#currentbook
Дочитала роман Дэвида Хоупена The Orchard, (который в русском издании совершенно верно называется «Пардес»), и могу сказать, что если вы вдруг искали роман, который был бы похож на «Тайную историю» не по букве, а по духу, то это он, потому что Хоупен явно понял, как и на чем работает роман Тартт. Вся проблема с жанром темного академического романа в том, что жанр этот – как пресловутый синий свитерок из «Дьявол носит Prada» – ушел в масс-маркет только внешней своей частью, осенней дымной тоской, подростковой претенциозностью, чуть расфокусированной твидовой эстетикой, в то время как Тартт, в общем-то, написала роман о юных людях в различной степени переломанности, которые всеми силами стремятся изменить само зерно, саму структуру реальности, чтобы выйти из нее в новое, другое будущее и стать там другими, целыми людьми. И герои Тартт, и совсем гормонально бушующие герои Хоупена верят в то, что где-то там, в книгах, в неразобранном еще, непонятом другими людьми слое древнего текста есть путь к спасению, дорога в другой мир, и эта дорога если и не сделает их богами, то обновит и очистит, даст волшебную таблетку от всех проблем, и эта наивная, истовая вера героев в то, что там, за стенами и словами языка всеобщей премудрости прячется ключ от их собственной неустроенности, объединяет эти два романа лучше, чем любая внешняя растиражированная эстетика. Тартт строит свой классический уже роман на классической филологии, Хоупен – на толковании Танаха, и хотя у меня есть много вопросов и читательских претензий к роману Хоупена (он менее структурирован, чем ТИ, его герои по сути маются дурью и ремня на них нет), но Хоупен сумел понять, как устроена «Тайная история» и воспроизвести этот механизм в своем романе: все дело в знании, а не в твиде или туманной сепии, и когда у автора есть из чего сделать интеллектуальную основу романа, тогда роман катится вперед сам, действительно становится темным университетским романом, даже если дело происходит в бесстыдно солнечной Флориде, а вместо утонченных интеллектуалов, вроде Генри Винтера, тут сплошные задроты и/или школьные хулиганы. Еще раз повторюсь, что роман – выкрученная, сыроватая история о гормональном бесиве не до конца пророщенных взрослых с явными реверансами в сторону ур-текста Тартт (на первой странице есть слова про fatal flow, в середине спрятана толстенная, придыхательная отсылка к «Щеглу») – мне скорее не понравился, я уже слишком выросла из историй о подростковом ангсте, но я не могу не отметить то, что Хоупен написал действительный оммаж «Тайной истории», поняв суть этого романа, который изначально, напомню я вам, назывался «Бог иллюзий», и это ровно он и есть – очередное письмо к боженьке Константину Макарычу, который у героев обоих этих романов только один и остался.
Дочитала роман Дэвида Хоупена The Orchard, (который в русском издании совершенно верно называется «Пардес»), и могу сказать, что если вы вдруг искали роман, который был бы похож на «Тайную историю» не по букве, а по духу, то это он, потому что Хоупен явно понял, как и на чем работает роман Тартт. Вся проблема с жанром темного академического романа в том, что жанр этот – как пресловутый синий свитерок из «Дьявол носит Prada» – ушел в масс-маркет только внешней своей частью, осенней дымной тоской, подростковой претенциозностью, чуть расфокусированной твидовой эстетикой, в то время как Тартт, в общем-то, написала роман о юных людях в различной степени переломанности, которые всеми силами стремятся изменить само зерно, саму структуру реальности, чтобы выйти из нее в новое, другое будущее и стать там другими, целыми людьми. И герои Тартт, и совсем гормонально бушующие герои Хоупена верят в то, что где-то там, в книгах, в неразобранном еще, непонятом другими людьми слое древнего текста есть путь к спасению, дорога в другой мир, и эта дорога если и не сделает их богами, то обновит и очистит, даст волшебную таблетку от всех проблем, и эта наивная, истовая вера героев в то, что там, за стенами и словами языка всеобщей премудрости прячется ключ от их собственной неустроенности, объединяет эти два романа лучше, чем любая внешняя растиражированная эстетика. Тартт строит свой классический уже роман на классической филологии, Хоупен – на толковании Танаха, и хотя у меня есть много вопросов и читательских претензий к роману Хоупена (он менее структурирован, чем ТИ, его герои по сути маются дурью и ремня на них нет), но Хоупен сумел понять, как устроена «Тайная история» и воспроизвести этот механизм в своем романе: все дело в знании, а не в твиде или туманной сепии, и когда у автора есть из чего сделать интеллектуальную основу романа, тогда роман катится вперед сам, действительно становится темным университетским романом, даже если дело происходит в бесстыдно солнечной Флориде, а вместо утонченных интеллектуалов, вроде Генри Винтера, тут сплошные задроты и/или школьные хулиганы. Еще раз повторюсь, что роман – выкрученная, сыроватая история о гормональном бесиве не до конца пророщенных взрослых с явными реверансами в сторону ур-текста Тартт (на первой странице есть слова про fatal flow, в середине спрятана толстенная, придыхательная отсылка к «Щеглу») – мне скорее не понравился, я уже слишком выросла из историй о подростковом ангсте, но я не могу не отметить то, что Хоупен написал действительный оммаж «Тайной истории», поняв суть этого романа, который изначально, напомню я вам, назывался «Бог иллюзий», и это ровно он и есть – очередное письмо к боженьке Константину Макарычу, который у героев обоих этих романов только один и остался.
#currentbook
Чтобы немного разнообразить свой русский язык, села читать «Забытую сказку» Маргариты Имшенецкой, в которой, конечно, не обошлось без затяжного барского всхлипа о России, которую мы потеряли, с верными слугами, вечно спящими на полу у кроватки их благородий и прочими конфетками-бараночками. Однако же, когда Имшенецкая отвлекается от пахнущей самоварными углями, снежком да ладаном центральной драмы, среди сусальности текста вдруг проскакивают живые, бойкие анекдотцы, ценные именно своей невзначайностью.
«Петербуржцы Москву деревней обзывают. Петербуржец — щеголь столичный, накрахмаленный, повадка у него суховатая, господская. У нас в Москве самовар со стола не сходил, приходи, когда хочешь, даже, когда хозяев дома нет, чаю напьешься. Ну а в Питере по приглашению, а ежели невзначай зайдешь, то горничная (страх, как они были вымуштрованы) скажет «дома нет», либо «пожалуйте в гостиную», а уж если в обеденное время, сиди и жди, когда кончат, а иногда чашечку чая вынесут. Оно, конечно, грех так хаять, и в Питере с московским духом люди были. Бывало, приедешь, — не знают, куда посадить, чем угостить, как ублажить. По театрам, концертам, ресторанам затаскают, ну как есть, как у нас, в Москве.
Любила я в Питере моды посмотреть, купить последнюю новинку, уж очень они, дамы петербургские, черный цвет уважали. Шляпы, платья с большим вкусом были. Цены были аховые, заграничные, и вещи были отменные. Москва-купчиха любила все кондовое, да крепко сшитое. Бархат, шелк, меха не хуже питерских, но и бабушкин добротный салоп в большом почете был. Кружева тончайшие, ручной работы еще девок крепостных, с лучиной вышивавших, рисунком и исполнением поражали. А белье расшитое, иль скатерть самотканка! Руками тканая, не фабричная, художником была сенная девушка-крестьянка. Вы когда-нибудь видели ее узор, которому лет сто, а может больше? А вышивки на полотне тончайшем? А шаль прабабки? Ну да что и говорить, этого добра, предмета женских вздохов, тряпичниц ненасытных, были у нас полны московские купеческие сундуки, таких диковин старины… Питер был другой. Там царь жил, двор, аристократия, высокий чиновный класс, от Великого Петра там повелись моды запада и вкус».
Чтобы немного разнообразить свой русский язык, села читать «Забытую сказку» Маргариты Имшенецкой, в которой, конечно, не обошлось без затяжного барского всхлипа о России, которую мы потеряли, с верными слугами, вечно спящими на полу у кроватки их благородий и прочими конфетками-бараночками. Однако же, когда Имшенецкая отвлекается от пахнущей самоварными углями, снежком да ладаном центральной драмы, среди сусальности текста вдруг проскакивают живые, бойкие анекдотцы, ценные именно своей невзначайностью.
«Петербуржцы Москву деревней обзывают. Петербуржец — щеголь столичный, накрахмаленный, повадка у него суховатая, господская. У нас в Москве самовар со стола не сходил, приходи, когда хочешь, даже, когда хозяев дома нет, чаю напьешься. Ну а в Питере по приглашению, а ежели невзначай зайдешь, то горничная (страх, как они были вымуштрованы) скажет «дома нет», либо «пожалуйте в гостиную», а уж если в обеденное время, сиди и жди, когда кончат, а иногда чашечку чая вынесут. Оно, конечно, грех так хаять, и в Питере с московским духом люди были. Бывало, приедешь, — не знают, куда посадить, чем угостить, как ублажить. По театрам, концертам, ресторанам затаскают, ну как есть, как у нас, в Москве.
Любила я в Питере моды посмотреть, купить последнюю новинку, уж очень они, дамы петербургские, черный цвет уважали. Шляпы, платья с большим вкусом были. Цены были аховые, заграничные, и вещи были отменные. Москва-купчиха любила все кондовое, да крепко сшитое. Бархат, шелк, меха не хуже питерских, но и бабушкин добротный салоп в большом почете был. Кружева тончайшие, ручной работы еще девок крепостных, с лучиной вышивавших, рисунком и исполнением поражали. А белье расшитое, иль скатерть самотканка! Руками тканая, не фабричная, художником была сенная девушка-крестьянка. Вы когда-нибудь видели ее узор, которому лет сто, а может больше? А вышивки на полотне тончайшем? А шаль прабабки? Ну да что и говорить, этого добра, предмета женских вздохов, тряпичниц ненасытных, были у нас полны московские купеческие сундуки, таких диковин старины… Питер был другой. Там царь жил, двор, аристократия, высокий чиновный класс, от Великого Петра там повелись моды запада и вкус».