сколько себя помню, всегда немножко ждала, когда наступит финальный план из всех сурвайволов: меня, выжившую the last girl в изгвазданной белой футболке, посадят на каталку в открытом фургоне скорой помощи и накроют казенным пледом. грезила я этим пледом. ощущением, что нормальный, справедливый мир наконец забрал из какой-то сбоящей ебалы, из подземелья сельских маньяков, и теперь-то компетентно, по закону, позаботится и подлечит. плед этот - ложь и пиздеж. вера в нормальных врачей, юристов, терапевтов, правозащитников, гаагский суд, этсетера. каких-то иных взрослых, кроме себя. которые починят голову, тело, страну, семью. но вот что-то сегодня с утра были ужасные всклокоченные мысли, предсрывные, а потом подышала, сходила на тренировку эту конченую, расставила пойнты по местам, ничего вроде особенного, и вдруг - ебать в рот поворот - лег на плечи этот метафизический плед. первый сука раз в жизни. прямо ворс его зашуршал. не хочется озвучивать фразы с плакатов в центрах реабилитации про помоги себе сам - тем более что мне так или иначе все-таки помогает дофига людей. но в общем, изо всех сил пытаюсь обесценить момент, высмеять - а не выходит. ну ничё, просаботирую это завтра, хехе.

в конечном счете я (как и все?) хочу только одного - чтоб мир смотрел на меня добрым лицом, идя навстречу на пешеходном переходе

кажется, это такая волна: многих людей из детского прошлого сначала оттянуло от берега - в искания самости, в мрачные выдуманные версии личности, в разочарование и обиду на всё, что было в счастливые моменты юности, которая обманула и не дала ответы, а только хихикала и тратила время. мув он, мы переросли друг друга. потом, после тридцати, люди накатили обратно - на воспоминания, на родные берега, на свою прежнюю веселость, на свое простое, безыскусное, исподнее "я". снова многим охота увидеться, поговорить, вспомнить, без подвоха, без ножа конкуренции за спиной - особенно с теми, с кем расстались когда-то плохо и нервно. но это уже не та веселость и не та простота. каждая волна не та, что прежде. its ok, totally

стоять на пороге настоящего взросления это как стоять перед промышленной стиральной машиной - в которую нужно шагнуть. боишься пипец, мнешься, тянешь, но когда все-таки шагаешь в бобину, или случайно оступаешься в нее, или она сама в итоге засасывает тебя своей резиновой прокладкой - всё начинает происходить быстро, интенсивно, всё наполняется железным грохотом, как когда стираешь брюки с ремнем на бляхе - только ты внутри, ничего больше вообще не контролируешь, стараешься сгруппироваться, тебя мнет и ворочает, заливает водой, но каким-то образом ты продолжаешь быть живым. если, конечно, достаточно проворен и у тебя хорошие инстинкты. плюс тебя немного бьет по голове железной пряжкой от ремня, но это пустяки.

в фильме "Колесо фортуны и фантазии" есть новелла о двух женщинах, которые случайно сталкиваются на мосту и принимают друг друга за одноклассниц. они долго откровенничают, пока не понимают, что обознались. по-моему, даже на бумаге это замечательный образ, именно так мы и встречаемся с людьми после долгой разлуки. случайно и не с ними. возможно, поэтому нет смысла мириться с теми, с кем давно расстроились отношения. легче заново познакомиться, желательно нечаянно и на мосту.

если долго ждешь пробуждения жизни, то когда оно наконец наступает, это приносит боль - вернее окрашенное болью чувство за пределом радости. птицы, коты, трава, почки и люди - все похожи на гражданское население, которое наконец освободили из длительной оккупации - и они не в состоянии петь песни и махать букетами. алкоголики идут по парку и кричат в споре о боге. старики толкают коляску с внуком. женщины в свитерах граблями снимают с придомовых клумб прошлогодние стебли. звуки голубиных крыльев и газонокосилок. запах цветов и сварки.

когда не нравится первая строчка в книге - это как поганое первое свидание. жестокая воля первого впечатления. человек на свидании решает, нравится ли кандидат в первые 15 секунд. столько примерно и нужно для вступительной фразы. и если с ней что-то не так (бог знает, что именно), дальше тяжко. трудно заставить себя захотеть, начинается высиживание вечера, отношения через силу. но если фраза то, что надо - подходит тебе - это как заклинание, словесный код моментального гипноза. зовите меня измаил. быдыщ!
есть, кажется, убеждение (в каких-нибудь блядских книжках о писательстве - наверняка), что лучше начинать с простой экспозиционной фразы, которая врезается посеред пространства и времени, как будто оно существовало и раньше, а мы рандомно к нему подключились: Колин открыл дверь. "Форд" стоял у подъездной дорожки. Мона не могла дышать.
Буллщит! Это как написать в тиндере "Умею жить, готов к приключениям". Сразу понятно, что НЕТ, ничего ты, братец, не умеешь. Попытка сказать о себе, не сказав ничего, присутствовать, отсутствуя, надеясь, что прокатит. Страх совершить ошибку. Переярчить или ляпнуть лишнего, показать уязвимость или настоящую силу (которая тоже уязвимость!). Зачем мне водиться с трусами, у которых в первой же строчке робко написано: "это не жизнь, это просто рассказ, я тут просто повествую потихоньку, извините".
а так-то капец какое сложное дело - писать о себе в тиндере и начинать книгу. для каждого есть тысячи способов соврать и лишь один - сказать правду. и поди ж его найди.

я снова проснулась от чувства потери. провозилась с ним около часа, ворочая так и эдак, думая среди прочего, насколько этот опыт общий/неизбежный (думаю, что все-таки нет), приравнивает ли потеря меня к маме, которая тоже лишилась последней собственной, не связанной с семьей, дружбы в около тридцати (страшно, что да).  

подумала, можно ли было объясниться (нет), было ли совершено мною нечто, что можно решить искуплением (нет). кажется, что нет ничего, что я могла бы сделать - ни с конкретной связью, ни с общей отделяемостью, которая потихоньку копилась еще с нежных детских разрывчиков.

искра шипит и гаснет во влаге. я чувствую себя просроченным молоком. я не знаю, куда девать оставшийся рефлекс любви, связи, подношения новостей, особенной дружеской добровольности.

я лежу в ночи, взрослая женщина в супружеской постели, перелистывая в памяти милые девичьи лица. я думаю о тебе, мой только что бывший друг, и хочется пропеть внутренним голосом песенку, что-то вроде when the party's over, промурлыкать билли на своем внутреннем, по-прежнему кассетном, с тугой кнопкой, магнитофоне - и пустить песню венком на воду, и дать ему уплыть по реке - и уснуть, глядя на его исчезновение.

что можно противопоставить негромкой, но постоянной физической боли? упрямо поддерживать утренний ритуал, разлиновать, как всегда, рабочую неделю в разбухшем блокноте. тo do: трени, растяжка, работа, чтение, прием лекарств, деловые письма. линовка прерывается небольшими приступами, когда хочется помять живот - но уже известно, что это не поможет. и линуешь дальше. ренегат и отступник отворачивается от непривычного, пугающего сигнала тела, который заел, как кнопка тревоги - и повторяет одну и ту же песню на репите. сегодня это Why does the sun go on shining, хотя за окном снова ливень. тяжелые капли ударяются о козырек. пластик в перемороженом холодильнике разбухает и стучит в корпус. заполняются пустоты. ваша медитация окончена, оцените наше приложение.

а победа такая: удалось перенести в свой дом звуки другого дома.

без изменений, без погрешности перевода. казалось, этот мелкодисперсный набор - уханья горлиц, залета чайки, скользящих звуков шин, шаркания обуви по асфальту в эхе спуска улицы, утренней деградации тумана, - не повторяется больше нигде, бывает только в точке убежища в маленькой комнате у бабушки. куда меня ссылали больную или куда я убегала сама, когда было плохо, что в детстве, что в отрочестве, что в юности, и даже немножко потом. покой госпиталя, тишина, как в отеле - и звуки из раздутой деревянной форточки.

во всех моих временных домах мне этого не хватало, я засыпала, вспоминая длинный шлейф автобусного мотора, переслушивала подростковых времен ruled by secrecy, где в конце затухающий бой часов собирался в похожий доплеровский пучок.

когда я нашла наконец свой дом, я и подумать не могла, что здесь бывает такая же, до мелочи, звуковая среда. что в обычные бытовые моменты - я тяну руку в ящик за кормом собаке или переставляю цветы на балкон - меня будет схватывать дрожь в лопатках от узнавания мелодии и тона.

как будто некая (видимо, любящая) сила собрала эфир, гнездовавшийся в ветках глицинии на балконе моего детства, - и перенесла хрупкое акустическое поле, его мыльные пузыри и ртутные шарики, невесомую жидкую среду, как сгустки воды на космической станции - и теперь эти чудеса живут здесь.

такая победа. ты умрешь - но твои звуки останутся у меня.

мейкап-блогер Анастасия Шпагина выкладывает видеодневник, снятый на телефон от бедра, напоминающий жесткий док об ужасе и нормальности неотредактиванного бытия. блогер-иллюстратор Аня Консервы выкладывает кусок своей терапевтической сессии, на которой она решает постричься налысо, потому что боится рака и того, что зависимость от тающей на глазах миловидности ее уничтожит. стендап-комик Денис Чужой выкладывает дневниковый инста-пост о том, как попытался решить рабочие проблемы на энергетиках и не вывез, потому что тело постарело. он пишет, как ехал ночным поездом под звуки жевания - старики всю ночь громко ели мандарины. Издатель, критик и поэт Константин Шавловский ушел из фейсбука и ведет тг-канал дневниковых стихов о том, как лихорадит его сообщество. Он пишет о курилке, переоборудованной из душевой, переоборудованной из кухни.

иногда я думаю о том, что наше возвращение в гавань неотредактированного дневника, тг-диссидентство, микрозины и микроподкасты, наше голое лицо, отказавшееся от иерархической или маркетинговой увлажняющей маски, наше социальное самоубийство - это рассвет новой надежды. иногда же мне кажется, что это обычная вспышка сознания перед припадком, войной или смертью. в любом случае, я держусь за это. за каждый поступок запрещенной искренности, запрещенной усталости, запрещенной немонументальности, рассчитанный на сто тысяч человек или сто десять человек. возможность быть одним из этих соглядатаев, разглядеть в бесконечном стриме чье-то столь же смущенное нутро дает силы еще побыть в своем уме.

мандарины, курилка. блогер-иллюстратор Аня Консервы спрашивает шепотом в камеру, будем ли мы ее любить

был когда-то день, который я целиком провела в пробке. мы выехали утром из южного бутова, со вписки, где у нас было тайное свидание (незнакомая голубая кухня, мое нечесаное каре, рваная ночнушка и грязные очки).уже на выезде на мкад всё встало. нам предстояло проехать ровно половину дьявольского круга. солнце по-московски безжалостно светило на капоты и отбойники, я высунула уставшие от зимы голые ноги на приборную доску, мы слушали шоу артемия троицкого на финам-фм, соседи по рядам становились знакомыми - как в рассказе кортасара "южное шоссе".  л. прекрасно водила, с ней было спокойно ездить, несмотря на то, что старая дареная шестерка обещала заглохнуть через каждые четыре завода. мне было чертовски хорошо на месте второго пилота, подающего салфетки и коментирующего возможности перестраивания в ряд поперспективнее. казалось, что мы только что коронованные дофины, молодой миндаль, легко выпрыгивающий из кожицы, инженеры, приехавшие застраивать урал. ничто на свете не могло нас раздражить или унизить. казалось, что этот пыльный, пахнущий бензином мир по плечу нашим стальным нервам и пищеварению. как хорошо было быть молодыми девочками, которые готовы терпеть и ничего не хотят у мира взамен своего терпения - потому что тогда верилось, что в итоге разум победит. однако, не в этот раз. не здесь и не сейчас.

любовь умерла, нервы истончились, желудок ослаб, страна превратилась в склеп, мкад победил. в следующий раз, у следующих людей - обязательно получится.

вылечивая психический вывих, продвигаясь от краев спектра к середине, невозможно не меняться как личность. чем легче сказать "надо пойти повесить бельё", тем сложнее думать о скрытых связях объектов мироздания. это бы ощущалось как трагедия - но теперь, в более спокойной середине спектра, трагедии случаются нечасто. вместо привычной обиды думаешь: ну ок, раньше была шпаргалка по входу в поток, теперь это нужно делать с усилием, наравне с другими. зато теперь есть какая-то жизнь, а не только диалектика

человек с валентностью один и человек с валентностью больше одного обречены что-то друг от друга скрывать? велика ли эта беда? этот мотающийся на аллели электрон, протянутая в пустоту свободная рука во время поцелуя...

город сов открывается с десяти. я сижу напротив невеселого чернышевского, голодная, с эластичными бинтами на руках. в воздухе уже реет пух и прибивающие капли.

основную часть времени здесь я просто езжу на такси и смотрю на улицы, перемещаюсь из пункта а в пункт б, оцениваю свои чувства и небольшие перемены в местном натужном благополучии. оно подрывается иногда только грязными окнами банкротов и памятниками. когда я здесь жила, меня постоянно выбивало человеческое горе, которым было по́лно место. на улицах, в метро и переходах вечно кто-то плакал, блевал или говорил сам с собой. был так вымотан, что не справлялся с публичными табу. теперь от этого шокового столкновения остались только как будто замершие на секунду в толпе чугунные фигуры замученных поэтов и мемориалы жертвам истории. даже на безопасной дистанции, из желтой яндекс-капсулки, по-прежнему видно, что в большой временной перспективе это место, где изо всех сил стараются нахлобучить рекреационный рай, - про боль. так ему суждено.

новости живота! (по возрастающей важности)
- его крутит от того, что рокеры в коротких банных халатах переехали и вместо них теперь напротив скучнейная семья, которая одевается по моде и без причуд.
- его вертит от того, что нового бо бёрнема невозможно смотреть, а значит и весь глобальный эксперимент с пандемической нео-рефлексией не тянет на надежду.
- его сжимает, потому что товарищ по терапевтической группе, который два часа сидел на соседнем стуле, написал, что у него поднялась температура и пропало обоняние, хотя перед переходом группы в офлайн всех неболевших прямо попросили прививаться и никто не возражал.
- его переворачивает, потому что у собаки предлежание трех из четырех плодов, и снова накатывает этот холодный пот ответственности за чужую жизнь, которую никакие ветеринары не хотят с тобой разделять.
голова легка и делает вид, что ее тут нет. и живот всё берет на себя. от маленькой брезгливости до великой тревоги. не зря Бетховен говорил, что Бог живет в кишках.

всюду черная кровь тутовника. впервые туманы в июне. первый щенок открыл глаза.

конечно, мне стыдно говорить то, что я тут дальше скажу - но когда говоришь о стыде, стыдиться уже бессмысленно. стыд, как перчатка, выворачивается с руки и падает изнанкой.

так вот - чувство, что меня вычерпано до дна. что нет никого на моей стороне, и нет никакой моей стороны, и нет никакой меня. тихая наблюдательность ушла, всё залито ровным белым солнцем, небытием пустыни, и невзаимность с миром после долгого перерыва появилась вновь - будто в большей силе и масштабе, чем когда бы то ни было.

были предвестники - возвращение грез, заменяющих самоповреждение: фантазий о сексуальном унижении, о том, как человек из самого болезненного прошлого, та, кто меня любила и возненавидела, использует меня как бездушный предмет, вернее что-то еще более объектное, незначительное и пустое, чем просто предмет - предмет, преступно и смешно возомнивший себя человеком.

другой предвестник - стало труднее рулить велосипедом обычной жизни. труднее концентрироваться на терапевтических встречах, труднее изгнать ощущение горевания тренировкой, снова труднее понимать, как это - нормально есть, нормально спать, нормально работать.

но главное все же - посылы извне, повороты плечом, глядящие на меня затылки. поездка, в которой меня никто особо не ждал. друг, которая больше не друг. встречи, на которых пусто. распады маленьких сообществ. лето, в котором нет миниатюрного возвращения в каникулярность, в сезонный роман с природой, смехом и совместностью. в общем, то, что время вышло, что тебя не закручивает в сюжет, не ввинчивает в диалог, что каждая мушка в хоре место свое знает, а человек всему чужой и выкидыш, этсетера этсетера. что я по-прежнему могу стать агентом конфликта, абсолютно об этом не подозревая, просто существуя. что непригодна или оверквалифайд для всего. что начинаю забывать то немногое, что знаю и умею. что поиски не голоса даже, а права на голос, которые собираются начаться всю сознательную жизнь, так все-таки и не начнутся. что я, как и многие другие, просто приколота обстоятельствами жизни, и свобода только приснилась, и быть женщиной - с некоторыми облегчающими времени и отягощающими места - это непосильная головоломка, не оставляющая для своего "я" ничего. не дающая арки. собирающая "я" из обид, стыда, оглушительной смеси невидимости с гипервидимостью и бесконечных каких-то тычков в угол, которые начались задолго до моего реального присутствия - как зарплата для гражданина нефтяной страны, по факту зачатия. и выплаты эти длятся, длятся... и будут приходить щедрыми чеками до конца, и никак их не избежать - найдут на любом адресе, как письма из хогвартса.

наверное, я немножко в отчаянии. казалось раньше, что отчаяние дает облегчение. но его сейчас не чувствую. никакой читерской радости от осознания, что всё пропало и проёбано, никакой "эйфории самоубийцы". наверное, так вот выглядит отчаяние у взрослых. чувствую себя не более чем чеховским персонажем - маленьким саморазочарованием, не удостоенным открытого авторского сочувствия. единственное милосердие в таких рассказах - немного мутного лунного света, немного звезд, немного шелеста листвы. не более. самая малость, одна деталька в пейзаже. вот на сколько я нажила. вот как свернулся весь грохочащий соляной потенциал, вся полифоническая кварта, все крылья валькирии, весь урановый стержень в груди, вся расползающаяся по миру лава сердца. мимо, мимо... мимо брезгующего отца, мимо череды ровесников, мимо любви, мимо скучающих слушателей, работодателей, полезных знакомств и просто знакомств, мимо всех, кого нужно было постоянно изнурительно на что-то соблазнять - напрасно. немного мутного лунного света - вот всё, что досталось на самом деле. стартовый пакет экзистенции. стандартный кусочек мирового пирога. не так уж мало, если подумать... не так уж мало. можно сесть на бордюр с картонной тарелочкой и пластиковой вилочкой - и тихо дожевать эту деталь до конца.
а дальше, как известно, - тишина.

и утро.

*худший подарок*



из обрезков журнального лома

из чириков дворового шума

из пылинок, креплений от бирок

из отказа от звукописи


из опавших цветочных чашек

сваленой шерсти, кусочков кожи

отскочившего угла ногтевой пластины

остатков грунта, следов от чашек

из отказа от рифмы там, где полная рифма, -


ничего нет бедней и скудней, нулевей в валюте

равнодушней к усилиям

невозможней к повторению,

чем мой подарок.

он готов быть забытым, привык к ведру

не потому что не очень хотелось лисе винограда

просто так выпало

таков мой кастовый холм

поскребенный сусеком

проведенный ладонью по пыльной скамье

горка пепла и за́вали -

вот самая теплая память;

и как все родное,

до сих пор

он мне кажется симпатичным


из помадных обмылков

из крошева сухих листьев

со дна коробки с билетами

непарными сережками, битым очешником

из крупинок крупы

со дна бакалейной полки

и, возможно, останков мухи

из прозрачной обертки пакета с чаем

из всего разъятого, что мы знаем

из всего, с чем борются мокрой тряпкой


этот подарок тебе - и другого не будет.

мне пора перестать стыдиться того,

чего не изменишь.

вчера вечером я нарвала люпинов и ехала с пляжа на троллейбусе, незнакомый 19-ый маршрут. телефон разрядился, но я успела написать, чтобы ты ждал меня на остановке. мы пошли пописать в магазин (там туалет называется "гальюн") и купили бутерброды. спустилась ночь, магазин закрывался. мы поставили бутылочку с люпинами на высокое крыльцо, открыли треугольники сэндвичей - настоящая ресторанная сервировка. нам никто не мог позвонить. никто не знал, где мы. мы жевали буженину, чрезмерно умащенную горчицей, улыбались друг другу. само собой с нами случилось свидание.