#majorsormus_book
Новозеландская писательница Дженет Фрейм в 23 года оказалась в психиатрической лечебнице. Ей ошибочно, как потом оказалось, диагностировали шизофрению. Впрочем, на дворе тогда были 1940е годы, и с позволения обеспокоенной родни в психушку можно было уехать просто потому, что ты отличаешься. А Дженет была незаурядной, яркой и очень чувствительной личностью с нестандартным мышлением.
Когда Дженет уже готовили к лоботомии, сборник её рассказов внезапно удостоился литературной премии. Фрейм пережила десятки сеансов электрошоковой терапии и потеряла восемь лет жизни в клинике, чтобы больничное начальство вдруг осознало, что всё это время они пытаются вылечить в принципе здорового человека. Я многое слышала про карательную психиатрию середины прошлого века, но опыт Дженет – это разрушенная молодость отдельно взятого человека, от чего читать её роман было особенно болезненно.
И хотя в предисловии сама писательница подчеркивает, что её героиня – не она сама, у меня не было сомнений, что передо мной автобиография. У Истины, альтер-эго Дженет, не было ярко выраженной болезни, но она была настолько не вписывающейся в стереотип о женщинах того времени, что в конце концов это решили лечить.
Мы наблюдаем обычную жизнь необычных людей. Психиатрические отделения тех времен вбирают в себя всех непохожих на «нормальных» людей разом: тут тебе и милые эксцентрики, и покинутые всеми древние старики, и опасные для окружающих невменяемые убийцы. Истина, как и любой человек в заточении, учится находить необычайное в рутине, она настолько тонко чувствует мир, что от этого хочется отвернуться.
Серьёзный психиатрический диагноз – это не романтика в духе «я не такой как все». Фрейм сухо, но очень точно показывает, как ведут себя безнадежно больные люди. Они неадекватны, они грязны, они могут орать сутками напролет или ходить под себя в любом месте. Кто-то зацикливается на одном слове, кому-то голоса советуют съесть камень, кто-то в приступе паранойи пытается задушить соседа по койке.
А что же работники подобных медучреждений? Разве им не чужды страдания этих несчастных больных? Но санитарки, и даже врачи, ломаются под натиском нездорового сознания, их пыл уходит после ледяного душа неадекватности со стороны пациентов. Безнадёжность окутывает Истину в этих стенах с обеих сторон: мучаются больные, мучаются те, кто за ними следит.
Ни о каком человеческом достоинстве не приходится и говорить. Как будто само место высасывает из всех людей, в него попадающих, волю и надежду. Истина всегда хотела выбраться, но даже её со временем начала поглощать апатия и невыразимая темнота депрессии.
Зачем же читать подобные книги? Во-первых, чтобы быть добрее к себе и к окружающим. Не надо думать, что психические расстройства бродят где-нибудь сами по себе и желательно как можно дальше от нас. Жизнь научила меня только тому, что что угодно может случиться когда угодно, и я благодарю мир хотя бы за то, что нахожусь в сознании достаточном, чтобы сидеть и писать этот отзыв прямо сейчас. Во-вторых, вы своими глазами увидите, как прокачались навыки помощи психиатрическим пациентам за прошедшие десятилетия. В-третьих, у Фрейм нереальный, почти магический язык. Она смотрит на вещи под такими углами, о существовании которых я бы не догадалась никогда.
Она беззащитная, смелая, злая, надеющаяся, испуганная, всё понимающая. Слишком настоящая.
#majorsormus_book
Маргерит Юрсенар, «Воспоминания Адриана»
Если вы, как в меме, часто думаете про Римскую империю, то должны быть не понаслышке знакомы с императором Адрианом. Смелый военачальник и разумный политик, он покровительствовал искусствам и мечтал об империи в утопическом ключе: как о землях, объединенных одной идеей и общими правами. Но не стоит смотреть на этого императора через розовые очки – и он наделал в жизни жестоких и глупых ошибок, стоящих многим жизней. Но, так как всё познается в сравнении, годы правления Адриана были своего рода золотым веком, если оглядываться на Нерона или Калигулу.
Сам Адриан не оставил после себя столь подробных и даже интимных записей, какие представляет на наш суд Маргерит Юрсенар. Но надо отдать писательнице должное: она столь умело сохраняет стилистику письма римской знати, что у вымышленной исповеди императора даже существует перевод на классическую латынь. Но прелесть романа не только в успешной имитации. Юрсенар, во-первых, отлично разбиралась в истории, а во-вторых, от имени императора смогла поговорить с читателем на глубокие темы.
Адриан понимает, что скоро умрёт. Он пишет своему другу, слой за слоем снимая маски: императора, воина, мужа, любовника, мужчины. Когда уже нет смысла врать и приукрашивать, Адриан подводит итоги своему правлению и жизни. Он гордится тем, что смог построить, но жалеет о том, чего не успел. Он смотрит в будущее, где мировая культура наследует в том числе его усилиям. Он преклоняется перед Грецией. Он бывал в самых отдаленных частях Римской империи, откуда принёс терпимость к непохожему и некоторые мистические знания. Последний раз в жизни он изливает душу о своей главной любви.
Книга не наполнена захватывающими дух поворотами, с чем связаны, думаю, многие негативные оценки. Судьба Адриана действительно могла бы неплохо выглядеть как остросюжетный триллер с интригами и кровью. Но Юрсенар выстроила книгу как исповедь, поток мыслей очень образованного, зрелого и многое повидавшего человека. Моё погружение в сознание этого псевдо-Адриана было полным, как будто беседуешь со умудренным опытом другом о самых важных вещах.
Книга эта не терпит спешки. Всё, написанное в ней, переплетается и соединяется: оптика римского императора, реконструкция писательницы, собственные мысли по тексту. Я думала о том, как мы похожи и одновременно отличаемся от людей прошлого, о религиях и ушедших навсегда знаниях, об ответственности лиц, облеченных властью, о неизбежной смене времён. И мы станем страницами учебника по истории однажды.
Окончательно подкупила меня трагическая история любви. Что происходит с нами, когда мы понимаем, что рядом с нами – тот самый человек? Что значит пожертвовать всем, чтобы в конце концов потерять часть своего сердца? Деликатно и чувственно Юрсенар рисует золотое лето императора Адриана и осень, которая уничтожила всё.
Моя случайная находка в Лаодикее монеты с гордым профилем Адриана подошла к логическому завершению – и это, наверное, самый приятный путь встречи с хорошей книгой.
#majorsormus_book
Если вы, как в меме, часто думаете про Римскую империю, то должны быть не понаслышке знакомы с императором Адрианом. Смелый военачальник и разумный политик, он покровительствовал искусствам и мечтал об империи в утопическом ключе: как о землях, объединенных одной идеей и общими правами. Но не стоит смотреть на этого императора через розовые очки – и он наделал в жизни жестоких и глупых ошибок, стоящих многим жизней. Но, так как всё познается в сравнении, годы правления Адриана были своего рода золотым веком, если оглядываться на Нерона или Калигулу.
Сам Адриан не оставил после себя столь подробных и даже интимных записей, какие представляет на наш суд Маргерит Юрсенар. Но надо отдать писательнице должное: она столь умело сохраняет стилистику письма римской знати, что у вымышленной исповеди императора даже существует перевод на классическую латынь. Но прелесть романа не только в успешной имитации. Юрсенар, во-первых, отлично разбиралась в истории, а во-вторых, от имени императора смогла поговорить с читателем на глубокие темы.
Адриан понимает, что скоро умрёт. Он пишет своему другу, слой за слоем снимая маски: императора, воина, мужа, любовника, мужчины. Когда уже нет смысла врать и приукрашивать, Адриан подводит итоги своему правлению и жизни. Он гордится тем, что смог построить, но жалеет о том, чего не успел. Он смотрит в будущее, где мировая культура наследует в том числе его усилиям. Он преклоняется перед Грецией. Он бывал в самых отдаленных частях Римской империи, откуда принёс терпимость к непохожему и некоторые мистические знания. Последний раз в жизни он изливает душу о своей главной любви.
Книга не наполнена захватывающими дух поворотами, с чем связаны, думаю, многие негативные оценки. Судьба Адриана действительно могла бы неплохо выглядеть как остросюжетный триллер с интригами и кровью. Но Юрсенар выстроила книгу как исповедь, поток мыслей очень образованного, зрелого и многое повидавшего человека. Моё погружение в сознание этого псевдо-Адриана было полным, как будто беседуешь со умудренным опытом другом о самых важных вещах.
Книга эта не терпит спешки. Всё, написанное в ней, переплетается и соединяется: оптика римского императора, реконструкция писательницы, собственные мысли по тексту. Я думала о том, как мы похожи и одновременно отличаемся от людей прошлого, о религиях и ушедших навсегда знаниях, об ответственности лиц, облеченных властью, о неизбежной смене времён. И мы станем страницами учебника по истории однажды.
Окончательно подкупила меня трагическая история любви. Что происходит с нами, когда мы понимаем, что рядом с нами – тот самый человек? Что значит пожертвовать всем, чтобы в конце концов потерять часть своего сердца? Деликатно и чувственно Юрсенар рисует золотое лето императора Адриана и осень, которая уничтожила всё.
Моя случайная находка в Лаодикее монеты с гордым профилем Адриана подошла к логическому завершению – и это, наверное, самый приятный путь встречи с хорошей книгой.
#majorsormus_book
Брюс Чатвин, «В Патагонии»
С самой первой страницы этой книги я начала улыбаться. Однажды маленький Брюс обнаружил в комоде своей бабушки «шкуру бронтозавра» – по крайней мере, так её называли дома. Двоюродный дед Брюса был моряком, и эта шкура попала в руки к его родне из крайне загадочного и отдаленного места под названием Патагония. Чатвин, никогда не забывавший детскую очарованность таинственной шкурой, в конце концов решился на своё путешествие по Южной Америке.
Здесь нужно понимать, кем был Чатвин до начала этого пути. Долгое время он проработал в аукционном доме Сотбис, составляя описания для шедевров импрессионизма. Его стиль путевых заметок напрямую вырос из его предыдущей профессии: Брюс ведёт записи лаконично, но очень цепляюще, каждый раз останавливаясь на самом интересном месте. Сам он называл такой текст «номадивным письмом» – другими словами, зарисовками человека, чей путь и чья мысль никогда не останавливаются на одном месте.
И не было на планете места лучшего для своеобразия Чатвина, чем Патагония. Это заповедная, почти инопланетная земля, заселённая очень скудно. Край Земли, каким его считал Жюль Верн. А необычайные места притягивают необычайных людей. Чатвин даёт выговориться всем: от авантюристов и местных бандитов до беглых революционеров и белоэмигрантов. Неприкаянные и странные, эти не вписывающиеся в рамки общества одиночки находят своё пристанище на этой потерянной земле.
Патагония – край для людей без родины. Суровый климат и пустоши всё время толкают людей на смену места жительства. Чатвина тоже постоянно сманивают и сбивают с маршрута необычная деталь, удивительный ландшафт, кем-то оброненное слово. Он ищет «бронтозавра», который на самом деле окажется милодоном, гигантским доисторическим ленивцем. И эта палеонтологическая метаморфоза как нельзя лучше подходит повествованию: Патагония существует, чтобы оставаться загадкой.
Вернер Херцог высоко ценил Чатвина, и я понимаю, почему. Кажется, что жанр путевых заметок предполагает строгое следование фактам. Но для Чатвина важнее экспрессия: события, пропущенные через его уникальный личностный фильтр. Впоследствии Брюса даже обвиняли в том, что часть его историй – вымысел, но для меня это ни разу не проблема. Будучи субъективными по своей природе, люди требуют друг от друга невозможного – объективности в личных впечатлениях. В Патагонии, как и во всей Южной Америке, хорошо понимают, что щепотка мистики в реализме – не прихоть и не враньё, а отражение подлинного и неуловимого духа этих мест.
Когда я читаю о чьём-то пути, для меня важно не только то, что человек увидел или почувствовал в процессе, но и то, каким он стал после. Дороги меняют нас, хотим мы того или нет. И читательский путь по Патагонии определённо переменил что-то в моём сознании.
#majorsormus_book
P.S. А ещё это одна из моих любимых фотографий книги💐
С самой первой страницы этой книги я начала улыбаться. Однажды маленький Брюс обнаружил в комоде своей бабушки «шкуру бронтозавра» – по крайней мере, так её называли дома. Двоюродный дед Брюса был моряком, и эта шкура попала в руки к его родне из крайне загадочного и отдаленного места под названием Патагония. Чатвин, никогда не забывавший детскую очарованность таинственной шкурой, в конце концов решился на своё путешествие по Южной Америке.
Здесь нужно понимать, кем был Чатвин до начала этого пути. Долгое время он проработал в аукционном доме Сотбис, составляя описания для шедевров импрессионизма. Его стиль путевых заметок напрямую вырос из его предыдущей профессии: Брюс ведёт записи лаконично, но очень цепляюще, каждый раз останавливаясь на самом интересном месте. Сам он называл такой текст «номадивным письмом» – другими словами, зарисовками человека, чей путь и чья мысль никогда не останавливаются на одном месте.
И не было на планете места лучшего для своеобразия Чатвина, чем Патагония. Это заповедная, почти инопланетная земля, заселённая очень скудно. Край Земли, каким его считал Жюль Верн. А необычайные места притягивают необычайных людей. Чатвин даёт выговориться всем: от авантюристов и местных бандитов до беглых революционеров и белоэмигрантов. Неприкаянные и странные, эти не вписывающиеся в рамки общества одиночки находят своё пристанище на этой потерянной земле.
Патагония – край для людей без родины. Суровый климат и пустоши всё время толкают людей на смену места жительства. Чатвина тоже постоянно сманивают и сбивают с маршрута необычная деталь, удивительный ландшафт, кем-то оброненное слово. Он ищет «бронтозавра», который на самом деле окажется милодоном, гигантским доисторическим ленивцем. И эта палеонтологическая метаморфоза как нельзя лучше подходит повествованию: Патагония существует, чтобы оставаться загадкой.
Вернер Херцог высоко ценил Чатвина, и я понимаю, почему. Кажется, что жанр путевых заметок предполагает строгое следование фактам. Но для Чатвина важнее экспрессия: события, пропущенные через его уникальный личностный фильтр. Впоследствии Брюса даже обвиняли в том, что часть его историй – вымысел, но для меня это ни разу не проблема. Будучи субъективными по своей природе, люди требуют друг от друга невозможного – объективности в личных впечатлениях. В Патагонии, как и во всей Южной Америке, хорошо понимают, что щепотка мистики в реализме – не прихоть и не враньё, а отражение подлинного и неуловимого духа этих мест.
Когда я читаю о чьём-то пути, для меня важно не только то, что человек увидел или почувствовал в процессе, но и то, каким он стал после. Дороги меняют нас, хотим мы того или нет. И читательский путь по Патагонии определённо переменил что-то в моём сознании.
#majorsormus_book
P.S. А ещё это одна из моих любимых фотографий книги
Please open Telegram to view this post
VIEW IN TELEGRAM
Marilyn Monroe Fragments
Опущу здесь то, как долго я мечтала получить эту книгу в свою коллекцию. Как в случае с очень многими знаменитыми людьми, откопать за слоями выдумок биографов что-то подлинное – задача нетривиальная. И вот, они у меня. Заметки, стихи и письма настоящей Мэрилин.
Мне хочется опустить и тот момент, что в целом вся история с публикацией этих документов выглядит мутновато, и разумеется затевалась не с благородной целью «показать подлинную Монро», а чисто сделать денег. И я, получается, купилась на этот бесхитростный план. Ещё одно последствие славы: узнаваемость конвертируется.
Но это всё лирика. Когда же я подступаюсь к мыслям, страхам и сомнениям Мэрилин, они пугают меня своей похожестью на мои. Получается так, что я не могу подходить к ним с меркой отстраненного наблюдателя, и за чужой болью начинает проглядывать моя собственная.
Я уже много писала про преследующий Монро дуализм: глупенькая счастливая блондинка в кино – несчастная, неуверенная в себе и одинокая женщина в жизни. Я узнаю похожих на себя людей по глазам. Монро в тридцать два года написала, как смотрит на скорбные складки у губ взглядом своих мёртвых глаз. На какое-то время это ввергло меня в ужас.
Иногда мне страшно, что я не справлюсь со своим худшим врагом – самой собой, и я знаю, что Мэрилин боялась этого тоже. Она тоже боялась сойти с ума. Как объяснить другим, что за каждый прожитый день без петли на шее надо сражаться, бросая все силы?
Монро ощущает, что нечто внутри неё непоправимо сломано. Пустует и чернеет холодное пространство, в котором ты это ты, настоящая личность. В своих самых безумных мечтах я тоже хотела стать актрисой: логичный выбор для человека-пустоты.
Но это уже рассказ обо мне, а не о ней. Боюсь, что по-другому тут не получится. Я всегда воспринимала смерть Мэрилин как нелепую случайную передозировку, но сейчас, после соприкосновения с такой Монро, начинаю страшиться того, что это всё-таки самоубийство. И, наверное, это всё, что вам нужно знать про эту книгу.
#majorsormus_book
P.S. В комментариях немного читающей Мэрилин – и да, она тоже любила читать лëжа, свернувшись в какие-то невероятные клубочки...
Опущу здесь то, как долго я мечтала получить эту книгу в свою коллекцию. Как в случае с очень многими знаменитыми людьми, откопать за слоями выдумок биографов что-то подлинное – задача нетривиальная. И вот, они у меня. Заметки, стихи и письма настоящей Мэрилин.
Мне хочется опустить и тот момент, что в целом вся история с публикацией этих документов выглядит мутновато, и разумеется затевалась не с благородной целью «показать подлинную Монро», а чисто сделать денег. И я, получается, купилась на этот бесхитростный план. Ещё одно последствие славы: узнаваемость конвертируется.
Но это всё лирика. Когда же я подступаюсь к мыслям, страхам и сомнениям Мэрилин, они пугают меня своей похожестью на мои. Получается так, что я не могу подходить к ним с меркой отстраненного наблюдателя, и за чужой болью начинает проглядывать моя собственная.
Я уже много писала про преследующий Монро дуализм: глупенькая счастливая блондинка в кино – несчастная, неуверенная в себе и одинокая женщина в жизни. Я узнаю похожих на себя людей по глазам. Монро в тридцать два года написала, как смотрит на скорбные складки у губ взглядом своих мёртвых глаз. На какое-то время это ввергло меня в ужас.
Иногда мне страшно, что я не справлюсь со своим худшим врагом – самой собой, и я знаю, что Мэрилин боялась этого тоже. Она тоже боялась сойти с ума. Как объяснить другим, что за каждый прожитый день без петли на шее надо сражаться, бросая все силы?
Монро ощущает, что нечто внутри неё непоправимо сломано. Пустует и чернеет холодное пространство, в котором ты это ты, настоящая личность. В своих самых безумных мечтах я тоже хотела стать актрисой: логичный выбор для человека-пустоты.
Но это уже рассказ обо мне, а не о ней. Боюсь, что по-другому тут не получится. Я всегда воспринимала смерть Мэрилин как нелепую случайную передозировку, но сейчас, после соприкосновения с такой Монро, начинаю страшиться того, что это всё-таки самоубийство. И, наверное, это всё, что вам нужно знать про эту книгу.
#majorsormus_book
P.S. В комментариях немного читающей Мэрилин – и да, она тоже любила читать лëжа, свернувшись в какие-то невероятные клубочки...
Леонид Добычин, «Город Эн»
Я не могу объяснить себе эту книгу. Она написана очень просто: как роман взросления, поток сознания ребёнка, чуть позже — юноши. Предложения короткие и рваные, а манера рассказчика намеренно отстраненная, без эмоций. Здесь будто бы нет подтекстов и двойного дна. Но почему после чтения коротенького романа осталось ощущение, что я осилила многотомник?
Наш герой живет в неназванном городе. Для удобства будем называть его Эн. Мальчику 8 или 9 лет. Он преданно дружит, неохотно учится, тихонько наблюдает и фиксирует всё, что видит. Вокруг взрослые, и их поведение неизбежно копируется мальчиком. Эпоха начинает проглядывать сквозь эти мысли ребёнка, не до конца понятые им. На улицах взрывают великих князей. С японцами начинают войну. Маман приходится устраиваться на работу.
Любая мелкая деталь в тексте не случайна. Каждая вещь и мелочь, а их здесь очень много, смысловыми крючками цепляется за следующую ассоциацию, и так тянет повествование вперед. Годы летят перед глазами равномерно, по церковным праздникам. Мальчик растёт. Он читает Достоевского и Леонида Андреева. Отмечают столетие со дня рождения Гоголя. Умирает Лев Толстой.
Всё переплетается: громкие имена политиков, обёртки от любимых конфет, застёжки на женских платьях, передовицы газет. Я в точности представила себе, на что был похож город Эн в начале ХХ века, на пороге мировой войны и революции. К этим временам Добычин даже не подходит, но по всему заметно, что что-то грядет, и это что-то, о чем юноша-рассказчик пока не догадывается, заберет его с собой.
Больше всего в биографии Добычина меня поражает тот факт, что он умудрился выпустить подобный роман в 1935 году. Я вижу, что он сознательно не обратился к переломной революционной эпохе — ведь тогда ему пришлось бы вставать на чью-то сторону, обыгрывать курс правящей партии. Очевидно, он этого не хотел. Но это не значит, что Добычин, скажем, сочувствовал белым. Его интересовало только лишь изображение духа времени, которое безвозвратно ушло.
На заседании Союза писателей 1936 года «Город Эн» выбрали в качестве козла отпущения и три дня подряд громили за формализм, романтизацию буржуазной эпохи и за «несоответствие стандартам соцреализма». Через несколько дней Добычин вышел из дома, и больше его никто не видел. Писатель с невесомым, тонким и удивительным стилем просто ушёл в никуда, и горько думать об этом.
Я редко призываю вас, но в этом случае считаю необходимым сказать: читайте Добычина. Пусть он будет сильнее забвения.
#majorsormus_book
Я не могу объяснить себе эту книгу. Она написана очень просто: как роман взросления, поток сознания ребёнка, чуть позже — юноши. Предложения короткие и рваные, а манера рассказчика намеренно отстраненная, без эмоций. Здесь будто бы нет подтекстов и двойного дна. Но почему после чтения коротенького романа осталось ощущение, что я осилила многотомник?
Наш герой живет в неназванном городе. Для удобства будем называть его Эн. Мальчику 8 или 9 лет. Он преданно дружит, неохотно учится, тихонько наблюдает и фиксирует всё, что видит. Вокруг взрослые, и их поведение неизбежно копируется мальчиком. Эпоха начинает проглядывать сквозь эти мысли ребёнка, не до конца понятые им. На улицах взрывают великих князей. С японцами начинают войну. Маман приходится устраиваться на работу.
Любая мелкая деталь в тексте не случайна. Каждая вещь и мелочь, а их здесь очень много, смысловыми крючками цепляется за следующую ассоциацию, и так тянет повествование вперед. Годы летят перед глазами равномерно, по церковным праздникам. Мальчик растёт. Он читает Достоевского и Леонида Андреева. Отмечают столетие со дня рождения Гоголя. Умирает Лев Толстой.
Всё переплетается: громкие имена политиков, обёртки от любимых конфет, застёжки на женских платьях, передовицы газет. Я в точности представила себе, на что был похож город Эн в начале ХХ века, на пороге мировой войны и революции. К этим временам Добычин даже не подходит, но по всему заметно, что что-то грядет, и это что-то, о чем юноша-рассказчик пока не догадывается, заберет его с собой.
Больше всего в биографии Добычина меня поражает тот факт, что он умудрился выпустить подобный роман в 1935 году. Я вижу, что он сознательно не обратился к переломной революционной эпохе — ведь тогда ему пришлось бы вставать на чью-то сторону, обыгрывать курс правящей партии. Очевидно, он этого не хотел. Но это не значит, что Добычин, скажем, сочувствовал белым. Его интересовало только лишь изображение духа времени, которое безвозвратно ушло.
На заседании Союза писателей 1936 года «Город Эн» выбрали в качестве козла отпущения и три дня подряд громили за формализм, романтизацию буржуазной эпохи и за «несоответствие стандартам соцреализма». Через несколько дней Добычин вышел из дома, и больше его никто не видел. Писатель с невесомым, тонким и удивительным стилем просто ушёл в никуда, и горько думать об этом.
Я редко призываю вас, но в этом случае считаю необходимым сказать: читайте Добычина. Пусть он будет сильнее забвения.
#majorsormus_book
Эрве Гибер, «Гангстеры»
Книжка-обманка. Кажущаяся безделицей, малюсенькая, тоненькая. Но под завязку забитая тревогой, опустошением, страхом. Как дурной сон, который не спешит заканчиваться.
Есть ли у боли сюжет? Боль Эрве, страдающего от СПИДа, превращается в фантасмагорию про двух очень пожилых тётушек, обманутых нечестными ремонтными рабочими. Какая тут связь, спросите вы. А я отвечу, что и мне она не до конца ясна, но что-то в случайно брошенных словах – что-то такое тёмное, что я боюсь приблизиться к этому – проглядывает сквозь страницы.
Может быть, эта книга ни о чём. Действительно всего лишь о немощных, нелепых и эгоистичных тётушках. О грузе старости. О паранойе. О том, как автобиографический сюжет всё равно приводит Гибера к любимому занятию – самосозерцанию.
Аккуратно открывая эту книжку в вагоне поезда синей ветки московского метро, я не могла перестать думать, что такая литература больше невозможна там, где я живу. Книга есть, но книги нет. Вот так и у Гибера: СПИД существует, но о нём не сказано ни слова. Вместо этого – рабочие aka гангстеры, опоясывающий лишай, случайные воспоминания и ожидание смерти.
Пожалуй, мне бы хотелось вернуться в те времена, когда можно было просто выдернуть из розетки телефон, чтобы спокойно проспать всю ночь, а друзьям ты писал настоящие письма, упаковывая свой почерк в плотные конверты. Но это уже мысли на полях, свободные ассоциации.
Эрве – подлинный эстет. Слегка вычурный, но в нём меня это не бесит. Его поток сознания, который мимикрирует под нелепо написанный роман, понятен и близок мне. Пожалуй, его нужно чувствовать, а не читать.
#majorsormus_book
Книжка-обманка. Кажущаяся безделицей, малюсенькая, тоненькая. Но под завязку забитая тревогой, опустошением, страхом. Как дурной сон, который не спешит заканчиваться.
Есть ли у боли сюжет? Боль Эрве, страдающего от СПИДа, превращается в фантасмагорию про двух очень пожилых тётушек, обманутых нечестными ремонтными рабочими. Какая тут связь, спросите вы. А я отвечу, что и мне она не до конца ясна, но что-то в случайно брошенных словах – что-то такое тёмное, что я боюсь приблизиться к этому – проглядывает сквозь страницы.
Может быть, эта книга ни о чём. Действительно всего лишь о немощных, нелепых и эгоистичных тётушках. О грузе старости. О паранойе. О том, как автобиографический сюжет всё равно приводит Гибера к любимому занятию – самосозерцанию.
Аккуратно открывая эту книжку в вагоне поезда синей ветки московского метро, я не могла перестать думать, что такая литература больше невозможна там, где я живу. Книга есть, но книги нет. Вот так и у Гибера: СПИД существует, но о нём не сказано ни слова. Вместо этого – рабочие aka гангстеры, опоясывающий лишай, случайные воспоминания и ожидание смерти.
Пожалуй, мне бы хотелось вернуться в те времена, когда можно было просто выдернуть из розетки телефон, чтобы спокойно проспать всю ночь, а друзьям ты писал настоящие письма, упаковывая свой почерк в плотные конверты. Но это уже мысли на полях, свободные ассоциации.
Эрве – подлинный эстет. Слегка вычурный, но в нём меня это не бесит. Его поток сознания, который мимикрирует под нелепо написанный роман, понятен и близок мне. Пожалуй, его нужно чувствовать, а не читать.
#majorsormus_book
Дарья Бобылёва, «Вьюрки»
Дачные посёлки – идеальный пример государства в государстве. Тут верховодит своё правительство в лице председательницы. Население делится на консерваторов и либералов: тех, кто мечтает навеки оставить дачи такими, какими они всегда были, и теми, кто выстраивает на землях коттеджи с высокими заборами, полностью игнорируя заветы стариков пахать в огородах. Здесь завязываются удивительные, не зависящие от социального статуса связи между молодёжью. В конце концов, сюда сбегают, прячась от вызовов большого мира, всякие неприкаянные. А жарким летним днём их всех вдруг отрезает от цивилизации некая аномалия.
Мне кажется очень удачной мысль скрестить постепенно отмирающую культуру бабушкиных дач с русской народной мистикой. Есть городские люди, а есть дачные, и они друг для друга становятся представителями разных миров, которые даже и не сталкиваются. Дачный посёлок «Вьюрки» буквально и становится водоразделом между «их» миром и нашим. Жители посёлка уходят в лес, из которого не возвращаются, а если вдруг появляются у кого на пороге, то уже совсем другими.
Мы оторвались от знания наших предков, променяв их потустороннюю мудрость на светящиеся экраны смартфонов. Мы привыкли доверять фактам, укорененным в нашу физическую, осязаемую реальность. Но во Вьюрках реальность плывёт, интернет не ловит, а неведомая жуть стучится в окна, ползает за дверьми, скребётся в сараях. Кажется, что только у нелюдимой рыбачки Кати есть представления о том, как вести диалог с нечистью.
Первая половина книги знакомит нас с жителями дач, постепенно обрисовывая характер аномалии, которая закрыла выход из посёлка для всех его жителей. Каждая глава – почти что отдельная история, оформленная как страшилка, которую приятно было бы рассказывать на чердаке старой дачи друзьям. Чего только стоит одна только зарисовка про гипсовых пионеров!
После середины роман обретает сюжетную целостность. Эффектные, но беззубые страшилки уступают место действительно тёмным историям, в которых заложены боль поколенческих травм и личных трагедий. Можно сказать, что вьюрковцы вместо визитов к психологам предпочли отрефлексировать свои застарелые травмы при помощи хтонических монстров. Как по мне, типичный (пост)советский подход к психическому здоровью.
Книга полна мифологией и голосом тех времён, когда крестить тарелку с кашей перед едой ещё казалось обязательным. Мы отгородились от веры наших предков, но духам всё равно, они придут и к новому поколению. Наверное, для меня это в первую очередь история о том, как уходят в безвозвратное прошлое наши традиции, и как мы потеряли связь с землёй.
Проза эта умная и с филологическими подмигиваниями, но не всегда логичная. Просевшие дома с гниющими наличниками всё же пугают меня больше, чем сказ о неведомых существах, вышедших из леса.
#majorsormus_book
Дачные посёлки – идеальный пример государства в государстве. Тут верховодит своё правительство в лице председательницы. Население делится на консерваторов и либералов: тех, кто мечтает навеки оставить дачи такими, какими они всегда были, и теми, кто выстраивает на землях коттеджи с высокими заборами, полностью игнорируя заветы стариков пахать в огородах. Здесь завязываются удивительные, не зависящие от социального статуса связи между молодёжью. В конце концов, сюда сбегают, прячась от вызовов большого мира, всякие неприкаянные. А жарким летним днём их всех вдруг отрезает от цивилизации некая аномалия.
Мне кажется очень удачной мысль скрестить постепенно отмирающую культуру бабушкиных дач с русской народной мистикой. Есть городские люди, а есть дачные, и они друг для друга становятся представителями разных миров, которые даже и не сталкиваются. Дачный посёлок «Вьюрки» буквально и становится водоразделом между «их» миром и нашим. Жители посёлка уходят в лес, из которого не возвращаются, а если вдруг появляются у кого на пороге, то уже совсем другими.
Мы оторвались от знания наших предков, променяв их потустороннюю мудрость на светящиеся экраны смартфонов. Мы привыкли доверять фактам, укорененным в нашу физическую, осязаемую реальность. Но во Вьюрках реальность плывёт, интернет не ловит, а неведомая жуть стучится в окна, ползает за дверьми, скребётся в сараях. Кажется, что только у нелюдимой рыбачки Кати есть представления о том, как вести диалог с нечистью.
Первая половина книги знакомит нас с жителями дач, постепенно обрисовывая характер аномалии, которая закрыла выход из посёлка для всех его жителей. Каждая глава – почти что отдельная история, оформленная как страшилка, которую приятно было бы рассказывать на чердаке старой дачи друзьям. Чего только стоит одна только зарисовка про гипсовых пионеров!
После середины роман обретает сюжетную целостность. Эффектные, но беззубые страшилки уступают место действительно тёмным историям, в которых заложены боль поколенческих травм и личных трагедий. Можно сказать, что вьюрковцы вместо визитов к психологам предпочли отрефлексировать свои застарелые травмы при помощи хтонических монстров. Как по мне, типичный (пост)советский подход к психическому здоровью.
Книга полна мифологией и голосом тех времён, когда крестить тарелку с кашей перед едой ещё казалось обязательным. Мы отгородились от веры наших предков, но духам всё равно, они придут и к новому поколению. Наверное, для меня это в первую очередь история о том, как уходят в безвозвратное прошлое наши традиции, и как мы потеряли связь с землёй.
Проза эта умная и с филологическими подмигиваниями, но не всегда логичная. Просевшие дома с гниющими наличниками всё же пугают меня больше, чем сказ о неведомых существах, вышедших из леса.
#majorsormus_book
Светские правительства воюют с религиозными лидерами, радикальные группировки объявляют войну всем неверным и всему западу в целом, арабы заливают кровью площади своих городов в борьбе с очередным засидевшимся диктатором, а конфликт с Израилем, кажется, не закончится вообще никогда. И всё это на фоне борьбы за нефтяные ресурсы. Если это не похоже на рецепт несчастья для миллионов простых людей, то я даже не знаю, что похоже.
Я не имею компетенции и морального права осуждать кого-либо или вставать на чью-то сторону. Но что я могу сказать: нельзя забывать, что мы все — люди. Вера, нация, государственность — это искусственные границы, нужные не нам, а тем, кто в очередной раз хочет растравить людей. Мне по-человечески жаль всех, кто погибал и продолжает гибнуть в этих конфликтах с обеих сторон, и я понимаю, что мир не сделан из сахарной ваты, а многолетнюю вражду не припечатаешь, как подорожником, фразой: «ребята, давайте жить дружно». Но, наверное, я из тех идеалистов, которые верят, что над всеми конфликтами и войнами однажды возвысится что-то общечеловеческое.
#majorsormus_book
❗️ Под этим постом будет крайне небольшое количество книг, которые можно дополнительно почитать по теме. Выбрала из примечаний то, что есть на русском языке хотя бы частично, но, кажется, чтобы изучить историю арабского мира, лучше всего уметь читать на арабском 😞
Я не имею компетенции и морального права осуждать кого-либо или вставать на чью-то сторону. Но что я могу сказать: нельзя забывать, что мы все — люди. Вера, нация, государственность — это искусственные границы, нужные не нам, а тем, кто в очередной раз хочет растравить людей. Мне по-человечески жаль всех, кто погибал и продолжает гибнуть в этих конфликтах с обеих сторон, и я понимаю, что мир не сделан из сахарной ваты, а многолетнюю вражду не припечатаешь, как подорожником, фразой: «ребята, давайте жить дружно». Но, наверное, я из тех идеалистов, которые верят, что над всеми конфликтами и войнами однажды возвысится что-то общечеловеческое.
#majorsormus_book
Please open Telegram to view this post
VIEW IN TELEGRAM
Сара Мосс, «Фигуры света» 📜
Давайте представим, может быть, слегка схематично, какой была викторианская Англия для женщин. Чопорной? Наглухо застёгнутые высокие воротники и до обморока тугие корсеты. Лицемерной? Пока мужчинам дозволено голосовать, принимать законы и самореализовываться, женщины заперты в домах сначала отцов, а потом мужей. Всё, что им остаётся — подчиняться, выходить замуж, вязнуть в скучнейшей бытовой рутине и, разумеется, рожать. Мужчины, к слову, могут выражать свою сексуальность — в основном в публичных домах, но всё же. А женщины, выходя замуж, порой даже представить себе не могут, что ожидает их в первую брачную ночь.
И в таком вот сеттинге Сара Мосс разворачивает историю взросления двух сестёр, Алли и Мэй, под надзором крайне строгой и токсичной матери. Мать этих двух девочек сама оказалась жертвой абьюзивного воспитания: когда не наносят побои, но уродуют морально. Такое отношение иссушило в ней человечность, и, когда она сама стала матерью, то передала свою травму следующему поколению. Но как это связано с тем временем, о котором мы говорили выше?
Всё очень просто. Мама Алли и Мэй, будучи запертой в строгой условности своего века, прониклась идеями равноправия для женщин. И это похвально, да вот только рвение, с которым она хотела помочь обездоленным представительницам своего пола, никак не распространялось на её собственных дочерей. Борьба за справедливость приняла странную форму, в которой миссис Моберли решила сделать из дочек первых ласточек феминизма: дать им образование и профессию. Но груз ожиданий вкупе с маминой нелюбовью может сломать кого угодно.
Алли и Мэй растут в обеспеченной семье успешного художника; описания его картин намекают, что он прерафаэлит. Их отец, пользуясь абсолютно естественными для своего пола привилегиями, проявляет к дочерям куда больше заботы и человеческого сочувствия. Но ему не нужно ограничивать себя, он может целыми днями рассуждать об идеальном оттенке моря на картине. Его лёгкость по жизни — следствие принадлежности к «правильному» полу. Значит, ему легче быть добрым? Его жена, в свою очередь, озлобленная и измученная своим положением, не может дать детям теплоты, которая так им необходима. Замкнувшись на идее равенства, их мама позабыла, что значит быть родителем.
Наверное, этот роман понравился бы мне больше, если бы он не был прошит насквозь идеями второй волны феминизма, которые звучат странновато из уст девушек конца XIX столетия. Я понимаю, что для Сары Мосс это очень важная тема, и не могу сказать, что во мне не откликалась вся та лицемерная несправедливость, которая выпала на долю женщин того времени. Но зачем тогда изображать маму девочек такой откровенно отталкивающей, а отца, наоборот, понимающим? Правда как будто бы на стороне миссис Моберли, но в то же время она постоянно дискредитирует себя ужасным отношением к дочерям.
Если младшей дочери, Мэй, благодаря более лёгкому характеру, ещё как-то удалось противостоять материнскому напору, то Алли приняла на себя основной удар. Именно её глазами мы смотрим на происходящее, и вместе с ней взрослеем под непомерными материнскими требованиями. Алли пытается заслужить любовь мамы, буквально пресмыкаясь перед ней — не понимая, что она всегда будет недостаточно хороша для неё. Алли приносит себя в жертву маминым идеям, вылезая вон из кожи, чтобы стать одной из первых в Англии докторов-женщин. По горькой иронии судьбы, идеи её матери о женской свободе превращаются для Алли в каторгу и рабство, которых она, возможно, избежала бы, прожив обычную жизнь чьей-то жены.
Книга огорчила меня своей темнотой, странным и не приносящим облегчения финалом. Я не отрицаю важность поднятых в романе тем, но они упакованы в столь непривлекательное содержание, что вместо солидарности хотелось просто отойти в сторону. Может быть, в этом и была часть авторского замысла, но мне было очень непросто читать книгу, где никто из героев не кажется адекватным.
#majorsormus_book
📎 Теперь на канале появился 😌 — с его помощью вы можете дать мне понять, что длинные отзывы нужны не меньше коротких заметок!
Давайте представим, может быть, слегка схематично, какой была викторианская Англия для женщин. Чопорной? Наглухо застёгнутые высокие воротники и до обморока тугие корсеты. Лицемерной? Пока мужчинам дозволено голосовать, принимать законы и самореализовываться, женщины заперты в домах сначала отцов, а потом мужей. Всё, что им остаётся — подчиняться, выходить замуж, вязнуть в скучнейшей бытовой рутине и, разумеется, рожать. Мужчины, к слову, могут выражать свою сексуальность — в основном в публичных домах, но всё же. А женщины, выходя замуж, порой даже представить себе не могут, что ожидает их в первую брачную ночь.
И в таком вот сеттинге Сара Мосс разворачивает историю взросления двух сестёр, Алли и Мэй, под надзором крайне строгой и токсичной матери. Мать этих двух девочек сама оказалась жертвой абьюзивного воспитания: когда не наносят побои, но уродуют морально. Такое отношение иссушило в ней человечность, и, когда она сама стала матерью, то передала свою травму следующему поколению. Но как это связано с тем временем, о котором мы говорили выше?
Всё очень просто. Мама Алли и Мэй, будучи запертой в строгой условности своего века, прониклась идеями равноправия для женщин. И это похвально, да вот только рвение, с которым она хотела помочь обездоленным представительницам своего пола, никак не распространялось на её собственных дочерей. Борьба за справедливость приняла странную форму, в которой миссис Моберли решила сделать из дочек первых ласточек феминизма: дать им образование и профессию. Но груз ожиданий вкупе с маминой нелюбовью может сломать кого угодно.
Алли и Мэй растут в обеспеченной семье успешного художника; описания его картин намекают, что он прерафаэлит. Их отец, пользуясь абсолютно естественными для своего пола привилегиями, проявляет к дочерям куда больше заботы и человеческого сочувствия. Но ему не нужно ограничивать себя, он может целыми днями рассуждать об идеальном оттенке моря на картине. Его лёгкость по жизни — следствие принадлежности к «правильному» полу. Значит, ему легче быть добрым? Его жена, в свою очередь, озлобленная и измученная своим положением, не может дать детям теплоты, которая так им необходима. Замкнувшись на идее равенства, их мама позабыла, что значит быть родителем.
Наверное, этот роман понравился бы мне больше, если бы он не был прошит насквозь идеями второй волны феминизма, которые звучат странновато из уст девушек конца XIX столетия. Я понимаю, что для Сары Мосс это очень важная тема, и не могу сказать, что во мне не откликалась вся та лицемерная несправедливость, которая выпала на долю женщин того времени. Но зачем тогда изображать маму девочек такой откровенно отталкивающей, а отца, наоборот, понимающим? Правда как будто бы на стороне миссис Моберли, но в то же время она постоянно дискредитирует себя ужасным отношением к дочерям.
Если младшей дочери, Мэй, благодаря более лёгкому характеру, ещё как-то удалось противостоять материнскому напору, то Алли приняла на себя основной удар. Именно её глазами мы смотрим на происходящее, и вместе с ней взрослеем под непомерными материнскими требованиями. Алли пытается заслужить любовь мамы, буквально пресмыкаясь перед ней — не понимая, что она всегда будет недостаточно хороша для неё. Алли приносит себя в жертву маминым идеям, вылезая вон из кожи, чтобы стать одной из первых в Англии докторов-женщин. По горькой иронии судьбы, идеи её матери о женской свободе превращаются для Алли в каторгу и рабство, которых она, возможно, избежала бы, прожив обычную жизнь чьей-то жены.
Книга огорчила меня своей темнотой, странным и не приносящим облегчения финалом. Я не отрицаю важность поднятых в романе тем, но они упакованы в столь непривлекательное содержание, что вместо солидарности хотелось просто отойти в сторону. Может быть, в этом и была часть авторского замысла, но мне было очень непросто читать книгу, где никто из героев не кажется адекватным.
#majorsormus_book
Please open Telegram to view this post
VIEW IN TELEGRAM