Forwarded from Яков Миркин
Деньги Достоевского.
Ему 16 лет (1838), он учится в таинственном Михайловском замке в Петербурге (помните судьбу Павла I?), в военном инженерном училище и пишет брату из летних лагерей: «Веришь ли, что я во время выступленья из лагерей не имел ни копейки денег; заболел дорогою от простуды... и от голода и не имел ни гроша, чтоб смочить горло глотком чаю» (письмо брату 9 августа 1838 г.). И еще ему нужны сапоги и кивер, а на них тоже денег нет.
А где же отец? Его деньги? «Любезнейший папенька! Боже мой, как давно не писал я к Вам, как давно я не вкушал этих минут истинного сердечного блаженства, истинного, чистого, возвышенного... блаженства, которое ощущают только те, которым есть с кем разделить часы восторга и бедствий; которым есть кому поверить всё, что совершается в душе их. О как жадно теперь я упиваюсь этим блаженством…».
Хорошо бы всем так дети писали. Но вот в конце письма: «Без денег беда. Если можно, папенька, пришлите мне хоть что-нибудь» (письмо 5 июня 1838 г.).
Вышли хоть что-нибудь. Семья, на самом деле, по части денег «никакая» – многодетная, со скудным поместьем, без матери (рано умерла), разве что с тетушкой, сестрой матери, вышедшей замуж в первостатейное купеческое семейство. От нее и ее мужа, время от времени – рука помощи.
А так, год за годом, бедность. От нее, может быть, тот ужас и нервность, которыми пронизаны все его писания, скороговорка, крик, стоящий на страницах, его болезненность, гнев – и еще униженность в тоне, в позе, во всех жизненных обстоятельствах, попадающих под перо. Непрерывный монолог человека, согнутого сызмальства.
«Боже мой! Долго ли я еще буду брать у Вас последнее. Но эта помощь необходима или я пропал. Срок платежа прошел давно. Спасите меня. Пришлите мне 60 р. (50 р. долга, 10 для моих расходов до лагеря). Скоро в лагери, и опять новые нужды. Боже мой! Знаю, что мы бедны. Но, бог свидетель, я не требую ничего лишнего. Итак, умоляю Вас помогите мне скорее, как можно. — Время идет, бумага вся. — Ваш до гроба преданный во веки веков. Сын Ваш Ф. Достоевский» (письмо отцу 23 марта 1839).
Отец умер, Ф.Д. вышел из училища для короткой службы в Петербурге, потом отставка (пока не услали куда-нибудь за Урал), отставной инженер - поручик, мечта одна – литература. «Служба надоела, как картофель» (письмо брату, апрель 1844 г.). А как прожить?
Мы – бедные, родились от бедных, потерявших свое имущество, и как же нам не понять другого бедного – пусть даже мирового значения? Вот он пытается получить деньги, долю в имении отца, описывая, как живет: «Теперь жить плохо… Человек может сгнить и пропасть, как пропащая собака… Всякий за себя, все против тебя, а Бог за всех… Имею величайшую надобность в платье. Зимы в Петербурге холодны, а осени весьма сыры и вредны для здоровья… Так как я не буду иметь квартиры, ибо со старой за неплатеж нужно непременно съехать, то мне придется жить на улице или спать под колоннадою Казанского собора… Наконец, нужно есть… Я… делал долги, проживался, терпел стыд и горе, терпел болезни, голод и холод, теперь терпение кончилось…» (письмо П. Карепину, распорядителю имущества, 20 августа 1844 г.).
Отдайте мои деньги! Нет ни копейки, нет платья, и «нужно долги заплатить». Ему – 22 года.
А дальше - что? Чтобы писать, нужно есть. Чтобы есть, нужно писать. Выход найден – переводы! Бальзак, Эжен Сю, Жорж Санд и т.п. А еще? Юношеские предприятия, «стартапы»! Переведем и издадим с братом сами, и заработаем много тысяч рублей! Где-то денег займем. «Пусти весь роман в 8 томах по целковому, у нас барыша 7000. Книгопродавцы уверяют, что книга раскупится в 6 месяцев… Вот наше предприятие; хочешь вступать в союз или нет. Выгоды очевидны» (письмо брату 31 декабря 1843 г.).
Все это были несбыточные мечты, ничто из этого не осуществилось, разве что переводы. А потом появился первый роман – «Бедные люди». Конечно же, «бедные», о чем еще писать?
Стало веселее, авторские гонорары. Роман был опубликован Некрасовым, как только получен (2-я половина 1845 г. - январь 1846 г.). Автору – 25 лет, Ф.Д. принят как тот, кто займет место Гоголя. Успех!
Ему 16 лет (1838), он учится в таинственном Михайловском замке в Петербурге (помните судьбу Павла I?), в военном инженерном училище и пишет брату из летних лагерей: «Веришь ли, что я во время выступленья из лагерей не имел ни копейки денег; заболел дорогою от простуды... и от голода и не имел ни гроша, чтоб смочить горло глотком чаю» (письмо брату 9 августа 1838 г.). И еще ему нужны сапоги и кивер, а на них тоже денег нет.
А где же отец? Его деньги? «Любезнейший папенька! Боже мой, как давно не писал я к Вам, как давно я не вкушал этих минут истинного сердечного блаженства, истинного, чистого, возвышенного... блаженства, которое ощущают только те, которым есть с кем разделить часы восторга и бедствий; которым есть кому поверить всё, что совершается в душе их. О как жадно теперь я упиваюсь этим блаженством…».
Хорошо бы всем так дети писали. Но вот в конце письма: «Без денег беда. Если можно, папенька, пришлите мне хоть что-нибудь» (письмо 5 июня 1838 г.).
Вышли хоть что-нибудь. Семья, на самом деле, по части денег «никакая» – многодетная, со скудным поместьем, без матери (рано умерла), разве что с тетушкой, сестрой матери, вышедшей замуж в первостатейное купеческое семейство. От нее и ее мужа, время от времени – рука помощи.
А так, год за годом, бедность. От нее, может быть, тот ужас и нервность, которыми пронизаны все его писания, скороговорка, крик, стоящий на страницах, его болезненность, гнев – и еще униженность в тоне, в позе, во всех жизненных обстоятельствах, попадающих под перо. Непрерывный монолог человека, согнутого сызмальства.
«Боже мой! Долго ли я еще буду брать у Вас последнее. Но эта помощь необходима или я пропал. Срок платежа прошел давно. Спасите меня. Пришлите мне 60 р. (50 р. долга, 10 для моих расходов до лагеря). Скоро в лагери, и опять новые нужды. Боже мой! Знаю, что мы бедны. Но, бог свидетель, я не требую ничего лишнего. Итак, умоляю Вас помогите мне скорее, как можно. — Время идет, бумага вся. — Ваш до гроба преданный во веки веков. Сын Ваш Ф. Достоевский» (письмо отцу 23 марта 1839).
Отец умер, Ф.Д. вышел из училища для короткой службы в Петербурге, потом отставка (пока не услали куда-нибудь за Урал), отставной инженер - поручик, мечта одна – литература. «Служба надоела, как картофель» (письмо брату, апрель 1844 г.). А как прожить?
Мы – бедные, родились от бедных, потерявших свое имущество, и как же нам не понять другого бедного – пусть даже мирового значения? Вот он пытается получить деньги, долю в имении отца, описывая, как живет: «Теперь жить плохо… Человек может сгнить и пропасть, как пропащая собака… Всякий за себя, все против тебя, а Бог за всех… Имею величайшую надобность в платье. Зимы в Петербурге холодны, а осени весьма сыры и вредны для здоровья… Так как я не буду иметь квартиры, ибо со старой за неплатеж нужно непременно съехать, то мне придется жить на улице или спать под колоннадою Казанского собора… Наконец, нужно есть… Я… делал долги, проживался, терпел стыд и горе, терпел болезни, голод и холод, теперь терпение кончилось…» (письмо П. Карепину, распорядителю имущества, 20 августа 1844 г.).
Отдайте мои деньги! Нет ни копейки, нет платья, и «нужно долги заплатить». Ему – 22 года.
А дальше - что? Чтобы писать, нужно есть. Чтобы есть, нужно писать. Выход найден – переводы! Бальзак, Эжен Сю, Жорж Санд и т.п. А еще? Юношеские предприятия, «стартапы»! Переведем и издадим с братом сами, и заработаем много тысяч рублей! Где-то денег займем. «Пусти весь роман в 8 томах по целковому, у нас барыша 7000. Книгопродавцы уверяют, что книга раскупится в 6 месяцев… Вот наше предприятие; хочешь вступать в союз или нет. Выгоды очевидны» (письмо брату 31 декабря 1843 г.).
Все это были несбыточные мечты, ничто из этого не осуществилось, разве что переводы. А потом появился первый роман – «Бедные люди». Конечно же, «бедные», о чем еще писать?
Стало веселее, авторские гонорары. Роман был опубликован Некрасовым, как только получен (2-я половина 1845 г. - январь 1846 г.). Автору – 25 лет, Ф.Д. принят как тот, кто займет место Гоголя. Успех!
Forwarded from Яков Миркин
А как с деньгами? Не густо, но чуть легче. «Все это время я был без копейки и жил на кредит… В начале этого месяца явился Некрасов, отдал мне часть долга… Терзаемый угрызениями совести Некрасов… к 15 январю обещал мне 100 руб. серебром за купленный им у меня роман «Бедные люди». Ибо сам чистосердечно сознался, что 150 р. серебром плата не христианская. И посему 100 руб. серебром набавляет мне сверх из раскаяния» (письмо брату 8 октября 1845 г.).
Какое торжество! Я столько стою! И жизнь налаживается! «На днях, не имея денег, зашел к Некрасову. Сидя у него пришла идея романа в 9 письмах. Придя домой, я написал этот роман в одну ночь; величина его ½ печатного листа. Утром отнес к Некрасову и получил за него 125 руб. ассигнациями… Вечером у Тургенева читался мой роман... и произвел фурор»! (письмо брату 16 ноября 1845 г.). Колокольчики звенят! Всех одолел! И впереди сытая и многообещающая жизнь.
Да, конечно, но только в апреле 1849 г. Федор Михайлович Достоевский (ему 27 лет) был арестован по делу «петрашевцев» и за одно только чтение и попытку распространения запрещенного «письма Белинского – Гоголю» (против властей, конечно) был приговорен к «расстрелянию», а потом помилован (с инсценировкой казни в декабре 1849 г.). Но как помилован? Четыре года каторжных работ, а потом бессрочно в рядовые, с лишением всех прав и состояния. Так что с конца 1849 г. Достоевский гол как сокол, на краю света – в арестантской роте в Омске, выжигает алебастр на работах, и имя ему – тюремные / каторжные финансы.
Кстати, а это что это такое? В каторге денег нельзя иметь, они немедленно отбирались, обыск за обыском. Но у всех были деньги, каждый, кто обладал ремеслом, делал что-то в городе.
«Все… трудились и добывали копейку. Деньги есть чеканенная свобода, а потому для человека, лишенного совершенно свободы, они дороже вдесятеро» (Достоевский. «Записки из Мертвого дома»). На них играли, любили, кормились, курили, пили, был вещевой рынок, было ростовщичество, были подобия предприятий и торговых сетей. Кто как мог, воровал. Море контрабанды. И еще был свой «банк» - старовер, которому доверял каждый на каторге. Он прятал деньги в тайник (никто не мог его отыскать) в стволе дерева.
Вершина всего – подаяние. «Я возвращался с утренней работы один, с конвойным. Навстречу мне прошли мать и дочь, девочка лет десяти, хорошенькая, как ангельчик…. Мать была солдатка, вдова. Ее муж, молодой солдат, был под судом и умер в госпитале, в арестантской палате, в то время, когда и я там лежал больной. Жена и дочь приходили к нему прощаться; обе ужасно плакали.
Увидев меня, девочка закраснелась, пошептала что-то матери; та тотчас же остановилась, отыскала в узелке четверть копейки и дала ее девочке. Та бросилась бежать за мной... «На, „несчастный", возьми Христа ради копеечку!» — кричала она, забегая вперед меня и суя мне в руки монетку. Я взял ее копеечку, и девочка возвратилась к матери совершенно довольная. Эту копеечку я долго берег у себя» (Достоевский. «Записки из Мертвого дома»).
Если бы не бедность, если бы не каторжный труд, была бы «русская душа» у Достоевского такой отчаянной, такой печальной, такой готовой кричать на разрыв? Было бы стойким ощущение, что ты находишься в мрачной реке? Была бы – в ином случае - русская душа тихой, деятельной и теплой?
Нет ответа – есть только бедность и голод пишущего человека, которому казалось, что он всё на свете понял и распознал, когда был в страшной нужде, изломанным и больным.
Как бы уйти от этого? Как отодвинуться от бедности в общество «всеобщего благосостояния», как его любят называть во всем мире? В сытый «золотой миллиард», которому мы пока не принадлежим?
У этого есть много путей, и они хорошо известны, и один из них – не ощущать себя особенной, изломанной душой, купающейся в бедности как особенной духовной силе. Здесь нечем гордиться и не в чем искать духовные преимущества. Бедность – не порок для отдельного человека, бывают разные обстоятельства, но огромный порок – для общества, в котором униженных и оскорбленных, бедных и несчастных должно быть еле различимое меньшинство.
Какое торжество! Я столько стою! И жизнь налаживается! «На днях, не имея денег, зашел к Некрасову. Сидя у него пришла идея романа в 9 письмах. Придя домой, я написал этот роман в одну ночь; величина его ½ печатного листа. Утром отнес к Некрасову и получил за него 125 руб. ассигнациями… Вечером у Тургенева читался мой роман... и произвел фурор»! (письмо брату 16 ноября 1845 г.). Колокольчики звенят! Всех одолел! И впереди сытая и многообещающая жизнь.
Да, конечно, но только в апреле 1849 г. Федор Михайлович Достоевский (ему 27 лет) был арестован по делу «петрашевцев» и за одно только чтение и попытку распространения запрещенного «письма Белинского – Гоголю» (против властей, конечно) был приговорен к «расстрелянию», а потом помилован (с инсценировкой казни в декабре 1849 г.). Но как помилован? Четыре года каторжных работ, а потом бессрочно в рядовые, с лишением всех прав и состояния. Так что с конца 1849 г. Достоевский гол как сокол, на краю света – в арестантской роте в Омске, выжигает алебастр на работах, и имя ему – тюремные / каторжные финансы.
Кстати, а это что это такое? В каторге денег нельзя иметь, они немедленно отбирались, обыск за обыском. Но у всех были деньги, каждый, кто обладал ремеслом, делал что-то в городе.
«Все… трудились и добывали копейку. Деньги есть чеканенная свобода, а потому для человека, лишенного совершенно свободы, они дороже вдесятеро» (Достоевский. «Записки из Мертвого дома»). На них играли, любили, кормились, курили, пили, был вещевой рынок, было ростовщичество, были подобия предприятий и торговых сетей. Кто как мог, воровал. Море контрабанды. И еще был свой «банк» - старовер, которому доверял каждый на каторге. Он прятал деньги в тайник (никто не мог его отыскать) в стволе дерева.
Вершина всего – подаяние. «Я возвращался с утренней работы один, с конвойным. Навстречу мне прошли мать и дочь, девочка лет десяти, хорошенькая, как ангельчик…. Мать была солдатка, вдова. Ее муж, молодой солдат, был под судом и умер в госпитале, в арестантской палате, в то время, когда и я там лежал больной. Жена и дочь приходили к нему прощаться; обе ужасно плакали.
Увидев меня, девочка закраснелась, пошептала что-то матери; та тотчас же остановилась, отыскала в узелке четверть копейки и дала ее девочке. Та бросилась бежать за мной... «На, „несчастный", возьми Христа ради копеечку!» — кричала она, забегая вперед меня и суя мне в руки монетку. Я взял ее копеечку, и девочка возвратилась к матери совершенно довольная. Эту копеечку я долго берег у себя» (Достоевский. «Записки из Мертвого дома»).
Если бы не бедность, если бы не каторжный труд, была бы «русская душа» у Достоевского такой отчаянной, такой печальной, такой готовой кричать на разрыв? Было бы стойким ощущение, что ты находишься в мрачной реке? Была бы – в ином случае - русская душа тихой, деятельной и теплой?
Нет ответа – есть только бедность и голод пишущего человека, которому казалось, что он всё на свете понял и распознал, когда был в страшной нужде, изломанным и больным.
Как бы уйти от этого? Как отодвинуться от бедности в общество «всеобщего благосостояния», как его любят называть во всем мире? В сытый «золотой миллиард», которому мы пока не принадлежим?
У этого есть много путей, и они хорошо известны, и один из них – не ощущать себя особенной, изломанной душой, купающейся в бедности как особенной духовной силе. Здесь нечем гордиться и не в чем искать духовные преимущества. Бедность – не порок для отдельного человека, бывают разные обстоятельства, но огромный порок – для общества, в котором униженных и оскорбленных, бедных и несчастных должно быть еле различимое меньшинство.
Встречи накануне:
-аналитик ЦРУ;
-министр иностранных дел Австрии;
-депутат британского парламента;
-Эррол Маск.
Все с приставкой "экс-", кроме отца Илона.
Это Пронько.Подписаться
-аналитик ЦРУ;
-министр иностранных дел Австрии;
-депутат британского парламента;
-Эррол Маск.
Все с приставкой "экс-", кроме отца Илона.
Это Пронько.Подписаться
России нет даже среди тридцати ведущих стран мира в части развития ИИ. Первая позиция за американской Nvidia, далее – китайцы, но с большим отставанием. В топ-30 есть Эстония, но нет России. Страна смотрит в прошлое, когда мир устремился в будущее. К сожалению.
Скоро у меня будет большое интервью на эту тему. В России вообще мало кто понимает, о каком фундаментальном изменении идёт речь. Происходящее сопоставимо с новой промышленной революцией.
Это Пронько.Подписаться
Скоро у меня будет большое интервью на эту тему. В России вообще мало кто понимает, о каком фундаментальном изменении идёт речь. Происходящее сопоставимо с новой промышленной революцией.
Это Пронько.Подписаться
Forbes нашел в России нового долларового миллиардера — это основатель «Промомеда» Петр Белый. В 2023 году его компания получила разрешение на выпуск аналога оземпика, в прошлом году — провела IPO на Мосбирже. Белый уже пятый российский миллиардер, заработавший капитал в фармацевтике.
Это Пронько.Подписаться
Это Пронько.Подписаться
Forwarded from Яков Миркин
Кто много и с любовью читает книги, не жжет и не громит. В 1911 г. в Михайловском, купленном казной у сына Пушкина Григория, основали приют для престарелых литераторов. И волею судеб там оказалась Варвара Васильевна Тимофеева (Починковская). Писательница в возрасте 60+. Влюбленная в пушкинское. Даже в бильярдный шар, бывший когда-то в пушкинской руке.
И еще свидетельница. 17.02.1918. «Вторую ночь видим зарево влево от Тригорского» (здесь и ниже – В. Тимофеева – Починковская. Шесть лет в Михайловском).
Тригорское – место девичье, онегинское, семейства Вульф – там Пушкин обитал днями. «Вчера и третьего дня сожгли три усадьбы: Васильевское, Батово, Вече. Сегодня жгут, вероятно, Лысую Гору».
Все это – пушкинские, соседские усадьбы. Она свидетельствует: «Кучки парней и мужиков рассыпались по саду в направлении к дому… На террасе в саду уже стучат топоры и звенят разбитые стекла. В кучке девок и баб слышатся смех и задорные окрики. «Что, небось не взломать? А еще хвастался – всех, мол, дюжее!»… Сугробы и… сумерки вынуждают меня вернуться назад в Воронич»
Воронич – древний холм, в нескольких сотнях шагов от Тригорского, там - церковь, деревня. Ползем по снегу туда вместе с Варварой Васильевной.
«Не проходит и часа, как в доме дьяконицы передается известие, что грабят Тригорское». Это 5 минут хода. «Оттуда доносится к нам грохот и треск разбиваемых окон… Вбегает с воплем старая служанка Софии Борисовны (баронессы Вревской) и кричит на весь дом: «Грабят ведь нас! Зажигать начинают! Куда мне барышню мою деть, не знаю… Примите вы нас!».
София Вревская – дочь Евпраксии Вульф, в замужестве Вревской.
Евпраксия – одна из муз Тригорского. На 10 лет младше Пушкина. Она – в «Евгении Онегине». Она же – в шалостях Пушкина. И она же в него влюблена. Очень. Знаменита жженкой (пуншем). Жгла ее в парке Тригорского для компании шалопаев (с Пушкиным, конечно). Замужем за Вревским с лета 1831 г. Не хотела, но пошла. Брак был счастлив, 13 детей.
Она же – Зизи. Из Онегина: «Да вот в бутылке засмоленной, между жарким и блан-манже, цимлянское несут уже; за ним строй рюмок узких, длинных, подобно талии твоей, Зизи, кристалл души моей, предмет стихов моих невинных, любви приманчивый фиал, ты, от кого я пьян бывал!»
Барышне Софии Вревской, ее дочери, в горящем Тригорском – 79 лет. Седьмой ребенок. Вытащили из окна уже горящего дома. Доживала свой век в 1920-е.
Ей очень благодарны пушкинисты. Именно она отдала в Пушкинский Дом вещи, связанные с Пушкиным. И она же сожгла пачку писем Пушкина Евпраксии – по завещанию матери. Не хотела, но сожгла. Исполнила волю.
«В доме дьяконицы… паника. Кто-то предупредил их, что зажгут и дом отца Александра, в двух шагах от нас, на той же горе». Отец Александр – это, видимо, священник Александр Петрович Невежин. Ему 66 лет. 15 лет служил в Георгиевской церкви на Ворониче (псковские архивы).
«Духовная» семья эта, и без того похожая на муравейник… мечется теперь взад и вперед... Я не вижу еще никакой опасности, но бессознательно подчиняюсь общей тревоге, хватаясь то за одно, то за другое. Прежде всего, за книги и рукописи».
Остановимся на минуту. «Прежде всего, за книги и рукописи».
Книги. Рукописи. Унести хоть что-то – случится еще в миллионах семей. 1917 – 1921. 1930-е. 1940-е.
«В Тригорском… зажигают костры и внутри, и снаружи. Целые хороводы носятся там вокруг костров, держась за руки и распевая какие-то дикие, разудалые песни. Крыша занимается, из труб вырывается дымное пламя, искры снопами разлетаются в воздухе. Дом уже весь сквозной, пронизан огнями и напоминает какую-то адскую клетку… Как бесы снуют там зловещие черные тени… Не хватает духу смотреть… Отец Александр… приютил у себя старушку баронессу с семьей ее слуг, сторожит всю ночь дом, и никто не является поджигать его. Тригорское догорает… Мы ложимся, не раздеваясь, в ожидании судьбы».
Она еще не знает, что впереди у нее долгая судьба. В 1920-х работала в первом пушкинском заповеднике. Ушла, когда ей было 80+. Пока же наступает другой день, 19 февраля 1918 г. Смертный день для пушкинского Михайловского.
И еще свидетельница. 17.02.1918. «Вторую ночь видим зарево влево от Тригорского» (здесь и ниже – В. Тимофеева – Починковская. Шесть лет в Михайловском).
Тригорское – место девичье, онегинское, семейства Вульф – там Пушкин обитал днями. «Вчера и третьего дня сожгли три усадьбы: Васильевское, Батово, Вече. Сегодня жгут, вероятно, Лысую Гору».
Все это – пушкинские, соседские усадьбы. Она свидетельствует: «Кучки парней и мужиков рассыпались по саду в направлении к дому… На террасе в саду уже стучат топоры и звенят разбитые стекла. В кучке девок и баб слышатся смех и задорные окрики. «Что, небось не взломать? А еще хвастался – всех, мол, дюжее!»… Сугробы и… сумерки вынуждают меня вернуться назад в Воронич»
Воронич – древний холм, в нескольких сотнях шагов от Тригорского, там - церковь, деревня. Ползем по снегу туда вместе с Варварой Васильевной.
«Не проходит и часа, как в доме дьяконицы передается известие, что грабят Тригорское». Это 5 минут хода. «Оттуда доносится к нам грохот и треск разбиваемых окон… Вбегает с воплем старая служанка Софии Борисовны (баронессы Вревской) и кричит на весь дом: «Грабят ведь нас! Зажигать начинают! Куда мне барышню мою деть, не знаю… Примите вы нас!».
София Вревская – дочь Евпраксии Вульф, в замужестве Вревской.
Евпраксия – одна из муз Тригорского. На 10 лет младше Пушкина. Она – в «Евгении Онегине». Она же – в шалостях Пушкина. И она же в него влюблена. Очень. Знаменита жженкой (пуншем). Жгла ее в парке Тригорского для компании шалопаев (с Пушкиным, конечно). Замужем за Вревским с лета 1831 г. Не хотела, но пошла. Брак был счастлив, 13 детей.
Она же – Зизи. Из Онегина: «Да вот в бутылке засмоленной, между жарким и блан-манже, цимлянское несут уже; за ним строй рюмок узких, длинных, подобно талии твоей, Зизи, кристалл души моей, предмет стихов моих невинных, любви приманчивый фиал, ты, от кого я пьян бывал!»
Барышне Софии Вревской, ее дочери, в горящем Тригорском – 79 лет. Седьмой ребенок. Вытащили из окна уже горящего дома. Доживала свой век в 1920-е.
Ей очень благодарны пушкинисты. Именно она отдала в Пушкинский Дом вещи, связанные с Пушкиным. И она же сожгла пачку писем Пушкина Евпраксии – по завещанию матери. Не хотела, но сожгла. Исполнила волю.
«В доме дьяконицы… паника. Кто-то предупредил их, что зажгут и дом отца Александра, в двух шагах от нас, на той же горе». Отец Александр – это, видимо, священник Александр Петрович Невежин. Ему 66 лет. 15 лет служил в Георгиевской церкви на Ворониче (псковские архивы).
«Духовная» семья эта, и без того похожая на муравейник… мечется теперь взад и вперед... Я не вижу еще никакой опасности, но бессознательно подчиняюсь общей тревоге, хватаясь то за одно, то за другое. Прежде всего, за книги и рукописи».
Остановимся на минуту. «Прежде всего, за книги и рукописи».
Книги. Рукописи. Унести хоть что-то – случится еще в миллионах семей. 1917 – 1921. 1930-е. 1940-е.
«В Тригорском… зажигают костры и внутри, и снаружи. Целые хороводы носятся там вокруг костров, держась за руки и распевая какие-то дикие, разудалые песни. Крыша занимается, из труб вырывается дымное пламя, искры снопами разлетаются в воздухе. Дом уже весь сквозной, пронизан огнями и напоминает какую-то адскую клетку… Как бесы снуют там зловещие черные тени… Не хватает духу смотреть… Отец Александр… приютил у себя старушку баронессу с семьей ее слуг, сторожит всю ночь дом, и никто не является поджигать его. Тригорское догорает… Мы ложимся, не раздеваясь, в ожидании судьбы».
Она еще не знает, что впереди у нее долгая судьба. В 1920-х работала в первом пушкинском заповеднике. Ушла, когда ей было 80+. Пока же наступает другой день, 19 февраля 1918 г. Смертный день для пушкинского Михайловского.
Forwarded from Яков Миркин
«Грабят… Михайловское», - возвещают мне утром. А я лежу, как в параличе, без движения от… дум… «Власть завистливой злобы и бессмысленной тьмы».
Чему же Вы удивляетесь, Варвара Васильевна? Огромный разрыв в достатке между усадьбами и «местными». Плюс безвластье – огромные, не защищенные дома, набитые ценностями. «Грабь награбленное». К концу 1918 г. не разрушенные дома остались только в 25% поместий (Пензенская губерния, Л. Рассказова. Разгром дворянских усадеб (1917 – 1919)).
«Под вечер вижу в окне новое зарево… «Зажгли Зуево!». Зуево – это и есть Михайловское. Пушкин. Зуй – болотная птица, их много в тех местах.
Другая судьба у пушкинского Болдино. Там был сход крестьян, и приговор – не жечь. «Мы имеем полное желание эту усадьбу… соблюсти, сохранить, а доход… употреблять… для просветительских целей. И на месте сим желательно увековечить память великого поэта А. С. Пушкина (нашего помещика)... На подлинном приговоре участвовало 45 домохозяев неграмотных, 29 грамотных» (11.04.1918 г., музей в Болдине).
Им – низкий поклон. Поклон крестьянским сходам в Ясной Поляне и Поленове. Там тоже решили – не жечь, хранить.
Два дня спустя Варвара Васильевна идет в Михайловское. «Шла по лесу, видела потухшие костры из сожженных томов «Отечественных записок», «Русского богатства», «Вестника Европы»… и вспоминала славную эпоху мечтаний о просветительном освобождении мысли и совести, о борьбе и гонениях за эти мечты… Подняла из тлеющего мха обгорелую страничку «Капитанской дочки» посмертного издания 1838 года… Издалека завидела, как двое мужиков и баба вывозят кирпич и железо с обуглившихся развалин дома – музея.
-Испортили вам ваше гулянье… - сказал пожилой мужик, мельком оглянувшись, когда я подошла.
-Что гулянье испортили, это еще невелика беда... А вот что память Пушкина разрушили, это уже непростительно!
-Память Пушкина? А какая тут память его?
-А этот вот самый дом и есть его память… Мы этот дом бережем, а вы его зачем-то разрушили…
-А-а! – равнодушно протянул он, не оборачиваясь».
«Нашла в снегу осколки бюста, куски разбитой топорами мраморной доски от старого бильярда… Взяла на память страдальческий висок разбитой вдребезги его посмертной маски».
Повторим за ней, только медленно: «Страдальческий висок разбитой вдребезги его посмертной маски».
Варвара Васильевна, Вы убиваете нас. Мы – дети выживших. Мы, сегодняшние, просто не родились бы, если бы всё это не произошло. Были бы другие люди, другая жизнь. Мы не знаем, что было в жизни наших семей в 1918 г. Они безвинны? Или в чем-то виноваты? Доподлинно сказать нельзя.
Но мы зато знаем, что Вы все-таки обрели надежду. «26 мая 1918 года… Ушла пешком в 9 утра в Святые горы. Несла пучок незабудок и ландышей из Тригорского, чтобы положить его к драгоценному имени. Шла точно к родному к изгнаннику Михайловского, изгнанная оттуда».
26 мая по старому стилю – день рождения Пушкина, по-нашему – 6 июня. Пушкин лежит в Святогорском монастыре.
«Выхожу к памятнику и вижу: хор певчих в полном сборе, иеромонах и дьякон с кадилом и одинокая фигура настоятеля... Слышу торжественный возглас: «Душу преставившегося боярина Александра… и еже простятся ему согрешения, вольная же и невольная… Слезы радости и благодарения – монастырю... Торжественная, полная, с трогательным чувством отслуженная панихида производила глубокое, неизгладимое впечатление».
И, может быть, главное.
«Я… со слезами, не отрываясь, глядела на памятник с кощунственно отбитым золотым крестом и бронзовыми украшениями, тоже отбитыми… Но то, что он был еще тут, этот беломраморный обелиск с именем, прославившим Россию… и лежит под этой надписью свежий букетик лиловой сирени с белою розой рядом с пучком тригорских незабудок и ландышей – все это радостно волновало меня и окрыляло душу надеждой на иное, более светлое будущее. С неумирающей памятью о родном своем гении не может умереть страна, породившая этого гения!»
Чему же Вы удивляетесь, Варвара Васильевна? Огромный разрыв в достатке между усадьбами и «местными». Плюс безвластье – огромные, не защищенные дома, набитые ценностями. «Грабь награбленное». К концу 1918 г. не разрушенные дома остались только в 25% поместий (Пензенская губерния, Л. Рассказова. Разгром дворянских усадеб (1917 – 1919)).
«Под вечер вижу в окне новое зарево… «Зажгли Зуево!». Зуево – это и есть Михайловское. Пушкин. Зуй – болотная птица, их много в тех местах.
Другая судьба у пушкинского Болдино. Там был сход крестьян, и приговор – не жечь. «Мы имеем полное желание эту усадьбу… соблюсти, сохранить, а доход… употреблять… для просветительских целей. И на месте сим желательно увековечить память великого поэта А. С. Пушкина (нашего помещика)... На подлинном приговоре участвовало 45 домохозяев неграмотных, 29 грамотных» (11.04.1918 г., музей в Болдине).
Им – низкий поклон. Поклон крестьянским сходам в Ясной Поляне и Поленове. Там тоже решили – не жечь, хранить.
Два дня спустя Варвара Васильевна идет в Михайловское. «Шла по лесу, видела потухшие костры из сожженных томов «Отечественных записок», «Русского богатства», «Вестника Европы»… и вспоминала славную эпоху мечтаний о просветительном освобождении мысли и совести, о борьбе и гонениях за эти мечты… Подняла из тлеющего мха обгорелую страничку «Капитанской дочки» посмертного издания 1838 года… Издалека завидела, как двое мужиков и баба вывозят кирпич и железо с обуглившихся развалин дома – музея.
-Испортили вам ваше гулянье… - сказал пожилой мужик, мельком оглянувшись, когда я подошла.
-Что гулянье испортили, это еще невелика беда... А вот что память Пушкина разрушили, это уже непростительно!
-Память Пушкина? А какая тут память его?
-А этот вот самый дом и есть его память… Мы этот дом бережем, а вы его зачем-то разрушили…
-А-а! – равнодушно протянул он, не оборачиваясь».
«Нашла в снегу осколки бюста, куски разбитой топорами мраморной доски от старого бильярда… Взяла на память страдальческий висок разбитой вдребезги его посмертной маски».
Повторим за ней, только медленно: «Страдальческий висок разбитой вдребезги его посмертной маски».
Варвара Васильевна, Вы убиваете нас. Мы – дети выживших. Мы, сегодняшние, просто не родились бы, если бы всё это не произошло. Были бы другие люди, другая жизнь. Мы не знаем, что было в жизни наших семей в 1918 г. Они безвинны? Или в чем-то виноваты? Доподлинно сказать нельзя.
Но мы зато знаем, что Вы все-таки обрели надежду. «26 мая 1918 года… Ушла пешком в 9 утра в Святые горы. Несла пучок незабудок и ландышей из Тригорского, чтобы положить его к драгоценному имени. Шла точно к родному к изгнаннику Михайловского, изгнанная оттуда».
26 мая по старому стилю – день рождения Пушкина, по-нашему – 6 июня. Пушкин лежит в Святогорском монастыре.
«Выхожу к памятнику и вижу: хор певчих в полном сборе, иеромонах и дьякон с кадилом и одинокая фигура настоятеля... Слышу торжественный возглас: «Душу преставившегося боярина Александра… и еже простятся ему согрешения, вольная же и невольная… Слезы радости и благодарения – монастырю... Торжественная, полная, с трогательным чувством отслуженная панихида производила глубокое, неизгладимое впечатление».
И, может быть, главное.
«Я… со слезами, не отрываясь, глядела на памятник с кощунственно отбитым золотым крестом и бронзовыми украшениями, тоже отбитыми… Но то, что он был еще тут, этот беломраморный обелиск с именем, прославившим Россию… и лежит под этой надписью свежий букетик лиловой сирени с белою розой рядом с пучком тригорских незабудок и ландышей – все это радостно волновало меня и окрыляло душу надеждой на иное, более светлое будущее. С неумирающей памятью о родном своем гении не может умереть страна, породившая этого гения!»
Forwarded from Яков Миркин
Низкий поклон Вам, Варвара Васильевна! «Не может умереть страна»! Вы сказали это в поразительно темном 1918 году. Достаток для всех, книги, лучшие на свете школы, ожидаемая продолжительность жизни – 80+. Все это еще нужно сделать.
И еще один Ваш урок - медленного, пленительного чтения. «Вот там налево, в угловой комнате, где помещался, по преданию, его кабинет, стоял старинный, красного дерева шкаф – я назвала его Pushkiniana – c собранием всех изданий… Эта комната, зимой «вся как янтарная» в часы заката».
Вся как янтарная. Как хочется там расположиться. Тому, кто читает, никогда не поднять руки на книги, детей вечности.
Это мой новый очерк в "Неделе"
И еще один Ваш урок - медленного, пленительного чтения. «Вот там налево, в угловой комнате, где помещался, по преданию, его кабинет, стоял старинный, красного дерева шкаф – я назвала его Pushkiniana – c собранием всех изданий… Эта комната, зимой «вся как янтарная» в часы заката».
Вся как янтарная. Как хочется там расположиться. Тому, кто читает, никогда не поднять руки на книги, детей вечности.
Это мой новый очерк в "Неделе"
Президент Франции объявил о намерении запретить соцсети для детей младше 15 лет. Пора и в России это сделать?
Anonymous Poll
68%
Да
19%
Нет
13%
Затрудняюсь с ответом
Media is too big
VIEW IN TELEGRAM
"На пылесосы денег не давайте"
Губернатор Кировской области Александр Соколов предложил запретить потребкредиты в России.
Я против запретов, на мой взгляд, человек - личность, которая несёт ответственность за свои решения. Запретами не решить проблему, однако, как обычно, представляю разные точки зрения.
Это Пронько.Подписаться
Губернатор Кировской области Александр Соколов предложил запретить потребкредиты в России.
Я против запретов, на мой взгляд, человек - личность, которая несёт ответственность за свои решения. Запретами не решить проблему, однако, как обычно, представляю разные точки зрения.
Это Пронько.Подписаться