Впервые оказалась со своими нано-каналами в подобном списке и сразу в такой крутецкой компании😃 Так здоровско!

Очень рекомендую всем книжным людям этот список себе сохранить и изучить. Там много-премного всего классного.
И Заметки панк-редактора к списку этому непременно подбавьте:)

Рубрика пакет с пакетами. По ссылке перечень популярных среди меня ссылок.

Давно стало общим местом давать подборки любимых (около)книжных блогов, страниц и сайтов, но меня только на этой неделе спросили уже трижды, поэтому перечислю. Наверняка пост будет обновляться, потому что какие-то вещи вспоминаются не сразу, а когда всплывают в ленте — увы, некоторые авторы пишут реже, чем мне хотелось бы.

«Сны поездов» — Большой Американский Роман, скромно притворившийся повестью.

Теория жанра, конечно, — дело такое, тут никто ни за что толком не сможет поручиться, но теория рецепции оставляет лазейку. Эта крошечная вещица вполне может восприниматься как эдакий концентрат: будто из тысяч страниц выпарили всё неясное, многословное, избыточное, оставив самую суть.

Вот правда, если Фолкнер или, не знаю, Франзен пугают объёмами и обещанной некоторыми там критиками сложностью, можно взять Дениса Джонсона и «насладиться весьма»(с)

Сегодня день рождения Теда Хьюза, любимого и прекрасного, героя моего диссера, невыносимо красивого мужчины и волшебного поэта, которого будто Один с Керридвен создали и кинули в наш мир. Хорошо, что он тут, у нас, погостил🖤

Когда в редакторе МИФа вдруг узнала ту пятиклассницу, в группе которой проходила педпрактику миллион лет назад.

Пока лето не кончилось, занесу сюда отзыв о прекрасной совершенно книжке. Я публиковала его в другой соцсетке, как и все мои книгоклубные тексты, но хочу, чтоб он был и тут, коль скоро в обоих моих нано-блогах наметился некий движ, а книга эта такая, что о ней обязательно надо «поведать миру»(с).

Узнала я об этой повести из интервью Алексея Сальникова, и до сих пор ужасно рада встрече с ней и благодарна Сальникову за то, что он «не устаёт её упоминать».

ЛЕТО — ЭТО МАЛЕНЬКАЯ ЖИЗНЬ(с)

«Тревога» — повесть из начала 60-х, и несмотря на характерные приметы эпохи, история эта по сути вневременная. Она о детях, об их восприятии мира — насколько оно гибко, непрочно пока. О том, как родители формируют это восприятие, будто сбивая собственные настройки ребёнка. О внутренней борьбе даже, если хотите, — можно ли выбраться из духоты на воздух, из тесноты на простор, не поддаться давлению взрослых, когда видишь, что они неправы?

Ричи Достян написала трепетную, но вместе с тем довольно жестокую вещь. Она честно говорит о том, что действия родителей «во благо ребёнка» иногда бывают продиктованы эгоизмом, что за родителей может быть стыдно, что взрослые могут не замечать, насколько несчастен и потерян ребёнок. Однако здесь нет нагнетания, чернухи — родители показаны глазами детей, а дети их любят, даже осознавая их несправедливость и неправоту: «Других родителей он бы не хотел. Он мог хотеть, чтобы они были другими…»

В этой летней истории автор сводит вместе ребят из, скажем так, разных социальных страт, и каждый из них несёт отпечаток своего мира, его установки. Однако — пока ещё — они способны слышать, понимать и принимать не только себе подобных. Им хорошо вместе, они создают друг для друга пресловутую поддерживающую среду, о которой все так любят рассуждать сейчас.

Это книга о лете, о дружбе, о первой любви, о времени на пороге взросления об обретении «силы полного права на самого себя». И огромный плюс в том, что рассказана эта история без пафоса и назидательности, а легко, с восхитительной совершенно иронией и любовью к детям.

Поделюсь некоторыми цитатами ещё:

«Люди давно сошлись на том, что лепить кувшин, варить щи, полировать шкаф, выкармливать поросят, сажать репу — короче говоря, любое дело надо делать умея, за исключением одного— растить человека! Для большинства это, пожалуй, единственное занятие на земле, которое, казенным языком говоря, «не требует никакой квалификации»
.
«Человек, породив человека, сил своих не щадит, чтобы сделать из него существо, во всем подобное себе. Он навязывает ему все, что знает о жизни сам, но — странное дело! — почти никогда не бывает доволен плодами трудов своих»
.
«Длилось это долгий миг, на протяжении которого он был и художником и мудрецом — в одиннадцать лет такое может случиться с каждым.
Ничтожными люди становятся позднее»
.
«Павлик пожимал плечами. Он не понимал, что и как надо выбрасывать из головы. Ведь сама бабушка тысячу раз клялась при нем выкинуть и навсегда позабыть имя театра, в котором ее съели сплошные бездарности и негодяи, а сама каждый день говорила про этот театр и про этих негодяев!»

«Когда ребята нагнали его, он ничего им не сказал, не обернулся даже. Он шел очень быстро, позволяя смотреть на свои разгневанные красные уши, на разгневанную курточку и доведенные до бешенства сандалии, из-под которых вспышками выскакивала пыль»
.
«Брат и сестра так были воспитаны бабушкой Викторией, что и подумать не решались, как ненавидят ее.
Трудно даже сказать — за что.
Она ведь заботилась, она ведь учила, она ведь любила их со всей жестокостью, на какую способны только свои»

Ричи Михайловна Достян «Тревога»

Вспомнила, что тут не подключены реакции. Прикрутила.

Собирая материал для Видят фигу, подметила, что некоторые — вполне себе прекрасные и значимые — книги чаще прочих вызывают праведный гнев читателя. Читатель чувствует себя обманутым, ему ведь обещали «классику» или пуще того — «шедевр», а подсунули черт-те что. Как тут не разгневаться?

Гнев и разочарование обычно выражаются в двух формах: читатель объявляет тупым либо автора, либо самого себя. Впрочем, очевидно, что прагматика высказывания в обоих случаях одинакова: туп, разумеется, автор, и книга тоже тупая, и те, кто вздумал их хвалить, тоже умом не блещут.

Любое произведение, будь оно хоть сто раз признано значительным, может не нравиться, «не червонец»(с), в конце концов. Но одно дело просто не любить книгу и заявить об этом, и совсем другое — вопить, что это бред и фуфло только лишь потому, что ты не понимаешь, с какого перепугу это вообще написано и включено в какой-нибудь там — pardon my French — «золотой фонд».

Казалось бы, ну не зашло, бывает, чего ж так у людей бомбит-то? Прям вот до такой степени, что одни натурально сжигают Сэлинджера на даче, а другие и вовсе считают, что книга и «огня не заслуживает».

Возможно, штука в том, что книги эти стабильно попадают в школьные и университетские программы, в разделы и серии «Шедевры мировой литературы», во всякие там списки «величайших произведений всех времён и народов» по версии журнала «Лошадь и гончая» и, не к ночи будут помянуты, в блогерские подборочки «классическая литература, которую должен прочитать каждый».

Но списками и ярлыком «классика» обычно всё и ограничивается. Будто это исчерпывающая характеристика. Однако складывается впечатление, что у людей, травмированных уроками литературы, что ли, весьма специфичные представления о классике и о том, чего «она должна» и чего «не должна».

Отсюда и возмущение тем, что Рабле, видите ли, ничему не учит, Сервантес издевается над больным человеком, Сэлинджер пишет, как шестиклассник, и не умеет в сюжет, Достоевский сочувствует убийцам и проституткам, Набоков и Джойс пропагандируют похабщину, Шекспир ворует сюжеты, Сартр скучно описывает тошноту, а Маркес просто укурился. Перечислять можно бесконечно.

Когда я про всё это думаю, ужасно хочется запилить лекции, где объяснялось бы, чего ждать от пресловутых «классических» книг, за что их вообще мотыляют из списка в список. В общем, возразить эдакому сферическому возмущённому читателю в вакууме, рассказав, что никто не тупой, просто горизонт ожидания немного завален.

Я сто лет как доцент-расстрига и последовательно отвергаю все предложения вернуться в университет(ы).
Впрочем, будем честны, поступает их совсем не много, и они, вот беда, не имеют отношения к литературе.

Да и вот ведь что. У меня двое «неорганизованных» детей: младшая без сада и старшая на СО. Так что, солнце моей преподавательской карьеры — временно? — закатилось.

И тем не менее, 1 сентября у меня всё равно ощущение нового года. Будто бы надо строить какие-то там планы, придумывать лекции, искать интересные тексты, вот это вот всё. И настроение приподнятое такое, воодушевлённое. Хоть прям иди и открывай свой филологический Каэр Морхен уже.

Завтра эта лёгонькая экзальтация пройдёт, конечно. А пока — с новым годом всех причастных🎉

Сначала похолодало, что сразу вогнало меня в традиционный ступор, по крайней мере, до тех пор пока не дадут отопление.

Потом меня немного придавило прочитанным наконец «Островом Сахалином» Веркина.

Потом я провалилась в кроличью нору (около)книжного телеграма: и как Алиса по пути хватала с полок всякое, так и я давай читать все каналы подряд и впадать от этого изобилия в некоторую фрустрацию.

И тут я пролетела всю землю насквозь Константин Мильчин насобирал циклопический «пакет с пакетами»(с), и меня засыпало содержимым. Теперь, вероятно, я больше никогда ничего сюда не напишу, ибо вместо этого буду читать, чего же там понаписали другие (около)книжные люди.

Факь.

Такой день

Ничего путного пока не пишется, так что расскажу глупое. Но книжное зато.

Когда я была юна и прекрасна, в не менее прекрасном издательстве «Симпозиум» вышел трёхтомник Итало Кальвино. И вот две книги я купила, а третью по разным причинам всё никак не могла заполучить, не складывалось. Однако прям очень хотела.

Так хотела, что купила дважды.

То есть радость от покупки первого экземпляра была настолько бледнее самого желания приобрести книгу, что я тут же об этом забыла, и продолжила неистово хотеть её в свою «антибиблиотеку» (концепцию которой, как всякий книжный человек, осознала и безо всяких там Нассимов Талебов).

Но где два, там и три.

Мама запомнила из наших книжных разговоров, что мне нужен «Если однажды зимней ночью путник». Как и я, она не очень-то успевала отслеживать все книги, попадающие в наш дом. И, само собой, она при случае купила ребёнку вожделенный том.

Вжух, и мы стали обладателями слегка переполненного собрания сочинений Итало Кальвино. Всё в дом, всё в семью.

А вы покупали вторые/третьи/бессчётные экземпляры одной и той же книги, забыв, что она у вас уже есть?

Поступая в ИНЯЗ, я говорила, что собираюсь стать Анатолием Гелескулом. В смысле — переводить дорогую моему сердцу испанскую поэзию. То, что я закончила школу с углублённым немецким и поступила, само собой, на германистику, меня вообще не смущало, там разберёмся, думала я. Ведь кто ж в своём уме захочет переводить немцев, бррр.

Испанский я и правда учила — факультативно. Могу теперь узнать, как пройти в библиотеку, чо.

Впрочем, переводчиком я тоже побыла, аж больше десяти лет — техническим, с немецкого и обратно. Результаты МРТ и уставы разных там компаний — это не Лорка с Хименесом, увы. Но дух закаляют.

В диссере я замахнулась на тему, на которую бы не решилась сейчас с какой-никакой высоты своего филологического опыта. Писать о рецепции (в частности о переводах) творчества английского поэта в Германии — та ещё авантюра, конечно. Однако было, по меньшей мере, занятно.

И на этом, собственно, всё.
Анатолием Гелескулом я таки не стала.
Но!
Опыт художественного перевода в моей жизни всё-таки случился. Благодаря папе.

Я перевела на русский его комикс об истории письменности, и мне до сих пор стыдно перед редактором за то, что я, например, напрочь забыла о существовании слова «обособленный» (ну и за другие косяки, само собой). Тешу себя мыслью, что папин комикс по истории денег мне не предложили переводить, чтоб для немецких грантодателей наш «семейный подряд» не выглядел слишком подозрительно, а не потому что я такой уж бездарь😅

Зачем я вообще это всё рассказываю тут? Ну как. День переводчика всё ж. И я, вроде бы, тоже немножко он. Ура.

А вот книжки. Оригинальная обложка куда веселее, жаль, наши не рискнули забацать такую же. Книгу, кстати, рекомендую, и вовсе не из-за дочерних чувств, а потому что правда классная (тестировали на собственных и дружественных детях)

Планы на вечер

«Пьяный полицейский» — история о том, как полезно таскать с собой авторефераты своего диссера, и о том, как суметь эффективно распространить их среди людей, не имеющих отношения к науке.

Всем, у кого дома хранится заветная пачка, посвящается.

Маловато что-то отзывов на «Пьяного полицейского» (или я не там и не так ищу), да и все они как будто бы про совсем очевидное. Вадим Левенталь и Читатель Толстов просто обещают дивное и смешное чтение. Елена Васильева на Прочтении высказывается чуть подробнее, но всё равно как-то скупо, что ли.

Не, я всё понимаю. Отзывы и рецензии пишутся ведь прежде всего для тех, кто только собирается книгу прочесть, и авторам надо обойтись без спойлеров и не утомлять потенциального читателя скрупулёзным разбором. Я же наоборот, чаще обращаюсь к отзывам, уже прочитав книгу, ибо хочу подискутировать — хотя бы в своей голове — с теми, кто тоже её прочитал и чего-то там себе вычитал.

«Пьяный полицейский» — шикарный текст для дискуссий и интерпретаций. Это вообще такая книжка-игрушка. Можно крутить-вертеть сюжет (он там, вопреки сомнениям некоторых, всё-таки есть) и смыслы, как душе угодно: всякий раз, как в калейдоскопе, будет складываться новая картинка, ещё занятней прежней.

Аннотация обещает нам Хармса, Проппа и Кафку, но сюда вполне прекрасно пристёгивается и, скажем, Толкин. Герои даже поминают Оркрист и Гламдринг, так что весёлый интерпретатор запросто может заявить: «Пьяный полицейский» — это вообще пересказ «Хоббита».

Да, может, квест героев кажется случайным и бесцельным, но, камон, Галя пытается доехать до Паши — чем не цель? К тому же, почему это у Паши такой чарующий голос по телефону и почему он оказывается таким опасным в финале? И что за сокровище, что за прелесть таит и бережёт главный герой? И смотрите, как из трусоватого недотыкомки он превращается в «сильного, смелого, ловкого, умелого»(с), совсем как Бильбо — и ведь не без помощи волшебного артефакта. В общем, было бы желание, а нарыть в тексте можно всякое.

Эти экзерсисы можно продолжать вечно.

Читатель скучный и душный ожидаемо увидит, что Дания — тюрьма Россия — это гигантская зона, и каждый тут — зэка или, если повезёт (ой ли?), вертухай. И в ту же кассу: полицейский Захваткин всю жизнь преследует своего корешка Матанцева во имя дружбы и «чтоб никогда больше не расставаться». Не видать свободы человеку в этой интерпретации.

А может, это трип до мира мёртвых, где рассказчик снова встречается с убитым (?) генералом и водителем, вновь обретшим своего убитого же (?) брата. Ведь разве не странно, что в этом лагере все либо старенькие, либо увечные? А что до всех абсурдных приключений, так в посмертии чего только не привидится.

А может, всё это просто бред и галлюцинации главного героя (и больничка, и санитары упоминаются прямым текстом), а Галя, ну например, — персонификация галоперидола.

Говорю же, книжка-игрушка.
Бесконечное поле для интерпретаций. Резвись не хочу!

Всё это, само собой, не имеет никакого отношения к литературоведению. Однако не исключаю вероятность того, что научный подход и тщательное изучение «наследия» и творческого метода автора, могут привести к тем же результатам, что и моё сейминутное дуракаваляние. Чего только не бывает.

Всё хочу перестать читать молча и писать тут хоть иногда о книгах.
Расскажу-ка вот про размытый хронотоп в «Снегирях» Дарьи Димке.

«Снегири» — это сборник автобиографических историй о советском детстве. На первый взгляд выдержанный в духе «Денискиных рассказов» или, скорее, книжек Абгарян про Манюню, разве что более рафинированный. Милые дети творят весёлую дичь, великодушные взрослые, как правило, относятся к этому с пониманием. Воспитательный процесс мудр и ненасильственен.

Поначалу я была уверена, что Дарья Димке — ровесница моих родителей, такое вот по тексту складывалось впечатление: условные 60-70-е где-то на просторах необъятной. Споткнулась я о китайское платье, что ли, ибо это артефакт уже из моего детства. Погуглив, обнаружила, что автор всего лишь на год старше меня.

Но как, Холмс?

Я из той же социальной страты, я успела пожить в 80-е (fuck I’m old), но запомнила и жизнь, и время немного другими. Штош, проблема рецепции, да?

Но возможно, и авторский приём.
До определённого момента времени в книге будто нет. Изредка упоминается возраст героев, но его не к чему привязать. Даже линия о лагерях, которые прошли бабушка с дедом (куда ж советский интеллигент без этой травмы в современных-то текстах) не даёт точных ориентиров.

Но так, видимо, и должно быть:

«Как любой ребёнок, я не ощущала течения времени — у меня не было впереди вечности, потому что я уже была в ней», — пишет Димке и в целом очень точно передаёт знакомое детское ощущение в своих рассказах.

Время здесь возникает, когда происходит трагедия. У героев умирает мама. Как, почему, когда — неизвестно. Во время очередной уборки на кладбище, на которую они регулярно отправлялись с дедом, дети вдруг видят её могилу.
Вечность разбивается вдребезги.

Это не вот чтобы какой-то лихой новаторский приём, но он отлично работает в этой книге, собирая рассказы в довольно цельный текст — о семье не внутри вечности, но внутри времени.