Итак, обывателю в лучших традициях логоцентризма зачастую присуще полагать единожды им вычитанное чем-то вроде осуществлённой майевтики (μαιευτική), платоновским припоминанием неоспоримой и объективной истины, выхваченной будто напрямую из занебесной области; подобной эйдосам, застывшей и неизменной, он полагает и саму историю: уже Ницше критиковал эту склонность как бы умертвлять познание, чтобы затем его препарировать, извечную «ненависть к самому представлению становления».
Сам он, как и эпигонструющий ему структурализм, от этого уходит, и постигает только движение. А история иной и не может быть, и смешно, что её кто-то воспринимает неподвижной, как делает типичный, как называл их тот же Ницше, «недоделанный», напоминая зачастую автора некоей «Стены Искандера», который преспокойно помещает при дворе Александра одновременно Фалеса и Порфирия, которых на деле разделяло более 8 веков, сжимая тем самым всю Грецию в одну ситуацию.
Вот и обыватель склонен обобщить, рассуждать «в целом», абстрактно, а не конкретно, на примере, ведь только так его воспринимать историю и учат, — иначе же, как верно отмечал Волков, рассыпется вся идеология, которой присущи «оперирование нетипичными примерами, неправомерными обобщениями, подача исключений как правил, а правил — как исключений», а также «забивание сознания эффектными штампами [и] крайняя неконкретность».
На деле же всякое изложение исторической ситуации представляет собой лишь интерпретацию многочисленных источников, попытку увязать их воедино, концепцию той или иной степени достоверности: наука вообще изучает не реальность, но модели. Источники — это всё, что у нас на самом деле есть, и если охлос запоминает сюжеты, которые на них выстроены, то специалист оные создаёт, переставляя их со составные части так и эдак, как детские кубики.
Ему важнее помнить не как оно было, потому что картину этого ему только предстоит собрать, но кто из древних авторов/иных свидетельств что, когда и как сказал, и отталкиваться уже от этого, а также кому из этого можно верить безоговорочно, кому и так, и сяк, а кто совсем заврался, его первое и основное умение — помнить, откуда тот или иной факт взят, кто о нём сообщил. Поэтому из какого-нибудь Богемика, который честно заявляет, что никогда не запоминает, откуда взял те или иные сведения, историк просто отвратительный.
Немаловажна также историография, i.e. изучение отживших или ещё бытующих чужих моделей: ergo, специалист уже знает немало интерпретаций самого различного толку, и потому не удивится, подобно обывателю, узнав, что тот или иной подход уже не актуален, ведь он знает, что так случается постоянно.
Честь быть родиной самого первого (и долгое время единственного) полнокровного труда по источниковедению Античности принадлежит России, он был выпущен в 1915 г. В.П. Бузескулом, который у себя пишет, что «Геродота мы можем называть лишь с некоторыми оговорками „отцом истории“», и им «с полным правом следовало бы признать только Фукидида. Он, можно сказать, положил начало истории как науке и создал истинную историческую критику … проявил замечательное беспристрастие, величайшую силу ума и критики: мысль и внимание его направлены, так сказать, не вширь, а вглубь».
Напротив, о каком-нибудь Плутархе он иного мнения, говорит, что тот «не ученый исследователь, не историк, не критический талант: он … прежде всего — популярный философ-моралист … [в его биографиях] этический элемент стоит … на первом плане. Плутарх имеет в виду прежде всего истину моральную, а не … историческую … Желание дать в биографиях воплощенные образцы … качеств, естественно, вело Плутарха … к отступлению от исторической правды … критики, точности и большой степени достоверности нельзя ждать от Плутарха».
Как-то в ответ на эту самую ремарку народ взбунтовался, заявив, что если речь идёт о древних авторах, следует «делать руки по швам», i.e. доверять им безоговорочно, как делалось в каком-нибудь XIX в. — а также нередко в СССР вплоть до кон. XX в., и, ergo, немудрены такие реакции непуганого критикой люда.
#debily
⬅️⬆️ «Кто такие „средневековые дебилы“?», 3/12 ⤴️➡️
Сам он, как и эпигонструющий ему структурализм, от этого уходит, и постигает только движение. А история иной и не может быть, и смешно, что её кто-то воспринимает неподвижной, как делает типичный, как называл их тот же Ницше, «недоделанный», напоминая зачастую автора некоей «Стены Искандера», который преспокойно помещает при дворе Александра одновременно Фалеса и Порфирия, которых на деле разделяло более 8 веков, сжимая тем самым всю Грецию в одну ситуацию.
Вот и обыватель склонен обобщить, рассуждать «в целом», абстрактно, а не конкретно, на примере, ведь только так его воспринимать историю и учат, — иначе же, как верно отмечал Волков, рассыпется вся идеология, которой присущи «оперирование нетипичными примерами, неправомерными обобщениями, подача исключений как правил, а правил — как исключений», а также «забивание сознания эффектными штампами [и] крайняя неконкретность».
На деле же всякое изложение исторической ситуации представляет собой лишь интерпретацию многочисленных источников, попытку увязать их воедино, концепцию той или иной степени достоверности: наука вообще изучает не реальность, но модели. Источники — это всё, что у нас на самом деле есть, и если охлос запоминает сюжеты, которые на них выстроены, то специалист оные создаёт, переставляя их со составные части так и эдак, как детские кубики.
Ему важнее помнить не как оно было, потому что картину этого ему только предстоит собрать, но кто из древних авторов/иных свидетельств что, когда и как сказал, и отталкиваться уже от этого, а также кому из этого можно верить безоговорочно, кому и так, и сяк, а кто совсем заврался, его первое и основное умение — помнить, откуда тот или иной факт взят, кто о нём сообщил. Поэтому из какого-нибудь Богемика, который честно заявляет, что никогда не запоминает, откуда взял те или иные сведения, историк просто отвратительный.
Немаловажна также историография, i.e. изучение отживших или ещё бытующих чужих моделей: ergo, специалист уже знает немало интерпретаций самого различного толку, и потому не удивится, подобно обывателю, узнав, что тот или иной подход уже не актуален, ведь он знает, что так случается постоянно.
Честь быть родиной самого первого (и долгое время единственного) полнокровного труда по источниковедению Античности принадлежит России, он был выпущен в 1915 г. В.П. Бузескулом, который у себя пишет, что «Геродота мы можем называть лишь с некоторыми оговорками „отцом истории“», и им «с полным правом следовало бы признать только Фукидида. Он, можно сказать, положил начало истории как науке и создал истинную историческую критику … проявил замечательное беспристрастие, величайшую силу ума и критики: мысль и внимание его направлены, так сказать, не вширь, а вглубь».
Напротив, о каком-нибудь Плутархе он иного мнения, говорит, что тот «не ученый исследователь, не историк, не критический талант: он … прежде всего — популярный философ-моралист … [в его биографиях] этический элемент стоит … на первом плане. Плутарх имеет в виду прежде всего истину моральную, а не … историческую … Желание дать в биографиях воплощенные образцы … качеств, естественно, вело Плутарха … к отступлению от исторической правды … критики, точности и большой степени достоверности нельзя ждать от Плутарха».
Как-то в ответ на эту самую ремарку народ взбунтовался, заявив, что если речь идёт о древних авторах, следует «делать руки по швам», i.e. доверять им безоговорочно, как делалось в каком-нибудь XIX в. — а также нередко в СССР вплоть до кон. XX в., и, ergo, немудрены такие реакции непуганого критикой люда.
#debily
⬅️⬆️ «Кто такие „средневековые дебилы“?», 3/12 ⤴️➡️
Упоминавшийся уже Галковский, а также его эпигоны вроде Богемика, обращают особое внимание на то, что следует изучать обстоятельства происхождения тех источников, которые были обнаружены весьма поздно, ведь в этом случае очень вероятны подделки. Я не раз наблюдал, как именно из-за этого посыла о них, да и мне тоже, говорилось немало недоброго, хотя в действительности ничего такого в этом совете нет, он очень даже широко практикуется в научной среде, где нимало не уважается принцип «написанному — верить».
Так, скажем, «Афинская полития» Аристотеля была найдена в 90-ые гг. XIX в. среди папирусов, счастливо обретённых Британских музеем. Только простолюдин, презренный «недоделанный» не заподозрил бы, что тут дело может быть нечисто, не прибегнул бы к тому, что со времён Фрейда и Ницше называется философией подозрения. Надо ли говорить, что среди учёных было немало дебатов на тему того, подделка это или нет?
Как пишет о том Бузескул, «в наш век критики и даже гиперкритики странно было бы, если бы неожиданно найденный памятник не подвергся беспощадному критическому разбору и не вызвал скептического отношения к себе». Впрочем, к средневековым источникам в этом плане царит замечательно попустительское отношение. В общем, это норма вещей — спрашивать, откуда взялся тот или иной источник, и только обыватель боится это делать, полагая «фричеством» и «лженаукой».
Впрочем, не за это profanum vulgus с синдромом утёнка более всего ненавидит Д.Е., а за его отношение к Средним векам, которым он попросту отказывает в существовании, тогда как тот же Богемик более умерен и всего лишь полагает предлагаемую нам их историю откровенной выдумкой. Так или иначе, если мы теперь, обобщив уже сказанное, попытаемся взглянуть на эту эпоху непредвзято, то мы легко поймём, чем вызваны подобные воззрения, и, быть может, даже разделим их.
Состояние первоисточников по этой эпохи более чем, скажем так, своеобразно, и если каждый первый специалист по Античности и просто интересующийся эпохой знает, кто такие Плутарх, Диодор или Тит Ливий, может запросто напрямую обратиться к ним, если хочет узнать о том, как оно в древности бывало, то для Средних веков всё не так, и мало кто из увлекающихся эпохой способен внятно рассказать, на кого же мы там опираемся, да и не склонен лишний раз задаваться этим вопросом — вот и выходит художественный текст, а не научное исследование.
Ярким примером тут может служить коллега и современник Бузескула д.и.н. Р.Ю. Виппер (1916), труды которого касаемо Античности приятно впечатляют качеством критики, глубиной осознанности в этом вопросе. Он, например, не доверяет Диогену Лаэртскому, называя его «рассказчиком плоских анекдотов», «писателем донельзя мелким и недогадливым».
Плутарха же Р.Ю. характеризует как «добросовестного в собирании сведений», однако отмечает, что в его и Аристотеля сведениях об Афинах VII-VI вв. «нет почти ни одной достоверной черты», «не только не опираются на какие-либо исторические свидетельства, но они неудачно и неуместно сочинены», и, в итоге, из них «составляется картина, которая в целом неправдоподобна и фальшива». Аристотель, на его взгляд, в «Политии» «целиком зависит от тенденции своих источников». В общем и целом он называет «недостоверной» афинскую историю того времени, отмечая, что для неё «подлинного материала … не было вовсе».
Что же касается Спарты, то и там, на его взгляд, «необходима крайняя осторожность», ведь у Ксенофонта, Платона и Плутарха «мы знакомимся не столько с различными описаниями лаконских порядков, сколько с чаяниями и программами, бродившими в публицистике эпохи упадка Греции»: эти «литераторы смело переносят теории наилучшего общественного строя и проекты реформ … на глубокую древность» — жаль, этого не учёл Богемик, вроде как поклонник критицизма, который в случае Спарты, однако, бездумно поверил тому, что о ней писали те, кто там никогда не бывал, принял за чистую монету будто бы бытовавший в этом полисе феминизм, хотя на деле это была лишь идея, которая владела умами афинян куда более позднего времени.
#debily
⬅️⬆️ «Кто такие „средневековые дебилы“?», 4/12 ⤴️➡️
Так, скажем, «Афинская полития» Аристотеля была найдена в 90-ые гг. XIX в. среди папирусов, счастливо обретённых Британских музеем. Только простолюдин, презренный «недоделанный» не заподозрил бы, что тут дело может быть нечисто, не прибегнул бы к тому, что со времён Фрейда и Ницше называется философией подозрения. Надо ли говорить, что среди учёных было немало дебатов на тему того, подделка это или нет?
Как пишет о том Бузескул, «в наш век критики и даже гиперкритики странно было бы, если бы неожиданно найденный памятник не подвергся беспощадному критическому разбору и не вызвал скептического отношения к себе». Впрочем, к средневековым источникам в этом плане царит замечательно попустительское отношение. В общем, это норма вещей — спрашивать, откуда взялся тот или иной источник, и только обыватель боится это делать, полагая «фричеством» и «лженаукой».
Впрочем, не за это profanum vulgus с синдромом утёнка более всего ненавидит Д.Е., а за его отношение к Средним векам, которым он попросту отказывает в существовании, тогда как тот же Богемик более умерен и всего лишь полагает предлагаемую нам их историю откровенной выдумкой. Так или иначе, если мы теперь, обобщив уже сказанное, попытаемся взглянуть на эту эпоху непредвзято, то мы легко поймём, чем вызваны подобные воззрения, и, быть может, даже разделим их.
Состояние первоисточников по этой эпохи более чем, скажем так, своеобразно, и если каждый первый специалист по Античности и просто интересующийся эпохой знает, кто такие Плутарх, Диодор или Тит Ливий, может запросто напрямую обратиться к ним, если хочет узнать о том, как оно в древности бывало, то для Средних веков всё не так, и мало кто из увлекающихся эпохой способен внятно рассказать, на кого же мы там опираемся, да и не склонен лишний раз задаваться этим вопросом — вот и выходит художественный текст, а не научное исследование.
Ярким примером тут может служить коллега и современник Бузескула д.и.н. Р.Ю. Виппер (1916), труды которого касаемо Античности приятно впечатляют качеством критики, глубиной осознанности в этом вопросе. Он, например, не доверяет Диогену Лаэртскому, называя его «рассказчиком плоских анекдотов», «писателем донельзя мелким и недогадливым».
Плутарха же Р.Ю. характеризует как «добросовестного в собирании сведений», однако отмечает, что в его и Аристотеля сведениях об Афинах VII-VI вв. «нет почти ни одной достоверной черты», «не только не опираются на какие-либо исторические свидетельства, но они неудачно и неуместно сочинены», и, в итоге, из них «составляется картина, которая в целом неправдоподобна и фальшива». Аристотель, на его взгляд, в «Политии» «целиком зависит от тенденции своих источников». В общем и целом он называет «недостоверной» афинскую историю того времени, отмечая, что для неё «подлинного материала … не было вовсе».
Что же касается Спарты, то и там, на его взгляд, «необходима крайняя осторожность», ведь у Ксенофонта, Платона и Плутарха «мы знакомимся не столько с различными описаниями лаконских порядков, сколько с чаяниями и программами, бродившими в публицистике эпохи упадка Греции»: эти «литераторы смело переносят теории наилучшего общественного строя и проекты реформ … на глубокую древность» — жаль, этого не учёл Богемик, вроде как поклонник критицизма, который в случае Спарты, однако, бездумно поверил тому, что о ней писали те, кто там никогда не бывал, принял за чистую монету будто бы бытовавший в этом полисе феминизм, хотя на деле это была лишь идея, которая владела умами афинян куда более позднего времени.
#debily
⬅️⬆️ «Кто такие „средневековые дебилы“?», 4/12 ⤴️➡️
Читая Виппера, я не мог отделаться от мысли, что если такого же рода подход применить к источниковедению Средних веков, то от них и вовсе ничего не останется. При этом у автора имелось сочинение касаемо этой эпохи — это наверняка настоящий клад, решил я.
Однако меня ждало разочарование: там вообще не имеется рефлексии на тему «а откуда мы всё это узнали», но просто ведётся рассказ, изложение, как будто авторы лично музы передали, как всё там было. Если история Греции у него не обходится без ремарок о том, кто сообщает о том или этом, и насколько ему можно верить, то средневековая повествуется по принципу «Генрих IV сделал то-то, а Ричард Львиное Сердце — вот это», как будто это роман, а не историческое произведение — и, в принципе, так всегда в случае повествования о Средневековье и оказывается.
Впрочем, critical apparatus по Средним векам, конечно, существует, — нет лишь такого изложения этого периода, которое учитывает его в той же мере, в какой это делает тот же Виппер. Она носит как бы рекомендательный, необязательный характер, от неё принято лениво отмахиваться, ведь она, будучи принята всерьёз, способна до основания разрушить все до единого наши жалкие попытки реконструкции этого периода.
Как ни стараются авторы средневековых историографий сгладить откровенную сомнительность данных по своей эпохе, реальность упорно пробивается сквозь их увёртки и ужимки. Как пишет д.и.н. и медиев. Е.А. Косминский (1963), у Эйнгарда лишь «проскальзывает … ряд конкретных данных из жизни реального Карла Великого», ведь он и «не задавался целью дать … историческое произведение … литературные приемы преобладают … [у него] над историческим анализом», при этом его сочинение «пользовалось необычайной популярностью … его использовали хронисты».
Итак, мы видим, что самим базисом сведений об этой эпохе является что-то глубоко сомнительное, буквально какое-то фэнтези. Лучшие современные концепции, касающиеся Античности, предполагают удаление подобных источников из конструкции, но для Средних веков иных и не бывает.
Право, по достоверности они напоминают всё ту же «Стену Искандера»: если бы мы попытались реконструировать биографию Александра по оной, то пришли бы к выводу, что он был бастардом Дария, захватил Занзибар, подавил восстание франков, совершил хадж, а в битве при Гавгамелах на его левом фланге стояло 100 тыс. русов. Как-то так, здраво мыслится, соотносятся с исторической реальностью и всякие иные сочинения Средних веков.
Е.А. далее задаётся вопросом, «в какой мере средневековые хронисты точно передают факты» и уклончиво отвечает, «что они далеко не всегда точны», однако тут же пристыженно уточняет, что «даже в простых случаях, когда дело идет о констатировании какого-нибудь факта или изложении документа … это изложение дается крайне неточно», не говоря уже «о более сложных исторических событиях, где приходилось устанавливать сложные причинные связи».
«Средневековые писатели и не ставили перед собой задачу точного установления фактов … работа по критике источников не представляла для них интереса и была им незнакома», сообщает он. Впрочем, Е.А. спешит обрадовать, что она затем появилась, чему «содействовало … то, что в средневековой Европе имело хождение огромное число всевозможных фальсификаций»; действительно, пишет ист.-медиев. Г. Эллингер (1884), «никогда так откровенно не лгали и фальсифицировали, как в эту эпоху».
«Это справедливо не только по отношению к истории и публицистике, но и по отношению к официальным документам», продолжает д.и.н. О.Л. Вайнштейн (1940): «Количество грубых подделок, особенно в течение X-XII вв., превосходит всякое воображение», при этом на основе них выстроены целые миры. Воистину, прав оказывается Богемик, когда говорит, что медиевист — это в первую очередь специалист по фальсификатам, и если от наслоения оных очистить историографию этой эпохи, то там попросту нечего будет изучать.
#debily
⬅️⬆️ «Кто такие „средневековые дебилы“?», 5/12 ⤴️➡️
Однако меня ждало разочарование: там вообще не имеется рефлексии на тему «а откуда мы всё это узнали», но просто ведётся рассказ, изложение, как будто авторы лично музы передали, как всё там было. Если история Греции у него не обходится без ремарок о том, кто сообщает о том или этом, и насколько ему можно верить, то средневековая повествуется по принципу «Генрих IV сделал то-то, а Ричард Львиное Сердце — вот это», как будто это роман, а не историческое произведение — и, в принципе, так всегда в случае повествования о Средневековье и оказывается.
Впрочем, critical apparatus по Средним векам, конечно, существует, — нет лишь такого изложения этого периода, которое учитывает его в той же мере, в какой это делает тот же Виппер. Она носит как бы рекомендательный, необязательный характер, от неё принято лениво отмахиваться, ведь она, будучи принята всерьёз, способна до основания разрушить все до единого наши жалкие попытки реконструкции этого периода.
Как ни стараются авторы средневековых историографий сгладить откровенную сомнительность данных по своей эпохе, реальность упорно пробивается сквозь их увёртки и ужимки. Как пишет д.и.н. и медиев. Е.А. Косминский (1963), у Эйнгарда лишь «проскальзывает … ряд конкретных данных из жизни реального Карла Великого», ведь он и «не задавался целью дать … историческое произведение … литературные приемы преобладают … [у него] над историческим анализом», при этом его сочинение «пользовалось необычайной популярностью … его использовали хронисты».
Итак, мы видим, что самим базисом сведений об этой эпохе является что-то глубоко сомнительное, буквально какое-то фэнтези. Лучшие современные концепции, касающиеся Античности, предполагают удаление подобных источников из конструкции, но для Средних веков иных и не бывает.
Право, по достоверности они напоминают всё ту же «Стену Искандера»: если бы мы попытались реконструировать биографию Александра по оной, то пришли бы к выводу, что он был бастардом Дария, захватил Занзибар, подавил восстание франков, совершил хадж, а в битве при Гавгамелах на его левом фланге стояло 100 тыс. русов. Как-то так, здраво мыслится, соотносятся с исторической реальностью и всякие иные сочинения Средних веков.
Е.А. далее задаётся вопросом, «в какой мере средневековые хронисты точно передают факты» и уклончиво отвечает, «что они далеко не всегда точны», однако тут же пристыженно уточняет, что «даже в простых случаях, когда дело идет о констатировании какого-нибудь факта или изложении документа … это изложение дается крайне неточно», не говоря уже «о более сложных исторических событиях, где приходилось устанавливать сложные причинные связи».
«Средневековые писатели и не ставили перед собой задачу точного установления фактов … работа по критике источников не представляла для них интереса и была им незнакома», сообщает он. Впрочем, Е.А. спешит обрадовать, что она затем появилась, чему «содействовало … то, что в средневековой Европе имело хождение огромное число всевозможных фальсификаций»; действительно, пишет ист.-медиев. Г. Эллингер (1884), «никогда так откровенно не лгали и фальсифицировали, как в эту эпоху».
«Это справедливо не только по отношению к истории и публицистике, но и по отношению к официальным документам», продолжает д.и.н. О.Л. Вайнштейн (1940): «Количество грубых подделок, особенно в течение X-XII вв., превосходит всякое воображение», при этом на основе них выстроены целые миры. Воистину, прав оказывается Богемик, когда говорит, что медиевист — это в первую очередь специалист по фальсификатам, и если от наслоения оных очистить историографию этой эпохи, то там попросту нечего будет изучать.
#debily
⬅️⬆️ «Кто такие „средневековые дебилы“?», 5/12 ⤴️➡️
«По фактическому содержанию, по форме, по технике обработки и подачи материала средневековые исторические произведения стояли … бесконечно ниже античных образцов», сообщает О.Л.. «Эти произведения заполнены, прежде всего, различными чудесами, легендами, нелепыми измышлениями … [которые] хронисты [имели обыкновение] выдавать … за истину, не заботясь о критической проверке самых невероятных данных и … не подвергая их ни малейшему сомнению».
Античности же подобное, действительно, нимало не было свойственно, скептически воспринимает легенды и мифы уже первый греческий историк Гекатей, который начинает свой труд со слов: «Я пишу это так, как мне представляется истинным, ибо рассказы эллинов многоразличны и смехотворны, как мне кажется». Вот и Павсаний, «начиная … описание … смотрел на все эти предания эллинов в лучшем случае как на легкомысленные и глупые рассказы»; он убеждён, что «рассказывается … многое … неверное … людьми … которые все, что они в дни детства слышали в хорах и в трагедиях, считают за истину».
Наконец, Дионисий, повествуя об истории Ромула и Рема, основывается на историках, которые уверены, «что историческому сочинению не пристало ничего из мифологических россказней» и «насмехаются … над ручной волчицей, которая дала детям свои сосцы, как над полной нелепицей»: как и все другие авторы он передаёт наивную рационализацию этого мифа, согласно которому не волчица то была, но женщина-проститутка, которую тоже называли в Риме словом lupa. В общем, для всех них эта история столь же невероятна, сколь и для нас, и такое отношение повсеместно; иное мы видим в Средние века.
Впрочем, дело, отмечает О.Л., не только и «не столько в „легковерии“, сколько в самом бесцеремонном обращении средневековых историков с фактами, которые ими извращаются или даже выдумываются … свою политическую или иную тенденцию историк раннего средневековья проводил преимущественно путем сочинения нужных ему данных».
Позднее ситуация стала не лучше, а просто качественнее, менее топорной: как говорит Вайнштейн, «в связи с историографией XII и последующих столетий» мы можем говорить лишь о начале «относительно умелой фальсификации истории». Словом, мы видим разительный контраст с теми временами, когда Цицерон требовал от историка равно убояться солгать и скрыть правду.
Вайнштейн далее говорит, что «по части объяснения исторических событий все дело сводится к тому, что „бог покарал“ такого-то за грехи, и он потерпел поражение либо умер, и т. д.», i.e. тому, что им характеризуется как «убогий провиденциализм». Г. фон Зибель (1885) утверждал, что тогда люди «не имели представления об исторически обоснованном суждении … исторической реальности … даже намека на критическое рассмотрение … фантазия всюду преобладала над рассудком», всё то, за что античного или современного автора бы просто подняли на смех.
Отношение это идёт от Августина Аврелия, который писал: «Мы опираемся в истории на нашу веру и на авторитет бога и убеждены, что все, противоречащее этому, безусловно лживо»; Вайнштейн (1964) отмечает, что «эти слова как бы предвосхитили господствовавшие на протяжении целого тысячелетия после Августина отношение к истории и к исторической истине», и прав был Ницше, когда говорил, что «в мире представлений христианина нет ничего, что хотя бы отдаленно соприкасалось с действительностью», и полагал «поразительным» факт «существования религии, которая не просто обусловлена заблуждениями, но которая изобретательна или даже гениальна» лишь в области таковых.
Итак, средневековые источники уступают даже самым сомнительным и недостойным своим собратьям, сообщающим об Античности. Что же касается наилучших из последних, то, как пишет Бузескул, Фукидид «стоит уже близко к историографии XIX в.», и, таким образом, о переданном им периоде истории мы можем рассуждать с той же степенью достоверности, — чего и близко не сказать о Средневековье.
#debily
⬅️⬆️ «Кто такие „средневековые дебилы“?», 6/12 ⤴️➡️
Античности же подобное, действительно, нимало не было свойственно, скептически воспринимает легенды и мифы уже первый греческий историк Гекатей, который начинает свой труд со слов: «Я пишу это так, как мне представляется истинным, ибо рассказы эллинов многоразличны и смехотворны, как мне кажется». Вот и Павсаний, «начиная … описание … смотрел на все эти предания эллинов в лучшем случае как на легкомысленные и глупые рассказы»; он убеждён, что «рассказывается … многое … неверное … людьми … которые все, что они в дни детства слышали в хорах и в трагедиях, считают за истину».
Наконец, Дионисий, повествуя об истории Ромула и Рема, основывается на историках, которые уверены, «что историческому сочинению не пристало ничего из мифологических россказней» и «насмехаются … над ручной волчицей, которая дала детям свои сосцы, как над полной нелепицей»: как и все другие авторы он передаёт наивную рационализацию этого мифа, согласно которому не волчица то была, но женщина-проститутка, которую тоже называли в Риме словом lupa. В общем, для всех них эта история столь же невероятна, сколь и для нас, и такое отношение повсеместно; иное мы видим в Средние века.
Впрочем, дело, отмечает О.Л., не только и «не столько в „легковерии“, сколько в самом бесцеремонном обращении средневековых историков с фактами, которые ими извращаются или даже выдумываются … свою политическую или иную тенденцию историк раннего средневековья проводил преимущественно путем сочинения нужных ему данных».
Позднее ситуация стала не лучше, а просто качественнее, менее топорной: как говорит Вайнштейн, «в связи с историографией XII и последующих столетий» мы можем говорить лишь о начале «относительно умелой фальсификации истории». Словом, мы видим разительный контраст с теми временами, когда Цицерон требовал от историка равно убояться солгать и скрыть правду.
Вайнштейн далее говорит, что «по части объяснения исторических событий все дело сводится к тому, что „бог покарал“ такого-то за грехи, и он потерпел поражение либо умер, и т. д.», i.e. тому, что им характеризуется как «убогий провиденциализм». Г. фон Зибель (1885) утверждал, что тогда люди «не имели представления об исторически обоснованном суждении … исторической реальности … даже намека на критическое рассмотрение … фантазия всюду преобладала над рассудком», всё то, за что античного или современного автора бы просто подняли на смех.
Отношение это идёт от Августина Аврелия, который писал: «Мы опираемся в истории на нашу веру и на авторитет бога и убеждены, что все, противоречащее этому, безусловно лживо»; Вайнштейн (1964) отмечает, что «эти слова как бы предвосхитили господствовавшие на протяжении целого тысячелетия после Августина отношение к истории и к исторической истине», и прав был Ницше, когда говорил, что «в мире представлений христианина нет ничего, что хотя бы отдаленно соприкасалось с действительностью», и полагал «поразительным» факт «существования религии, которая не просто обусловлена заблуждениями, но которая изобретательна или даже гениальна» лишь в области таковых.
Итак, средневековые источники уступают даже самым сомнительным и недостойным своим собратьям, сообщающим об Античности. Что же касается наилучших из последних, то, как пишет Бузескул, Фукидид «стоит уже близко к историографии XIX в.», и, таким образом, о переданном им периоде истории мы можем рассуждать с той же степенью достоверности, — чего и близко не сказать о Средневековье.
#debily
⬅️⬆️ «Кто такие „средневековые дебилы“?», 6/12 ⤴️➡️
Это, надо сказать, весьма часто встречающаяся ремарка в современных исследованиях, касающихся классической древности. При чтении самой разнообразной литературы постоянно можно обнаружить замечания на тему того, что уровень того-то и этого в древности был таким, какой-де затем был достигнут только в XVIII, XIX, а то и XX вв. — выходит, прав был Ницше, писавший, что «всё завоеванное нами сегодня … всё это было, всё это уже было более двух тысяч лет назад! … Мгновение, и от всего осталось одно воспоминание! … вдруг засыпано, разрушено».
Ну вот, а ведь некоторые ещё говорят о каком-то там превосходстве Средневековья над древностью — какое там, если её и куда более поздние времена обойти не могли. Впрочем, да, действительно, такие есть: они называют «французским мифом эпохи Просвещения» мнение о небывалом превосходстве Античности над тем, что ей наследовало, вместо этого предлагая считать, что никаким цивилизационным провалом Средневековье не было, а развитие общества не проваливалось тогда в глубокую яму, но продолжало планомерно идти вперёд, медленно и уверенно прогрессируя. От таких приходилось слышать нечто в духе «Античность нравится? А каменный век тогда ещё лучше?»
Сейчас уже ясно, что к реальности подобный вульгарный прогрессивизм никакого отношения не имеет, и, более того, самые смелые предположения былых времён об успехах древних оказываются недостаточно громкими: как пишет проф.-клас. И. Моррис (2013), «последствия распада Римской империи, которые многие исследователи после 1960-ых взяли за правило преуменьшать, теперь зияют ещё сильнее».
Тут следует ненадолго вернуться к понятию «фоменковщина», отметив, что именно рассуждения в вышеописанном духе на моей памяти чаще всего характеризовались обывателями таким образом, хотя в действительности всё обстоит едва ли не с точностью до наоборот: ведь своеобразные изыскания Фоменко, или, точнее, ещё Морозова, были инспирированы как раз сильным сомнением того, что античная цивилизация могла настолько превосходить то, что было после неё, им казалось невероятной возможность тысячи лет стагнации Средневековья, поэтому-то они и объявили официальную версию истории выдумкой, предложив ей замену.
Иначе говоря, в самой ситуации сокрыт юмор, ведь оказывается, что тот, кто отвергает представление о бесконечно превосходящей своих эпигонов классической древности, называя это «фоменковщиной»… именно, сам же ей в известном смысле и занимается.
#debily
⬅️⬆️ «Кто такие „средневековые дебилы“?», 7/12 ⤴️➡️
Ну вот, а ведь некоторые ещё говорят о каком-то там превосходстве Средневековья над древностью — какое там, если её и куда более поздние времена обойти не могли. Впрочем, да, действительно, такие есть: они называют «французским мифом эпохи Просвещения» мнение о небывалом превосходстве Античности над тем, что ей наследовало, вместо этого предлагая считать, что никаким цивилизационным провалом Средневековье не было, а развитие общества не проваливалось тогда в глубокую яму, но продолжало планомерно идти вперёд, медленно и уверенно прогрессируя. От таких приходилось слышать нечто в духе «Античность нравится? А каменный век тогда ещё лучше?»
Сейчас уже ясно, что к реальности подобный вульгарный прогрессивизм никакого отношения не имеет, и, более того, самые смелые предположения былых времён об успехах древних оказываются недостаточно громкими: как пишет проф.-клас. И. Моррис (2013), «последствия распада Римской империи, которые многие исследователи после 1960-ых взяли за правило преуменьшать, теперь зияют ещё сильнее».
Тут следует ненадолго вернуться к понятию «фоменковщина», отметив, что именно рассуждения в вышеописанном духе на моей памяти чаще всего характеризовались обывателями таким образом, хотя в действительности всё обстоит едва ли не с точностью до наоборот: ведь своеобразные изыскания Фоменко, или, точнее, ещё Морозова, были инспирированы как раз сильным сомнением того, что античная цивилизация могла настолько превосходить то, что было после неё, им казалось невероятной возможность тысячи лет стагнации Средневековья, поэтому-то они и объявили официальную версию истории выдумкой, предложив ей замену.
Иначе говоря, в самой ситуации сокрыт юмор, ведь оказывается, что тот, кто отвергает представление о бесконечно превосходящей своих эпигонов классической древности, называя это «фоменковщиной»… именно, сам же ей в известном смысле и занимается.
#debily
⬅️⬆️ «Кто такие „средневековые дебилы“?», 7/12 ⤴️➡️
В Викторианскую эпоху, время, когда господствовала английская мысль с присущей ей нелюбовью к классической древности, она приложила сверхусилия к тому, чтобы преодолеть извечный новоевропейский нарратив, привыкший видеть Античность эдаким утерянным раем и Золотым веком, куда, будто в утробу, по Фрейду, вечно стремились хотя бы отчасти, но вернуться. Теперь же о древних стало принято отзываться не слишком высоко, или, того хуже, всячески поносить их, даже демонизировать.
Другие страны приняли прогрессивистский подход только под влиянием англичан, так, французская мысль согласилась с ним лишь вскоре после ВФР, у нас же, согласно д.и.н. Л.Я. Жмудю (2021) «привычное … учение о социально-экономических формациях (рабовладельческой, феодальной, капиталистической и пр.) было разработано лишь в 1930-х гг. в ГАИМКе» и насажено там насильно. А ведь и французскую революцию, и большевистский переворот некоторые, в частности, тот же Галковский, подозревают организованными теми самыми англичанами…
Теория эта в марксистком её варианте об исторических периодах судит вполне однозначно и очень обобщённо, упорно пытаясь втиснуть в прокрустово ложе выдуманных ею узких рамок сложные и комплексные ситуации, вымарывая всё, что мешает подогнать их под признаки той или иной «формации».
Развитие тут предполагается только поступательное, и Античность, относящаяся к «рабовладельческой формации», безусловно, определённо, явно и точно во всём хуже более «прогрессивной» «феодальной». Философ В.Ф. Асмус (1919) называл «скорбным» «это … учение о культурном процессе, от которого веет унылым зноем восточного фатализма» и характеризовал его как «метафизическое по существу и догматическое по методу».
Согласно данной логике, феодализма в Античности быть никак не могло, он — технология, изобретённая лишь в Средние века, тогда как Гомеров век относится к т.н. «первобытно-общинному строю», который постепенно, как они говорят, «разложился». Этим понятием стыдливо переводят слово, в оригинале называвшееся urkommunismus, «первобытный коммунизм», и отсылающее к теориям Л. Моргана (1877), полагавшего, что древнейшие люди жили в ситуации полного эгалитализма и бесклассового общества: таким образом оказывается, что Энгельс, вдохновлявшийся этими идеями, как и его эпигоны, предлагали и предлагают нам возвращение в Золотой век, оказавшийся каменным.
Со временем антропология установила, что неравенство было присуще человеческим обществам всегда, да и сами марксисты стали стесняться концепции возвращения, слабо коррелирующей с их же мантрой о прогрессе, оттого и термин был столь нелепо кастрирован. Так или иначе, он не несёт никакого смысла, и встречается только в марксистской литературе или такой, где авторы не склонны к рефлексии, и принимающие это понятие за какое-то полновесное, по-настоящему научное.
На деле никакой «общины» в Гомеров век, конечно же, у греков не было; тут хочется вместе с д.ф. П. Видалем-Накэ спросить, «должны ли мы … отказаться от сопоставления воинских порядков средневекового Запада и гомеровского общества на том основании, что одно из них, по терминологии Маркса и Энгельса, принадлежит к „рабовладельческой“ общественной формации, а другое относится к „феодальному“ периоду?»; ведь то, что по «советской версии марксизма … все человеческие общества прошли или пройдут через одни и те же стадии развития» «оказывается совершенно противоположным действительности».
#debily
⬅️⬆️ «Кто такие „средневековые дебилы“?», 8/12 ⤴️➡️
Другие страны приняли прогрессивистский подход только под влиянием англичан, так, французская мысль согласилась с ним лишь вскоре после ВФР, у нас же, согласно д.и.н. Л.Я. Жмудю (2021) «привычное … учение о социально-экономических формациях (рабовладельческой, феодальной, капиталистической и пр.) было разработано лишь в 1930-х гг. в ГАИМКе» и насажено там насильно. А ведь и французскую революцию, и большевистский переворот некоторые, в частности, тот же Галковский, подозревают организованными теми самыми англичанами…
Теория эта в марксистком её варианте об исторических периодах судит вполне однозначно и очень обобщённо, упорно пытаясь втиснуть в прокрустово ложе выдуманных ею узких рамок сложные и комплексные ситуации, вымарывая всё, что мешает подогнать их под признаки той или иной «формации».
Развитие тут предполагается только поступательное, и Античность, относящаяся к «рабовладельческой формации», безусловно, определённо, явно и точно во всём хуже более «прогрессивной» «феодальной». Философ В.Ф. Асмус (1919) называл «скорбным» «это … учение о культурном процессе, от которого веет унылым зноем восточного фатализма» и характеризовал его как «метафизическое по существу и догматическое по методу».
Согласно данной логике, феодализма в Античности быть никак не могло, он — технология, изобретённая лишь в Средние века, тогда как Гомеров век относится к т.н. «первобытно-общинному строю», который постепенно, как они говорят, «разложился». Этим понятием стыдливо переводят слово, в оригинале называвшееся urkommunismus, «первобытный коммунизм», и отсылающее к теориям Л. Моргана (1877), полагавшего, что древнейшие люди жили в ситуации полного эгалитализма и бесклассового общества: таким образом оказывается, что Энгельс, вдохновлявшийся этими идеями, как и его эпигоны, предлагали и предлагают нам возвращение в Золотой век, оказавшийся каменным.
Со временем антропология установила, что неравенство было присуще человеческим обществам всегда, да и сами марксисты стали стесняться концепции возвращения, слабо коррелирующей с их же мантрой о прогрессе, оттого и термин был столь нелепо кастрирован. Так или иначе, он не несёт никакого смысла, и встречается только в марксистской литературе или такой, где авторы не склонны к рефлексии, и принимающие это понятие за какое-то полновесное, по-настоящему научное.
На деле никакой «общины» в Гомеров век, конечно же, у греков не было; тут хочется вместе с д.ф. П. Видалем-Накэ спросить, «должны ли мы … отказаться от сопоставления воинских порядков средневекового Запада и гомеровского общества на том основании, что одно из них, по терминологии Маркса и Энгельса, принадлежит к „рабовладельческой“ общественной формации, а другое относится к „феодальному“ периоду?»; ведь то, что по «советской версии марксизма … все человеческие общества прошли или пройдут через одни и те же стадии развития» «оказывается совершенно противоположным действительности».
#debily
⬅️⬆️ «Кто такие „средневековые дебилы“?», 8/12 ⤴️➡️
Впрочем, хотя система эта и не выдерживает никакой критики, она столь надёжно и прочно угнездилась в голове нашего обывателя, что воспринимается практически всеми его вариантами как единственный вообще возможный способ восприятия реальности, противоречия же ей, или, того пуще, нападки, неизменно встречают яростный отпор: так плебс, в точности по Шопенгауэру, с умилением защищает «все недостатки и глупости» раз в него вбитого, и нужен настоящий друг утят, чтобы исцелить тех немногих, кто имеет к этому расположенность.
Надо заметить, что отечественные авторы до совершённой англичанами диверсии не только не придерживались таких нелепостей, но и находились на передовой совсем иных концепций, следуя в этом за немцами, а конкретнее проф.-клас. Э. Мейером (1895), который предложил более реалистичную альтернативу в виде двух последовательно сменившихся циклов, его последователями были те же Виппер и Бузескул, да и многие иные.
Первый из них, пишет Жмудь (2021), начался во времена Гомера, в эпоху, которой «наиболее соответствует европейский феодализм», — и действительно, время, наступившее вследствие т.н. «катастрофы бронзового века», также называют «греческими Тёмными веками» или же «малым греческим Средневековьем»: столь отчётливо и бесконечно оно напоминает времена, наступившие много позднее на руинах Западной Римской империи. Вот и Бузескул упоминает «тот период греческой истории», «который некоторые новейшие исследователи не без основания сравнивают с западноевропейским средневековьем».
У Гомера мы также видим картину феодальной раздробленности, нескончаемого междоусобия, которое прерывается только на время совместных набегов, таких как поход на Трою. Но и на войне никакого согласия между царями не наблюдается: как отмечает Виппер, «главного басилея плохо слушаются, с ним резко препираются; на войне нет общей команды; битва распадается на схватки отдельных дружин и ополчений, приведенных разными вождями; в свободное время отдельные герои совершают самостоятельные набеги. Иногда кажется, что Агамемнон — настоящий слабый король феодального времени, окруженный могущественными вассалами и часто встречающий их нежелание повиноваться».
Действительно, его власть номинальна, он лишь primus inter pares, «король-сюзерен среди сеньоров-пэров Средневековья», или, как это называют некоторые, «главноуговаривающий» — и верно, только к этому одному средству он и прибегает, когда Ахилл, поссорившись с ним, запросто перестаёт участвовать в битвах.
«Многое в быту и понятиях напоминает раннее европейское Средневековье», подытоживает Р.Ю., и в первую очередь сам casus belli Троянской войны, который когда-то полагали мелочным и нереалистичным; «но если иметь в виду характер этой сеньориальной эпохи, то мотив, из-за которого греческое воинство прибыло под Трою, окажется вовсе уже не столь фантастичным. Из-за таких и подобных оскорблений семейной чести предводитель действительно способен был двинуть все свое воинство», примеры чего хорошо известны для новоевропейского Средневековья.
#debily
⬅️⬆️ «Кто такие „средневековые дебилы“?», 9/12 ⤴️➡️
Надо заметить, что отечественные авторы до совершённой англичанами диверсии не только не придерживались таких нелепостей, но и находились на передовой совсем иных концепций, следуя в этом за немцами, а конкретнее проф.-клас. Э. Мейером (1895), который предложил более реалистичную альтернативу в виде двух последовательно сменившихся циклов, его последователями были те же Виппер и Бузескул, да и многие иные.
Первый из них, пишет Жмудь (2021), начался во времена Гомера, в эпоху, которой «наиболее соответствует европейский феодализм», — и действительно, время, наступившее вследствие т.н. «катастрофы бронзового века», также называют «греческими Тёмными веками» или же «малым греческим Средневековьем»: столь отчётливо и бесконечно оно напоминает времена, наступившие много позднее на руинах Западной Римской империи. Вот и Бузескул упоминает «тот период греческой истории», «который некоторые новейшие исследователи не без основания сравнивают с западноевропейским средневековьем».
У Гомера мы также видим картину феодальной раздробленности, нескончаемого междоусобия, которое прерывается только на время совместных набегов, таких как поход на Трою. Но и на войне никакого согласия между царями не наблюдается: как отмечает Виппер, «главного басилея плохо слушаются, с ним резко препираются; на войне нет общей команды; битва распадается на схватки отдельных дружин и ополчений, приведенных разными вождями; в свободное время отдельные герои совершают самостоятельные набеги. Иногда кажется, что Агамемнон — настоящий слабый король феодального времени, окруженный могущественными вассалами и часто встречающий их нежелание повиноваться».
Действительно, его власть номинальна, он лишь primus inter pares, «король-сюзерен среди сеньоров-пэров Средневековья», или, как это называют некоторые, «главноуговаривающий» — и верно, только к этому одному средству он и прибегает, когда Ахилл, поссорившись с ним, запросто перестаёт участвовать в битвах.
«Многое в быту и понятиях напоминает раннее европейское Средневековье», подытоживает Р.Ю., и в первую очередь сам casus belli Троянской войны, который когда-то полагали мелочным и нереалистичным; «но если иметь в виду характер этой сеньориальной эпохи, то мотив, из-за которого греческое воинство прибыло под Трою, окажется вовсе уже не столь фантастичным. Из-за таких и подобных оскорблений семейной чести предводитель действительно способен был двинуть все свое воинство», примеры чего хорошо известны для новоевропейского Средневековья.
#debily
⬅️⬆️ «Кто такие „средневековые дебилы“?», 9/12 ⤴️➡️
Наступление пресловутого феодализма вовсе не стало следствием открытий и инноваций, как полагал, в частности, Л. Уайт (1962), который считал, что это случилось благодаря изобретению стремени, что будто бы позволило коннице резко начать доминировать над пехотой, и в итоге привело к появлению рыцарей.
Его концепция, однако, всегда была популярна лишь среди массовой публики, тогда как научное общество восприняло её крайне прохладно, обвинив автора в «спекуляциях, сверхупрощении и игнорировании противоречащих теории свидетельств»; в наши дни она и вовсе считается целиком опровергнутой, разошедшейся с рыцарями на пару веков: ergo, прочно и надёжно установлено, что никакой «стременной революции» никогда не было.
Вовсе не стремя привело к доминированию на поле брани пресловутого таранного удара копьём в лобовую, столь любимого поклонниками рыцарей, воображающим его едва ли не наивысшим в истории человечества развитием военной тактики, не развитие и технология, но упадок и увядание.
Дорев. воен. теор. А.А. Свечин (1926), к примеру, с присущей человеку его рода деятельности прямотой заявляет, что возвышение рыцарства связывает с величайшим упадком во всех сферах жизни. Феодализм, пишет он, «связан с чувством независимости, с нежеланием баронов, чувствующих у себя в поместье государями, склонить свою волю перед высшим авторитетом», отчего у них «дисциплины в римском и современном значении этого слова … не было» и в помине.
Того же мнения кавал. офиц. Дж. Денисон (1877), который называет способ тогда воевать «самым первобытным»: «рыцари строились для боя в одну линию, и их тактика состояла в атаке противника полным ходом», «военного искусства не существовало совершенно», «напрасно было бы искать в сражениях того времени примеры тактического соображения».
Впрочем, это не было секретом уже для автора «Тактики Льва», писавшего, что «[на Западе] безразлично относятся ко всяким военным хитростям, мерам безопасности и полезным военным знаниям … игнорируют боевой порядок, в особенности кавалерийский». Он указывает, что рыцари очень уязвимы перед любыми тактическими изысками, и что «легко осуществимы удары … по флангам и тылу их боевого порядка: они не слишком заботятся о … мерах безопасности».
Воен. инстр. М. Летсингер (2015) говорит, что «большинство битв этого периода можно описать не более как «полуорганизованные драки», и полагает, что победы при Лаупене и Креси случились благодаря простому «воссозданию древних, давно забытых техник», в частности, «простого трюка переоткрытия (rediscover) македонской фаланги».
И действительно, рыцари были эффективны лишь потому, что с поля боя в силу деградации всего и вся исчезла профессиональная пехота, и им никогда не удалось бы побить античную: ведь, согласно Свечину, «римская пехота никогда не была прорвана и потоптана кавалерийской атакой». Никакой особенной технологии, в общем, они из себя не представляли, и вовсе не случайно англоязычные авторы регулярно характеризуют античных гиппеев и эквитов как knights.
#debily
⬅️⬆️ «Кто такие „средневековые дебилы“?», 10/12 ⤴️➡️
Его концепция, однако, всегда была популярна лишь среди массовой публики, тогда как научное общество восприняло её крайне прохладно, обвинив автора в «спекуляциях, сверхупрощении и игнорировании противоречащих теории свидетельств»; в наши дни она и вовсе считается целиком опровергнутой, разошедшейся с рыцарями на пару веков: ergo, прочно и надёжно установлено, что никакой «стременной революции» никогда не было.
Вовсе не стремя привело к доминированию на поле брани пресловутого таранного удара копьём в лобовую, столь любимого поклонниками рыцарей, воображающим его едва ли не наивысшим в истории человечества развитием военной тактики, не развитие и технология, но упадок и увядание.
Дорев. воен. теор. А.А. Свечин (1926), к примеру, с присущей человеку его рода деятельности прямотой заявляет, что возвышение рыцарства связывает с величайшим упадком во всех сферах жизни. Феодализм, пишет он, «связан с чувством независимости, с нежеланием баронов, чувствующих у себя в поместье государями, склонить свою волю перед высшим авторитетом», отчего у них «дисциплины в римском и современном значении этого слова … не было» и в помине.
Того же мнения кавал. офиц. Дж. Денисон (1877), который называет способ тогда воевать «самым первобытным»: «рыцари строились для боя в одну линию, и их тактика состояла в атаке противника полным ходом», «военного искусства не существовало совершенно», «напрасно было бы искать в сражениях того времени примеры тактического соображения».
Впрочем, это не было секретом уже для автора «Тактики Льва», писавшего, что «[на Западе] безразлично относятся ко всяким военным хитростям, мерам безопасности и полезным военным знаниям … игнорируют боевой порядок, в особенности кавалерийский». Он указывает, что рыцари очень уязвимы перед любыми тактическими изысками, и что «легко осуществимы удары … по флангам и тылу их боевого порядка: они не слишком заботятся о … мерах безопасности».
Воен. инстр. М. Летсингер (2015) говорит, что «большинство битв этого периода можно описать не более как «полуорганизованные драки», и полагает, что победы при Лаупене и Креси случились благодаря простому «воссозданию древних, давно забытых техник», в частности, «простого трюка переоткрытия (rediscover) македонской фаланги».
И действительно, рыцари были эффективны лишь потому, что с поля боя в силу деградации всего и вся исчезла профессиональная пехота, и им никогда не удалось бы побить античную: ведь, согласно Свечину, «римская пехота никогда не была прорвана и потоптана кавалерийской атакой». Никакой особенной технологии, в общем, они из себя не представляли, и вовсе не случайно англоязычные авторы регулярно характеризуют античных гиппеев и эквитов как knights.
#debily
⬅️⬆️ «Кто такие „средневековые дебилы“?», 10/12 ⤴️➡️
Таким образом, Средние века оказываются вовсе не шагом вперёд, но откатом в некое первоначальное, примордиальное, естественное для человеческого общества состояние, в котором пребывают по умолчанию все, и лишь Европе удалось вырваться за пределы этой страшной нормы — при этом сделав это дважды, совершив тем самым немыслимое.
Этот факт возвращает нас к концепции циклов: мы видим, что попытка преодолеть норму подобна космическому полёту, который, если только не наберёт достаточной скорости, обречён выйти на круговую орбиту, стать искусственным спутником, то есть — оказаться запертым в вечном повторении и возвращении. Вот и сейчас есть все основания подозревать, что Европа готовится к очередному цивилизационному провалу, новому падению: уже видны очередные Тёмные века.
Цикличность есть все основания предпочесть иному взгляду, который утверждает поступательный прогресс; оный Виппер характеризует как «предвзятый», убеждённый, что «такой непрерывности не было». Мысль эту он во многом почерпнул от того же Мейера, продолжателем же её стал выдающийся М.И. Ростовцев (1900), который считал, что множество нюансов, касающихся древности, можно объяснить исключительно по аналогии с современностью, поскольку, пишет Жмудь, «развитие древней цивилизации в основном было аналогичным», «отличаясь от современной количественно, не качественно».
Л.Я. отмечает, что как тот факт, что «целый ряд впечатляющих достижений древности … Западная Европа сумела повторить лишь в XIX в.», так и, например, «возрождение крепостничества в виде колхозов в XX в.» говорит о том, что циклы куда убедительнее альтернативы. (Последний отмеченный им момент, к слову, может быть истинной причиной, почему в Совдепии так открещивались от цикличности.)
Итак, мы пришли к выводу, что историография Средних веков рисует глубоко сомнительную картину произошедшего, но даже если и принимать её, то превосходство Античности не только над ней, но и над куда более поздними временами попросту тотально.
Не все, однако, согласны с этим, в частности, не приемлют такого подхода расплодившиеся ныне поклонники Средневековья, которых ваш покорный слуга любовно характеризует не иначе как «средневековыми дебилами». Ведь именно незнание заставляет их быть таковыми, воплощая мысль Гераклита о том, что различных мнений не бывает, есть лишь неверные представления у одного.
Им присуще придерживаться устаревших, да и изначально сомнительных теорий, авторы которых громко объявили Средние века «временем беспрецедентного технологического развития».
Однако неправда ли, что после нашего небольшого экскурса эти построения, конечно же, звучат попросту жалко? От соответствующих натянутых инсинуаций, которые зависят буквально от 1-2 жалких примеров, например, якобы не имевшей распространения в Риме водной мельницы, не оставил в своё время живого места проф. арх. Э. Уилсон (2002), доказавший, в частности, что таковые не только применялись по всей империи, но и объединялись в сложнейшие комплексы-рекордосмены.
#debily
⬅️⬆️ «Кто такие „средневековые дебилы“?», 11/12 ⤴️➡️
Этот факт возвращает нас к концепции циклов: мы видим, что попытка преодолеть норму подобна космическому полёту, который, если только не наберёт достаточной скорости, обречён выйти на круговую орбиту, стать искусственным спутником, то есть — оказаться запертым в вечном повторении и возвращении. Вот и сейчас есть все основания подозревать, что Европа готовится к очередному цивилизационному провалу, новому падению: уже видны очередные Тёмные века.
Цикличность есть все основания предпочесть иному взгляду, который утверждает поступательный прогресс; оный Виппер характеризует как «предвзятый», убеждённый, что «такой непрерывности не было». Мысль эту он во многом почерпнул от того же Мейера, продолжателем же её стал выдающийся М.И. Ростовцев (1900), который считал, что множество нюансов, касающихся древности, можно объяснить исключительно по аналогии с современностью, поскольку, пишет Жмудь, «развитие древней цивилизации в основном было аналогичным», «отличаясь от современной количественно, не качественно».
Л.Я. отмечает, что как тот факт, что «целый ряд впечатляющих достижений древности … Западная Европа сумела повторить лишь в XIX в.», так и, например, «возрождение крепостничества в виде колхозов в XX в.» говорит о том, что циклы куда убедительнее альтернативы. (Последний отмеченный им момент, к слову, может быть истинной причиной, почему в Совдепии так открещивались от цикличности.)
Итак, мы пришли к выводу, что историография Средних веков рисует глубоко сомнительную картину произошедшего, но даже если и принимать её, то превосходство Античности не только над ней, но и над куда более поздними временами попросту тотально.
Не все, однако, согласны с этим, в частности, не приемлют такого подхода расплодившиеся ныне поклонники Средневековья, которых ваш покорный слуга любовно характеризует не иначе как «средневековыми дебилами». Ведь именно незнание заставляет их быть таковыми, воплощая мысль Гераклита о том, что различных мнений не бывает, есть лишь неверные представления у одного.
Им присуще придерживаться устаревших, да и изначально сомнительных теорий, авторы которых громко объявили Средние века «временем беспрецедентного технологического развития».
Однако неправда ли, что после нашего небольшого экскурса эти построения, конечно же, звучат попросту жалко? От соответствующих натянутых инсинуаций, которые зависят буквально от 1-2 жалких примеров, например, якобы не имевшей распространения в Риме водной мельницы, не оставил в своё время живого места проф. арх. Э. Уилсон (2002), доказавший, в частности, что таковые не только применялись по всей империи, но и объединялись в сложнейшие комплексы-рекордосмены.
#debily
⬅️⬆️ «Кто такие „средневековые дебилы“?», 11/12 ⤴️➡️
На деле же о том, чтобы превзойти древность, в Средние века могли только мечтать, впрочем, не были они в силах и даже просто её догнать: так, проф. арх. Б. Уорд-Перкинс (2005) утверждает, что после наступления Тёмных веков бывшим регионам Рима понадобились века, чтобы вернуться к доримскому уровню развития.
Надо сказать, что сам термин «Тёмные века», как указывает Ч. Ван Вей III (2016), «подразумевающий падение в варварство, стал политически некорректным», также, как и «Возрождение». Для историков в наши дни все культуры и периоды одинаково хороши, вот и Средние века по их словам-де были не хуже, а просто «иными», — по-видимому, примерно как умственно неполноценных теперь называют «особыми».
Уорд-Перкинс подтверждает то, о чём многие подозревали, когда пишет, что романтизация и идеализация Средних веков вызвано ужасом перед альтернативой, i.e. мрачными и упадочными «навозными веками». Однако объективно, отмечает он, нельзя не характеризовать их как «куда более менее сложную структуру»: факты не оставляют пространства для двух мнений.
Они мало кому, впрочем, интересны; Уорд-Перкинс жаловался, что студентов несильно интересует его сложная и комплексная сфера исследований, касающаяся исторической экономики: все эти «скучные выкладки и графики обычно вызывают немного энтузиазма» и лишь отпугивают публику, которая при виде слова «экономика» в названии курса лекций просто испаряется.
Фактология, конкретные цифры, в общем, не стоят за мировоззрением любителей «навозных веков», но только лишь словесная эквилибристика, разные ужимки. Это и немудрено, ведь такая наука слишком сложна и скучна для обывателя; здесь нельзя не вспомнить в чём-то схожее наблюдение Э. Доддса, который полагал, что одной из причин триумфа христианства стало то, что оно не требовало по сравнению с неоплатонизмом никакого образования, и потому легко пополняло свои ряды за счёт тех, кого уже Климент насмешливо характеризовал как simpletones, уровень которых никогда бы не позволил им вступить в ряды противоположного лагеря.
Кроме того, древность, учитывая всё это, очень уж напоминает современность, а это для интеллектуального большинства невероятно скучно, очень уж «материалистично», от чего оно вообще-то планировало сбежать в дебри истории, которой с этой-то целью и занялось. Эскапизма, однако, не происходит, совсем напротив, — оттого-то и предпочитают экзотику, нечто совсем чужеродное, как те же Средние века. При этом, отмечает Уорд-Перкинс, читающий «прекрасно осознаёт, что привлекательным наблюдение делает именно безопасное отдаление от того, что он ни при каких обстоятельствах бы не хотел видеть воплощённым в жизнь», и в конце всякого экскурса поклонник «навозных веков» предпочёл бы вернуться в комфортные условия, напоминающие скорее реалии римского мегаполиса, нежели средневекового города.
Вместе с Уорд-Перкинсом хочется назвать «очень опасным такой взгляд на прошлое, которое избегает разговора о кризисах и упадке», а также отметить, сколь немаловажно не забывать, что когда-то уже существовал мир, донельзя напоминавший наш, гибель которого «сопровождалась упадком во всех областях такого масштаба», с которым сам историк искренне желает никогда не повстречаться: тогда «была уничтожена комплексная цивилизация, отбросив население Запада к доисторическому уровню».
Античный мир рухнул в небытие безо всякого особенного предупреждения, обыватели ничего такого не ждали, пишет Уорд-Перкинс, «даже перед самым своим концом римляне были уверены не менее нас с вами, что их мир будет существовать без конца, нимало не изменяясь. Они ошиблись. Было бы мудро не повторять их самодовольства».
#debily
⬅️⬆️ «Кто такие „средневековые дебилы“?», 12/12 ⤴️
Надо сказать, что сам термин «Тёмные века», как указывает Ч. Ван Вей III (2016), «подразумевающий падение в варварство, стал политически некорректным», также, как и «Возрождение». Для историков в наши дни все культуры и периоды одинаково хороши, вот и Средние века по их словам-де были не хуже, а просто «иными», — по-видимому, примерно как умственно неполноценных теперь называют «особыми».
Уорд-Перкинс подтверждает то, о чём многие подозревали, когда пишет, что романтизация и идеализация Средних веков вызвано ужасом перед альтернативой, i.e. мрачными и упадочными «навозными веками». Однако объективно, отмечает он, нельзя не характеризовать их как «куда более менее сложную структуру»: факты не оставляют пространства для двух мнений.
Они мало кому, впрочем, интересны; Уорд-Перкинс жаловался, что студентов несильно интересует его сложная и комплексная сфера исследований, касающаяся исторической экономики: все эти «скучные выкладки и графики обычно вызывают немного энтузиазма» и лишь отпугивают публику, которая при виде слова «экономика» в названии курса лекций просто испаряется.
Фактология, конкретные цифры, в общем, не стоят за мировоззрением любителей «навозных веков», но только лишь словесная эквилибристика, разные ужимки. Это и немудрено, ведь такая наука слишком сложна и скучна для обывателя; здесь нельзя не вспомнить в чём-то схожее наблюдение Э. Доддса, который полагал, что одной из причин триумфа христианства стало то, что оно не требовало по сравнению с неоплатонизмом никакого образования, и потому легко пополняло свои ряды за счёт тех, кого уже Климент насмешливо характеризовал как simpletones, уровень которых никогда бы не позволил им вступить в ряды противоположного лагеря.
Кроме того, древность, учитывая всё это, очень уж напоминает современность, а это для интеллектуального большинства невероятно скучно, очень уж «материалистично», от чего оно вообще-то планировало сбежать в дебри истории, которой с этой-то целью и занялось. Эскапизма, однако, не происходит, совсем напротив, — оттого-то и предпочитают экзотику, нечто совсем чужеродное, как те же Средние века. При этом, отмечает Уорд-Перкинс, читающий «прекрасно осознаёт, что привлекательным наблюдение делает именно безопасное отдаление от того, что он ни при каких обстоятельствах бы не хотел видеть воплощённым в жизнь», и в конце всякого экскурса поклонник «навозных веков» предпочёл бы вернуться в комфортные условия, напоминающие скорее реалии римского мегаполиса, нежели средневекового города.
Вместе с Уорд-Перкинсом хочется назвать «очень опасным такой взгляд на прошлое, которое избегает разговора о кризисах и упадке», а также отметить, сколь немаловажно не забывать, что когда-то уже существовал мир, донельзя напоминавший наш, гибель которого «сопровождалась упадком во всех областях такого масштаба», с которым сам историк искренне желает никогда не повстречаться: тогда «была уничтожена комплексная цивилизация, отбросив население Запада к доисторическому уровню».
Античный мир рухнул в небытие безо всякого особенного предупреждения, обыватели ничего такого не ждали, пишет Уорд-Перкинс, «даже перед самым своим концом римляне были уверены не менее нас с вами, что их мир будет существовать без конца, нимало не изменяясь. Они ошиблись. Было бы мудро не повторять их самодовольства».
#debily
⬅️⬆️ «Кто такие „средневековые дебилы“?», 12/12 ⤴️
