я снова проснулась от чувства потери. провозилась с ним около часа, ворочая так и эдак, думая среди прочего, насколько этот опыт общий/неизбежный (думаю, что все-таки нет), приравнивает ли потеря меня к маме, которая тоже лишилась последней собственной, не связанной с семьей, дружбы в около тридцати (страшно, что да).  

подумала, можно ли было объясниться (нет), было ли совершено мною нечто, что можно решить искуплением (нет). кажется, что нет ничего, что я могла бы сделать - ни с конкретной связью, ни с общей отделяемостью, которая потихоньку копилась еще с нежных детских разрывчиков.

искра шипит и гаснет во влаге. я чувствую себя просроченным молоком. я не знаю, куда девать оставшийся рефлекс любви, связи, подношения новостей, особенной дружеской добровольности.

я лежу в ночи, взрослая женщина в супружеской постели, перелистывая в памяти милые девичьи лица. я думаю о тебе, мой только что бывший друг, и хочется пропеть внутренним голосом песенку, что-то вроде when the party's over, промурлыкать билли на своем внутреннем, по-прежнему кассетном, с тугой кнопкой, магнитофоне - и пустить песню венком на воду, и дать ему уплыть по реке - и уснуть, глядя на его исчезновение.

что можно противопоставить негромкой, но постоянной физической боли? упрямо поддерживать утренний ритуал, разлиновать, как всегда, рабочую неделю в разбухшем блокноте. тo do: трени, растяжка, работа, чтение, прием лекарств, деловые письма. линовка прерывается небольшими приступами, когда хочется помять живот - но уже известно, что это не поможет. и линуешь дальше. ренегат и отступник отворачивается от непривычного, пугающего сигнала тела, который заел, как кнопка тревоги - и повторяет одну и ту же песню на репите. сегодня это Why does the sun go on shining, хотя за окном снова ливень. тяжелые капли ударяются о козырек. пластик в перемороженом холодильнике разбухает и стучит в корпус. заполняются пустоты. ваша медитация окончена, оцените наше приложение.

а победа такая: удалось перенести в свой дом звуки другого дома.

без изменений, без погрешности перевода. казалось, этот мелкодисперсный набор - уханья горлиц, залета чайки, скользящих звуков шин, шаркания обуви по асфальту в эхе спуска улицы, утренней деградации тумана, - не повторяется больше нигде, бывает только в точке убежища в маленькой комнате у бабушки. куда меня ссылали больную или куда я убегала сама, когда было плохо, что в детстве, что в отрочестве, что в юности, и даже немножко потом. покой госпиталя, тишина, как в отеле - и звуки из раздутой деревянной форточки.

во всех моих временных домах мне этого не хватало, я засыпала, вспоминая длинный шлейф автобусного мотора, переслушивала подростковых времен ruled by secrecy, где в конце затухающий бой часов собирался в похожий доплеровский пучок.

когда я нашла наконец свой дом, я и подумать не могла, что здесь бывает такая же, до мелочи, звуковая среда. что в обычные бытовые моменты - я тяну руку в ящик за кормом собаке или переставляю цветы на балкон - меня будет схватывать дрожь в лопатках от узнавания мелодии и тона.

как будто некая (видимо, любящая) сила собрала эфир, гнездовавшийся в ветках глицинии на балконе моего детства, - и перенесла хрупкое акустическое поле, его мыльные пузыри и ртутные шарики, невесомую жидкую среду, как сгустки воды на космической станции - и теперь эти чудеса живут здесь.

такая победа. ты умрешь - но твои звуки останутся у меня.

мейкап-блогер Анастасия Шпагина выкладывает видеодневник, снятый на телефон от бедра, напоминающий жесткий док об ужасе и нормальности неотредактиванного бытия. блогер-иллюстратор Аня Консервы выкладывает кусок своей терапевтической сессии, на которой она решает постричься налысо, потому что боится рака и того, что зависимость от тающей на глазах миловидности ее уничтожит. стендап-комик Денис Чужой выкладывает дневниковый инста-пост о том, как попытался решить рабочие проблемы на энергетиках и не вывез, потому что тело постарело. он пишет, как ехал ночным поездом под звуки жевания - старики всю ночь громко ели мандарины. Издатель, критик и поэт Константин Шавловский ушел из фейсбука и ведет тг-канал дневниковых стихов о том, как лихорадит его сообщество. Он пишет о курилке, переоборудованной из душевой, переоборудованной из кухни.

иногда я думаю о том, что наше возвращение в гавань неотредактированного дневника, тг-диссидентство, микрозины и микроподкасты, наше голое лицо, отказавшееся от иерархической или маркетинговой увлажняющей маски, наше социальное самоубийство - это рассвет новой надежды. иногда же мне кажется, что это обычная вспышка сознания перед припадком, войной или смертью. в любом случае, я держусь за это. за каждый поступок запрещенной искренности, запрещенной усталости, запрещенной немонументальности, рассчитанный на сто тысяч человек или сто десять человек. возможность быть одним из этих соглядатаев, разглядеть в бесконечном стриме чье-то столь же смущенное нутро дает силы еще побыть в своем уме.

мандарины, курилка. блогер-иллюстратор Аня Консервы спрашивает шепотом в камеру, будем ли мы ее любить

был когда-то день, который я целиком провела в пробке. мы выехали утром из южного бутова, со вписки, где у нас было тайное свидание (незнакомая голубая кухня, мое нечесаное каре, рваная ночнушка и грязные очки).уже на выезде на мкад всё встало. нам предстояло проехать ровно половину дьявольского круга. солнце по-московски безжалостно светило на капоты и отбойники, я высунула уставшие от зимы голые ноги на приборную доску, мы слушали шоу артемия троицкого на финам-фм, соседи по рядам становились знакомыми - как в рассказе кортасара "южное шоссе".  л. прекрасно водила, с ней было спокойно ездить, несмотря на то, что старая дареная шестерка обещала заглохнуть через каждые четыре завода. мне было чертовски хорошо на месте второго пилота, подающего салфетки и коментирующего возможности перестраивания в ряд поперспективнее. казалось, что мы только что коронованные дофины, молодой миндаль, легко выпрыгивающий из кожицы, инженеры, приехавшие застраивать урал. ничто на свете не могло нас раздражить или унизить. казалось, что этот пыльный, пахнущий бензином мир по плечу нашим стальным нервам и пищеварению. как хорошо было быть молодыми девочками, которые готовы терпеть и ничего не хотят у мира взамен своего терпения - потому что тогда верилось, что в итоге разум победит. однако, не в этот раз. не здесь и не сейчас.

любовь умерла, нервы истончились, желудок ослаб, страна превратилась в склеп, мкад победил. в следующий раз, у следующих людей - обязательно получится.

вылечивая психический вывих, продвигаясь от краев спектра к середине, невозможно не меняться как личность. чем легче сказать "надо пойти повесить бельё", тем сложнее думать о скрытых связях объектов мироздания. это бы ощущалось как трагедия - но теперь, в более спокойной середине спектра, трагедии случаются нечасто. вместо привычной обиды думаешь: ну ок, раньше была шпаргалка по входу в поток, теперь это нужно делать с усилием, наравне с другими. зато теперь есть какая-то жизнь, а не только диалектика

человек с валентностью один и человек с валентностью больше одного обречены что-то друг от друга скрывать? велика ли эта беда? этот мотающийся на аллели электрон, протянутая в пустоту свободная рука во время поцелуя...

город сов открывается с десяти. я сижу напротив невеселого чернышевского, голодная, с эластичными бинтами на руках. в воздухе уже реет пух и прибивающие капли.

основную часть времени здесь я просто езжу на такси и смотрю на улицы, перемещаюсь из пункта а в пункт б, оцениваю свои чувства и небольшие перемены в местном натужном благополучии. оно подрывается иногда только грязными окнами банкротов и памятниками. когда я здесь жила, меня постоянно выбивало человеческое горе, которым было по́лно место. на улицах, в метро и переходах вечно кто-то плакал, блевал или говорил сам с собой. был так вымотан, что не справлялся с публичными табу. теперь от этого шокового столкновения остались только как будто замершие на секунду в толпе чугунные фигуры замученных поэтов и мемориалы жертвам истории. даже на безопасной дистанции, из желтой яндекс-капсулки, по-прежнему видно, что в большой временной перспективе это место, где изо всех сил стараются нахлобучить рекреационный рай, - про боль. так ему суждено.

новости живота! (по возрастающей важности)
- его крутит от того, что рокеры в коротких банных халатах переехали и вместо них теперь напротив скучнейная семья, которая одевается по моде и без причуд.
- его вертит от того, что нового бо бёрнема невозможно смотреть, а значит и весь глобальный эксперимент с пандемической нео-рефлексией не тянет на надежду.
- его сжимает, потому что товарищ по терапевтической группе, который два часа сидел на соседнем стуле, написал, что у него поднялась температура и пропало обоняние, хотя перед переходом группы в офлайн всех неболевших прямо попросили прививаться и никто не возражал.
- его переворачивает, потому что у собаки предлежание трех из четырех плодов, и снова накатывает этот холодный пот ответственности за чужую жизнь, которую никакие ветеринары не хотят с тобой разделять.
голова легка и делает вид, что ее тут нет. и живот всё берет на себя. от маленькой брезгливости до великой тревоги. не зря Бетховен говорил, что Бог живет в кишках.

всюду черная кровь тутовника. впервые туманы в июне. первый щенок открыл глаза.

конечно, мне стыдно говорить то, что я тут дальше скажу - но когда говоришь о стыде, стыдиться уже бессмысленно. стыд, как перчатка, выворачивается с руки и падает изнанкой.

так вот - чувство, что меня вычерпано до дна. что нет никого на моей стороне, и нет никакой моей стороны, и нет никакой меня. тихая наблюдательность ушла, всё залито ровным белым солнцем, небытием пустыни, и невзаимность с миром после долгого перерыва появилась вновь - будто в большей силе и масштабе, чем когда бы то ни было.

были предвестники - возвращение грез, заменяющих самоповреждение: фантазий о сексуальном унижении, о том, как человек из самого болезненного прошлого, та, кто меня любила и возненавидела, использует меня как бездушный предмет, вернее что-то еще более объектное, незначительное и пустое, чем просто предмет - предмет, преступно и смешно возомнивший себя человеком.

другой предвестник - стало труднее рулить велосипедом обычной жизни. труднее концентрироваться на терапевтических встречах, труднее изгнать ощущение горевания тренировкой, снова труднее понимать, как это - нормально есть, нормально спать, нормально работать.

но главное все же - посылы извне, повороты плечом, глядящие на меня затылки. поездка, в которой меня никто особо не ждал. друг, которая больше не друг. встречи, на которых пусто. распады маленьких сообществ. лето, в котором нет миниатюрного возвращения в каникулярность, в сезонный роман с природой, смехом и совместностью. в общем, то, что время вышло, что тебя не закручивает в сюжет, не ввинчивает в диалог, что каждая мушка в хоре место свое знает, а человек всему чужой и выкидыш, этсетера этсетера. что я по-прежнему могу стать агентом конфликта, абсолютно об этом не подозревая, просто существуя. что непригодна или оверквалифайд для всего. что начинаю забывать то немногое, что знаю и умею. что поиски не голоса даже, а права на голос, которые собираются начаться всю сознательную жизнь, так все-таки и не начнутся. что я, как и многие другие, просто приколота обстоятельствами жизни, и свобода только приснилась, и быть женщиной - с некоторыми облегчающими времени и отягощающими места - это непосильная головоломка, не оставляющая для своего "я" ничего. не дающая арки. собирающая "я" из обид, стыда, оглушительной смеси невидимости с гипервидимостью и бесконечных каких-то тычков в угол, которые начались задолго до моего реального присутствия - как зарплата для гражданина нефтяной страны, по факту зачатия. и выплаты эти длятся, длятся... и будут приходить щедрыми чеками до конца, и никак их не избежать - найдут на любом адресе, как письма из хогвартса.

наверное, я немножко в отчаянии. казалось раньше, что отчаяние дает облегчение. но его сейчас не чувствую. никакой читерской радости от осознания, что всё пропало и проёбано, никакой "эйфории самоубийцы". наверное, так вот выглядит отчаяние у взрослых. чувствую себя не более чем чеховским персонажем - маленьким саморазочарованием, не удостоенным открытого авторского сочувствия. единственное милосердие в таких рассказах - немного мутного лунного света, немного звезд, немного шелеста листвы. не более. самая малость, одна деталька в пейзаже. вот на сколько я нажила. вот как свернулся весь грохочащий соляной потенциал, вся полифоническая кварта, все крылья валькирии, весь урановый стержень в груди, вся расползающаяся по миру лава сердца. мимо, мимо... мимо брезгующего отца, мимо череды ровесников, мимо любви, мимо скучающих слушателей, работодателей, полезных знакомств и просто знакомств, мимо всех, кого нужно было постоянно изнурительно на что-то соблазнять - напрасно. немного мутного лунного света - вот всё, что досталось на самом деле. стартовый пакет экзистенции. стандартный кусочек мирового пирога. не так уж мало, если подумать... не так уж мало. можно сесть на бордюр с картонной тарелочкой и пластиковой вилочкой - и тихо дожевать эту деталь до конца.
а дальше, как известно, - тишина.

и утро.

*худший подарок*



из обрезков журнального лома

из чириков дворового шума

из пылинок, креплений от бирок

из отказа от звукописи


из опавших цветочных чашек

сваленой шерсти, кусочков кожи

отскочившего угла ногтевой пластины

остатков грунта, следов от чашек

из отказа от рифмы там, где полная рифма, -


ничего нет бедней и скудней, нулевей в валюте

равнодушней к усилиям

невозможней к повторению,

чем мой подарок.

он готов быть забытым, привык к ведру

не потому что не очень хотелось лисе винограда

просто так выпало

таков мой кастовый холм

поскребенный сусеком

проведенный ладонью по пыльной скамье

горка пепла и за́вали -

вот самая теплая память;

и как все родное,

до сих пор

он мне кажется симпатичным


из помадных обмылков

из крошева сухих листьев

со дна коробки с билетами

непарными сережками, битым очешником

из крупинок крупы

со дна бакалейной полки

и, возможно, останков мухи

из прозрачной обертки пакета с чаем

из всего разъятого, что мы знаем

из всего, с чем борются мокрой тряпкой


этот подарок тебе - и другого не будет.

мне пора перестать стыдиться того,

чего не изменишь.

вчера вечером я нарвала люпинов и ехала с пляжа на троллейбусе, незнакомый 19-ый маршрут. телефон разрядился, но я успела написать, чтобы ты ждал меня на остановке. мы пошли пописать в магазин (там туалет называется "гальюн") и купили бутерброды. спустилась ночь, магазин закрывался. мы поставили бутылочку с люпинами на высокое крыльцо, открыли треугольники сэндвичей - настоящая ресторанная сервировка. нам никто не мог позвонить. никто не знал, где мы. мы жевали буженину, чрезмерно умащенную горчицей, улыбались друг другу. само собой с нами случилось свидание.

был бум бутонов, зенит июня, триумф всего живого до начала засух. изгороди покрылись цветами с горочкой, с пенкой, отовсюду  смотрели гроздья раскрытых пиал, тяжелые головы роз, от пепельно-лиловых и застенчиво-персиковых до матово-желтых и бархатно-алых. такая чрезмерная красота будто бросается на тебя из переулка, и пройти не сбавляя шага мимо полисадов  до остановки так же невозможно, как мимо полотен в музее прямиком от входа к выходу. я замедлялась, подходила ближе - и, конечно, параллельно доставала телефон, чтобы оставить себе кусочек, присвоить какой-то наиболее избыточно-роскошный сгусток цветения. и каждый раз при приближении, сквозь розы, скозь ромб сетки рабица, на которой цеплялись их ветви, как сквозь замочную скважину проглядывала человеческая фигура. хозяйки этих роз в утренних трудах, женщины возраста выше среднего в трикотажных халатах, подметающие двор или раскладывающие гнезда мульчи под стволами своих ошеломительных плетистых полек и фламентанцев. и каждый раз натыкаясь в глубине на движение, я робела и машинально убирала камеру - будто сачок или ружье, или хомут, или мешок. я обманулась в том, что тут одна и что всё здесь моё. скрытое присутствие, похожее на трюк маскировки мухоловок и удильщиков, ударило по рукам.


но тут есть и другое: неожиданное обнаружение человека, создателя, сердца за каждым манящим фасадом.  это чувство, что за красотой стоит человек, как за картиной художник, за ребенком родитель, за чем-то вроде бы общим - всегда чье-то чаяние и труд, чувство непустоты пейзажа, полной пчелиной соты, занятого гнезда. вместе с холодком обнаруженного тайника, нечаянного нарушения приватности - всё это создало вокруг меня ясный, образцовый каннингемовский момент.  я их так называю, потому что их много в прозе майкла каннингема. это такие моменты - которые останавливают время. когда чувствуешь одновременно весь мир и что-то очень маленькое. что-то универсальное и ультимативно личное. что-то только про себя - и при этом про связь с другими. такие моменты лепятся из ерунды, случаются редко и остаются с тобой навсегда. их ни с чем не спутаешь.


круто, что он меня этому научил, - подумала я. научил распрознавать подобные секунды чистого бытия - и ловить их в свой сачок, они ценнее любых фотографий. и вот удивительно - за самим феноменом каннингемовского момента, как за чудным розовым кустом, я вдруг точно так же почувствовала человека. есть же где-то этот конкретный писатель Майкл Каннингем, худой, высокий, стареющий, сидит в своем Провинстауне,  городишке на восточном побережье, ходит купаться среди дюн и камышей. там у них недавно (я читала в новостях) кит проглотил и выплюнул человека.

каннингем как-то говорил, что стал писать, вернее оправдал и запряг в плуг своё постыдное желание это делать, чтобы принести облегчение конкретным людям, для начала - одной конкретной женщине. он каждый вечер видел официантку в своем местном баре, и она всегда, в любую свободную минтуту читала, и всегда выглядела при этом очень счастливой. было видно, что чтение выносило ее из трудной рутины и давало недостающий,  обязательный пазл радости, без которого не выжить. так он и стал писать - конкретно для нее, и для других таких же, не менее реальных и осязаемых.

вспомнив эту историю, я почувствовала, что всё именно так конкретно: кому-то далекому было жизненно необходимо сделать меня счастливее, и ему это удалось.

и тогда всё - цветы, женщины, американский писатель, киты, пляжные дюны - собралось в один момент, свернулось в одну точку, на пересечении улиц симферопольской и харьковской (где я кстати жила подростком), и это разнообразное, эволюционно противоречивое умение просто делать красоту, стоять за тем, что поддерживает других, делать из своего личного плота плот для посторонних, не преумножая усилий и платы, словно из одного хлеба тысячи хлебов - всё-всё это сложилось во мне.

всё стало мне опорой.

неопрятность - не всегда следствие лени, просто не так легко успеть за процессами распада всего на свете. человек дисциплинированный пытается закрывать все эти без конца образующиеся прорехи распада - ставить коронки, чинить обувь, обрезать секущиеся концы, удалять серные пробки, заменять оборвавшиеся ручки на сумке, отбеливать посеревшие футболки, втирать крем от пигментных пятен, удалять папиломы и родинки - и это одна из тех гонок, в которой нужно бежать, чтобы остаться на месте. не все в ней побеждают, не все так стремительны, не все предпочитают действие наблюдению. тех, кто наблюдает - распад обгоняет. а со временем он обгоняет всех.

единоразовое поощрение, дроп одного балла на шкалу самооценки - это небольшой воздушный шарик с гелием, слегка приподнимающий обвисшие внутренности

интересно наблюдать привычки людей, чудом выбившихся из общего строя, из облака тэгов, из обязательного следования к цифровому бессмертию. Фотографии дома писательницы Маргарет Дюрас, состоящего из хлама и сухостоя. Древняя жежешка башмачницы из Детройта, которая жила в заброшеном особняке с младшей сестрой и делала обувь по средневековым техникам. Или вот герои фильма "Книгопродавцы" о бизнесе, который умирает уже полвека - там один двадцать три года собирает крохотные сумочки, другой угорает по софтболу 7 дней в неделю, так что приходится играть в нескольких командах. Не хочется примерять на себя и пытаться адаптировать эту инаковость, как делали несчастные хипстеры, земля им пухом, хочется прочитать между строк, между кадров, какова суть такой жизни, что и как она предлагает кроме убежища, как удалось прийти к этому и не сойти с ума, какова цена? и главное: как удается держать эту самость, но продолжать поддерживать связь с миром? не запереться и не исдохнуть - а то потом твоя молодая соседка снизу придет собирать твои причудливые вещички, найдет дневники, девятитомный графический роман об острове похищенных детей и скажет: "страааанно". 

но черт с ним, главное - я вижу их, невыдуманных, невыстроенных, неучтенных людей, которых называют оригиналами, хотя это последнее, что им свойственно, потому что для оринальности нужно оголдело смотреть по сторонам, как бы чего у кого не списал случайно, не повторился. так вот я смотрю на чудаков, выстроивших жизнь по собственному лекалу (скажем так) - и мне спокойнее и теплее оттого, что они существуют. мне просто приятно видеть их лица и обстановку, слышать их голос, следить за движением их зрачков, независимых от сбоев электричества,  вглядываться поверх голов, как будто там невидимая аура. это привлекает без корысти, без рациональных  причин. не как поиск какой-то аутентичности, рецепта или подсказки... а как просто что-то живое. не частности их биографий, а воздух вокруг них - греет меня.

грустный смайлик на табло троллейбуса вместо номера маршрута

женщина с двойными глазами и губами на заднем стекле маршрутки в рекламе "мужского клуба"

надпись "вспомни себя" на бампере учебной машины автошколы

это я уезжаю и смотрю в окно - на задницы машин, на мир кринжового симферопольского маркетинга, и мне кажется, что я сошла с ума и мне всё это кажется. что это тайные знаки, параноидальные галлюцинации. жмурюсь в надежде, что марево уйдет, и у женщины будет нормальное количество глаз. но нет, их четыре. и я вспоминаю, что вчера ночью, во время перекура, меня укусил большой паук. наверняка, всё дело в нем. в нем и в том, что сегодня закончилась эпоха.

как снежные хлопушки сегодня падают без звука, ничего не говоря, так и фрустрация не имеет слов, она нема. она не мы. как те рабы не мы. нет в ней очистительной силы, нет в ней узкого подземного туннеля к свету, к чему-то лучшему. она лишь рычажок, который заел. траст, который лопнул. все говорят про серое облако, про туман из кинговских романов. возможно, возможно. я обычно чувствую широкую отвертку, иногда плоскую, иногда крестовую, которая заворачивает кишки по часовой стрелке – словно наматывает спагетти. дано: немного сил, зависимость от внешних мнений (высокомерных ресепшионисток, бывших подруг, фемактивисток, больше всего – прохожих), а также ощущение многофронтовой обязанности. никак не могу понять эту многозадачную природу жизни. молитвы на баланс. как только во что-то начинаешь погружаться, орет младенческим ором что-то другое. блаженны те, кто видят в этом истину и красоту. прокляты остальные. жизнь прекрасна и достойна радости, и не так уж велик труд принимать каждый новый ее изгибчик или шоссейный разворот через двойную сплошную – с благодарностью, глядя из глаз птицы в небесах. что такого уж случилось в моей жизни? да ничего - ничего кроме жизни. откуда тогда отвертка? откуда постоянное ощущение, что всё что ни есть на земле – поковеркано и проёбано в машинном переводе? что делают люди с этой нефтяной пленкой, чем смывают с себя? всё равно, правда это или иллюзия. лишь бы ушло с радара. не из реальности, а с сетчатки. человек не бог, я не полководец и даже не валькирия, хотя иногда исходят искры, лязгает железо зубовное. мне не дано изменить дано. только вошкаться в восприятии. принимать, кланяться, уклоняться. Люди принимают роль жонглера, стряпухи, камердинера, бегают по красивым мелочам, переключаются на великие деяния, чистят зубы, чтят ритуалы, находят счастье во служении, в улыбке таксисту, в выстраивании небесных светил. покупают, покупают, покупают. иной вариант – просто писать. нет ничего противоположнее жизни, чем письмо. письмо ничего не меняет, как событие оно меньше, чем перекур, чем ожидание заказа в кафе, чем стояние в очереди на посадку, чем скроллинг. письмо не длит время, не дает тебе быть в пространстве и в действии, отнимает у тебя (какое облегчение) самое качество действия, саму роль действующего лица. блаженны графоманы, осиянны копирайтеры, благословенны колумнисты, богом помазаны авторы беллетристики и телеграм-поэты. почему я не могу дать себе право писать? почему до сих пор я не могу дать себе право писать? где его купить, у кого украсть? как заслужить, за что выменять? как выращивают в себе эту бессовестность, эту продажность, эту трусость, эту вульгарность, эту социальную непрочность, эту герпесную ранку – умение иногда отворачиваться от близких, от цветения и плодов, от звезд в небе и нравственного закона внутри, от всех запираться в комнате и переставать существовать за столом.

единственный подвиг, который можно сделать в этой конкретной жизни – делать что-то несмотря на несовершенство и обреченность, делать что-то так себе и в никуда. делать что-то без гарантий. без настроения. без любви. как страшно это звучит – и как бесцельно. бесцельность – это подвиг. я могла двигать горы, когда чувствовала цель, невелика заслуга, попробуй сдвинуть спичечный коробок, не чувствия ничего, кроме отвертки в своем брюхе. 

*одуванчик*


- как ты?

- как одуванчик. с меня сдуваются мысли одна за одной, и кажется, скоро я останусь с голой башкой, головка и стебель в потной ладье, игра закончится и ребенок кинет меня в водоем - и там я буду плыть, как точка с запятой, и если повезет, сойду за головастика - и начну новую жизнь.