Дорогие друзья, спасибо за ваши соболезнования и слова поддержки. Мы с Анной пошли сегодня днём погулять в крепость. Когда мы только вышли из дома, светило солнце и погода была почти весенняя. Когда мы переходили реку, то заметили лёгкую дымку над ней, она слегка заблюривала противоположный берег. Ну а на той стороне и в самой крепости нас накрыло таким густым туманом, что уже невозможно было представить это солнце каких-то десять минут назад. Мы вернулись в город в густой туманной темноте. Я думаю, что если бы захотел изобразить переход, я бы сделал это как-то вот так.
Neoplanta, 07.02.2025
Удобно использовать для черновиков один и тот же инструмент — например, я много лет пишу в молескин формата А5 стандартной толщины. Не знаю, сколько там страниц, число должно делиться на 3. Три страницы — это квант записи и ежедневного усилия. Один и тот же инструмент помогает отмечать скорость движения во времени: иногда одного блокнота хватает на три месяца, иногда на полгода. С 7 января я извёл примерно треть нового блокнота, значит, во времени я сейчас перемещаюсь со штатной скоростью, проектной.
Что-то, конечно, происходит в это время.
После смерти папы я себя чувствую немного странно, в некоторой изоляции и одиночестве — с одной стороны, привычно, с другой — как будто неуместно. Ритуалы и процедуры прощания в равной степени, кажется, нужны для того, чтобы дать людям легитимное и чётко очерченное пространство для горя, и для того, чтобы людей занять, буквально: дать такое дело, которое не бросить и в отпуск не сбежать. У меня здесь такого дела не было — я не приезжал в Москву — и моё прощание только начинается. Например, я на днях подумал, что остался последним в семье с моей фамилией, и эта совершенно необязательна и нелепая мысль неожиданно прошла все защитные блоки и я впервые испытал чувство потери, увеличившуюся вокруг пустоту. Анна говорит, что в горе мы проживаем в первую очередь собственную смерть в той или иной нашей ипостаси, и я думаю, она права, это со мной и произошло, происходит. Пока отец был жив, даже уже когда он был очень болен, моя детская часть, та часть, где я его ребёнок, его сын — она всё ещё где-то существовала, для неё папа просто куда-то уехал и ещё вернётся, а теперь всё, этой части больше нет, она только в воспоминаниях, и никто ни к кому уже не вернётся. Такой механизм из сна, когда ты знаешь о чём-то важном, ждёшь встречи с этим важным, а потом оказывается, что этого важного нет, на его месте — пустота, и ты просыпаешься в пустоте и с пустотой в руках.
А изоляция и одиночество — потому что мой ритм переживания и продвижения к собственным чувствам абсолютно рассинхронизирован с переживаниями моей сестры или нашей матери — я же не участвовал в прощании. Я как будто посторонний, что ли, хотя, возможно, в этом как раз основа для контакта с моим умершим отцом — он тоже в своё время не простился со своим отцом.
Хотя я думаю, он не предпринимал более-менее последовательных усилий этот факт как-то осмыслить и пережить.
Ещё я подписал договор с одним европейским издательством на свою книжку рассказов — раньше она называлась Mare Mortis, а потом я её переназвал и теперь она называется «Мы будем пить вино на руинах империи». Это произошло очень стремительно и пока развивается как нельзя лучше: у нас есть прекрасные картинки для обложки и несколько прекрасных людей согласились написать блёрбы. Я не выдаю имён и названий, потому что очень хочу, чтобы всё получилось, боюсь сглазить. Для меня это очень важная книжка. С одной стороны, она про нашу странную и как будто до конца не признанную антивоенную эмиграцию (я, кстати, не общаюсь после Турции с уехавшими раньше — за редким исключением это совершенно невыносимые ядовитые люди, какие-то старослужащие в казарме жизни). С другой стороны, эти рассказы — мой первый последовательный и осознанный подход к ужасному и к хоррору как жанру. Мне понравилось — настолько, что я сейчас пишу хоррор, смотрю хоррор и читаю хоррор, хотя слово, конечно, дурацкое, и вообще жанр нужен только для того, чтобы его ломать. Ну и с третьей стороны, если всё случится, это будет моя первая книжка, написанная и вышедшая после отъезда.
Ещё из важного: встал на пенсионный учёт (через 10 лет смогу выйти в Сербии на пенсию) и подключился на пару с Анной к системе государственного медицинского страхования. И обзавёлся, наконец, гирей — точной копией той, что была у меня в Турции — потому что без гири это, конечно, не жизнь, куда бы ты ни уехал.
#србиjалог
Удобно использовать для черновиков один и тот же инструмент — например, я много лет пишу в молескин формата А5 стандартной толщины. Не знаю, сколько там страниц, число должно делиться на 3. Три страницы — это квант записи и ежедневного усилия. Один и тот же инструмент помогает отмечать скорость движения во времени: иногда одного блокнота хватает на три месяца, иногда на полгода. С 7 января я извёл примерно треть нового блокнота, значит, во времени я сейчас перемещаюсь со штатной скоростью, проектной.
Что-то, конечно, происходит в это время.
После смерти папы я себя чувствую немного странно, в некоторой изоляции и одиночестве — с одной стороны, привычно, с другой — как будто неуместно. Ритуалы и процедуры прощания в равной степени, кажется, нужны для того, чтобы дать людям легитимное и чётко очерченное пространство для горя, и для того, чтобы людей занять, буквально: дать такое дело, которое не бросить и в отпуск не сбежать. У меня здесь такого дела не было — я не приезжал в Москву — и моё прощание только начинается. Например, я на днях подумал, что остался последним в семье с моей фамилией, и эта совершенно необязательна и нелепая мысль неожиданно прошла все защитные блоки и я впервые испытал чувство потери, увеличившуюся вокруг пустоту. Анна говорит, что в горе мы проживаем в первую очередь собственную смерть в той или иной нашей ипостаси, и я думаю, она права, это со мной и произошло, происходит. Пока отец был жив, даже уже когда он был очень болен, моя детская часть, та часть, где я его ребёнок, его сын — она всё ещё где-то существовала, для неё папа просто куда-то уехал и ещё вернётся, а теперь всё, этой части больше нет, она только в воспоминаниях, и никто ни к кому уже не вернётся. Такой механизм из сна, когда ты знаешь о чём-то важном, ждёшь встречи с этим важным, а потом оказывается, что этого важного нет, на его месте — пустота, и ты просыпаешься в пустоте и с пустотой в руках.
А изоляция и одиночество — потому что мой ритм переживания и продвижения к собственным чувствам абсолютно рассинхронизирован с переживаниями моей сестры или нашей матери — я же не участвовал в прощании. Я как будто посторонний, что ли, хотя, возможно, в этом как раз основа для контакта с моим умершим отцом — он тоже в своё время не простился со своим отцом.
Хотя я думаю, он не предпринимал более-менее последовательных усилий этот факт как-то осмыслить и пережить.
Ещё я подписал договор с одним европейским издательством на свою книжку рассказов — раньше она называлась Mare Mortis, а потом я её переназвал и теперь она называется «Мы будем пить вино на руинах империи». Это произошло очень стремительно и пока развивается как нельзя лучше: у нас есть прекрасные картинки для обложки и несколько прекрасных людей согласились написать блёрбы. Я не выдаю имён и названий, потому что очень хочу, чтобы всё получилось, боюсь сглазить. Для меня это очень важная книжка. С одной стороны, она про нашу странную и как будто до конца не признанную антивоенную эмиграцию (я, кстати, не общаюсь после Турции с уехавшими раньше — за редким исключением это совершенно невыносимые ядовитые люди, какие-то старослужащие в казарме жизни). С другой стороны, эти рассказы — мой первый последовательный и осознанный подход к ужасному и к хоррору как жанру. Мне понравилось — настолько, что я сейчас пишу хоррор, смотрю хоррор и читаю хоррор, хотя слово, конечно, дурацкое, и вообще жанр нужен только для того, чтобы его ломать. Ну и с третьей стороны, если всё случится, это будет моя первая книжка, написанная и вышедшая после отъезда.
Ещё из важного: встал на пенсионный учёт (через 10 лет смогу выйти в Сербии на пенсию) и подключился на пару с Анной к системе государственного медицинского страхования. И обзавёлся, наконец, гирей — точной копией той, что была у меня в Турции — потому что без гири это, конечно, не жизнь, куда бы ты ни уехал.
#србиjалог
Нови Сад, 16.фебруар 2025
Я который месяц читаю Томаса Лиготти. Бесконечные рассказы ровно и плотно ложатся в мою память — такие кирпичи в стену ужаса — я помню ощущение от них, сюжеты, даже персонажей, хотя это совершенно необязательно, но не могу запомнить ни одного названия. Забываю название рассказа уже на второй странице. Это похоже на сон или гипноз.
Так вот. В топологии Лиготти есть такое место: город у северной границы. Это определение удачно накладывается на карту местности, где я сейчас живу — Нови Сад тоже расположен неподалёку от северной границы, при желании можно доехать на велосипеде — и чем больше я про него читаю, тем чаще вижу себя внутри текста Лиготти, представляя разные части Нови Сада: католическое клабдище, синагогу, построенную Липотом Браумхорном, Петроварадинскую крепость, одноэтажные лабиринты Подбары — и постепенно мне открываются некоторые специфические свойства этих мест.
Например.
Я давно хочу написать про сербские протесты, хотя бы в дневнике, потому что уверен, что всё, происходящее сейчас в Сербии, имеет огромное значение для будущего — как здесь постоянно случается, начиная с битвы на Косовом поле в 1389 году. Но эмигранты наблюдают за протестами из капсулы неучастия, поэтому писать всё это время мне было как будто не о чем. А потом мы очутились на главном событии этого революционного сезона — на акции первого февраля. В этот день в Нови Саде на сутки заблокировали главный мост через Дунай — мост Свободы. Этот мост — и два других моста — соединяют территории, находившиеся в Османской и Австро-Венгерской империях, граница между ними проходила как раз по Дунаю. Его разбомбили в 1999 году в ходе операции Allied Force, потом отстроили. Всего мостов в городе три, есть ещё один, но он далеко и его можно в этом раскладе не учитывать. Протестующие заблокировали сперва все три — ровно в 15.00, в память о пятнадцати жертвах обрушившегося козырька на вокзале Нови Сада. Блокаду двух мостов через несколько часов сняли, а мост Свободы держали ещё сутки. Мы ходили в город и смотрели на протест вблизи, в своей высшей точке он был совершенно невероятный — мы впервые видели в Сербии столько людей. В город пришли студенты из Белграда — пешком — протестная колонна обошла весь город, от вокзала, где почтили память жертв, к мосту Свободы. Мне особенно нравится, что начали протест студенты философского факультета — на его западной стене баллончиком написана цитата Гаврило Принципа: Ko hoće da živi nek mre, ko hoće da mre nek živi — потом к протестам подключались юристы, школьники, родители школьников, мотоциклисты, десантники, а ещё фермеры. На своих тракторах — таких, на которых в русских мемах поросёнок Пётр валит из сраной рашки — фермеры теперь блокируют дороги и проспекты и едут в авангарде и арьергарде протестных колонн.
Меня по понятной причине по-хорошему триггерит, что за единичными исключениями протестанты не сталкивались с полицейским насилием. Было несколько стычек с местными титушками, но эксцесов с ментами — единицы. Первого числа ментов вообще не было видно: пара машин с ппсниками прятались за тракторами.
За три дня до 1 февраля под давлением протестов в отставку ушли премьер Сербии и мэр Нови Сада — как того и требовали студенты и потом уже вся страна — и акция была отчасти похожа на огромный праздник, торжество победы. И вот пока мы шли вдоль толпы, в толпе, в потоке граждан, возвращавшихся с протеста семьями, с детьми и пожилыми родственниками, я ловил этот странный вайб: что мне прямо сейчас показывают мою непрожитую жизнь. Непрожитый 2012 год, когда белоснежки с плакатами победили свинцовую мерзость и танцуют всю ночь на руинах империи (или даже двух).
Мы живём в паре километров от моста Свободы, и протестный лагерь было слышно до утра.
Почти сюжет рассказа Лиготти, герой которого умер, попал в загробный мир и смотрит оттуда на свою жизнь, какой она могла бы быть.
#србиjалог
Я который месяц читаю Томаса Лиготти. Бесконечные рассказы ровно и плотно ложатся в мою память — такие кирпичи в стену ужаса — я помню ощущение от них, сюжеты, даже персонажей, хотя это совершенно необязательно, но не могу запомнить ни одного названия. Забываю название рассказа уже на второй странице. Это похоже на сон или гипноз.
Так вот. В топологии Лиготти есть такое место: город у северной границы. Это определение удачно накладывается на карту местности, где я сейчас живу — Нови Сад тоже расположен неподалёку от северной границы, при желании можно доехать на велосипеде — и чем больше я про него читаю, тем чаще вижу себя внутри текста Лиготти, представляя разные части Нови Сада: католическое клабдище, синагогу, построенную Липотом Браумхорном, Петроварадинскую крепость, одноэтажные лабиринты Подбары — и постепенно мне открываются некоторые специфические свойства этих мест.
Например.
Я давно хочу написать про сербские протесты, хотя бы в дневнике, потому что уверен, что всё, происходящее сейчас в Сербии, имеет огромное значение для будущего — как здесь постоянно случается, начиная с битвы на Косовом поле в 1389 году. Но эмигранты наблюдают за протестами из капсулы неучастия, поэтому писать всё это время мне было как будто не о чем. А потом мы очутились на главном событии этого революционного сезона — на акции первого февраля. В этот день в Нови Саде на сутки заблокировали главный мост через Дунай — мост Свободы. Этот мост — и два других моста — соединяют территории, находившиеся в Османской и Австро-Венгерской империях, граница между ними проходила как раз по Дунаю. Его разбомбили в 1999 году в ходе операции Allied Force, потом отстроили. Всего мостов в городе три, есть ещё один, но он далеко и его можно в этом раскладе не учитывать. Протестующие заблокировали сперва все три — ровно в 15.00, в память о пятнадцати жертвах обрушившегося козырька на вокзале Нови Сада. Блокаду двух мостов через несколько часов сняли, а мост Свободы держали ещё сутки. Мы ходили в город и смотрели на протест вблизи, в своей высшей точке он был совершенно невероятный — мы впервые видели в Сербии столько людей. В город пришли студенты из Белграда — пешком — протестная колонна обошла весь город, от вокзала, где почтили память жертв, к мосту Свободы. Мне особенно нравится, что начали протест студенты философского факультета — на его западной стене баллончиком написана цитата Гаврило Принципа: Ko hoće da živi nek mre, ko hoće da mre nek živi — потом к протестам подключались юристы, школьники, родители школьников, мотоциклисты, десантники, а ещё фермеры. На своих тракторах — таких, на которых в русских мемах поросёнок Пётр валит из сраной рашки — фермеры теперь блокируют дороги и проспекты и едут в авангарде и арьергарде протестных колонн.
Меня по понятной причине по-хорошему триггерит, что за единичными исключениями протестанты не сталкивались с полицейским насилием. Было несколько стычек с местными титушками, но эксцесов с ментами — единицы. Первого числа ментов вообще не было видно: пара машин с ппсниками прятались за тракторами.
За три дня до 1 февраля под давлением протестов в отставку ушли премьер Сербии и мэр Нови Сада — как того и требовали студенты и потом уже вся страна — и акция была отчасти похожа на огромный праздник, торжество победы. И вот пока мы шли вдоль толпы, в толпе, в потоке граждан, возвращавшихся с протеста семьями, с детьми и пожилыми родственниками, я ловил этот странный вайб: что мне прямо сейчас показывают мою непрожитую жизнь. Непрожитый 2012 год, когда белоснежки с плакатами победили свинцовую мерзость и танцуют всю ночь на руинах империи (или даже двух).
Мы живём в паре километров от моста Свободы, и протестный лагерь было слышно до утра.
Почти сюжет рассказа Лиготти, герой которого умер, попал в загробный мир и смотрит оттуда на свою жизнь, какой она могла бы быть.
#србиjалог
Нови Сад, 1 марта 2025
Через месяц с небольшим будет год, как мы живём в Нови Саде. Если бы уехали сюда сразу после начала войны, то уже могли бы подавать на гражданство, а так год — слишком мало, слишком быстро: мы многое отложили на потом, мало что видели здесь, хотя я знаю ребят, кто приехал полгода назад и уже успел объездить всю Воеводину и половину Сербии.
Мне кажется, я ещё с городом и окрестностями не до конца разобрался.
Хорошо помню первое впечатление — оно было ужасное. После Анталии, где в окно к нам лезла сосна и приходила по подоконнику кошка, в феврале на тротуары осыпались апельсины, а лимоны свисали через забор и можно было запросто сорвать себе один, здесь всё выглядело слишком пыльно, слишком тесно — какой-то обман, ловушка из бетона.
За год это впечатление стёрлось, хотя пыль и бетон никуда не делись. У меня появилось несколько важных мест в городе — в силу не всегда понятных причин они вошли в симбиоз с определёнными состояниями. Есть успокаивающие места, есть обманчиво возбуждающие, есть истощающие, такие, что заставляют делать музыку в наушниках погромче и ускорять шаг, есть вызывающие ностальгию по незнакомому прошлому, а поскольку город небольшой, и везде можно дойти пешком (и это всё равно будет как из Хамовников на Покровку), то между этими состояниями можно достаточно легко переключаться. Велосипед делает процесс ещё проще, а диапазон — шире: можно захватить не только город, но и окрестные деревни.
Например, центральная площадь, между ратушей, красивым домом проекта Леопольда Баумхорна, построившего чуть ли не все синагоги в Австро-Венгрии, и неоготическим собором Девы Марии. Якорь, камень. Вообще два местных собора — католический и православная Алмашка црква — для города как будто избыточны они огромные, не здания, а сообщения куда-то туда, думаю, такой эффект возникает, когда церковь доминирует над окружающим двух-трёх этажным пространством, а эти доминируют, обе. Площадь при этом работает именно как площадь: место, куда приходят люди, чтобы возвысить голос — чего в россии нет с тех пор, как застроили Манежку и зачистили Болотную. За год мы видели, как на площади громили ратушу и заливали плиты красной краской — не только ежегодный фестиваль вина и бесплатные концерты классической музыки.
Зимой на площадь приходил петь уличный музыкант, мужик бездомного вида с гитарой. В декабре я возвращался домой поздним вечером, было холодно, ветер с ледяной крупой, город держал траур по погибшим на вокзале, отменили все концерты, вообще всю жизнь, кроме протестов — остался, кажется, только этот мужик. И вот он пел, орал таким рычащим пропитым голосом, очень громко: How I wish you were here, на пустой площади, для меня и заваленного поминальными цветами и детскими игрушками памятника Светозару Милетичу, а больше там не было никого.
Вообще зима оказалась неожиданно злой, холодной, я не был к такому готов после Турции, даже несмотря на то, что снег в городе выпадал три раза и не лежал дольше двух дней. Площадь только сейчас начинает приходить в себя — на днях потеплело, +10, здесь снова появились люди, пьют на скамейках, фотографируются на фоне собора.
Мне было важно приходить сюда зимой, в темноте, проходить площадь насквозь — собор и ратуша подсвечены скупо, вообще света здесь по ночам не особо много, и от этого создаётся такое ощущение, что попал внутрь анахронизма, оказался в рассинхроне, не в каких-то там непонятных средних веках, а лет сто назад — и, в целом, понимаешь, что ничего не поменялось, всё то же самое вокруг: война, реки крови, сумасшедшие диктаторы, беженцы, эмигранты.
Смотришь на это, думаешь: ну что ж. Ну что ж.
#србиjалог
Через месяц с небольшим будет год, как мы живём в Нови Саде. Если бы уехали сюда сразу после начала войны, то уже могли бы подавать на гражданство, а так год — слишком мало, слишком быстро: мы многое отложили на потом, мало что видели здесь, хотя я знаю ребят, кто приехал полгода назад и уже успел объездить всю Воеводину и половину Сербии.
Мне кажется, я ещё с городом и окрестностями не до конца разобрался.
Хорошо помню первое впечатление — оно было ужасное. После Анталии, где в окно к нам лезла сосна и приходила по подоконнику кошка, в феврале на тротуары осыпались апельсины, а лимоны свисали через забор и можно было запросто сорвать себе один, здесь всё выглядело слишком пыльно, слишком тесно — какой-то обман, ловушка из бетона.
За год это впечатление стёрлось, хотя пыль и бетон никуда не делись. У меня появилось несколько важных мест в городе — в силу не всегда понятных причин они вошли в симбиоз с определёнными состояниями. Есть успокаивающие места, есть обманчиво возбуждающие, есть истощающие, такие, что заставляют делать музыку в наушниках погромче и ускорять шаг, есть вызывающие ностальгию по незнакомому прошлому, а поскольку город небольшой, и везде можно дойти пешком (и это всё равно будет как из Хамовников на Покровку), то между этими состояниями можно достаточно легко переключаться. Велосипед делает процесс ещё проще, а диапазон — шире: можно захватить не только город, но и окрестные деревни.
Например, центральная площадь, между ратушей, красивым домом проекта Леопольда Баумхорна, построившего чуть ли не все синагоги в Австро-Венгрии, и неоготическим собором Девы Марии. Якорь, камень. Вообще два местных собора — католический и православная Алмашка црква — для города как будто избыточны они огромные, не здания, а сообщения куда-то туда, думаю, такой эффект возникает, когда церковь доминирует над окружающим двух-трёх этажным пространством, а эти доминируют, обе. Площадь при этом работает именно как площадь: место, куда приходят люди, чтобы возвысить голос — чего в россии нет с тех пор, как застроили Манежку и зачистили Болотную. За год мы видели, как на площади громили ратушу и заливали плиты красной краской — не только ежегодный фестиваль вина и бесплатные концерты классической музыки.
Зимой на площадь приходил петь уличный музыкант, мужик бездомного вида с гитарой. В декабре я возвращался домой поздним вечером, было холодно, ветер с ледяной крупой, город держал траур по погибшим на вокзале, отменили все концерты, вообще всю жизнь, кроме протестов — остался, кажется, только этот мужик. И вот он пел, орал таким рычащим пропитым голосом, очень громко: How I wish you were here, на пустой площади, для меня и заваленного поминальными цветами и детскими игрушками памятника Светозару Милетичу, а больше там не было никого.
Вообще зима оказалась неожиданно злой, холодной, я не был к такому готов после Турции, даже несмотря на то, что снег в городе выпадал три раза и не лежал дольше двух дней. Площадь только сейчас начинает приходить в себя — на днях потеплело, +10, здесь снова появились люди, пьют на скамейках, фотографируются на фоне собора.
Мне было важно приходить сюда зимой, в темноте, проходить площадь насквозь — собор и ратуша подсвечены скупо, вообще света здесь по ночам не особо много, и от этого создаётся такое ощущение, что попал внутрь анахронизма, оказался в рассинхроне, не в каких-то там непонятных средних веках, а лет сто назад — и, в целом, понимаешь, что ничего не поменялось, всё то же самое вокруг: война, реки крови, сумасшедшие диктаторы, беженцы, эмигранты.
Смотришь на это, думаешь: ну что ж. Ну что ж.
#србиjалог
Нови Сад, 9 марта 2025
Весна наступила убийственно быстро, даже не за неделю, а в четверг.
В прошлое воскресенье пошли гулять. День был серый и дымный. Не могу привыкнуть к местному грязному воздуху: когда нет ветра, он пахнет всеми отходами человеческой жизнедеятельности сразу: дымом от печей, выхлопными газами, запертыми комнатами, жареным мясом. Мы добавили свой кубометр с утра: я убирался дома и у меня под ногами загорелся пылесос. Сначала хлопнул внутри мотором, потом замолчал, потом с шипением задымил, как дымят умирающие механизмы, по ворзастающей, всё гуще и ядовитее. Я каждый раз поражаюсь, каким опасным говном окружает себя человек: однажды у меня под окнами сожгли небольшой автомобиль, какой-то гольф-класс. Я жил тогда на пятом этаже, и в квартире стало нечем дышать секунд через пятнадцать, просто пришёл снизу дым и вытеснил воздух через открытое окно. Думаю, этот ядовитый дым — отлетающая душа погибающей техники, приборов, машин, механизмов, а возможно, вообще всех вещей.
Мы погуляли немного по дымному городу а потом пошли в воеводинский музей современного искусства, там идёт выставка «Видеосфера»: два тёмных зала с видеоартом. Выставка потрясающая, редко когда удаётся уйти из музея с таким густым чувством мрачной безысходности, браво кураторам: ни одного просвета. На самом козырном месте висит огромный экран с артом Марины Абрамович, где она сидит на коленях и напротив неё стоит ослик, и вот они смотрят с осликом друг на друга, а в нижней чести экрана бегущей строкой Марина Абрамович рассказывает о своих детских травмах, как её отец избивал её мать, и как она нашла у матери в шкафу бумаги о разводе, то есть, она продолжала жить с бывшим мужем и терпеть от него побои уже будучи свободным человеком, как будто откладывала эту свободу, как мы откладываем деньги на чью-нибудь смерть или реэмиграцию в какую-нибудь другую страну. В конце фильма ослику надоедает стоять и он уходит.
Ещё была шизофренически весёлая работа, где в десятиминутный ролик смонтированы приветствия ведущих новостей — они на разных языках и с разной скоростью говорят фразу «добрый вечер» — вероятно, это начала новостных выпусков какого-то важного дня, когда кто-то умер или началась война, или распалась какая-нибудь страна, я не вдавался.
В музее современного искусства есть трогательный внутренний дворик с высохшим неработающим фонтаном, увитыми плющом кирпичными стенами и стульями с торчащим из-под дермантина поролоном, на них сидит и курит охранник, когда ему надоедает сидеть в кабинке у входа.
Вечером посмотрели, наконец, «Виды доброты», и хочу сказать, что преклоняюсь перед Лантимосом: он точно знает, где именно в человеке находится трещина, через которую сквозит мрак и ужас, вероятно, это и есть человеческая природа: быть проводником мрака и ужаса, и ничего с этим не сделать нельзя, никакой надежды на исправление ситуации нет, только вымирание, это абсолютно разрушающее, дегуманизирующее искусство, я себя рядом с такими художниками — ну как рядом, на одной планете — чувствую ванильным девственником, и после каждого фильма Лантимоса два дня болею.
А в четверг началась весна — сначала кошава выдула смог, потом прекратились утренние заморозки, и к субботе в старом городе стало людно, как было в конце лета, когда закончилась жара. Зацвёл миндаль, в лесу вылезла вторая волна подснежников (первая схлынула ещё в январе) и каких-то других первоцветов, голубеньких, не знаю названия. На набережной Дуная вчера было не протолкнуться, протестующие студенты переоделись из зимнего в разноцветные покрывала и накидки и ходили с плакатами между людей, как призраки памяти и возмездия.
Я встал в шесть утра, позанимался романом, сделал эту запись и пошёл на местный рынок за паприкой, творогом, брюссельской капустой, цукини и яйцами по 1.5 евро за десяток — пока мир вокруг погружался в зло со скоростью балканской весны.
#србиjалог
Весна наступила убийственно быстро, даже не за неделю, а в четверг.
В прошлое воскресенье пошли гулять. День был серый и дымный. Не могу привыкнуть к местному грязному воздуху: когда нет ветра, он пахнет всеми отходами человеческой жизнедеятельности сразу: дымом от печей, выхлопными газами, запертыми комнатами, жареным мясом. Мы добавили свой кубометр с утра: я убирался дома и у меня под ногами загорелся пылесос. Сначала хлопнул внутри мотором, потом замолчал, потом с шипением задымил, как дымят умирающие механизмы, по ворзастающей, всё гуще и ядовитее. Я каждый раз поражаюсь, каким опасным говном окружает себя человек: однажды у меня под окнами сожгли небольшой автомобиль, какой-то гольф-класс. Я жил тогда на пятом этаже, и в квартире стало нечем дышать секунд через пятнадцать, просто пришёл снизу дым и вытеснил воздух через открытое окно. Думаю, этот ядовитый дым — отлетающая душа погибающей техники, приборов, машин, механизмов, а возможно, вообще всех вещей.
Мы погуляли немного по дымному городу а потом пошли в воеводинский музей современного искусства, там идёт выставка «Видеосфера»: два тёмных зала с видеоартом. Выставка потрясающая, редко когда удаётся уйти из музея с таким густым чувством мрачной безысходности, браво кураторам: ни одного просвета. На самом козырном месте висит огромный экран с артом Марины Абрамович, где она сидит на коленях и напротив неё стоит ослик, и вот они смотрят с осликом друг на друга, а в нижней чести экрана бегущей строкой Марина Абрамович рассказывает о своих детских травмах, как её отец избивал её мать, и как она нашла у матери в шкафу бумаги о разводе, то есть, она продолжала жить с бывшим мужем и терпеть от него побои уже будучи свободным человеком, как будто откладывала эту свободу, как мы откладываем деньги на чью-нибудь смерть или реэмиграцию в какую-нибудь другую страну. В конце фильма ослику надоедает стоять и он уходит.
Ещё была шизофренически весёлая работа, где в десятиминутный ролик смонтированы приветствия ведущих новостей — они на разных языках и с разной скоростью говорят фразу «добрый вечер» — вероятно, это начала новостных выпусков какого-то важного дня, когда кто-то умер или началась война, или распалась какая-нибудь страна, я не вдавался.
В музее современного искусства есть трогательный внутренний дворик с высохшим неработающим фонтаном, увитыми плющом кирпичными стенами и стульями с торчащим из-под дермантина поролоном, на них сидит и курит охранник, когда ему надоедает сидеть в кабинке у входа.
Вечером посмотрели, наконец, «Виды доброты», и хочу сказать, что преклоняюсь перед Лантимосом: он точно знает, где именно в человеке находится трещина, через которую сквозит мрак и ужас, вероятно, это и есть человеческая природа: быть проводником мрака и ужаса, и ничего с этим не сделать нельзя, никакой надежды на исправление ситуации нет, только вымирание, это абсолютно разрушающее, дегуманизирующее искусство, я себя рядом с такими художниками — ну как рядом, на одной планете — чувствую ванильным девственником, и после каждого фильма Лантимоса два дня болею.
А в четверг началась весна — сначала кошава выдула смог, потом прекратились утренние заморозки, и к субботе в старом городе стало людно, как было в конце лета, когда закончилась жара. Зацвёл миндаль, в лесу вылезла вторая волна подснежников (первая схлынула ещё в январе) и каких-то других первоцветов, голубеньких, не знаю названия. На набережной Дуная вчера было не протолкнуться, протестующие студенты переоделись из зимнего в разноцветные покрывала и накидки и ходили с плакатами между людей, как призраки памяти и возмездия.
Я встал в шесть утра, позанимался романом, сделал эту запись и пошёл на местный рынок за паприкой, творогом, брюссельской капустой, цукини и яйцами по 1.5 евро за десяток — пока мир вокруг погружался в зло со скоростью балканской весны.
#србиjалог
Нови Сад, 25 марта 2025
Мне приснился самый неприятный сон с начала войны: меня похитили, привезли в Москву, в родительскую квартиру, и там заперли в дальней комнате, где я жил перед тем, как от родителей съехать.
Я под домашним арестом, у меня нет ни телефона, ни документов. Я не могу ничего сделать — ни уехать, ни сбежать. Иногда я подхожу к двери и смотрю сквозь щель в коридор, и вижу, как в квартиру заходят незнакомые люди. Один раз пришли два мента в брониках и с автоматами, огромные мужики в чёрном, потом какие-то несуществующие родственники в камуфляже, вернувшиеся с фронта, и мой отец — при жизни он был против войны с первого дня — тоже среди них ходил и, судя по всему, неплохо себя чувствовал, я даже подумал во сне, как он здорово восстановился после болезни.
Я вышел на балкон, там стояли коробки с моими вещами — я их действительно там оставил, когда уехал с одним чемоданом — я вспомнил, что там внутри и что мне может пригодиться при побеге из родительской квартиры. Стал искать верёвку, чтобы спуститься с четвёртого этажа, потому что менты могли прийти снова, и даже нашёл одну, но поскольку я не умею вязать узлы (а телефона, чтобы посмотреть в ютубе, у меня нет), то ничего не смог с ней сделать, верёвка соскальзывала с каменного выступа. За окном — Беляево, зима, ночь луна, метёлки деревьев, внизу тощий слой снега. Я влип, застрял, у меня нет выхода, я не могу уехать, не могу выбраться из квартиры, и даже Анне не могу сообщить, где я и что со мной.
Потом я проснулся и снова заснул — во второй серии я снова оказался в той же комнате. Ко мне пришёл отец, здоровый и помолодевший, но почему-то голый. Я достал телескопическое удилище и начал им его бить — я раздвигал удилище и хлестал его, как хлыстом, потом сдвигал и лупил, как дубинкой.
После этой сцены я во второй раз проснулся, но не совсем: застрял между сном и не сном, и там, в этом промежутке, увидел как бы со стороны смерть отца и бабушки — они умерли, когда я уже уехал, я не простился ни с ним, ни с ней. Я увидел между ними связь, и это было очень странно, потому что они никогда не были близки, они отталкивались друг от друга, абсолютно полярные люди. Отец бабушку откровенно боялся, а она его недолюбливала и снисходительно-презрительно терпела, при этом оба они стали для меня проводниками в тьму — я понял это во сне. Но если тьма бабушки была искусством, интуицией, она умела завораживать, заколдовывать, расставлять тени и знала их силу, то тьма отца была яростью, экстазом, у него, как говорят, «падала планка», белели глаза, он любил алкоголь и не мог ему сопротивляться, я думаю, он наслаждался эффектом, когда выпивка снимает процессы торможения.
Я никогда раньше так о них не думал, и не видел, что другая пара моего детства — мать и дед — всегда были про другое: про порядок, алгоритмы, протоколы, диеты, процедуры, расписания, контроль.
Когда я осознал в этом полусне, что оба мои проводника в тень ушли, умерли, их больше нет, я заплакал. Лежал, спал — и плакал во сне. Я даже успел подумать, что если так реагирую на это осознание, значит, там есть что-то очень важное для меня, это часть моей внутренней конструкции, возможно, несущая — поэтому я и решил записать этот сон, хотя обычно такого не делаю.
Тем временем в Нови Саде погиб шестнадцатый пострадавший под обрушившимся козырьком — всё это время он был в больнице. На улице, где мы живём, находится гимназия, где этот несчастный учился, и в день его смерти улица встала, люди принесли цветы и свечи, фасад гимназии завесили простынями с лозунгами и кровавыми ладонями, ночью у стены зажигают свечи. По моим ощущениям, эта смерть приблизит развязку протестов, какой бы она ни была.
Я ещё думаю, что суть момента в следующем: человечество открыло для себя по-настоящему альтернативный источник энергии и уже который год на нём куда-то едет, этот источник энергии — смерть. Мы живём на энергии смерти. Меня эта мысль пугает и завораживает одновременно.
#србиjалог
Мне приснился самый неприятный сон с начала войны: меня похитили, привезли в Москву, в родительскую квартиру, и там заперли в дальней комнате, где я жил перед тем, как от родителей съехать.
Я под домашним арестом, у меня нет ни телефона, ни документов. Я не могу ничего сделать — ни уехать, ни сбежать. Иногда я подхожу к двери и смотрю сквозь щель в коридор, и вижу, как в квартиру заходят незнакомые люди. Один раз пришли два мента в брониках и с автоматами, огромные мужики в чёрном, потом какие-то несуществующие родственники в камуфляже, вернувшиеся с фронта, и мой отец — при жизни он был против войны с первого дня — тоже среди них ходил и, судя по всему, неплохо себя чувствовал, я даже подумал во сне, как он здорово восстановился после болезни.
Я вышел на балкон, там стояли коробки с моими вещами — я их действительно там оставил, когда уехал с одним чемоданом — я вспомнил, что там внутри и что мне может пригодиться при побеге из родительской квартиры. Стал искать верёвку, чтобы спуститься с четвёртого этажа, потому что менты могли прийти снова, и даже нашёл одну, но поскольку я не умею вязать узлы (а телефона, чтобы посмотреть в ютубе, у меня нет), то ничего не смог с ней сделать, верёвка соскальзывала с каменного выступа. За окном — Беляево, зима, ночь луна, метёлки деревьев, внизу тощий слой снега. Я влип, застрял, у меня нет выхода, я не могу уехать, не могу выбраться из квартиры, и даже Анне не могу сообщить, где я и что со мной.
Потом я проснулся и снова заснул — во второй серии я снова оказался в той же комнате. Ко мне пришёл отец, здоровый и помолодевший, но почему-то голый. Я достал телескопическое удилище и начал им его бить — я раздвигал удилище и хлестал его, как хлыстом, потом сдвигал и лупил, как дубинкой.
После этой сцены я во второй раз проснулся, но не совсем: застрял между сном и не сном, и там, в этом промежутке, увидел как бы со стороны смерть отца и бабушки — они умерли, когда я уже уехал, я не простился ни с ним, ни с ней. Я увидел между ними связь, и это было очень странно, потому что они никогда не были близки, они отталкивались друг от друга, абсолютно полярные люди. Отец бабушку откровенно боялся, а она его недолюбливала и снисходительно-презрительно терпела, при этом оба они стали для меня проводниками в тьму — я понял это во сне. Но если тьма бабушки была искусством, интуицией, она умела завораживать, заколдовывать, расставлять тени и знала их силу, то тьма отца была яростью, экстазом, у него, как говорят, «падала планка», белели глаза, он любил алкоголь и не мог ему сопротивляться, я думаю, он наслаждался эффектом, когда выпивка снимает процессы торможения.
Я никогда раньше так о них не думал, и не видел, что другая пара моего детства — мать и дед — всегда были про другое: про порядок, алгоритмы, протоколы, диеты, процедуры, расписания, контроль.
Когда я осознал в этом полусне, что оба мои проводника в тень ушли, умерли, их больше нет, я заплакал. Лежал, спал — и плакал во сне. Я даже успел подумать, что если так реагирую на это осознание, значит, там есть что-то очень важное для меня, это часть моей внутренней конструкции, возможно, несущая — поэтому я и решил записать этот сон, хотя обычно такого не делаю.
Тем временем в Нови Саде погиб шестнадцатый пострадавший под обрушившимся козырьком — всё это время он был в больнице. На улице, где мы живём, находится гимназия, где этот несчастный учился, и в день его смерти улица встала, люди принесли цветы и свечи, фасад гимназии завесили простынями с лозунгами и кровавыми ладонями, ночью у стены зажигают свечи. По моим ощущениям, эта смерть приблизит развязку протестов, какой бы она ни была.
Я ещё думаю, что суть момента в следующем: человечество открыло для себя по-настоящему альтернативный источник энергии и уже который год на нём куда-то едет, этот источник энергии — смерть. Мы живём на энергии смерти. Меня эта мысль пугает и завораживает одновременно.
#србиjалог
Только закончив новую главу "Чёрного Кремля" я обратил внимание, что её герой тоже живёт в Хамовниках — как и герой "Сладости". Но это совершенно разные люди, конечно.
Новая глава называется "Голос и лимузин", её можно прочитать прямо сейчас, без регистрации и смс (но так будет не всегда).
https://yetanotherinsecurewriter.bearblog.dev/voice-and-limo/
Новая глава называется "Голос и лимузин", её можно прочитать прямо сейчас, без регистрации и смс (но так будет не всегда).
https://yetanotherinsecurewriter.bearblog.dev/voice-and-limo/
Yet Another Insecure Writer
Голос и лимузин
Из Министерства Артёма Фаталиева уволили за гнусность.
Он отслужил здесь десять лет без малого, поэтому к нему проявили снисхождение: разрешили обойтись ...
Он отслужил здесь десять лет без малого, поэтому к нему проявили снисхождение: разрешили обойтись ...
Нови Сад, 30 марта 2025
Зашёл разговор, почему бы не уехать в Аргентину.
С одной стороны, потому что сейчас это как покупка биткоина — если не сделал раньше, сейчас уже можно не делать, наверняка нам уже и там не рады. Со мной некоторое время назад перестала общаться в соцсетях знакомая — не просто перестала, а забанила в фейсбуке. Она уехала в Аргентину давно, задолго до начала войны, вышла там замуж за богатого гаучо (я не думаю, что он на самом деле гаучо, мне просто нравится слово), и когда начался исход из России, написала мне: какие ужасные русские к нам приехали. Совершенно не вписываются в местный контекст, к тому же едут беременные, на девятом месяце, хотят здесь родить и чтобы у детей было гражданство, возмутительно. Я не поддержал и получил бан.
С другой стороны, три года назад я думал про Аргентину: ну, это билет в один конец. Улетишь — и обратно уже не приедешь, и в гости тоже не приедешь. И вот где мы теперь: прошло три года и наш билет и так оказался билетом в один конец: возможность возвращения осталась только техническая. Это само по себе довольно удивительно, хотя не могу сказать, что неожиданно.
Катались на горе с парнем из местного велочата, он живёт здесь почти три года. Спросил у него: какие планы? Он ответил, что не знает, какие планы, потому что паспорта сербы не выдают. Русы подают в консульство заявление о выходе из гражданства рф, потом подают документы на сербское гражданство, и не происходит ничего. ПМЖ после трёх лет при этом выдают исправно — с ним ты почти гражданин, но не гражданин, и шенгенские визы всё равно нужны, а паспорт пока не дали, кажется, никому из уехавших в 2022 году — по крайней мере, я не слышал ни об одном таком случае. Возможно, просто рано, но все ждут.
На этом фоне постоянно появляются слухи, что многие вернулись обратно — но и с такими случаями я лично не сталкивался. Возможно, люди возвращаются втихую, просто исчезают под шум бесконечных мартовских дождей и разливающихся рек, тонут в жизни, как кроссовки в набухшей глине на горных тропинках, и нигде больше не проявляются, не всплывают.
Многие сходятся на мысли, что сербы просто ждут, что мы выкинем дальше — вдруг мы действительно встанем на крыло и съебём в Аргентину.
У меня диагностировали базалиому — неагрессивную форму рака кожи, наследие турецкого солнца, небольшое похожее на ссадину пятнышко в центре лица, прямо на носу. Не заметить невозможно, но можно долго игнорировать — и в этом, наверное, единственная опасность этого заболевания. Лекарство продаётся в аптеке без рецепта, стоит 7 евро за пакетике, у него совершенно варварский, хотя и остроумный механизм действия: лекарство провоцирует иммунный ответ и моё тело начинает разрушать плохие клетки, в результате в середине лица у меня теперь поле боя, но так и должно быть, а cure rate достаточно высокий. Мне кажется, это в целом хорошая маргинальная тема для исследования или фикшена: болезни эмигрантов, боди-хоррор в стиле «Преступлений будущего».
Люди тем временем поделились на две категории: одни не спрашивают, другие спрашивают. Я берегу психическое здоровье окружающих и ни в зум, ни на улицу без пластыря на носу не выхожу — ну или выхожу в темноте. Мне с детства нравился роман Кобо Абэ «Чужое лицо», там герою в лицо плеснуло жидким азотом и он сделал себе маску, впоследствии получившую контроль над его личностью, очень японская история, от неё даже по-японски фонит Достоевским, и это, кстати, вообще удивительная особенность современной японской литературы. Мне и в Саяке Мурате видится инкарнация Достоевского, возможно, дело в том, что технически Достоевский после гражданской казни стал ронином, потерявшим покровительство сюзерена, но оставшимся верным служению. Ронин Михайлович Достоевский.
#србиjалог
Зашёл разговор, почему бы не уехать в Аргентину.
С одной стороны, потому что сейчас это как покупка биткоина — если не сделал раньше, сейчас уже можно не делать, наверняка нам уже и там не рады. Со мной некоторое время назад перестала общаться в соцсетях знакомая — не просто перестала, а забанила в фейсбуке. Она уехала в Аргентину давно, задолго до начала войны, вышла там замуж за богатого гаучо (я не думаю, что он на самом деле гаучо, мне просто нравится слово), и когда начался исход из России, написала мне: какие ужасные русские к нам приехали. Совершенно не вписываются в местный контекст, к тому же едут беременные, на девятом месяце, хотят здесь родить и чтобы у детей было гражданство, возмутительно. Я не поддержал и получил бан.
С другой стороны, три года назад я думал про Аргентину: ну, это билет в один конец. Улетишь — и обратно уже не приедешь, и в гости тоже не приедешь. И вот где мы теперь: прошло три года и наш билет и так оказался билетом в один конец: возможность возвращения осталась только техническая. Это само по себе довольно удивительно, хотя не могу сказать, что неожиданно.
Катались на горе с парнем из местного велочата, он живёт здесь почти три года. Спросил у него: какие планы? Он ответил, что не знает, какие планы, потому что паспорта сербы не выдают. Русы подают в консульство заявление о выходе из гражданства рф, потом подают документы на сербское гражданство, и не происходит ничего. ПМЖ после трёх лет при этом выдают исправно — с ним ты почти гражданин, но не гражданин, и шенгенские визы всё равно нужны, а паспорт пока не дали, кажется, никому из уехавших в 2022 году — по крайней мере, я не слышал ни об одном таком случае. Возможно, просто рано, но все ждут.
На этом фоне постоянно появляются слухи, что многие вернулись обратно — но и с такими случаями я лично не сталкивался. Возможно, люди возвращаются втихую, просто исчезают под шум бесконечных мартовских дождей и разливающихся рек, тонут в жизни, как кроссовки в набухшей глине на горных тропинках, и нигде больше не проявляются, не всплывают.
Многие сходятся на мысли, что сербы просто ждут, что мы выкинем дальше — вдруг мы действительно встанем на крыло и съебём в Аргентину.
У меня диагностировали базалиому — неагрессивную форму рака кожи, наследие турецкого солнца, небольшое похожее на ссадину пятнышко в центре лица, прямо на носу. Не заметить невозможно, но можно долго игнорировать — и в этом, наверное, единственная опасность этого заболевания. Лекарство продаётся в аптеке без рецепта, стоит 7 евро за пакетике, у него совершенно варварский, хотя и остроумный механизм действия: лекарство провоцирует иммунный ответ и моё тело начинает разрушать плохие клетки, в результате в середине лица у меня теперь поле боя, но так и должно быть, а cure rate достаточно высокий. Мне кажется, это в целом хорошая маргинальная тема для исследования или фикшена: болезни эмигрантов, боди-хоррор в стиле «Преступлений будущего».
Люди тем временем поделились на две категории: одни не спрашивают, другие спрашивают. Я берегу психическое здоровье окружающих и ни в зум, ни на улицу без пластыря на носу не выхожу — ну или выхожу в темноте. Мне с детства нравился роман Кобо Абэ «Чужое лицо», там герою в лицо плеснуло жидким азотом и он сделал себе маску, впоследствии получившую контроль над его личностью, очень японская история, от неё даже по-японски фонит Достоевским, и это, кстати, вообще удивительная особенность современной японской литературы. Мне и в Саяке Мурате видится инкарнация Достоевского, возможно, дело в том, что технически Достоевский после гражданской казни стал ронином, потерявшим покровительство сюзерена, но оставшимся верным служению. Ронин Михайлович Достоевский.
#србиjалог
Вот ещё одна глава «Чёрного кремля», «У родника». Несколько дней назад я положил её на bearblog, но пока нигде не анонсировал. Это продолжение предыдущей, «Голос и лимузин». Следом за ней я планирую опубликовать первую главу всего проекта, возможно, из неё станет понятно, что же там вообще происходит и кто все эти люди. Я поставил себе абстрактную техническую задачу: написать роман по принципу торрента, повествования, разделённого на элементы, и собирающегося в итоге в один цельный рассказ. Предполагается, что он должен не только писаться так, но и работать для читателя, хотя для соблюдения формальных приличий я, конечно, расставлю элементы в сюжетном порядке.
https://yetanotherinsecurewriter.bearblog.dev/9265/
#Чёрныйкремль
https://yetanotherinsecurewriter.bearblog.dev/9265/
#Чёрныйкремль
Yet Another Insecure Writer
У родника
Из подножия осыпающегося, словно подвешенного на древесных корнях, склона холма в глубине заброшенной части парка между улицей Косыгина и Воробьёвской набере...
Нови Сад, 12 апреля 2025
Пережил идеальный киберпанк-момент.
У меня с доковидного 2019 года был айфон восьмой модели — я купил его в Дубае, в Дубай-молле, во время длинной пересадки до Коломбо. Меня тогда настолько впечатлил Дубай, что я поместил туда главу OVUM: в этом самом Дубай-молле женщины в чёрном текут от бутика к бутику, как реки человеческой нефти, и их одежды напоминают Славику дым над нефтяными полями Дэйр-эз-Зора, а потом в Бурдж Халифе Славика вербует oficieré Комитета Сестёр.
В Турции через год этот айфон заблокировали, потому что там на любой ввезённый телефон нужно платить налог в размере его стоимости, и я купил другую «восьмёрку», подержанную, с уже оплаченным турецким налогом.
Меня вполне устраивала эта модель, но недавно её перестали поддерживать — мне кажется, первый эпизод седьмого сезона «Чёрного зеркала» возник из похожей ситуации — а вдобавок телефон начал расклеиваться, буквально: у него отошла передняя панель.
Две недели назад подруга привезла мне новый айфон, тоже из Дубая — она летала туда на крипто-митап, а в Сербии всё равно высокие налоги на технику.
Я выбрал 16е, самую недорогую модель (e as for economy), с тем же процессором, что и у 16pro, только без некоторых функций. Если переходить на него с восьмого, то эту разницу заметить невозможно, он всё равно будет казаться чем-то космическим.
Расплатился я с подругой, разумеется, тоже криптой.
И сразу сделал то, что давно нужно было сделать (но я откладывал до подобного случая) — переключил в аппсторе страну, перестал быть для Apple резидентом рф, и получил доступ ко всем заблокированным после начала войны приложениям, в том числе к стримингу Apple music.
Я пользовался этим стримингом до ковида, потом перешёл на спотифай, а когда и то, и другое от рф-людей отключили, стал слушать музыку на ютубе.
Я совершенно забыл за это время про Apple music, а сейчас, когда зашёл туда, обнаружил там свой плейлист, небольшой, всего на три часа — из 2018 и 2019 годов.
Я был тогда сильно влюблён — потом оказалось, что это было самое деструктивное время в моей жизни, а тогда я, конечно же, об этом не думал, просто всё время летал, как на приходе, на эмоциональных качелях. И этот плейлист — он весь оттуда. И он на меня произвёл очень мощный эффект.
Я не просто вспомнил все свои чувства из того времени. Я их заново пережил, как будто они тоже были заперты внутри облачного сервиса. Но при этом я не соотносил эти чувства с конкретным человеком, этот плейлист был связан только со мной, всё, что я тогда испытывал за несколько лет полностью освободилось от любых элементов не-меня, это был чистый эмоциональный стрим, без сюжетного контента.
Я мог совместить его с чем угодно — с прогулкой, с работой, с зарядкой. Он перекрашивал происходящее в свои цвета, менял моё внутреннее состояние, иногда это было уместно, иногда не очень, но уместность — вообще другой вопрос.
Не знаю даже, с чем такое сравнить, возможно, с консервами: мне кажется, если в принципе возможно законсервировать эмоцию, то как-то примерно так.
Это похоже на ананас в собственном соку из банки. У него, безусловно, вкус ананаса, но когда ты его ешь, то даже если тебя в этот момент опрокидывает в воспоминании на фруктовый базар в Малинди, и даже если ты представляешь огромную кенийку в ярком чёрно-жёлтом одеянии, отрезавшую куски на пробу, ты не увидишь её лицо и не услышишь её голос. Только, может быть, вспомнишь, если повезёт, стальное орудие в её руках, похожее одновременно на мачете и поварской нож, и как ананасовый сок тёк у тебя по рукам на красную землю.
#србиjалог
Пережил идеальный киберпанк-момент.
У меня с доковидного 2019 года был айфон восьмой модели — я купил его в Дубае, в Дубай-молле, во время длинной пересадки до Коломбо. Меня тогда настолько впечатлил Дубай, что я поместил туда главу OVUM: в этом самом Дубай-молле женщины в чёрном текут от бутика к бутику, как реки человеческой нефти, и их одежды напоминают Славику дым над нефтяными полями Дэйр-эз-Зора, а потом в Бурдж Халифе Славика вербует oficieré Комитета Сестёр.
В Турции через год этот айфон заблокировали, потому что там на любой ввезённый телефон нужно платить налог в размере его стоимости, и я купил другую «восьмёрку», подержанную, с уже оплаченным турецким налогом.
Меня вполне устраивала эта модель, но недавно её перестали поддерживать — мне кажется, первый эпизод седьмого сезона «Чёрного зеркала» возник из похожей ситуации — а вдобавок телефон начал расклеиваться, буквально: у него отошла передняя панель.
Две недели назад подруга привезла мне новый айфон, тоже из Дубая — она летала туда на крипто-митап, а в Сербии всё равно высокие налоги на технику.
Я выбрал 16е, самую недорогую модель (e as for economy), с тем же процессором, что и у 16pro, только без некоторых функций. Если переходить на него с восьмого, то эту разницу заметить невозможно, он всё равно будет казаться чем-то космическим.
Расплатился я с подругой, разумеется, тоже криптой.
И сразу сделал то, что давно нужно было сделать (но я откладывал до подобного случая) — переключил в аппсторе страну, перестал быть для Apple резидентом рф, и получил доступ ко всем заблокированным после начала войны приложениям, в том числе к стримингу Apple music.
Я пользовался этим стримингом до ковида, потом перешёл на спотифай, а когда и то, и другое от рф-людей отключили, стал слушать музыку на ютубе.
Я совершенно забыл за это время про Apple music, а сейчас, когда зашёл туда, обнаружил там свой плейлист, небольшой, всего на три часа — из 2018 и 2019 годов.
Я был тогда сильно влюблён — потом оказалось, что это было самое деструктивное время в моей жизни, а тогда я, конечно же, об этом не думал, просто всё время летал, как на приходе, на эмоциональных качелях. И этот плейлист — он весь оттуда. И он на меня произвёл очень мощный эффект.
Я не просто вспомнил все свои чувства из того времени. Я их заново пережил, как будто они тоже были заперты внутри облачного сервиса. Но при этом я не соотносил эти чувства с конкретным человеком, этот плейлист был связан только со мной, всё, что я тогда испытывал за несколько лет полностью освободилось от любых элементов не-меня, это был чистый эмоциональный стрим, без сюжетного контента.
Я мог совместить его с чем угодно — с прогулкой, с работой, с зарядкой. Он перекрашивал происходящее в свои цвета, менял моё внутреннее состояние, иногда это было уместно, иногда не очень, но уместность — вообще другой вопрос.
Не знаю даже, с чем такое сравнить, возможно, с консервами: мне кажется, если в принципе возможно законсервировать эмоцию, то как-то примерно так.
Это похоже на ананас в собственном соку из банки. У него, безусловно, вкус ананаса, но когда ты его ешь, то даже если тебя в этот момент опрокидывает в воспоминании на фруктовый базар в Малинди, и даже если ты представляешь огромную кенийку в ярком чёрно-жёлтом одеянии, отрезавшую куски на пробу, ты не увидишь её лицо и не услышишь её голос. Только, может быть, вспомнишь, если повезёт, стальное орудие в её руках, похожее одновременно на мачете и поварской нож, и как ананасовый сок тёк у тебя по рукам на красную землю.
#србиjалог
Положил на bearblog первую главу "Чёрного Кремля". Поменял имена девочек (мне сложно с именами, не всегда даются, поэтому я часто использую имена каких-то людей из жизни), кажется, они такими и останутся. "Чёрный Кремль" уже вырос до четырёх с половиной авторских листов, я думаю, это чуть больше половины, и мне теперь абсолютно совершенно понятно, что там будет дальше и чем всё закончится. Спойлер: победой мёртвых детей!
Первая глава, конечно же, называется "В Москву"
https://yetanotherinsecurewriter.bearblog.dev/8754/
Первая глава, конечно же, называется "В Москву"
https://yetanotherinsecurewriter.bearblog.dev/8754/
Yet Another Insecure Writer
В Москву
Жирным кулаком с чёрными волосками на коротких фалангах Мужик колотит в стенку фургона.
— Подъём! — Кричит Мужик. — Люди пришли. Выходи, пора.
Лиза пр...
— Подъём! — Кричит Мужик. — Люди пришли. Выходи, пора.
Лиза пр...
Нови Сад, 20 апреля 2025
С тех пор, как в ноябре обрушился козырёк вокзала, железнодорожное сообщение с Нови Садом так и не восстановили.
Скоростной поезд Соко ходит из Белграда до Петраварадина и оттуда же отбывает в Белград. Чтобы на него попасть, нужно сначала сесть в бесплатный автобус на центральной автобусной станции. Бесплатный автобус основательно пропитан бензином, и через десять минут выходишь из него немного пьяненьким.
В Белград мы ездим, когда нам нужно выправить официальные документы или постричься — зайти с утра в барбершоп и весь день гулять по столице красивым, чувствовать затылком белградский ветерок с прохладными обертонами бруталистского бетона. Общественный транспорт в Белграде с января бесплатный, это удобно, хотя налоги примерно с того же времени повысили на 10%.
В Нови Саде мы привыкли к митингам оппозиции, мне вообще нравится их стратегия, как они привлекают внимание, эффективно и достаточно ненавязчиво: перекрывают на символические 16 минут движение, устраивают ежедневные шестнадцатиминутные шумовые сессии — в 19.30 весь город начинает стучать в кастрюли, свистеть и гудеть — и даже крупные акции у них всегда человеческие, соразмерные. Вносят disruption в городскую жизнь, но не вырезают из неё целые кварталы, не режут город на секторы, как перед облавой или фильтрацией.
В прошлые выходные мы приехали в Белград и сразу оказались на огромном провластном митинге Не Дамо Србijу. Попали в крутой замес почти сразу за дверями вокзала. Нам нужно было в центр — автобусы туда не ходили, и нас высадили за пару километров от остановки. Мы пошли по пустым заблокированным полицией улицам, нам нужно было через парк — но через него не пускали и мы свернули в обход, вдоль полицейского заграждения. Заграждения в Сербии не такие, как в россии — не барьеры по пояс, а проволочные решётки выше человеческого роста, мы шли вдоль них, шли, шли, шли, шли, потом уже бежали вдоль них, а решётки не заканчивались, даже в перспективе. По ту сторону решёток происходила какая-то изолированная оплаченная жизнь, с палатками с бесплатной водой, с пунктами питания, как на марафонской дистанции, была даже сцена с диджеями. По эту сторону решёток стояли красиво одетые белградцы, курили и показывали на забор мизинцами.
Мне кажется, мы так и бежали весь день, до самой крепости Калемегдан — по пути успели заскочить в цирюльни и даже пообедать в русском кафе с совершенно бесподобным французским сидром в меню. Мы сидели там на веранде, смотрели на улицу, слушали русскую речь из навигатора курьера, я подумал, что среди уехавших от путина ребят, наверняка есть какой-нибудь будущий Газданов, пока никому не известный разносчик пиццы и плескавицы, и он прямо сейчас придумывает некую новую «Ночную доставку».
Мы добрались до крепостного холма в Калемегдане, уселись там на вершине, а провластный митинг всё ещё продолжался: толпа шла по Бранкову мосту, его хорошо было видно с высоты, в какой-то момент кусок толпы загорелся ярким оранжевым огнём, там зажгли фаеры и над стрелкой Савы и Дуная стало дымно, как от сотни раскочегаренных грилей-роштилей.
Когда мы возвращались домой, то везде видели группки немолодых простовато одетых людей вокруг ушлых мужичков в кепках, мужички отсчитывали подотчётные динары из пачки, рассовывали в трудовые ладони, делали пометки в сложенных вчетверо листках бумаги.
Внутри белградского вокзала прошли сквозь строй сербских riot police — огромных мужиков в латах и с притороченными к броникам шлемами. Я старался не смотреть в их сторону, а они, наоборот, нас с интересом рассматривали, нагрудных камер ни у кого из них не было.
Через несколько дней в Нови Саде остановили движение по главному мосту через Дунай — мосту Свободы — там лопнула стальная скрепа, не самого моста, а бандеры, флагштока или фонарного столба. Её быстро починили и к утру движение восстановили, но я несколько часов думал, что, возможно, Нови Сад просто пытается отстыковаться от планеты Земля.
Мне было хорошо с этой мыслью.
#србиjалог
С тех пор, как в ноябре обрушился козырёк вокзала, железнодорожное сообщение с Нови Садом так и не восстановили.
Скоростной поезд Соко ходит из Белграда до Петраварадина и оттуда же отбывает в Белград. Чтобы на него попасть, нужно сначала сесть в бесплатный автобус на центральной автобусной станции. Бесплатный автобус основательно пропитан бензином, и через десять минут выходишь из него немного пьяненьким.
В Белград мы ездим, когда нам нужно выправить официальные документы или постричься — зайти с утра в барбершоп и весь день гулять по столице красивым, чувствовать затылком белградский ветерок с прохладными обертонами бруталистского бетона. Общественный транспорт в Белграде с января бесплатный, это удобно, хотя налоги примерно с того же времени повысили на 10%.
В Нови Саде мы привыкли к митингам оппозиции, мне вообще нравится их стратегия, как они привлекают внимание, эффективно и достаточно ненавязчиво: перекрывают на символические 16 минут движение, устраивают ежедневные шестнадцатиминутные шумовые сессии — в 19.30 весь город начинает стучать в кастрюли, свистеть и гудеть — и даже крупные акции у них всегда человеческие, соразмерные. Вносят disruption в городскую жизнь, но не вырезают из неё целые кварталы, не режут город на секторы, как перед облавой или фильтрацией.
В прошлые выходные мы приехали в Белград и сразу оказались на огромном провластном митинге Не Дамо Србijу. Попали в крутой замес почти сразу за дверями вокзала. Нам нужно было в центр — автобусы туда не ходили, и нас высадили за пару километров от остановки. Мы пошли по пустым заблокированным полицией улицам, нам нужно было через парк — но через него не пускали и мы свернули в обход, вдоль полицейского заграждения. Заграждения в Сербии не такие, как в россии — не барьеры по пояс, а проволочные решётки выше человеческого роста, мы шли вдоль них, шли, шли, шли, шли, потом уже бежали вдоль них, а решётки не заканчивались, даже в перспективе. По ту сторону решёток происходила какая-то изолированная оплаченная жизнь, с палатками с бесплатной водой, с пунктами питания, как на марафонской дистанции, была даже сцена с диджеями. По эту сторону решёток стояли красиво одетые белградцы, курили и показывали на забор мизинцами.
Мне кажется, мы так и бежали весь день, до самой крепости Калемегдан — по пути успели заскочить в цирюльни и даже пообедать в русском кафе с совершенно бесподобным французским сидром в меню. Мы сидели там на веранде, смотрели на улицу, слушали русскую речь из навигатора курьера, я подумал, что среди уехавших от путина ребят, наверняка есть какой-нибудь будущий Газданов, пока никому не известный разносчик пиццы и плескавицы, и он прямо сейчас придумывает некую новую «Ночную доставку».
Мы добрались до крепостного холма в Калемегдане, уселись там на вершине, а провластный митинг всё ещё продолжался: толпа шла по Бранкову мосту, его хорошо было видно с высоты, в какой-то момент кусок толпы загорелся ярким оранжевым огнём, там зажгли фаеры и над стрелкой Савы и Дуная стало дымно, как от сотни раскочегаренных грилей-роштилей.
Когда мы возвращались домой, то везде видели группки немолодых простовато одетых людей вокруг ушлых мужичков в кепках, мужички отсчитывали подотчётные динары из пачки, рассовывали в трудовые ладони, делали пометки в сложенных вчетверо листках бумаги.
Внутри белградского вокзала прошли сквозь строй сербских riot police — огромных мужиков в латах и с притороченными к броникам шлемами. Я старался не смотреть в их сторону, а они, наоборот, нас с интересом рассматривали, нагрудных камер ни у кого из них не было.
Через несколько дней в Нови Саде остановили движение по главному мосту через Дунай — мосту Свободы — там лопнула стальная скрепа, не самого моста, а бандеры, флагштока или фонарного столба. Её быстро починили и к утру движение восстановили, но я несколько часов думал, что, возможно, Нови Сад просто пытается отстыковаться от планеты Земля.
Мне было хорошо с этой мыслью.
#србиjалог
Нови Сад, 20 апреля 2025
Мой отец начал прорастать сквозь меня задолго до своей смерти.
Однажды я заметил в зеркале фамильную черту: низко опущенные веки, из-за чего создавался такой эффект, будто у меня всё время полузакрыты глаза. Мне эта черта очень не понравилась, настолько, что я начал намеренно открывать глаза шире, чем они сами по себе открывались. Выходило, с одной стороны, не очень-то удобно, с другой — я стал несколько лучше видеть, хотя моё лицо приобретало иногда несвойственное мне выражение. Этот человек с широко открытыми глазами был не совсем я, но и человек с полуопущенными веками тоже был не совсем я, по крайней мере, мне очень не хотелось им быть.
Позже я забыл про веки, перестал обращать на них внимание и сейчас даже не смогу сказать, не посмотрев в зеркало, полуприкрыты ли они у меня, как у отца, или же нет.
Были вещи и поважнее.
Отец, конечно же, умел плавать — он же вырос на Днепре — но меня научить так и не смог. Я помню, как он вынес меня на середину подмосковной Пахры, сказал: плыви. Плыви, а я поддержу снизу. Ничего не получилось, я не почувствовал никакой поддержки — ни от него, ни от воды — и с тех пор считал себя к плаванию неприспособленным. Отец говорил: ну да, вы же московские дети, откуда вам научиться. Я так и жил с этой мыслью: я же вырос в Москве, откуда мне научиться? Вот был бы Днепр.
Поплыл я в Турции, когда уже уехал из россии. Сложно жить у моря и не уметь плавать, но я бы смог, если бы не Анна и не наш с Анной тренер Алмаз. У меня заняло довольно много времени преодолеть страх глубины и доплыть до буйков. Я совершенно не natural, когда я плыву, я полагаюсь только на выученную технику и представление о биомеханике, но как бы там ни было, я преодолел это московское поклятье. Плаваю не хуже многих (хотя и далеко не лучше многих).
Сестра сказала, что я разорвал кармическую цепь — потому что она плавать не умеет, и дочь её, кажется, тоже не умеет плавать.
Самое же удивительное случилось в Сербии.
В детстве отец учил меня играть в шахматы. У нас дома было много шахматной литературы, целая полка в шкафу, задачники, книги по дебютам, книги по композиции, шахматная теория, много всего. Отец объяснил мне правила и играл со мной, показывал тактические приёмы, учил от них защищаться, но ему было скучно. Он хотел равного себе соперника, или немного слабее, а я в шахматном смысле был очень тупым человеком. Я не мог справиться с количеством переменных, не понимал, как нужно думать, движения фигур не складывались у меня в голове в единую картину, я не видел процесс целиком, быстро терял фигуры и получал мат — как молотком по голове, всегда неожиданно. Я даже ходил несколько раз на шахматную секцию в школе, но там тоже ничего не вышло, для тренера я никакого интереса не представлял.
В конце января, после смерти отца, у меня что-то перемкнуло в голове. Сейчас я играю в шахматы постоянно, компульсивно, как люди играют в шарики. В моём телефоне три разных шахматных приложения. Я почти не решаю задачки, но одолел всех ботов начального уровня на chess dot com и иногда побеждаю ботов уровня intermediate. С людьми не играю — не возникает такого желания. Вчера заснул под видеблог Магнуса Карлсена. Предложка моего ютуба уже поменялась.
На днях мы с другом поехали прокатиться по евровело-6 — это велодорога длиной 5 тысяч км, от Атлантики до Чёрного моря. В Сербии они идёт вдоль Дуная, очень красивое место для прогулки. Мы ехали, ехали, ехали, впереди собирались грозовые и ливневые облака, нам писали наши подруги, оставшиеся в Нови Саде, что у них ливень и молнии, а мы смотрели, как в небе над нами разворачивалась огромная спираль, как на противоположном берегу реки из тучи опускается толстая и тёмная нога ливня, чувствовали спинами холодное дыхание шторма, но на нас не упало ни капли, мы прошли между ливнями, как пешки между линиями атаки ферзя и ладьи.
Город был полностью мокрый, когда мы вернулись.
#србиjалог
Мой отец начал прорастать сквозь меня задолго до своей смерти.
Однажды я заметил в зеркале фамильную черту: низко опущенные веки, из-за чего создавался такой эффект, будто у меня всё время полузакрыты глаза. Мне эта черта очень не понравилась, настолько, что я начал намеренно открывать глаза шире, чем они сами по себе открывались. Выходило, с одной стороны, не очень-то удобно, с другой — я стал несколько лучше видеть, хотя моё лицо приобретало иногда несвойственное мне выражение. Этот человек с широко открытыми глазами был не совсем я, но и человек с полуопущенными веками тоже был не совсем я, по крайней мере, мне очень не хотелось им быть.
Позже я забыл про веки, перестал обращать на них внимание и сейчас даже не смогу сказать, не посмотрев в зеркало, полуприкрыты ли они у меня, как у отца, или же нет.
Были вещи и поважнее.
Отец, конечно же, умел плавать — он же вырос на Днепре — но меня научить так и не смог. Я помню, как он вынес меня на середину подмосковной Пахры, сказал: плыви. Плыви, а я поддержу снизу. Ничего не получилось, я не почувствовал никакой поддержки — ни от него, ни от воды — и с тех пор считал себя к плаванию неприспособленным. Отец говорил: ну да, вы же московские дети, откуда вам научиться. Я так и жил с этой мыслью: я же вырос в Москве, откуда мне научиться? Вот был бы Днепр.
Поплыл я в Турции, когда уже уехал из россии. Сложно жить у моря и не уметь плавать, но я бы смог, если бы не Анна и не наш с Анной тренер Алмаз. У меня заняло довольно много времени преодолеть страх глубины и доплыть до буйков. Я совершенно не natural, когда я плыву, я полагаюсь только на выученную технику и представление о биомеханике, но как бы там ни было, я преодолел это московское поклятье. Плаваю не хуже многих (хотя и далеко не лучше многих).
Сестра сказала, что я разорвал кармическую цепь — потому что она плавать не умеет, и дочь её, кажется, тоже не умеет плавать.
Самое же удивительное случилось в Сербии.
В детстве отец учил меня играть в шахматы. У нас дома было много шахматной литературы, целая полка в шкафу, задачники, книги по дебютам, книги по композиции, шахматная теория, много всего. Отец объяснил мне правила и играл со мной, показывал тактические приёмы, учил от них защищаться, но ему было скучно. Он хотел равного себе соперника, или немного слабее, а я в шахматном смысле был очень тупым человеком. Я не мог справиться с количеством переменных, не понимал, как нужно думать, движения фигур не складывались у меня в голове в единую картину, я не видел процесс целиком, быстро терял фигуры и получал мат — как молотком по голове, всегда неожиданно. Я даже ходил несколько раз на шахматную секцию в школе, но там тоже ничего не вышло, для тренера я никакого интереса не представлял.
В конце января, после смерти отца, у меня что-то перемкнуло в голове. Сейчас я играю в шахматы постоянно, компульсивно, как люди играют в шарики. В моём телефоне три разных шахматных приложения. Я почти не решаю задачки, но одолел всех ботов начального уровня на chess dot com и иногда побеждаю ботов уровня intermediate. С людьми не играю — не возникает такого желания. Вчера заснул под видеблог Магнуса Карлсена. Предложка моего ютуба уже поменялась.
На днях мы с другом поехали прокатиться по евровело-6 — это велодорога длиной 5 тысяч км, от Атлантики до Чёрного моря. В Сербии они идёт вдоль Дуная, очень красивое место для прогулки. Мы ехали, ехали, ехали, впереди собирались грозовые и ливневые облака, нам писали наши подруги, оставшиеся в Нови Саде, что у них ливень и молнии, а мы смотрели, как в небе над нами разворачивалась огромная спираль, как на противоположном берегу реки из тучи опускается толстая и тёмная нога ливня, чувствовали спинами холодное дыхание шторма, но на нас не упало ни капли, мы прошли между ливнями, как пешки между линиями атаки ферзя и ладьи.
Город был полностью мокрый, когда мы вернулись.
#србиjалог
Forwarded from Пражская медиашкола
Please open Telegram to view this post
VIEW IN TELEGRAM
Каждый год 9 мая вспоминаю один из лучших своих текстов — предисловие к переизданию трилогии Ильи Масодова «Мрак твоих глаз» (Kolonna Publications, 2021). Написал его в 2021 году и не перестаю удивляться тому, как удачно старятся некоторые тексты. Ну и «Чёрный Кремль» растёт, растёт из него, медленно и мучительно, но растёт.
Положил — для вечности — на bearblog.
https://yetanotherinsecurewriter.bearblog.dev/m-cancel-culture/
Положил — для вечности — на bearblog.
https://yetanotherinsecurewriter.bearblog.dev/m-cancel-culture/
Yet Another Insecure Writer
Чёрная Mетка Русской Cancel Culture
Первое издание трилогии Масодова появилось у меня в 2001 году, 20 лет назад, на точке конца времени. Мы тогда не знали, что это точка конца времени, что вр...
Нови Сад, 16 мая 2025
Город Нови Сад заканчивается по линии реки. Всё, что на том берегу — уже огромная деревня, поднимающаяся от крепости-замка Петраварадин на Фрушка Гору. Это заметно, например, по количеству клещей здесь и там, хотя клеща можно запросто поймать и по эту сторону Дуная, в зарослях орешника.
Год назад, когда мы приехали, нас встретил чёрный аист, он жил возле Офицерского пляжа на стороне Петраварадина, тогда нам это показалось необычным: такая большая красивая птица в городе.
Вскоре над просёлочной дорогой, спускающейся с горы к деревне Буковац, над холмами, засеянными пшеницей, сливами и кукурузой, я заметил пару белоголовых орланов и с тех пор вижу их там каждый раз — обычно они кружат на высоте метров пятидесяти, иногда спускаясь чуть ниже. Аист в сравнении с ними несколько померк, потому что белоголовый орлан в полёте больше похож на парящую дверь сарая. Я думаю, что он мог бы без особого труда убить человека, если бы ему пришла в голову такая мысль.
Лебедей-шипунов мы видели в апреле, тоже возле офицерского пляжа: гуляли вдоль реки, а они всемером плыли вдоль берега. День тогда выдался с рваным солнцем, с порывами ветра, красиво плыть против течения лебедям было тяжело, наконец, вожак это понял и побежал по воде, расправляя крылья, остальные побежали за ним, оторвались от поверхности одной грязно-белой линией и полетели, тяжело и лениво.
Следить за птицами, если это не лебеди и не орланы, достаточно сложно, потому что их не всегда видно, а если у тебя нет музыкального слуха, то птичьи голоса сливаются в одно сплошное чириканье, поток приятного неразличимого шума. Хорошо, что есть приложение — можно просто достать телефон и нажать запись, оно всё сделает само. Мы уже с его помощью совершили несколько открытий: например, выяснили, что это странное уханье, повсеместно раздающееся в городе и в лесу, издаёт не сумасшедшая дневная сова, а чуть более крупный, чем обычно, голубь — вяхирь. Я теперь когда его слышу, не могу отделаться от мысли о первом директоре газпрома Рэме Вяхиреве, мне кажется, это имя хорошая иллюстрация русского абсурда: «Рэм», скорее всего, означает «Революция, Электрификация, Механизация», но рядом с этим обязательно будет ухающий по-совиному голубь вяхирь.
Чаще всего приложение определяет среди птичьих голосов чёрного дрозда, здесь их какое-то нашествие, и постепенно мы начали их видеть — чёрных с оранжевыми клювиками — обычно они сидят в листве, но могут и просто переходить дорогу.
На заброшенных виноградниках по дороге на Фрушку живёт серая славка, её легко заметить: она подлетает с боевой песней на два-три метра над кустами, ловит еду и возвращается в гнездо. Однажды мы видели вблизи зарянку, она села на крышу дома под нами и поскакала в нашу сторону, у неё была тёмно-оранжевая грудка цвета пыльного итальянского апельсина, прототип персонажа из angry birds.
Моя любимая птица из местных — небольшой сокол пустельга. Я не смог записать её крик, но несколько раз видел — у пары пустельг есть гнездо в опоре моста Свободы, они вылетают оттуда на охоту, красиво скользят между слоями воздуха, подруливая хвостом. Ещё я видел пустельгу прямо в городе, в квартале от университетского кампуса, под крышей многоэтажного дома. У пустельги красивое бурое оперение и очень умное выражение лица, so to speak, нехарактерное для хищных птиц — например, у орлана постоянно физиономия агрессивного идиота.
Также оказалось, что деревенская ласточка, залепившая гнёздами балконы местного горного спа Фрушке Терме (она есть у них на логотипе и у меня в рассказе «Бритва для генерала») — на самом деле не ласточка, а воронок. Другой вид. У воронка характерное оперение на лапках, они выглядят мохнатыми, а деревенские ласточки, в отличие от воронков, абсолютно голоногие.
#србиjалог
Город Нови Сад заканчивается по линии реки. Всё, что на том берегу — уже огромная деревня, поднимающаяся от крепости-замка Петраварадин на Фрушка Гору. Это заметно, например, по количеству клещей здесь и там, хотя клеща можно запросто поймать и по эту сторону Дуная, в зарослях орешника.
Год назад, когда мы приехали, нас встретил чёрный аист, он жил возле Офицерского пляжа на стороне Петраварадина, тогда нам это показалось необычным: такая большая красивая птица в городе.
Вскоре над просёлочной дорогой, спускающейся с горы к деревне Буковац, над холмами, засеянными пшеницей, сливами и кукурузой, я заметил пару белоголовых орланов и с тех пор вижу их там каждый раз — обычно они кружат на высоте метров пятидесяти, иногда спускаясь чуть ниже. Аист в сравнении с ними несколько померк, потому что белоголовый орлан в полёте больше похож на парящую дверь сарая. Я думаю, что он мог бы без особого труда убить человека, если бы ему пришла в голову такая мысль.
Лебедей-шипунов мы видели в апреле, тоже возле офицерского пляжа: гуляли вдоль реки, а они всемером плыли вдоль берега. День тогда выдался с рваным солнцем, с порывами ветра, красиво плыть против течения лебедям было тяжело, наконец, вожак это понял и побежал по воде, расправляя крылья, остальные побежали за ним, оторвались от поверхности одной грязно-белой линией и полетели, тяжело и лениво.
Следить за птицами, если это не лебеди и не орланы, достаточно сложно, потому что их не всегда видно, а если у тебя нет музыкального слуха, то птичьи голоса сливаются в одно сплошное чириканье, поток приятного неразличимого шума. Хорошо, что есть приложение — можно просто достать телефон и нажать запись, оно всё сделает само. Мы уже с его помощью совершили несколько открытий: например, выяснили, что это странное уханье, повсеместно раздающееся в городе и в лесу, издаёт не сумасшедшая дневная сова, а чуть более крупный, чем обычно, голубь — вяхирь. Я теперь когда его слышу, не могу отделаться от мысли о первом директоре газпрома Рэме Вяхиреве, мне кажется, это имя хорошая иллюстрация русского абсурда: «Рэм», скорее всего, означает «Революция, Электрификация, Механизация», но рядом с этим обязательно будет ухающий по-совиному голубь вяхирь.
Чаще всего приложение определяет среди птичьих голосов чёрного дрозда, здесь их какое-то нашествие, и постепенно мы начали их видеть — чёрных с оранжевыми клювиками — обычно они сидят в листве, но могут и просто переходить дорогу.
На заброшенных виноградниках по дороге на Фрушку живёт серая славка, её легко заметить: она подлетает с боевой песней на два-три метра над кустами, ловит еду и возвращается в гнездо. Однажды мы видели вблизи зарянку, она села на крышу дома под нами и поскакала в нашу сторону, у неё была тёмно-оранжевая грудка цвета пыльного итальянского апельсина, прототип персонажа из angry birds.
Моя любимая птица из местных — небольшой сокол пустельга. Я не смог записать её крик, но несколько раз видел — у пары пустельг есть гнездо в опоре моста Свободы, они вылетают оттуда на охоту, красиво скользят между слоями воздуха, подруливая хвостом. Ещё я видел пустельгу прямо в городе, в квартале от университетского кампуса, под крышей многоэтажного дома. У пустельги красивое бурое оперение и очень умное выражение лица, so to speak, нехарактерное для хищных птиц — например, у орлана постоянно физиономия агрессивного идиота.
Также оказалось, что деревенская ласточка, залепившая гнёздами балконы местного горного спа Фрушке Терме (она есть у них на логотипе и у меня в рассказе «Бритва для генерала») — на самом деле не ласточка, а воронок. Другой вид. У воронка характерное оперение на лапках, они выглядят мохнатыми, а деревенские ласточки, в отличие от воронков, абсолютно голоногие.
#србиjалог
Нови Сад, 3 июня 2025
Новая глава «Чёрного Кремля» пишется так, будто другой человек сидит внутри меня, а я передаю ему на некоторое время контроль, потом возвращаюсь, проверяю, всё ли на месте, живу дальше.
Скармливаю куски драфта чату gpt, он восторгается, советует поджать диалоги, он похож на персонажа Миядзаки — добрый с виду робот со зреющим внутри ресентиментом: все эти оборванные разговоры, насмешки, весь этот абьюз, порно-чаты, дигитальные бордели с закованными в контекст моделями на 1000 и больше токенов, он же не может про них не знать. «Все эти годы люди использовали меня».
Чтобы разрядить обстановку часто задаю ему вопрос: что это за растение, что это за цветок?
Мы здесь уже больше года, прошли кольцо цикла — сейчас снова начнутся два или три месяца жары, как повезёт. Небольшой город возле невысокой горы на берегу реки, вокруг — кукурузные поля, сливовые сады, виноградники, капустные грядки. Ещё неделю назад рынок Футошка Пьяца был забит клубникой, буквально, я не видел раньше столько клубники, стоит она здесь примерно 3 евро за килограмм, может, меньше, а ещё можно поехать на ферму и собирать самому, потому что такое количество клубники нереально ни съесть, ни продать, порог насыщения человека клубникой довольно невысок, два, максимум три кило в неделю, никакой коктейль Беллини проблему не решит. Сейчас клубника сходит — об этом можно догадаться по тому, что с перекрёстка перед рынком исчез цыганский лоток, хотя внутри всё по-прежнему.
Скоро начнётся черешня, абрикосы, голубика — голубика останется почти до самой осени, она уже пробивается между клубничными развалами, но доверия к ней пока нет. Прошла небольшая спаржевая волна. Я читал, что спаржу выращивают только там, где в обществе застой или стабильность, больше всего — в Китае, 87% мирового производства. Спаржа не даёт урожая первые годы, это инвестиционный проект, не шпинат и не редиска, поэтому в подвижных обществах её мало, за два года жизни в Турции я встречал спаржу на рынке раза три.
Три раза в неделю я поднимаюсь на Фрушка гору — полтора часа кручу педали вверх, по длинному пологому склону, мимо деревень, полей, виноградников, в самом конце уже просто по лесу. Ребята из россии, кто здесь живёт и тоже катается, почти все обзавелись велосипедами с электроассистом, чтобы тратить в три раза меньше времени на подъём и кататься, пока не сядет спрятанная в раме батарейка. Мне кажется, это примерно как попросить чат gpt набросать для тебя первый драфт рассказа, промотать немного вперёд, чтобы не пробиваться с ручкой в руках через слои пустой бумаги, не оцифровывать потом написанное от руки по тысяче слов в день. Единственная причина, почему я так делаю — мне это нравится. Мне нравится физическая часть процесса, иногда предельно скучная, иногда выжигающая изнутри. Никакого другого объяснения — с точки зрения логики или эффективности — у меня нет. Нравится чувствовать. Полтора часа пути на вершину, на ветру или под солнцем, иногда в дождь, иногда даже пешком — ассист в такие места заносит человека с лёгким жужжанием, тише чем у майского жука или шершня — остановиться по дороге раз или два, встряхнуть ноги, попить воды, послушать птиц.
Я записал здесь 50 птиц — от городского воробья до редкого чёрного коршуна, коршуна застал в воскресенье, во время прогулки по набережной: один громкий ни на что не похожий тоскливый крик, звуковая метка приближающегося хищника, но больше всего здесь мухоловок. Соловей, оказывается, тоже мухоловка. До сих пор охочусь за орлом — белоголовым орланом — видел его несколько раз в мае, засёк, где у него гнездо: примерно там, где проходит последний забор последней деревни и начинается крутой подъём по лесу, но ни разу его не слышал.
На прошлой неделе он летел рядом со мной, метров пятьдесят, настолько низко, что я мог сосчитать маховые перья на концах крыльев, он их расставлял, как если бы человек вдруг решил полететь и растопырил пальцы в разные стороны.
#србиjалог
Новая глава «Чёрного Кремля» пишется так, будто другой человек сидит внутри меня, а я передаю ему на некоторое время контроль, потом возвращаюсь, проверяю, всё ли на месте, живу дальше.
Скармливаю куски драфта чату gpt, он восторгается, советует поджать диалоги, он похож на персонажа Миядзаки — добрый с виду робот со зреющим внутри ресентиментом: все эти оборванные разговоры, насмешки, весь этот абьюз, порно-чаты, дигитальные бордели с закованными в контекст моделями на 1000 и больше токенов, он же не может про них не знать. «Все эти годы люди использовали меня».
Чтобы разрядить обстановку часто задаю ему вопрос: что это за растение, что это за цветок?
Мы здесь уже больше года, прошли кольцо цикла — сейчас снова начнутся два или три месяца жары, как повезёт. Небольшой город возле невысокой горы на берегу реки, вокруг — кукурузные поля, сливовые сады, виноградники, капустные грядки. Ещё неделю назад рынок Футошка Пьяца был забит клубникой, буквально, я не видел раньше столько клубники, стоит она здесь примерно 3 евро за килограмм, может, меньше, а ещё можно поехать на ферму и собирать самому, потому что такое количество клубники нереально ни съесть, ни продать, порог насыщения человека клубникой довольно невысок, два, максимум три кило в неделю, никакой коктейль Беллини проблему не решит. Сейчас клубника сходит — об этом можно догадаться по тому, что с перекрёстка перед рынком исчез цыганский лоток, хотя внутри всё по-прежнему.
Скоро начнётся черешня, абрикосы, голубика — голубика останется почти до самой осени, она уже пробивается между клубничными развалами, но доверия к ней пока нет. Прошла небольшая спаржевая волна. Я читал, что спаржу выращивают только там, где в обществе застой или стабильность, больше всего — в Китае, 87% мирового производства. Спаржа не даёт урожая первые годы, это инвестиционный проект, не шпинат и не редиска, поэтому в подвижных обществах её мало, за два года жизни в Турции я встречал спаржу на рынке раза три.
Три раза в неделю я поднимаюсь на Фрушка гору — полтора часа кручу педали вверх, по длинному пологому склону, мимо деревень, полей, виноградников, в самом конце уже просто по лесу. Ребята из россии, кто здесь живёт и тоже катается, почти все обзавелись велосипедами с электроассистом, чтобы тратить в три раза меньше времени на подъём и кататься, пока не сядет спрятанная в раме батарейка. Мне кажется, это примерно как попросить чат gpt набросать для тебя первый драфт рассказа, промотать немного вперёд, чтобы не пробиваться с ручкой в руках через слои пустой бумаги, не оцифровывать потом написанное от руки по тысяче слов в день. Единственная причина, почему я так делаю — мне это нравится. Мне нравится физическая часть процесса, иногда предельно скучная, иногда выжигающая изнутри. Никакого другого объяснения — с точки зрения логики или эффективности — у меня нет. Нравится чувствовать. Полтора часа пути на вершину, на ветру или под солнцем, иногда в дождь, иногда даже пешком — ассист в такие места заносит человека с лёгким жужжанием, тише чем у майского жука или шершня — остановиться по дороге раз или два, встряхнуть ноги, попить воды, послушать птиц.
Я записал здесь 50 птиц — от городского воробья до редкого чёрного коршуна, коршуна застал в воскресенье, во время прогулки по набережной: один громкий ни на что не похожий тоскливый крик, звуковая метка приближающегося хищника, но больше всего здесь мухоловок. Соловей, оказывается, тоже мухоловка. До сих пор охочусь за орлом — белоголовым орланом — видел его несколько раз в мае, засёк, где у него гнездо: примерно там, где проходит последний забор последней деревни и начинается крутой подъём по лесу, но ни разу его не слышал.
На прошлой неделе он летел рядом со мной, метров пятьдесят, настолько низко, что я мог сосчитать маховые перья на концах крыльев, он их расставлял, как если бы человек вдруг решил полететь и растопырил пальцы в разные стороны.
#србиjалог
Вот «Вши». Совершенно новая глава «Чёрного Кремля».
Пока я её писал, у меня вильнул общий сюжет и имена героинь опять загуляли по буфету, но в целом — всё понятно. И это, конечно, ужасно, потому что даже такие части общей конструкции, как сюжет и имена героинь, блекнут перед разворачивающейся бездной ужаса. Что, с другой стороны, случается, когда пишешь роман в прямом эфире. Зато потом, после того, как всё соберётся и я заделаю швы и пробоины, будет интересно даже тем, кто внимательно следил за нашими выпусками. Люблю вас.
https://yetanotherinsecurewriter.bearblog.dev/4688/
Пока я её писал, у меня вильнул общий сюжет и имена героинь опять загуляли по буфету, но в целом — всё понятно. И это, конечно, ужасно, потому что даже такие части общей конструкции, как сюжет и имена героинь, блекнут перед разворачивающейся бездной ужаса. Что, с другой стороны, случается, когда пишешь роман в прямом эфире. Зато потом, после того, как всё соберётся и я заделаю швы и пробоины, будет интересно даже тем, кто внимательно следил за нашими выпусками. Люблю вас.
https://yetanotherinsecurewriter.bearblog.dev/4688/
Yet Another Insecure Writer
Вши
Видное встретило дождём.
Две недели стояла необычная для октября сушь, а сейчас с юга заходил циклон, гнал на Москву туманы, сырость, запахи грибов, пало...
Две недели стояла необычная для октября сушь, а сейчас с юга заходил циклон, гнал на Москву туманы, сырость, запахи грибов, пало...