В то время, например, историк медицины или математики «всё еще мог позволить себе ограничить свой биографический труд исключительно античными учеными», ибо ничего из того, что возникло в его время, им и в подмётки не годилось, нимало не продолжало науку вперёд.

Так, Ле Клерк (1696) закончил свой труд на Галене, и только потом, под градом критики, добавил крохотный очерк современного ему врачевания; спустя век у Акермана (1792) из 33 глав Античности было посвящено 26, ещё 3 — арабам, 3 — салернской школе и только одна рассматривала «возрождение медицины Галена и Гиппократа в Европе»; это значит, что на нач. XIX в. ок. 80% тогдашней медицины были античным наследием: ergo, не вызывает сомнений, что научное наследие Средневековья можно оценить лишь как пренебрежимо малое, а разговоры о достижениях этой эпохи абсурдны в наивысшей степени: новоевропейцам удалось догнать и перегнать Античность лишь века два-три назад, а отнюдь не в Средние века.

Христианское мышление науки не создавало, и вело Европу совсем в другую сторону, звало, по прежней метафоре, погрузиться в сон; только отказ от парадигм этой религии позволил европейцам вернуться на верный путь античного бодрствования. Для самих сонь не секрет, что наука ближе к античному мышлению: так, теолог В. Лега убеждён, что «представления пифагорейцев или перипатетиков отличаются от взглядов современных атеистов … только терминологией».

Характерна тут критика Оригеном Цельса (III в. н.э.): последний осуждает практику interpretatio graeca/romana первого, i.e. отождествление чужих богов со своими; если для Цельса «совершенно безразлично», как называть богов, то Ориген возражает, но не потому, что боится потерять своеобычие, но поскольку имена богов, по его мнению, являются заклинаниями, теряющими силу при переводе; только «если они изрекаются в надлежащем ... порядке и последовательности … имеют особенную силу», а «переведенная [формула] ... оказывается совершенно бессильной»; он убеждён, что «не в самих предметах … а в свойствах и особенностях звуков заключается та внутренняя сила, которая производит то или иное действие». Верно это, отмечает он, «если … так называемая магия не во всех отношениях представляет из себя пустое занятие, как о ней думают последователи Эпикура и Аристотеля».

Т. Вудс пишет, что и в наши дни «католицизм допускает существование чудес и признает, что в жизни есть место и сверхъестественному». Ну и как из такой религии появиться науке, ничего подобного не признающей? Только путём преодоления её догм. Именно это и случилось; ergo, не благодаря, но вопреки христианству возникла, точнее, возродилась наука. Для её возвращения понадобилось отказаться от мракобесия Средневековья и возродить античные принципы.

Замечу, что науку и христианство сперва связывал между собой исключительно миф, заблуждение. Первые новоевропейские историки науки неразумно доверились раннехристианским апологетам, которые, по Жмудю, «пытались совместить Пятикнижие и античную философию, следуя еврейским писателям». Уверенные в непогрешимости Библии, они записали в отцы науки таких выдуманных персонажей, как Каин и Авраам, сочинив также преемственность греческой мудрости от еврейской, например, Евсевий утверждал, что Платон был учеником Моисея.

I.e. как бы считалось, что хоть у греков и была наука, и очень неплохая, в основе её всё же лежала иудеохристианская мысль: не так, то эдак апологеты пытались положить свою чудную религию в основание научной мысли. Отсюда и возникла тенденция записывать в учёные никогда не существовавших персонажей Библии, и делали так вплоть до XVIII в. Как отмечает Жмудь, «с течением времени эта перспектива меняется, разумеется в пользу язычников, а не христиан», а «библейская тема медленно, но верно уходит из трудов по истории науки».

#scientia
⬅️⬆️ «Правда ли, что научный метод родился из древнегреческой мифологии?», 25/29 ⤴️➡️

Если христианство и приняло самое благотворное, даже ключевое участие в генезисе науки, как это утверждают такие его апологеты, как Вудс, то ничего этого ещё не было заметно на заре этой религии. В эпоху, когда Рим ещё стоял, однако уже крестился, христиане не спешили выказывать особого интереса к науке, а немногие исключения вроде Филопона ожидаемо оказываются крещёными язычниками.

Впрочем, тогда это было и ни к чему, ведь ещё не случилось гибели того огромного пласта секулярной образованности, которая ушла из мира уже после смерти империи, причём не без помощи той самой церкви; иначе говоря, последняя была вовсе не создательницей науки, но её палачом.

Это тотальное истребление образованности не было самоцелью церкви, но стало, как указывает проф. П. Браун, сопутствующим уроном в политической борьбе императоров, которые опирались на церковь, пытаясь расправиться с самоуправлением регионов, состоявшего из дольше всего сопротивлявшихся христианизации элит. Последние, однако, и были носителями всего знания; истребление их закономерно привело к почти полному исчезновению нецерковной, светской образованности.

К VI-VII в.в. она окончательно стала уделом немногочисленных церковников, лучшие из которых, пишет Браун, могли похвастаться уровнем, прежде считавшимся лишь базовым. Места приобретения знаний на долгие века узурпируются церковью, заметившей, что так может предупредить любое инакомыслие. В общем, если в двух словах, то церковь попросту истребила элиты, бывшие носителями знаний, а затем закрыла нецерковные места их получения, став на долгие века в прямом смысле властительницей дум.

Идеал схолэ, или, точнее, его римский вариант otium, был истреблён, поскольку церковь азиатской религии сурово насадила азиатский же принцип утилитаризма, требовала у всякого исследования и просто умствования явной применимости, безжалостно пресекая то, в чём не видела явной для себя пользы; уже в IV в. Иероним из Стридона видел сон, где был избит своим Богом за то, что слишком много читал не святых отцов, но Цицерона.

Эта интеллектуальная деградация, впрочем, оказалась невероятно выгодной для церкви, которая, сменив императоров в роли лидера Западной Европы, обнаружила, что отупевшими массами куда проще управлять. Поэтому она нисколько не жалела о почти полном исчезновении грамотности, в римские времена бывшей повсеместной. Теперь же дошло до того, что сама книга стала артефактом, чем-то святым, необычайным, а в 518 г. впервые к власти в Риме пришёл человек, не умевший читать и писать.

В Византии же хотя агрессивная христианизация и привела к прекращению финансирования закрытию школ и академий, интеллектуальная элита там смогла, хоть и на порядки уменьшившись численно, выжить, самовоспроизводиться и пронести античное знание сквозь века. Последнее на протяжении эпохи упадка несколько раз попадало на Запад; всякий раз, когда это случалось, там случались малые Возрождения, такое, как, например, Каролингское IX в.; тогда, по Т. Вудсу, «реформа образования была основана на возрождении древнеримской модели».

#scientia
⬅️⬆️ «Правда ли, что научный метод родился из древнегреческой мифологии?», 26/29 ⤴️➡️

После окончательного падения ВРИ эти знания с беженцами попали на Запад и позволили случиться итальянскому Ренессансу; таким образом, Средневековье было добито самими древними, протянувших руку помощи из славного Элизиума, а вовсе не усилиями тех, кто жил в саму эту эпоху; так случилось отмщение.

Не сохранись и этих крох античного знания, без сомнения, мы и поныне всё ещё влачили бы жалкое существование на руинах мёртвой цивилизации; всё было бы как описывал у себя аллегорически Азимов, полагавший, что без древнего знания эпоха средневекового скотства должна продлиться не тысячу, а все 30 тысяч лет.

Это прекрасно известно даже таким апологетам как Т. Вудс; если очистить его рассуждения о «достижениях» Средневековья от болтологии, они суммируются как «будьте нам благодарны, что потеряно было почти всё, ведь могло бы быть вообще всё», он много пишет о том, что «монахи ... сохранили ... наследие Античности», как им «удалось сберечь свет знания», а вовсе не создать его.

Действительно, достижения церкви в этом плане и правда прослеживаются: разрушения от ею же созданного не особо управляемого хаоса они смогла нивелировать аж на целые доли процента; некоторую благодарность тут и правда чувствуешь... примерно как к маньяку, державшему вас в своей пыточной десятилетиями, и всего лишь по итогу сделал во многих отношениях инвалидом, тогда как мог оставить вообще полностью парализованным, а то и мёртвым.

Ergo, полного и законченного упадка не случилось только и исключительно потому, что папуасы могли высасывать соки убитой ими же Античности, совершая reverse engineering находимых время от времени артефактов древней цивилизации; при этом никакой благодарности к древности у них не заметишь, совсем даже напротив, и по сей день они её продолжают без тени смущения поносить и принижать; впрочем, странно было бы ждать иного отношения от упоминавшегося маньяка к своей жертве, который, кроме прочего, ещё и ограбил её.

Но двух мнений тут быть не может. Если Античность так упадочна, как они и говорят, то непонятно, почему тогда вся наука и достижения Средних веков основаны всецело на её наследии: так, например, когда у Вудса заходит речь о появлении университетов, он отмечает, что они сформировались именно в XII в. как раз потому, что тогда «в западноевропейский научный оборот вернулись на много столетий выпавшие из него великие труды древних, в том числе геометрия Евклида, метафизика, физика и этика Аристотеля, а также медицинские работы Галена ... шло интенсивное изучение Дигест … Юстиниана».

Университеты эти, к слову, нимало не напоминали современные, будучи буквально крестьянскими избами-читальнями образца XIX в.; там зачитывали вслух и пытались понять древние труды, поскольку книги были невероятно редки и слишком сложны для катастрофически понизившегося уровня. Вудс пишет, что «обычно преподаватель читал … лекции по какому-нибудь важному тексту, часто — античному», и только «постепенно профессора стали включать в свои лекции не только комментарии к древним текстам».

#scientia
⬅️⬆️ «Правда ли, что научный метод родился из древнегреческой мифологии?», 27/29 ⤴️➡️

Как легко убедится всякий при помощи одного лишь невооружённого глаза (и ещё, может, пары ударов по кнопкам), античные статуи не могут похвастаться крупными размерами мужских достоинств, иначе пенисов или же фаллосов. В сети при должном желании возможно отыскать самые разные объяснений, почему же скульпторы поступили именно так; найти же действительно обоснованное мнение на этот счёт гораздо труднее.

(Впрочем, в наши дни такова ситуация с великим множеством областей знания: подобно ярому ветру, интернет широко разнёс мнения дилетантов-незнаек, которые сорняками осели в благодатной почве незрелых умов. Их требуется старательно выкорчевать, прежде чем засаживать поле полезными культурами, ибо с сорняком конкурировать невозможно, слишком уж он убедителен; «но то, что убеждает, тем самым ещё не становится истинным — примечание для ослов»).

Чего только не придумывают те, кому кажется, что можно сочинить объяснение чего угодно, просто достаточное количество времени почесав в затылке! Такой способ суждения носит наименование a priori, то есть независимого от опыта, от знания, в общем, он не основывается ни на каких фактах. Именно его мы можем наблюдать у тех, кто предлагает ответ на вопрос, почему даже очень развитые в прочих отношениях персонажи, как, например, идеал юношеской красоты Аполлон, или же воплощение мужской актуальности, могучий завсегдатай гимнасия Геракл, оказываются крайне не впечатляющи, даже ущебны, когда речь касается другого, при этом весьма немаловажного аспекта, касающегося тела человека.

Кроме прочего, приходилось слышать совсем вопиющие мнения, в частности, будто бы небольшой размер пенисов призван отражать необычайную склонность греков к явлению под названием παιδεραστία, иначе говоря, к связям взрослых мужчин и юных мальчиков, как будто бы практиковавшихся у древних на самую широкую ногу; предлагается думать, что крайне скромные размеры достоинства якобы невероятно способствуют упрощению взаимодействия между эрастом (ἐραστής) и эроменом (ἐρώμενος).

Любопытно было бы выловить тех, кто выдумывает эти глупости: очевидно, то сочинители бульварной прозы переквалифицировались, чтобы заполнять в познаниях масс лакуны, связанные с Античностью, вдохновляясь для ответов популярными в наши дни неврозами, навеянными т.н. педоистерией.

Иные считают, что всё дело в приличиях, и греки будто бы так стеснялись гениталий, что оттого и стремились их как можно более уменьшить. Другие рассуждают о том, что-де небольшой пенис служит целям гармонии, но каким именно образом — неизменно затрудняются ответить. Встретить можно и много других выдумок, не менее нелепых.

Ни одна из них, однако, и близко не подходит к истинной причине, не может её воспринять, поскольку, видимо, считает её слишком метафизической, воображая, что настоящая должна быть куда более приземленной, материальной. По этой же причине людям так тяжело принять, что пирамиды в Египте построены только и исключительно с целью захоронения тел умерших, чтобы уберечь тело от распада, потому что последнее имело невероятную важность для египтян. Как же так, неужели религиозные и, шире, культурные убеждения могут иметь такое проявление в бренной реальности? Поверить в возможность такого оказывается для людей поразительно нелегко.

Может, им просто кажется, что такой ответ слишком прост? Или, раз они сами не верят ни во что подобное, то это как бы нивелирует смысл существования тех же пирамид, делает их бесполезными, истребляет всякую в них интересность?

«Сдержанность фаллосов», 1/2 ➡️

Всё то же, видимо, верно и для статуй. Ведь единственная причина, по которой древние фаллосы изображались столь небольшими, был греческий идеал сдержанности, который малый размер и должен символизировать; по той же причине, к слову, не отличался внушительностью и изображаемый женский бюст. Идеал этот греками полагался одним из важнейших свойств и качеств цивилизованного человека, таким, который и отличает его от тех, кого древние называли варварами.

Последние, по мнению древних, живут уподобляясь животным, полностью пребывают во власти собственных примитивных инстинктов, они марионетки своих страстей, управляются ими, подобно автоматонам. Никакого контроля за своим поведением, и, ergo, судьбой они не ведают, не способы управлять своей жизнью, не могут выбирать, что их ждёт. Из-за этого отсутствия самоконтроля варвар немощен, он не может быть эффективен, поскольку ему неведом выбор. Не он решает, что и как будет, но этот выбор он делегирует вовне, отдавая себя во власть самых примитивных инстинктов, вручая управление той части мозга, что досталась нам ещё от рептилий, so-called lizard brain.

Греки же полагали, что держать себя в руках просто обязательно. Иной жизни они и представить не могли, и даже воевали именно так, одолевая противника сплочённостью, будучи слиты в единый кулак, уподобляя себя его пальцам, кости которых потому и зовутся подобно греческому построению фалангой. Варвары же бьются невоздержанно, пытаясь одолеть одной личной удалью, неравномерно и неумело применяя свою силу, и потому почти всегда терпели от древних поражения.

В повседневности греки также не забывали о самоконтроле, извечно стараясь следить за тем, чтобы не нарушать рамок золотой середины, или, иначе, σωφροσύνη. «Ничего слишком», «знай меру», учили греческие семь мудрецов, воспроизводившие народную мудрость. Столь же умеренным должен быть и фаллос достойного грека, по крайней мере в состоянии покоя, тогда, когда от него не требуется активных действий — а статуи и посвящены моментам, когда таковых не предвидится. Конечно, в таких случаях он мал гипетрофированно, но это уже художественное преувеличение преуменьшение. Вместе с тем есть все основания полагать, что в иных ситуациях, например, во время познания прекрасной пαρθένος или γῠνή, этот же фаллос бы выглядел куда более внушительно.

Огромные эрегерированные пенисы — неизменный атрибут сатиров, персонажей, которые в греческом искусстве отчасти были аллегорией как раз на дикие народы. Сатиры нередко сопровождали вечно пребывающих под chauffer менад или вакханок, легкомысленных спутниц бога Диониса, известных своей пониженной социальной ответственностью. Воспользоваться оной особенностью менад сатирам, однако, почти никогда не удавалось, поскольку в самый необходимый момент их прежде столь завидные достоинства не срабатывали; как пишет д.ф.н. В.Ю. Михайлин, «судя по всему, никто и никогда в греческой архаике и классике не изображал сатира, совокупляющегося с менадой или с другой „человекоподобной“ женщиной ... Сексуальная неуспешность сатиров ... носит характер тотальный и принципиальный». То же верно и для Приапа, которого Гера наказала сочетанием вечной эрекции и полового бессилия.

Все их проблемы заключались в отсутствии контроля, за них решал случай или непредсказуемая природа, а вовсе не разум, он же νοῦς или же ratio. Для грека же было подлинным безумием доверить вершить свою судьбу чему-либо на стороне.

⬅️ «Сдержанность фаллосов», 2/2

Вопрос греческой гомосексуальности извечно вызывает у наших соотечественников сильнейшее неравнодушие. Всё-таки древние справедливо считаются отцами европейской цивилизации, на них принято смотреть снизу вверх, бездумно подражая... и, в общем, некоторым, если не многим, оказывается как-то неловко, что среди античного наследия встречается и такое... В конце концов, генезис нашей страны восходит через Византию именно к древним, и как будто бы оказывается, что сам корень, из которого растёт древо государства Российского, отравлен. Да и на новое поветрие не спихнёшь это, напротив, гомосексуальность оказывается традицией! А это уже ни в какие ворота, согласитесь?

Гомофобная общественность не готова мириться с подобным, она активно защищает греков от обвинений в гомосексуальности, сочиняя разной степени сомнительности апологетику, которая всеми правдами и неправдами старается доказать, что никаких «пидорасов» в Греции не было и быть не могло, а подобные инсинуации выдуманы ЛГБТ-комьюнити, пытающихся легитимизировать свои «извращения» путём обращения к древности.

Любопытно, что раньше этой проблемы в России просто не стояло, поскольку отношение к гомосексуальности до XVIII в. тут не отличалось от греческого, и, насколько можно судить, практиковалось вполне свободно. Возражала против этого только церковь, да и то не слишком активно, полагая позу наездницы чуть ли не большим преступлением, и даже за неё полагая лишь епитимью.

Конечно, и эта мысль регулярно встречает бурные возражения, впрочем, не отталкивающиеся от реальных фактов, которые гласят однозначное: по иронии судьбы, гомофобия была Петром I импортирована с того самого Запада, который ныне считается оплотом как раз противоположных ценностей, из германоязычных стран, протестантских, куда более буквально воспринявших христианское вероучение, как это вообще типично для немцев. (Соответственно, любая гомофобия со стороны современного язычника, точнее, «язычника», немедленно может и должна служить поводом детектировать в нём стесняющегося себе в этом признаться христианина).

Впрочем, на Западе тоже не котируют греческую гомосексуальность, которая считается неправильной, вероятно, потому что она нимало не доместифицировала, не выхолащивала, не создавала, иными словами, немощных манерных стереотипных геев, но плодила только лишь могучих «боевых пидорасов».

Ещё грекам вменяют, что они предпочитали контакты не между двумя половозрелыми мужчинами, но между таковым и юношей, то есть речь идёт об одном из самых страшных преступлений для современника — педофилии. Действительно, ведь и слово-то само это греческое... впрочем, φιλία не имеет в греческом отношения к сексу, за это ответствует ἔρως. Также и παῖς означало не только ребёнка, но и вообще того, кто по жизни занимает роль подчинённого, было весьма полисемантическим словом, например, могло иметь смысл «девочка», «сын» или же «раб».

Греческая гомосексуальность, таким образом, подразумевала неравенство партнёров, на что современное ЛГБТ, конечно же, смотрит волком. В своё время мне встретилось пространное рассуждение, что-де никакой борьбы с «гей-пропагандой» нет, но сражаются «лагерное советское» понимание гомосексуальности и «западное», где первое требует, чтобы пассив был унижен и бесправен, находился во власти у своего патриархального господина (ничего подобного, к слову, не встретить во французской криминальной среде), последнее же стоит на их равенстве.

Мнение это любопытное, но его можно легко углубить, применив к древности, припомнив, что уже римляне считали «по-советски». До эллинизации там царила небывалого уровня гомофобия и вообще совершенно варварское стеснение собственной телесности: по этой причине даже статуи римляне, в отличие от эллинов, старались изображать в одежде, и избегали раздеваться целиком даже во время купаний, к примеру, Катон Старший полагал, что если его сыновья увидят его голым в бане, то тем самым неисправимо развратятся; по всё той же иронии, в те времена гомосексуальность считали следствием разлагающих ценностей не Запада, но Востока.

«В поисках кайроса», 1/3 ➡️

Гинекофобия, соответственно, у римлян тоже была высоко развита, ведь они полагали, что любой пассивный партнёр есть низшее существо. То же верно и для отечественной блатной культуры, смотрящей на женщину со смесью страха и отвращения.

Отношение греков было сложнее. Пассив у них именовался ἐρώμενος, тогда как старший партнёр — ἐραστής, хотя, как пишет проф. К. Довер в ключевой работе «Греческая гомосексуальность» (1978), «греки зачастую использовали слово παιδῐκα в смысле эромена», например: «Клиний был пэдика Ктесиппа» — слово, производное от уже упоминавшегося παῖς. (Вполне возможно, что слово «педик», таким образом, не является, как это принято считать, грубым искажением слова «педераст», но заимствовано более напрямую.)

Отношения их напоминали те, что в современном обществе приняты (или, точнее, были приняты) между мужчиной и женщиной. От эраста ожидалось, что он будет одаривать своего пэдика подарками, а тот — кокетничать, изображать недотрогу и т.д. В то же время считалось позорным, если последний сам проявляет инициативу, или, хуже, клянчит подарки — более того, мужская проституция была поводом для лишения гражданства. При этом одним из самых распространённых подарков эромену был петух, что вызывает очередные характерные ассоциации у соотечественника. Птица эта у греков, однако, не была связана ни с чем дурным, напротив, высоко уважалась за воинственность, под цвет петушиного гребешка раскрашивались знаменитые греческие гребни на шлемах.

Обвинения греков в «растлении малолетних», впрочем, беспочвенны: проникающего акта с малолетними любовниками древние, как пишет проф. В.Ю. Михайлин, не практиковали, всё ограничивалось платонической страстью. Причины этого весьма любопытны: всё дело в том, что любой грек гомеровской и архаической эпох был воином, имевшим в основе своего мировоззрения очень определённый символизм, полагавший любой поединок, схватку суть поиском уязвимого места на теле противника, этакой возможности, или καιρός, точки вхождения, куда может просочиться смерть.

По этой причине греки старались прикрыть на теле все такие возможности, надев броню; при этом они обманывали смерть при помощи своих знаменитых мускульных кирас, напоминающих по форме анатомию развитого мужского торса: древние верили, что судьбе так может показаться, будто никакой брони и нет, но само тело является одним куском прочного металла, что боец цельнометаллический, а значит, никаких кайросов тут и быть не может. Уж тем более древние не стремились проделывать новых отверстий в воинах, особенно в юных, и потому избегали, как правило, проникающего секса.

Идеальным же воином был, соответственно, такой, который закрыл все свои кайросы. Женщины, как следствие, воинами были совсем никудышными, — в силу того, что ни для кого не было секретом, где находится точка в них входа, та самая возможность. Поэтому амазонки, например, обречены на поражение, и неизменно проигрывают в любых схватках, во всяком сюжете их одолевают герои-мужчины. В то же время Афина несокрушима, ибо свой кайрос она надёжно оберегает от посягательств. Кенида же поступила радикальнее, упросив Посейдона в награду за близость сделать её героем Кенеем, лишённым кайросов.

⬅️ «В поисках кайроса», 2/3 ➡️

Уязвимые места есть у всех, нужно знать свои кайросы и уметь их защитить. Поэтому женщины, о своей уязвимости прекрасно знающие, оказываются лучшими специалистами в том, чтобы отыскать чужой кайрос. Особенно этим отлична Афина, которая в V книге Илиады наделяет Диомеда особой силой — умением видеть кайросы даже самих богов, в результате чего он поражает копьём Афродиту и Ареса.

Героев, славящихся неуязвимостью, неизменно губят именно женщины, отыскивая-таки кайросы даже у них. Например, Ахилла приводит к гибели троянка Поликсена; неуязвимому, по Софоклу, Аяксу помогает умереть Афина; Геракла, которого защищает шкура льва, убивает его жена Деянира; филактерию Мелеагра в камин бросает мать; Кенея/Кениду подводит к смерти demoiselle en détresse Гипподамия.

Елена, в свою очередь, обрекает Трою. После её похищения открылась возможность для нападения греков на город, и она, таким образом, стала его кайросом. Другой его кайрос — это уязвимость в крепостных стенах, та часть кладки, которую сооружал смертный; характерно, что она отделана смоковницей, прочно ассоциированной греками с женственностью. Тут можно также припомнить, что во многих языках неприступная крепость обозначается эпитетами вроде impregnable или impenetrable. Отвечает же за городские укрепления Афина, скрывшая кайрос лучше всех, даже родившаяся полностью закованная в броню, воплотив архетип iron maiden.

Женщины, впрочем, в то же время способны и устранять кайросы, ведь, как и отмечал Платон, самый умелый вор это также и наилучший охранник. Тело Ахилла, например, если верить самой распространённой версии (впервые, впрочем, упоминаемой только римлянином Стацием в I в. н.э.), до состояния железа закаливает его мать, оставляя в качестве уязвимости, кайроса одну лишь пяту. Афина же так укрепляет Диомеда в какой-то момент, что он становится целиком несокрушим, теряя все и всяческие кайросы, — в итоге и лучший из лучников Трои может только слегка его поцарапать и думает о завершении своей карьеры.

Как уже можно догадаться, нахождение кайроса, и, далее, победа в схватке путём умерщвления противника нередко осмыслялась эротически или гомоэротически, то есть любое проникновение ассоциировалось с сексом, оружие воспринималось как фаллос, кайрос же — как влагалище (к слову, на старорусском так назывались ножны).

Соответственно, проигравший в этом случае был пассивом, его, так сказать, имели, или же нагибали. Так, на некоем кувшине-ойнохое (οἰνοχόη) есть рисунок, посвящённый победе афинян при Эвримедонте, где триумфальный греческий гоплит, символизирующий саму битву, «я есть Эвримедонт», держит наизготовку свой фаллос, тогда как перс-лучник, терпящий поражение, стоит, закрыв голову руками и характерно нагнувшись, а надпись рядом гласит: «я стою раком». (Любопытно в этой связи припомнить, как в некоей онлайн-игре пытались запретить нападать на женщин-игроков в связи с тем, что поражение у них как раз ассоциировалось с изнасилованием.)

Греческая вазопись любила изображать фаллос с крыльями и огромными глазами — последнее, как указывает выдающийся археолог и крупнейший специалист в вопросе Д. Бордман, означало объект, который сам отыщет кайрос; по той же причине глаза пририсовывали и к морскому тарану.

При всём при этом греки, однако, не испытывали презрения к пассивным партнёрам, по крайней мере, к добровольным, статусным... как правило. В частности, они совершенно не презирали женщин за их роль в сексе, но, напротив, относились к ним со всем уважением, что является уникальным явлением для обществ, называемых патриархальными. Причина этого кроется, как полагает проф. Д. Констан, в том, что многие греки успели побывать в роли пассивного партнёра, будучи юны, и потому, возмужав, понимали, что в этом ничего такого и нет, что это совершенно нормальное явление, закономерный порядок вещей.

⬅️ «В поисках кайроса», 3/3

Итак, у самих древних наука, как мы успешно доказали, имелась безо всякого сомнения, как бы ни хотелось апологетам доказать обратное, которые древнюю «зарождавшуюся науку пытаются растворить в мифе, религии, спекулятивной метафизике, политическом красноречии, словом, во всем том, с чем она соприкасалась, но чем никогда не была», как пишет Л.Я.

Напротив, ни о какой «христианской науке» не может идти и речи. Если религия и может породить науку (а она не может), то уж точно не такая; напротив, только отрицание, преодоление принципов христианства позволило научной мысли, прежде подавленной чудовищными азиатскими принципами этой религии, воспрянуть вновь, подобно фениксу.

Но, быть может, хотя бы античная религия, точнее, её мифология могла привести к рождению науки? Ведь считал соответствующим образом тот же Рассел. Да и, как мы убедились, можно проследить немало следов влияния на раннюю, да и не только греческую натурфилософию идей, встречающихся ещё у тех же Гомера и Гесиода… впрочем, опять же, последние воспроизводили всё-таки не чистые мифы, не народное творчество, но уже значительным образом переработали их. Это наследие самих авторов, их собственная мысль, так сказать, предфилософия.

Миф, как уже отмечалось, занят совсем другим. Его не интересует познание реальности, но он создаёт ей как бы альтернативу, или, точнее, множество разных миров, никак не стремясь их унифицировать, подобно тому, как это делают сны; в этом плане миф является как бы плотиновской мировой Душой, которая проистекла из Единого, и теперь создаёт множество искажённых чувственных копий, снятых с единого образца. Наука же ищет способ пробудиться, оказаться в одной реальности для всех, постичь то самое Единое, истинный мир, поэтому к ней миф отношения в принципе иметь не может, как, впрочем, и к философии. Да он и не должен.

Желание же рационализировать миф, сделать его предтечей науки возникло, похоже, у крайне ограниченных людей, которые, осознав, что древние мифы, что вообще-то очевидно, рассказывают то, чего никогда не было, не смогли себе объяснить, зачем же тогда мифология вообще нужна. Она как бы потеряла для них всякий смысл, и чтобы его вернуть, им захотелось продлить жизнь мифа, «обнаружив» его у Фалеса и прочих, более того, выдав всю раннегреческую науку и философию за лишь слегка причёсанный миф.

#scientia
⬅️⬆️ «Правда ли, что научный метод родился из древнегреческой мифологии?», 28/29 ⤴️➡️

Неудивительно, что сторонниками концепции «от мифа к разуму» оказываются преимущественно англичане-позитивисты, вроде того же Рассела или же Ф. Корнфорда. Позитивизм в своей основе несёт идею преодоления культуры, её, так сказать, уничтожения — в силу, как утверждается, ненадобности. Собственно, от мифа нет никакого толку, как бы говорят нам они, если он не создал науку, то есть то, что они полагают единственным достойным изобретением человечества, ультимативным его творением, к которому требуется свести вообще всё сущее.

Это, разумеется, очень ограниченное и скудное мировосприятие, оно пустое и бесплодное, в принципе не способное к созиданию. От него следует держаться как можно дальше, старательно оберегая себя от поползновений англичан кастрировать вас, лишив культуры. Наука хороша для собственных, весьма конкретных и явных целей, это лишь один из множества инструментов познания. Преувеличивать её роль, более того, сводить всё к ней — неразумно и даже опасно, такой настрой приводит к гибели духа, после чего остаётся одна только бездушная неподвижная материя — ведь её приводила в движение, анимировала душа, anima.

Ведь наука, как ни крути, разрушает всё, к чему прикасается — только так и работает анализ, суть которого в убийстве, дроблении на части, дезинтеграции, и последующем изучении мёртвых частиц. Недаром поэты отмечали, что блеск звёзд потускнел с тех пор, как учёные открыли, что это просто раскалённые облака газа на громадном расстоянии от нас.

Повторюсь: миф никакого отношения к науке не имеет, создать её он не способен, это непересекающиеся явления. Ни христианство, соответственно, ни эллинская религия науки не производили; религия и мифология имеют отношение к области культуры и творчества, не познания.

Только очень поверхностный человек может не понимать, что культура ценна сама по себе, самим фактом своего наличия. Это подлый обыватель приобретает картину, чтобы закрыть ею дырку в стене, ну или для иных подобных вполне конкретных целей, а не для эстетического услаждения, иными словами, для материального, а не духовного.

Это чистой воды азиатщина, ведь, как отмечал Жмудь, для Востока весьма характерно требование наличия очевидной применимости у любого явления. Там вся культура, если её можно так назвать, была рабски подчинена вполне практическим целям, например, пребывала в услужении у религии.

В наши же дни роль религии заняла наука, — точнее, не она сама, в ней-то как раз нет ничего дурного самой по себе — но сциентизм, который извратил неплохое, в общем-то, явление, превратив его в объект культа. Потому нет ничего удивительного, что от культуры требуют приспособить себя для обслуживания этой новой религии: только так и принято у азиатов.

#scientia
⬅️⬆️ «Правда ли, что научный метод родился из древнегреческой мифологии?», 29/29 ⤴️

ПРАВДА ЛИ, ЧТО НАУЧНЫЙ МЕТОД РОДИЛСЯ ИЗ ДРЕВНЕГРЕЧЕСКОЙ МИФОЛОГИИ?

Согласно традиционной точке зрения, наука была создана ещё древними греками, и перешла к нам в числе прочего наследия, оставленного нам блистательной Античностью, которой вообще принадлежит слава первопроходицы в бесчисленном множестве явлений.

Но, может быть, наука всё же не входит в список того, что мы унаследовали от классической древности? Есть и такое мнение, причём оно донельзя агрессивно и навязчиво. Как пишет д.ф.н. Л.Я. Жмудь, «многие ученые полагают, что наука в современном смысле этого слова возникла лишь в Новое время. Тем самым деятельность греческих ученых лишается статуса научной».

Апологеты Средних веков и связанной с ним христианской религии, в свою очередь, последние полвека прикладывали сверхусилия, чтобы сочинить образ мракобесной и отсталой древности, которая и в подмётки не годилась Средневековью, изображаемому временем «беспрецедентного научно-технического прогресса». Представители католической церкви, которым удаётся вставить свои пять су на этот счёт, также заявляют, что древнегреческая религия, да и язычество в принципе, слишком обожествляли реальность, чтобы иметь возможность её исследовать, и только христианская религия будто бы смогла преодолеть это ограничение.

Иного мнения позитивисты, например Б. Рассел полагает, что как раз греческая мифология, точнее, идущая оттуда «идея судьбы ... была одним из источников, из которых наука извлекла свою веру в естественный закон». Что же это получается, миф может создать науку? Некоторые полагают именно так: согласно концепции «от мифа к разуму» или же «логосу» мифологические представления постепенно трансформировались в чисто научные теории. Другие возражают, что только христианская религия могла так вдохновить науку.

Так кто же прав? Давайте разбираться вместе в нашем новом расследовании.

Когда некоторое время назад одного малоизвестного, но достойного отечественного деятеля культуры поздравляли с очередным ДР, было упомянуто, что он мастер не одного дела, но многих, в точности, мол, было сказано, как завещал Хайнлайн, считавший, что «сверхспециализация — удел насекомых».

Сам я, конечно, не могу не согласиться с замечанием Хайнлайна, оно дельное и верное, он совершенно, на мой взгляд, прав, я вообще невероятно ценю идеал самодостаточности и умения всего, впрочем, корни этого уходят в некую склонность, которую наши собратья ув. партнёры из-за океана обычно называют control freak.

Не по нраву мне в выведенном сравнении другое, а именно то, что соответствующая мысль высказана впервые отнюдь не Хайнлайном; удручает тут, собственно, именно оно, вторичность цитируемого источника. Причём современная культура достигла, кажется, такой степени упадка, что и ссылка на американского научного фантаста уже считается признаком высокоинтеллектуальности...

При этом я вовсе не хочу принизить этого писателя, напротив, отношусь к нему скорее с симпатией, но лишь отмечаю, что на ту же тему сказали больше и лучше люди, которые, без сомнения, его бесконечно превосходили: как бы он ни был велик, он лишь карлик по сравнению с древними, как, впрочем, и все мы.

В общем, ту же тему основательно и тщательно успели раскрыть уже древнегреческие софисты, в частности, Протагор; они высоко почитали идеал αὐτάρκεια, или самодостаточности, и, соответственно, поощряли стремление быть умелым во многих вещей, мастером на все руки. Противоположность же, специализация на одном ремесле, или τέχνη, ими не уважалась, полагалась крайне незавидным уделом, даже недостойным и презренным.

Вообще так думали не только софисты, это была мейнстримная, типовая греческая мысль: так, Аристотель полагал, что в лучшем из государств ремесленники будут лишены гражданства. Только Сократ и Платон начали противостоять этому мнению, почему и считаются предтечами античного вырождения; так, если греки в целом считали, что гражданину следует совмещать множество дел, в частности, каждый из них должен быть воином, гоплитом, то Платон полагал, что воины должны заниматься только войной, строго на ней специализироваться. Надо ли говорить, что когда мечты Платона воплотились, средний воин стал тупым солдафоном, а идеал воина-философа, который воплощал тот же Сократ, ушёл в прошлое?

С другой стороны, можно было припомнить если не софистов, о которых, в общем-то, подробности знают только те, кто углублялся в изучение вопроса, то хотя бы полиматов в принципе, то есть тех, кого называют «человек эпохи Возрождения», i.e. специалистов в великом множестве вопросов, таких, как Аристотель или же да Винчи, самый известный такой пример.

В общем, вместо отсылки к древности, её глубокой проработанной философии, мы наблюдаем кивок в сторону поверхностной массовой культуры, прискорбный афоризм вместо рассуждения, что, впрочем, типично для современного клипового мышления, считающего умение заучить и выдать γνώμη за философию. Всё это, конечно, радовать не может.

Увы, поступают так даже лучшие. Так, когда небезызвестному Богемику приходит в голову порассуждать о том, почему же Москва называлась Третьим Римом, он отмечает, что Риму подражали вообще все, поскольку-де «есть только одна истинная цивилизация — античная, а всё, что было позже — её отражения». В качестве примера он приводит «Хроники Амбера» Р. Желязны, где «есть только один реальный мир, Амбер, а все остальные миры — лишь его искажённые проекции».

Сравнение, опять же, весьма правильное по сути, однако не по форме: первоисточник снова оставляет желать лучшего. Это нищая отсылка, она уместна в среде презренного плебейства, которое одно и увлекается подобной низкопробной литературой, но никак не у серьёзного и основательного интеллектуала. Есть метафора лучше, она связана с учением Платона об идеях, то есть более-менее широко известном учении — уж не знать хотя бы основы платонизма для интеллектуала совсем недопустимо.

«Нищета отсылок», 1/2 ➡️

Платон утверждал, что множество вещей одного толка, таких, как, например, вся совокупность стульев, которые мы можем наблюдать, на деле нам лишь кажутся, а по-настоящему вовсе не существуют; есть лишь один-единственный истинный стул, невидимый глазу, пребывающий где-то далеко, в занебесной области, — это идея (εἶδος) стула. Только эта идея и пребывает по-настоящему, лишь этот стул и имеет истинное бытие, все же прочие являются его искажёнными чувственными копиями. Вот с чем стоило бы провести соответствующую параллель.

Увы, даже этот, казалось бы, мейнстрим, к сожалению, оказался неизвестен Богемику, или, быть может, он просто пощадил свою аудиторию, что несильно лучше. Всё-таки ждёшь, что в среде с такой претензией на интеллектуальность будет ссылка на что-то посерьёзнее, чем фэнтези. Всё это заставляет вспомнить слова Фейербаха об эпохе, «когда образ предпочитают вещи, копию — оригиналу, представление — действительности, а видимость — бытию».

Впрочем, ещё лучше, чем Платон, о том же сказал последний великий философ Античности, его последователь Плотин, у которого есть концепция Единого, из которого всё проистекло, однако этот факт достоин, по нему, сожаления и исправления. Возвращение в Единое является высшей целью, и тому, как её достичь, должна учить философия. Чем дальше простые люди погружаются в иллюзорный мир чувственных вещей, который их окружает, тем дальше и безвозвратнее они уходят от породившего их Единого, тем сложнее им в него возвратиться, подобно тому, пишет он, как дети, воспитанные чужими людьми, не помнят лиц своих отцов и не понимают своего предназначения в жизни.

Причина разрыва людей с Единым, пишет Плотин, «лежит в них же самих ... в их изначальном порыве к обособлению и инобытию, в их замысле ни от кого не зависеть». Из этого Единого некоторым образом проистекает наблюдаемый нами мир, который, впрочем, не является злом, поскольку не может им быть то, что построено в соответствии с воспоминанием об истинном мире Единого; и всё же он хуже него. Он полон дурного, но это, по Плотину, не важно, как и вообще что-либо, что происходит в этом незначительном мире, как и во всех прочих ложных попытках воспроизвести Единое, существенно лишь то, насколько мы в итоге приближаемся к великому возвращению.

Нетрудно догадаться, что Античность и следует сравнивать с тем самым Единым. Ведь новоевропейская цивилизация с самого момента своего зарождения не могла ступить и шагу без оглядки назад, на древних, во всём им подражая, пытаясь раз за разом соорудить новый Рим.

Древние много времени проводили в поисках истинно-сущего бытия, не догадываясь, что его не было, пока они его не создали; они-то в в нём и жили. После заката блистательной Античности оказалось, что она сама и была тем эйдосом, тем Единым, который Запад теперь воспроизводил в виде жалких подобий, кажущихся копий.

Только Рим существовал по истине, но он пал, вызвав к жизни множество подражаний. Все, кто мог, обзывался Римом, но это всегда в той или иной степени был карго-культ. От османов и до американцев, от румынов и до русских, все хотели быть как Рим, но бесконечно, нескончаемо уступали своему оригиналу. Они тоже были в той или иной степени прекрасны, но лишь потому, заметим вслед за Плотином, что не может быть безобразным то, что сделано по образцу, воспоминанию о Едином. В них была своя прелесть, но ей не удавалось и близко подойти к красоте классической древности.

Увы, воспоминание о Едином оказалось весьма смутным, и только сейчас, в наши дни, мы стали примерно понимать, как же всё-таки выглядел наш утерянный Золотой век; осознание упадка , настигнувшего нас после того, как мы оторвались от любящей груди древности, захлестнуло нас, породив тоску постмодерна. И ведь это только начало, ибо в том, что касается подлинного возрождения древности, мы только делаем первые робкие шаги шаги; большая часть открытий ещё предстоит, и «назад, в дорогое Отечество», о котором мечтал Плотин, нам вернуться удастся ещё нескоро. Если вообще.

⬅️ «Нищета отсылок», 2/2

Хотя своё название садомазохизм получил в честь двух людей, живших спустя тысячелетия после Геракла, сама соответствующая практика (как, впрочем, и почти всё на свете) была известна уже во времена классической древности, или Античности.

Конечно, тут можно возразить, что Геракл, если он и правда существовал, жил во времена, когда Греция ещё не была классической: то была эра бронзы, то есть крито-микенской Греции, совсем иной цивилизации. Однако есть все основания полагать, что элементы БДСМа в миф о пребывании этого могучего сына Зевса в рабстве у своевольной Омфалы проникли в более поздние времена, в самые что ни на есть классические — в эпоху Перикла; подхватили же их и вовсе римляне: жители Вечного Города уж точно знали толк в сексуальных утехах... но обо всём этом позднее.

Итак, Геракл стал «нижним», причём вовсе не по согласию, как пишет Софокл, «не доброй волей», но был он «купленный … проданный лидиянке Омфале». Случилось это так: по Аполлодору, герой задумал жениться на Иоле, дочери царя Эврита, и для этого даже победил в состязании по стрельбе; царь, однако, нарушил своё слово и отказал герою, несмотря на то, что его старший сын, Ифит, убеждал отца не упрямиться. Всё потому, что Эврит знал о том, как Геракл в припадке μανία τού θεού, насланного богами безумия, убил своих детей от брака с Мегарой, и боялся повторения подобного преступления — которое, к слову, могучий герой и будущий бог наёмников и заглаживал, совершая свои трудные подвиги.

Геракл не был склонен сносить такие оскорбления, поэтому Эврит мог ожидать отмщения в любой момент. Собственно, поэтому, когда царские коровы были похищены неизвестным — которым был король воров Автолик, дед Одиссея — первым под подозрение попал несостоявшийся зять Эврита. Ифит, однако, не поверил в вину Геракла, и решил очистить доброе имя своего друга, однако в очередном приступе безумия героя он сбро­сил Ифи­та с городской стены.

Диодор, впрочем, рассказывает другую версию: будто бы отвергнутый Геракл в отместку действительно угнал стада Эврита, а когда Ифит явился на поиски, Геракл «под­нял­ся с ним на высо­кую баш­ню и велел гля­нуть, не вид­но ли оттуда пасу­ще­го­ся табу­на. Посколь­ку Ифит не увидел кобы­лиц, Геракл объ­явил, что его пона­прас­ну обви­ня­ют в кра­же, и сбро­сил Ифи­та с баш­ни».

В наказание за такое преступление, нарушившее обычай θεοξένια, божественного гостеприимства, Зевс наслал на сына тяжкую болезнь. В поисках очищения Геракл явился к оракулу Аполлона, где с ним, по Аполлодору, отказались говорить; тогда герой хотел разграбить храм, и основать свой собственный оракул — в процессе он едва не погиб от руки златокудрого бога юнош, однако Зевс вовремя разнял своих сыновей.

В итоге Геракл всё же получил предсказание, гласящее, что «он изба­вит­ся от болез­ни, если будет про­дан в раб­ство и отслу­жит три года, а полу­чен­ные день­ги отдаст Эври­ту как виру». У Диодора же Аполлон сразу дал аналогичное пророчество, а у Софокла рабство длится не три года, а всего один.

Покупателем Геракла стала Омфала, чьё имя переводится как «пуп», символ центральной власти (отсюда «пуп Земли», он же Омфал, и поныне покоящийся подле великого оракула Аполлона в Дельфах), а также женской страстности. «Так Геракл стал рабом девы Омфа­лы, доче­ри Иар­да­на, царствовав­шей над мео­на­ми, кото­рых ныне назы­ва­ют лидий­ца­ми», пишет Диодор.

#bdsm
«50 оттенков Геракла: как он попал в БДСМ-рабство к Омфале», 1/7 ⤴️➡️

Сюжет, описывающий злоключения Геракла в роли «нижнего» Омфалы никак не назвать малоизвестным, он встречается и в самых упрощённых, безбожно выхолощенных пересказах, как, например, у Н.А. Куна в его более чем широко известном сборнике древнегреческих мифов, переработанных для детей; он, конечно же, убрал оттуда всё самое интересное, однако, по советской наивности, пропустил момент с обменом героя и царицы одеждой, не поняв, по всей видимости, что это одна из немаловажных и даже характерных практик БДСМ.

«Нарядив Геракла в женские одежды, она заставляла его прясть и ткать со своими служанками. Герой … должен был сидеть, согнувшись, за ткацким станком или прясть шерсть руками, привыкшими владеть острым мечом, натягивать тетиву тугого лука и разить врагов тяжкой палицей», рассказывает Кун; в то же время «Омфала, надев на себя львиную шкуру Геракла, которая покрывала ее всю и волочилась за ней по земле, в его золотом панцире, опоясанная его мечом и с трудом взвалив себе на плечо тяжкую палицу героя, становилась перед сыном Зевса и издевалась над ним».

Что же, здесь мы можем наблюдать прискорбный дилетантизм автора. Вместо того, чтобы разбирать, у кого какая версия, он решил заняться унификацией мифов, собрать их в единый сюжет. Поступать так современнику, привыкшему к одной-единственной одобренной версии, канону христианства и иных таких религий, увы, вообще свойственно.

Собственно, расхождения — это знак весьма благотворный, они говорят о том, что перед нами живой сюжет, а не поставленный за стекло, анатомируемый. Как пишет д.ф.н. А.И. Зайцев, «мифология никогда не бывает непротиворечивой и систематичной ... пока еще идет процесс мифотворчества и пока его порождения выполняют в обществе свои первоначальные функции. Систематизация мифов начинается тогда, когда в них перестают верить».

Как сообщает проф.-клас С. Прайс (1999), «учитывая, что греческие мифы не были ригидны, с точки зрения методологии крайне важно уважать индивидуальные версии мифов, то, как их рассказывают и представляют в тех или иных местах. Абсурдно пытаться выткать компендиум, изготовить сборную солянку из разномастных заимствований у разных авторов».

Вот почему я не последую за Куном, да, собственно, уже поступаю иначе. В общем, что касается мучений, то ни у Аполлодора (I в. н.э.), ни у Диодора (I в.) нет об этом ни слова. Софокл (V в.) упоминает лишь «прихоти Омфалы» и «рабской службы у нее позор».

У Лукиана (II в. н.э.), впрочем, Асклепий поносит Геракла, заявляя, что, в отличие от него, «никогда не был рабом … никогда не чесал шерсть в Лидии, разодетый в женское платье, не был битым золотой сандалией Омфалой». Автор повторяет это и в другом месте, упоминая, что искусство иногда изображает Геракла «в рабстве у Омфалы, одетого в странную одежду; у Омфалы накинута на плечи львиная шкура, а в руке она держит палицу, точно она — Геракл; он же, в шафрановой и пурпуровой одежде, чешет шерсть, и Омфала бьет его сандалией».

Подобные издевательства оказались самыми страшными для Геракла — и поныне есть явление, именуемое «комплексом Геракла»: суть его в страхе мужчин перед деятельностью, традиционно считающейся женской. Итак, Лукиан ссылается на популярный в искусстве сюжет — а значит, традиция изображать Геракла переодетым в женскую одежду и униженным рабом Омфалы древнее его. Но насколько?

Овидий (I в. н.э.) сообщает о том же: «в пла­тье свое наря­жать ста­ла Алкида она. Туни­кой тон­кою он, в гетуль­ский окра­шен­ной пур­пур, был обла­чен и надел пояс цари­цы сво­ей. Не по его животу был пояс, а туни­ка жала; все разы­мал он узлы тол­сты­ми мыш­ца­ми рук. Он и брас­ле­ты сло­мал, они были ему слиш­ком узки, и под ступ­ня­ми его тон­кая обувь рва­лась». «Ей же дуби­на его доста­ет­ся и льви­ная шку­ра, ей доста­ет­ся кол­чан, лег­ки­ми стре­ла­ми полн».

Итак, пресловутый cross-dressing, травестизм, мы видим у обоих источников, издевательства же — у одного позднего Лукиана.

#bdsm
⬅️ «50 оттенков Геракла: как он попал в БДСМ-рабство к Омфале», 2/7 ⤴️➡️

Увы, источники на интересующую нас тему невероятно разрозненны, их не пощадило неумолимое время, нам достались лишь фрагменты. Впрочем, есть ещё Плутарх, который интересует нас особо, хотя пишет, казалось бы, на первый взгляд незначительное: мол, возлюбленную Перикла, гетеру Аспасию «в комеди­ях называют новой Омфа­лой, Дея­ни­рой, Герой». Что бы это всё значило?

Перед нами вовсе, понятное дело, не комплимент в сторону Аспасии; комедии вообще редко имели склонность хвалить и нахваливать, но, напротив, любили поносить. Вот и здесь смысл таков, полагает проф. А. Пауэлл (1995), что Аспасия, подобно Гере, склонна манипулировать и обманывать своего супруга, за его спиной вставляя палки в колёса его политике. Деянира же известна тем, что погубила мужа, Геракла.

А что же Омфала? Подразумевается, что подобно тому, как Геракл был её рабом, таков же и Перикл у Аспасии. Плутарх упоминает «пред­по­ло­же­ние», «что Перикл пред­при­нял поход на Самос в уго­ду Аспа­сии», «глав­ным обра­зом ради Миле­та — по прось­бе Аспа­сии». В культурной среде Афин того времени такое обвинение, кажется, вообще было общим местом. Соответствующее сравнение тоже пользовалось популярностью, и потому «драматурги в Афинах живо интересовались фигурой Омфалы, начиная с сер. V в.», пишет Пауэлл. Уже упоминался Софокл; «Омфалой» Аспасию называли Хирон Кратинский и/или Филой Эвполийский; известны также и две сатирические пьесы, называвшиеся «Омфала» за авторством Ахея и Иона.

Тогда мы и можем, пишет Пауэлл, наблюдать «самый ранний сохранившийся случай невероятно популярного в более поздние времена сюжета, любимого равно грекам и римлянами: переодевание Геракла в женскую одежду во время его пребывания у Омфалы»; то же, что Омфала переодевалась, в свою очередь, в львиную шкуру героя, как и то, что она принуждала его заниматься женской работой, чесать шерсть и т.д., как он полагает, сочинено впервые Лукианом, что не может быть верно, ведь то, что касается переодевания, мы видим уже у Овидия.

Впрочем, Пауэлл может быть прав насчёт того, что унижения — изобретение Лукиана, ведь, как мы помним, Лукиан интерпретировал сюжет изобразительного искусства, а в таких случаях греки зачастую неверно понимали, что же именно имели в виду их же предки. Первое же упоминание самого рабства Геракла у Омфалы, похоже, датируется IV в., о нём говорит Эфор Кумский, а возможно, что и Кратин (V в.).

Похоже, что перед нами нечто вроде политического заказа или, как минимум, политического стремления очернить Перикла. Из Плутарха известно, что Ион Хиосский (IV в.) был поклонником Кимона, которого всячески хвалил, называл «безупречным внешностью», отмечал и его «обхо­ди­тель­ность, гиб­кость и бла­го­вос­пи­тан­ность в обра­ще­нии», в которых отказывал Периклу, укоряя последнего за «надменность», «самохвальство», «мно­го высо­ко­ме­рия и пре­зре­ния к дру­гим».

Таким образом, Ион вполне мог провести параллель между Гераклом и Периклом, а также Омфалой и Аспасией, имея в виду, что первый гражданин Афин обаблен и подчинён женщине, причём иноземной варварке, подобно тому, как подобное случилось с великим сыном Зевса. Мог, но сделал ли? Увы, от его работы на эту тему ничего не сохранилось, и мы можем лишь предполагать; точно известно лишь, что авторы комедий не воспроизводили идей, которые были неочевидны целевой аудитории и могли быть не поняты, но, напротив, воспроизводили животрепещущие темы.

Потому, пишет Пауэлл, «от афинян en masse ожидалось в театре, что они найдут невероятно забавным сравнение Аспасии и Омфалы, и легко поймут намёк на то, что политика Перикла „бабская“. Эта мысль, очевидно, нравилась публике, и была общим местом».

Итак, сюжет обмена одеждой, порабощения и унижения Геракла Омфалой можно отследить как минимум к веку Перикла, и нет сомнений, что генезис его имеет политическую подоплёку издевательского и оскорбительного толка, это самый настоящий чёрный пиар, направленный против политического противника. Но, может, это ещё не все смыслы?

#bdsm
⬅️⬆️ «50 оттенков Геракла: как он попал в БДСМ-рабство к Омфале», 3/7 ⤴️➡️

Вернёмся же к БДСМу, этой чудной практике нашего времени. Весьма нередко «нижний» там как раз считается рабом, который полностью или частично подчинён господину, имеющему патриархальные черты, даже если это женщина. Оный доминирует, i.e. является dominus'ом, собственно, господином, повелителем, а может, что и Господом.

В куда более редких случаях «нижнего» ещё одевают в женскую одежду с целью унижения, от которого он, в точности по заветам Л. Захер-Мазоха, получает несказанное удовлетворение. А порой его и вовсе в такой позиции используют как пассивного партнёра, он «становится женщиной» окончательно.

Всё это мы видим и в мифе о Геракле и Омфале. Они как бы меняются местами, совершают обмен гендерных ролей; впрочем, остаётся за кадром, менялись ли они ролями ещё и в сексе. Важно, однако, то, что, согласно ключевой здесь мысли, женщиной так или иначе быть унизительно, и когда в её роль воплощаются, хотят быть обиженным, оскорблённым, лежать у ног.

У древних, однако, мы не встретим такого отношения к женщине. Женский пол эллины вовсе не маргинализировали, не презирали, но полагали таким же человеком, как мужчина, просто выполняющим другую функцию в обществе. «Женщина и раб по природе своей два различных существа», писал Аристотель, а Цицерон называл жёноненавистничество болезнью. То, что в сексе им была предназначена пассивная роль, считалось естественным, вовсе не поводом их не уважать.

В случае, когда греческие мужчины играли пассивную роль, это ассоциировалось у них вовсе не с женщиной; подчинённый партнёр эллинами именовался παῖς, что означало также «ребёнок», «девочка», «сын» и «раб»: смысл в том, что всё перечисленное древними не считалось людьми в полном смысле слова, они были как бы прототипом человека, которым рано или поздно, по идее, должны будут стать, а до той поры служили ему; похож был статус и у собаки, «друга человека».

Плюс ко всему, молодые греки регулярно сами проходили эту стадию, будучи эроменами у статусных мужей, и потому воспринимали это как вариант нормы, которая, однако, была стадией, которую следовало преодолеть, возврат же к ней считался странным, необычным откатом назад, впрочем, на «Симпосии» у Платона то, что взрослый Агафон был возлюбленным Павсания, стало лишь поводом для шуток, не более. Совершенно точно является мифом убеждение некоторых, будто пассивом быть в Греции считалось позорным или даже наказуемым увлечением; каралась (лишением гражданства) лишь мужская проституция.

Однако пассивная роль в зрелом возрасте всё-таки была исключением из правил, такого следовало стесняться, скрывать, ведь там присутствовала сильнейшая ассоциация с подчинением, и тот, кто практиковал подобное странно бы выглядел, скажем, на высоком чиновничьем посту. Это отношение дошло и до наших дней, и начальник, который крайне требователен и суров, сравнивается иной раз с агрессивным гомосексуальным насильником.

Итак, мысль о том, что женщина — это нестатусный, униженный по жизни член общества, не является греческой. Таковым является παῖς, по Михайлину, представляющий «„исходную“ поведенческую систему, способную затем „переключиться“ как в мужской, так и в женский вариант». Принижение же женщины, «опускание» её до состояния παῖς — не греческая, не европейская, но азиатская практика.

Это наследие христианства, которое вообще сильно изуродовало всю нашу сексуальность (например, в отечественной культуре первые движения в сторону исцеления начались только под началом Розанова); оттуда же и такое отношение к переодеванию в БДСМ-практиках. У греков же ассоциация между переодеванием мужчины в женщину и затем сексом с ним в пассивной роли, похоже, попросту отсутствовала.

Неудивительно поэтому, что такие мотивы в мифе о рабстве Геракла у Омфалы появляются только в н.э. и позднее, к примеру, об этом говорит христианин Тертуллиан, по-видимому, попросту проецируя на могучего сына Зевса собственные подавленные хотения.

#bdsm
⬅️⬆️ «50 оттенков Геракла: как он попал в БДСМ-рабство к Омфале», 4/7 ⤴️➡️

Овидий рассказывает ещё кое-что любопытное. Он упоминает бога Пана, или же, у римлян, Фавна, который «особ­ли­во не любит одеж­ды», запрещая на своих празднествах её носить, а почему так, говорит Овидий, «объ­яс­нит древ­ний забав­ный рассказ»; мы видим характерный этиологический миф, i.e. такой, который призван объяснить происхождение некоего явления.

Сперва он повествует, как Геракл и Омфала обмениваются одеждой, как его она «в пла­тье свое наря­жать ста­ла», а сама оделась в его львиную шкуру; «так и пиру­ют они, а после того засы­па­ют порознь, но ложа свои рядыш­ком сте­лют себе». Тут-то с Паном и случился казус: воспылав страстью к Омфале, решил он возлюбить её — «на что не пой­дет неуем­ная похоть?», однако в темноте был вынужден ориентироваться наощупь, по одежде, и, обнаружив женское платье, вообразил, что нашёл прекрасную царицу, после чего «всхо­дит на эту постель, рас­прав­ля­ет на ней свое тело и напря­га­ет, как рог, страст­ную жилу свою. Вот зади­ра­ет и туни­ку он с лежа­ще­го тела, но ока­за­лись под ней ноги в густых воло­сах. Даль­ше полез он, но тут герой тиринф­ский уда­ром сбро­сил его, он упал», «Фавн вопит, тяже­ло сва­лив­шись с высо­ко­го ложа, еле он тело свое под­нял с холод­ной зем­ли».

С тех пор и невзлюбил Пан одежду, «и зовет он теперь к празд­не­ству голый народ», а может, даже проклял её: в итоге Геракла ведь сгубила именно одежда, которую отравила ядом гидры по незнанию его жена Деянира. Некоторые, в частности, Р. Грейвс, полагают, что Пан также стал распускать слухи, что Геракл менялся с Омфалой одеждой на регулярной основе, а не этот единственный раз в ритуальных целях, но потому, что испытывал сексуальное удовольствие от процесса.

Первоначально, однако, травестизм, видимо, имел под собой совсем иную, ритуальную цель. Впрочем, мнение о том, что-де он есть пережиток «матриархата», как полагали в XIX в., а советские авторы — до 80-ых годов XX в, конечно, следует сразу же отбросить в силу того, что существование этого самого матриархата так и не было доказано.

У структуралистов на этот счёт есть несколько теорий. Так, П. Видаль-Накэ упоминает, что «во многих обществах при прохождении обряда инициации разница между до и после резко подчеркивалась: именно во время превращения в мужчин мальчики переодевались в девочек», «очень часто в религиозных церемониях и мифах переход молодых людей из юности во взрослый возраст сопровождался переодеванием в женские одежды, а для девушек — мужским травестизмом», «переодевание в женщину … для греческих архаических обществ … был способом драматизировать доступ юноши к мужественности и к брачному возрасту», пишет он.

Так, Плутарх сообщает, что в Аргосе девушки перед вступлением в брак привязывали себе бороды, а в Спарте коротко стриглись и одевали мужскую одежду. Надо сказать, что рудименты обычая ещё вполне живы: в (пост)советских детских лагерях отдыха иной раз бытует т.н. «День наоборот», когда мальчики одеваются девочками и vice versa.

Смысл этого заключался во временной инверсии ролей, «которая на время превращала мужчину в женщину и которая заставляла его вести себя совершенно противоположным образом по сравнению с тем, как он должен был вести себя в „нормальной“ жизни», i.e., они временно вели такой образ жизни, который максимально не похож на тот, какому предстояло им следовать всю оставшуюся жизнь.

Более того, в итоге требовалось превозмочь этот ритуал, показать, что тебе по вкусу всё-таки «норма», переодетый юноша должен сбросить женское платье и принять свою суть, свой пол: «классический пример в греческой мифологии — пребывание Ахилла на Скиросе: он был переодет в девушку, но не смог устоять, увидев оружие», пишет Накэ, i.e. «важен не столько сам факт травестизма, а антитеза, которую он выявляет». Тут ещё можно припомнить Афину, Артемиду и Аталанту, олицетворяющих девушек прямо в преддверии замужества, ведущих себя во всём подобно мужчинам, в особенности первую, которой в скандинавской мифологии подобны валькирии, теряющие свои силы в случае выхода замуж.

#bdsm
⬅️⬆️ «50 оттенков Геракла: как он попал в БДСМ-рабство к Омфале», 5/7 ⤴️➡️

Хотя Кун пишет, что «Омфала как бы задалась целью угасить в Геракле всю его непоборимую силу», это чистая глупость. Напротив, во время своего пребывания у неё он совершил одни из самых впечатляющих своих подвигов. Как пишет Аполлодор, «гово­рят, к тому вре­ме­ни … отно­сит­ся поход в Колхиду и охота на Калидон­ско­го веп­ря»; тогда же герой «поймал кер­ко­пов … Силея … застав­ляв­ше­го всех пут­ни­ков вскапывать его вино­град­ник, Геракл убил вме­сте с его доче­рью Ксеноди­кой … тело Ика­ра, выне­сен­ное вол­на­ми на берег … похоронил».

Вторит ему и Диодор, упоминающий, что «Геракл … нахо­дясь в раб­стве у Омфа­лы, рас­пра­вил­ся с раз­бой­ни­ка­ми в ее цар­стве. Кек­ро­пов, кото­рые зани­ма­лись раз­бо­ем и при­чи­ня­ли мно­го зла, он частич­но истре­бил, а про­чих схва­тил и пере­дал свя­занны­ми Омфа­ле. Силея, кото­рый обра­щал чуже­зем­ных странни­ков в нево­лю и застав­лял их вска­пы­вать вино­град­ни­ки, Геракл убил уда­ром моты­ги. У ито­нян, раз­гра­бив­ших зна­чи­тель­ную часть под­власт­ной Омфа­ле стра­ны, он отнял награб­лен­ное, захва­тил город, из кото­ро­го те совер­ша­ли набе­ги, пере­бил там муж­чин, а сам город сров­нял с зем­лей».

Этим всё, конечно, не кончилось. Увидев, что она не ошиблась с покупкой, и в руках у неё оказался тот самый великий сын Зевса, Омфала не упустила своего шанса. «Вос­хи­щен­ная муже­ст­вом Герак­ла и поняв, кто он на самом деле и како­го рода, Омфа­ла пле­ни­лась его доб­ле­стью … соче­тав­шись с ним, Омфа­ла роди­ла Лама. Ранее, еще во вре­мя пре­бы­ва­ния Герак­ла в раб­стве, у него родил­ся от неволь­ни­цы сын Кле­одей», пишет Диодор.

С Гераклом подобное случалось вообще весьма часто, от него родить считалось великой удачей. Именно поэтому царь Феспий не отпускал героя, пока все, кроме одной, из его 50 дочерей, не родили от сына Зевса, причём, говорят, он сумел оплодотворить их всех за одну ночь, что вполне может считаться его 13-ым подвигом, аналогично поступили и амазонки, когда герой прибыл к ним по заданию Эврисфея.

#bdsm
⬅️⬆️ «50 оттенков Геракла: как он попал в БДСМ-рабство к Омфале?», 6/7 ⤴️➡️

Другие авторы тоже упоминают потомков Геракла, Омфалы и её служанок. У Овидия Деянира припоминает множество похождений Геракла, закончившихся деторождением, но упрекает его «только в совсем недав­ней измене, той, от кото­рой рож­ден в Сардах … Лам». Аполлодор называет сыном Омфалы и Геракла Аге­лая, от которого «ведет свое нача­ло род Крёза». Геродот говорит, что Гераклиды «вели свой род от Герак­ла и рабы­ни Иар­да­на». Павсаний пишет о храме Афины, основанный Гелеем, который «был сыном Тир­се­на и вну­ком Герак­ла от миди­ян­ки (Омфа­лы)».

Этот Тирсен особенно интересен, поскольку он считается первым из народа, который греки, пишет Страбон, звали тирренцами, а «рим­ляне … этрус­ка­ми и тус­ка­ми», «гре­ки же, как пере­да­ют, назва­ли их так по име­ни Тирре­на, сына Ати­са, кото­рый отпра­вил сюда посе­лен­цев из Лидии»; этого Атиса Страбон называт «одним из потомков Геракла и Омфалы»; знает его и Геродот, который говорит, что Сардами до Гераклидов правили потомки «Лида, сына Атиса». У Страбона «Атис, во вре­мя голо­да и недо­ро­да оста­вил Лида, одно­го из сво­их двух сыно­вей, по жре­бию при себе, а дру­го­го, Тирре­на, с боль­шей частью сво­их людей отпра­вил за море. По при­бы­тии в эту стра­ну он назвал ее по сво­е­му име­ни Тирре­ни­ей».

Таким образом, сами греки считали этрусков потомками греков и лидийцев, что, пожалуй, близко к правде — этнически этот народ действительно откуда-то из Малой Азии, тогда как культура его явно находилась под сильнейшим греческим влиянием; более того, существует даже непопулярная, даже маргинальная теория, что Этрурия есть потерявшаяся и одичавшая греческая колония, либо же просто очень хорошо эллинизировавшиеся дикари, подобно тому, как это вышло с Карфагеном или же парфянами.

Впрочем, как мы знаем, Карфаген эллинизировался не сам, а под началом греческих специалистов, и они же выстроили флот Риму во время Первой Пунической; так что и здесь, в случае этрусков, есть все основания подозревать, что подъём этой цивилизации случился не без помощи приезжих греков.

Характерно, что Страбон пишет следующее: «после осно­ва­ния Рима в Тирре­нию при­был из Корин­фа Дема­рат», сын которого, «став дру­гом … царя рим­лян, воца­рил­ся после него под име­нем Луция Тарк­ви­ния», а его сын, «Тарк­ви­ний Гор­дый, был послед­ним царем»: по этой версии римскими царями были полугреки из основанного внуком Геракла и Омфалы города, а значит, и влияние греков на римлян оказывается куда древнее.

#bdsm
⬅️⬆️ «50 оттенков Геракла: как он попал в БДСМ-рабство к Омфале», 7/7 ⤴️