Про ошибки категоризации данных )

На заре литературных начал я не завёл вовремя привычку правильно работать с пользовательским словарём Pages.

Слова и производные словоформы, которые уже есть в языке, но просто не попадают в скудный словарик Apple – тех нужно было Ignore Spelling. А неологизмы Learn Spelling.

Тогда я бы сейчас имел словарь своих неологизмов. А в итоге имею в словаре такую кашу, которую, чтобы издать – нужно год редактировать.

Это я всё к тому, что Pages это не инструмент книгоиздания никак, но не писать же книги в InDesign )

Вообще проблема «пишущей машинки» для литератора очень остра. Хочется видеть в программе текст сразу правильно свёрстанным. Чтобы висячая пунктуация была, а висячих предлогов не было, хочется красивого выравнивания и шрифтов, а не улиссовского педантичного минимализма. Хочется конечно облака, но это не суперкритично.

И правильный экспорт в PDF, пригодную для печати.

Ишь, чего захотел )

Уход Эдуарда Артемьева особенно печален не потому что чего-то ещё не успето в жизни, не сделано. Дай Бог каждому успеть и десятую долю таких свершений в творчестве. Грустно скорее потому что среди нас теперь нет живым человека такой скромной и такой большой души.

https://youtu.be/i9lnuDGeITM

Подписоны.

https://t.me/melodythecat

Сплю и пишу. Время такое.

Первая часть романа «Смотреть апельсин» была мною условно окончена 1 марта 2023 года. На данный момент ожидает редактуры и будет опубликована и издана.

Вместе с тем, вторая часть обозначила себя тоже вполне решительно и необычно.

Из второй части, фрагмент:

<…>

Валенки и пышечки. Запах мамы.

Насытившись куропаткой, Эпа побежала обратно. У самой заставы она спряталась в кустах и завыла тоскливо, безнадёжно.

Корней Иваныч увидал её издалека, громко зацокал языком. Из зарослей возникла довольная окровавленная морда.
Лошадка испуганно посторонилась, закатывая верхнюю губу, фукая ноздрями.

– Эпа, Эпа… Девочка моя. Не в этот раз… Завтра, завтра принесу что-нибудь, всё, нету больше. Иди, иди… – воротина скрипнула, Эпа осталась снаружи. Корней Иваныч зашёл бочком в стойло, выпрыгнул из стремян и крякнул, схватившись за поясницу.

Была пора обеда. Выпив чаю, Корней Иваныч поперчил нос табачком, потянулся и пошёл в сени обуваться. На заснеженном дворе ждала его укутанная снегом, потерявшая форму уличная печь.

Эх, валенки потекли…
Другие, праздничные, лежали в коробке, на верхней полке. Пришлось подставить лестницу, иначе было их никак не достать. Длинная коробка вывалилась с антресоли на пол. Под крышкой лежали белые валеночки 36-го размера, с оторочкой, с озорными мысиками, с цветочками на пяточках. К ним полагались неплохие калоши, мешочек дессиканто, модная сумка для сменки, на которой был вышит улыбающийся белый медведь.
Хорошие валеночки. Но тверёзые, не разношенные. Их бы напарить сперва, да потом натягивать. Ладно, кое-как походим.


* * *

На улице тишь. Просто всё бело и тихо. Пар выходит сквозь приоткрытую дверь, вместе с паром оттуда выходит и Корней Иваныч, обутый в новые валеночки.

Снежок поскрипывает, прохладненько, аж сопли мёрзнут. Куда там до весны. А вот повеет невзначай тёплой землёю, защебечет птичка на заборе, вот и радостно, вот и почти весна. А если сосули потекут на солнышке, так и вовсе можно поверить капели. А пока мутновато. Белым-бело, спокойно, да, тихо, но слишком безжизненно. Всё затаилось, замерло, залегло, прижалось, сохраняя крохи тепла и дрожа во сне всем тельцем.

Большая серая мышь пошла наведаться к своим запасам, в отдельной норке. Там её ждали следы разорения: крот уже успел побывать здесь, всё разломал, сожрал всех личинок, поразломил и сгрыз семечки, лучшие, золотые семечки, которые мышь так бережно хранила себе на первые весенние денёчки.
Что же, такова судьба мыши. Мышь тем и хороша в нашем повествовании, что, померев с голодухи в своей норке, не сумела достать богатых запасов Корнея Иваныча, из которых он теперь, суетясь рядом с уличной печью, вымешивал, потом выкатывал, и наконец выкладывал, поливая яичком, на подносик, на уже разгорячённый чёрный противень, внутрь, в самое жерло печи, минут на двадцать, эдак.


* * *

Спустя двадцать одну минуту выходят пышечки румяные, как из Елисеевского магазина, пышечки лежат рядами на противне, и на них сыплется из специального диспенсера кристаллическая сахарная пудра.

– Ешь их скорее! – каркает ворон, взирая холодным оком на человеческую пищу.

Богом благословенная пышечка отправляется в рот Корнея Иваныча, пудра плавится прямо на языке, растекается, вязнет, расползается по всему нёбу, обволакивая шершавой сладостью.
Следом причаливает округлое, тянущееся и очень нежное тесто, с запахом масла, яиц, хорошей муки. Запах мамы. Голубые носочки.

<…>

Ещё один небольшой трейлер из 2-й части романа «Смотреть апельсин» )


Фифа и Фафа

Киврин потянулся, взглянул прищуренным взглядом в окошко.
Там вытягивались и перекручивались огромные канаты облаков. Всю ночь собирались они плавать в небе, а Киврин собирался обнять подушку, поправить, подоткнуть всё удобненько и заснуть без тревог и пустопорожних мыслей, которые обычно так и вились в голове, соударяясь и рождая новые.

Нет, вспомнилось что-то перед сном, как неожиданный окрик перед прыжком в бассейн. М-м-м… Граф повернулся на спину, задышал глубоко.

Марья Алексевна вышла в сад.
Внутренний сад окружён был колоннадой, дворовым проходу здесь не было, только изредка автоматические грузовички подвозили по рельсам готовую провизию.
Замок был когда-то хорошо устроен. Вагонеточки теперь пробирались по глубокой траве. Рельсы давно утонули в земле, разбитые колёса еле находили дорогу. На неделе должны были привезти редкие михельсоновские колёсные пары и комплекс для реставрации суперузкоколейных путей.

Лишние телефонные заботы утомили Марью Алексевну, она полезла в кожаную сумочку, которую всегда имела при себе, вынула из кошелёчка шарик фольги, развернула.
В фольге открылось несколько белых осколков. Под верхним слоем фарфора проглядывала голубая эмаль с буквами и цифрами. Промаркированное изделие было давно отпаяно и разделено на дозы.

Осколок умеренного размера поместился на ногте. Марья Алексевна лёгким выдохом сдунула фарфоровую пыль, а чистый, самый большой эмалевый кусочек вставила в папиросу.

Платье раздуло ветром, охолодило ноги. Снова осенью пахнуло – нет, неверное ещё тепло. Запахнув меховые фалды, хозяйка скрылась в двери.
Пока она поднималась к себе, затылок её погорячел, мысли стали слипаться, шумно теснилось в голове. Войдя, она бросила платье на стул, устремилась к столу.

Схватив первый же искусанный карандашик, Марья Алексевна взялась делать пометки. Вскоре на листе обозначился контур, затем пронумерованный набор сечений, размеры, углы. Она прикусила ластик, снова ринулась птицей к листу, изображая окончательное устройство в действии.

Четыре раскладные лапы стояли на траве. Выше, воронкообразно расширяясь, шли подпорки подиума. Сам подиум представлялся квадратной площадкой с перилами.
Сооружение из металла могло шагать, могло по желанию поднимать или опускать платформу. На сией платформе располагался стол, шкафчики, ящики для инструментов. Среди них стояли, сидели, что-то делали рабочие-филафафы.
Главный облаковод показывал, какие облака обработать, остальные исправно и трудолюбиво подновляли небосвод разными красками.

Качаясь в люльках, высотные рабочие переговаривались на филафафском наречии:
– Фифа!
– Фафа!
– Фифа и Фафа!
– Фафа!
– Фифа!
– Фафа и Фифа!

Властелины дымки и тумана, бородатые евнухи, красили пейзаж понизу, дремотно разбеляя горизонт синеватым молочком. Вся конструкция ползла по газону, оставляя четыре следа на украшенных росою листиках.
Выкрасив прелестную настенную пастораль, филафафы свернули причиндалы, опустили платформу, опустили подиум, опустили воронкообразные ноги, опустили раскладные лапы и ушли в траву. Ластик заштриховал всё, оставив на листе только небо.

Марья Алексевна отложила рисунок, опрокинулась на кушетку и через несколько секунд глубоко спала.

Занимательные фрагменты из второй части романа «Смотреть апельсин».
Часть первая ждёт редактуры и скоро выйдет, а при первой же возможности – на бумаге.

<…>

На стеллажах покоились ребрастеры.

Пажитнов взял один, нацепил, загундосил из-под маски:
– Берите по размеру, подышите, если нормально, пошли во второй ангар! Не тяните, тут фильтры часа на два-три, и две перезарядки патронов.

Как только Витя вдохнул холодный резиновый воздух, мозги отстранились, зажили собственной жизнью, своим шевелением, не продукторным его воли.

Вместо гнилой пристани проявился иной пейзаж, в иное время года.
Стояла звенящая жара. Лубяные избы тянулись по краю поля, самая большая из них едва возвышалась крышей над отвалами пашни, остальные представляли собой настоящие землянки с узкими окошками на уровне земли.

Колосья раскачивались, понукаемые ветром, и ветер этот тоже был изнурительно жарким. Среди колосьев шаталась фигура, скоро проглянул красный подол, голые пятки, Наташа обернулась и увидала Витю – конопатого, горящего счастьем. Раздвинув колосья, они сделали пару шагов друг к другу, ещё по полшага и тепло обнялись.


* * *

Кирилл сидел на камне. Распущенные волосы танцевали на ветру, лицо казалось грязноватым, губы не выражали ума. Сегодня он не доставал своих томиков. Тучи ползли плотными рядами, надувая желтовато-серые бока, и уползали за край испаханной равнины.

Промеж колосьев садилось оранжевое солнышко. Окатив йих сполохами, оно поймало падающий, вертящийся сухой листик, просветило насквозь, озолотило, и монеткой упал он на мягкую лесную подстилку.

Синички танцевали по веткам, били крылышками; дятлы, глядя на них, осмелели и таскали орехи из белочьих запасов. Белки, посвистывая, скользили по стволу то вверх, то вниз, то по спирали, но дятлы были хитрее и назойливее белок. Подвижные пушистики не могли уследить за дятлами, которые, отвлекая то одну белку, то другую, повыстучали все орешки да семечки.

– Что за звук? – спросила Наташа.
– Не слышу… Шумят колосья… А-а-а-а…
– Гул такой странный и потрескивание.
– Как корзина на колёсиках.
– Как корзина на колёсиках.

Трёхколёсная лодчонка выкатилась из-за поворота. Соломенный бок качнулся, опорожнив на дорогу несколько тёмных фигур. Это были посланники спорыньи.
Вытянувшись длиннющими закатными тенями, фиолетовые трико зашагали в сторону ребят, проверяя затворы на металлических кольцах.


* * *

Пшикнул клапан на Витином ребрастере, тут же Наташа тяжко и громко вздохнула, сорвав маску мыслесъёмника. Пажитнов корчился в углу, Кирилл помогал ему снять прилипший шлем.

– Неплохо загнуло… – сторож откашлялся, сплюнул кровью и вытер усы замызганным платком. – Давно так не бывало!
– Это ж сколько их у вас? – вздохнул Витя, оглядывая бесконечные стеллажи.
– Да порядка пяти тысяч. Не все правда комплектные…

Наташа ахнула. Пять тысяч. Нет, даже если их три тысячи годных… Восемь лет!
Восемь лет странствий ожидали своих странников. Странные мысли обитали на полках, в каждом мыслесъёмнике. Нажитые годами линии судеб, рой событий, шум обстоятельств, череда лиц, в каждом ребрастере своя комлексная личность.

– Ох-хо-хо… – Пажитнов стряхнул солому, выбил шляпу и привёл в порядок усы. – Это ещё не всё, ребята.

Над ними воздвигся прозрачный акриловый лабиринт, по которому свободно катался шарик от подшипника размером с футбольный мяч.
Витя увернулся, пропустив вёрткую стальную сферу. Наташа пригнулась и нырнула в соседний проход. Шар прокатился мимо и загремел дальше по лабиринту, ломая акриловые углы.
Пол лабиринта стал проваливаться, местами, разворачивая акриловые плиты, поднимались камни, поднималась железная дорога, промчался поезд, за ним прокатился шар, наматывая на себя стальные рельсы.

– Что происходит?
– Что происходит, что происходит, происходит… – притворилось эхо.
– Что происходит? – шептал каждый, и эхо повторяло:
– Что происходит?

Зашептали ветры, стены разрушились, растаяли их обломки, растворились в траве. Они сидели на лавочке у ангара, а над ними парил надувной слонёнок. Илья Ильич смотрел с балкона второго этажа и ухмылялся. Корабль шёл, надувая пластилиновые паруса.

Фрагменты черновиков второй части романа «Смотреть апельсин».

Халаты

Граф в общем-то и не рассчитывал получить утром кулебяку.
Наутро он съел хрустящую, немного пережаренную яичницу, надоевший кетчуп, колбаса, всё та же, скучная колбаса, сладенький чаёк. Стариковская пища.

Впрочем, пошла черешня – с юга уже несколько раз привозили ящики на колёсах, где томились краснобокие ягоды. Черешня обычно не червивая, хотя вкусовые качества иные, нежели у вишни или, скажем, алычи.
Из черешни не очень варенье, это ягода попроще, но и черешню можно кушать, если как следует заправить десертом. А чем мы заправляем десерт?
Пралине, которое с северного комбината, в железных банках, мягкое, консистентное, не липкое, очень приятное!

Запив пралине горячим таёжным чаем, Киврин наконец взбодрился и пошёл принимать душ. Он всегда принимал душ после завтрака, а точнее, после первого туалета.

Мылся граф усердно, вполне довольствуясь намыливанием тщательным; мыл и вымывал он как следует промежность и жопу – гигиена не вызывала вопросов. Полотенцем он вытирался тоже методично. Нижний край и угол полотенца служил для срамных мест, середина – для тела, а самый чистый верх, под петелькой-вешалкой – для головы и лица.

Граф осмотрел подмышки, прокатал каждую домашним дезодорантом на основе натурального жира и цветочных эссенций.

Сегодня всё как-то чесалось, почёсывалось, почесушка бегала по всему телу, нигде не давая себя почесать. Киврин в последний раз поскрёб разодранный локоть, но, так и не ущемив почесушку, бросил. Само рассосётся.

Отражение лица ушло в сторону – раскрылась зеркальная дверца шкафа, в котором висели халаты по всякому случаю.
Слева за перегородкой, висели махровые утилитарные халаты, такие же, как полотенца. Белый и два серых, голубой и розовый, для разного настроения.
Дальше отдельно висели жёлтые халаты и секция золотых. Попался на глаза бронзовый халат, граф потрогал его эполеты, перламутровые погоны и знаки отличия на груди. Жёсткий, почётный халат.

Нет, не сегодня…
Сегодня нужен синий халат, с отливом, тёмный, не слишком насыщенный, ни в коем случае не красный и не стёганый, а просто синий халат, тёмно-синий, ну как штормовое море, из очень, очень, очень дорогой ткани, которую и описать нельзя, а у графа такая ткань была на халате, вот так-то.

Вообще аристократия не может избежать халата. Халат – это не только символ комфорта, если халат просто синий, тёмно-синий, как море во время шторма, как отрез самой дорогой в мире ткани, в магазине тканей у тёти Ани.

Аня всё понимает, ходит вдоль стеллажей с линейкой и ножницами, опасная, иногда как взглянет в самые глаза, хочешь, нет? Как в тумане…

Гремит лифт и приезжает со склада коробка с тканями.
Какие-то обрезки, обрезки, и промеж обрезков оно!
Переливается, зудит и манит, драпируется мягко синий штормовой халат, великолепный, с кручёными золотыми нитями по фалдам, с кармашками, в каждом кармашке какая-нибудь нужность, простая и изысканная, например, злая табакерка, или ключик.

Опасный халат, халат-приключение.
Представьте себе, надеваете бронзовый халат – и ваша статуя оживает на одном из островов, где пожелаете, хотите с пальмами или без? Или может быть классический юг Новороссии, сосны, запах эвкалиптовых рощ, распаренных июльским жаром… Благословенный юг!
Мы возвращаемся к холопству. Эксплуатация лежит в основе любой классовой системы, в которой есть управление и элита. А также существует и практикуется прижизненное обогащение и переход между классами общества. Ну вот и почему бы тогда не стать ненадолго господином. Господином в синем штормовом халате.

Киврин ещё раз посмотрел на себя в зеркалах, почесал бритую щёку.
Синий хорошо сидел на нём сегодня.

Ещё из второй части )

Тяпа

Под бурчание котелка сидели втроём у палатки.
– Что, устали? А я ещё не рассказала про казачковые пятна…
– И не надо. С нас хватает твоей лаперузы.
– Пей давай. На охоту скоро.
– Пойду надую лодку.

Поплыли…
Лодка качнулась, отойдя от берега, кувшинки расступились, открывая тёмно-фиолетовую воду. Уже стемнело. Витя тихо грёб на другой берег, Наташа помогала бороться с течением, а Кирилл по обыкновению теребил справочники.

– Витя, бей!
Витя ударил веслом. Кожаная голова, сжав золотистые глазки, нырнула под воду, забурлила хвостом. Костя тяпнул острогой наугад. Палка воткнулась, поплыла сама собой, рассекая волну подобно перископу. Туша резко потянула вниз.

Костя едва успел выдернуть палку, из неопровержимой раны хлынула кровь и лимфа, озеро помутилось. Кривые короткие лапы били по воде, чудовище перевернулось, показало светлое пузичко, проткнутое ломом. В голове зияла дыра от весла. Тяпа открыл пасть и начал изрыгать недавно съеденное: зелёную рыбу, путанные снасти, два шара, сплюснутый мячик, кальциты. Кишки его тоже вывернулись, сзади поехала колбаса неописуемой вони.

– Фу-у-у-у…
– А-а-а-а…
– Греби, греби!

Отгребли немного. Волжский крокодил обнаружил полную непригодность в пищу.

А тут посвежее.
Течение сносит обратно на запад. Провалив первую рыбалку, решили плыть поперёк озера, чтобы выйти за Зайцево, к южным воротам. Вода плескала то вблизи, то в отдалении, лодка легко шла своим ходом.

Когда резиновый нос ткнулся в глину, Кирилл спустил клапан и прикрутил антибаллон. Антибаллон это такая штука, которая может обращать энтропические и неэнтропические преобразования. Вода в пространстве, газ в пространстве, плотное и неплотное вещества.

Всё поддаётся антибаллону. Лодка тоже поддалась антибаллону.
Карманная центрифуга выплюнула композитный шарик серого цвета.
Наташа понюхала, пожала плечами – чисто. Следом из терминала вышла длинная лента с кодами распаковки. Наташа подхватила её и смотала в рюкзак.

* * *

Ночной берег кажется давно безлюдным. Холодные камни, местность сырая, тропинки размыты, в траве поджидают глубокие заводи, можно ухнуть по пояс, а то и по грудь.

Снизу илистая трясина хватается накрепко, несчастному путнику, случись попасть в такой капкан, уже не выбраться. Солнышко светит себе, тени перебегают по травке. А уже по грудь. Очень страшно, тянет, засасывает, сил больше нет, ноги не двигаются, вода всё выше, тёмная, страх обжигает тело, волна за волной, но снизу держит плотно и тянет на себя, тянет по миллиметру, уже по подбородок. Сложив губы трубочкой, заломив голову назад, хрипло дышит, чувствуя, как бёдра окутывает илистое дно. Голоса! Краешки ноздрей, сипя и пузыря воду, пытаются вдохнуть, удары в грудь, это наверное всё, это наверное сердце больше не хочет. Что? Палка!
Схватил руками из последних сил, всей волей потянул и немного приподнял голову над водой.
– А-а-ах… Кха, кха!..
– Тихо, тихо. Палку сломаешь!
– Живой, живой!
– Да живой, куда он денется. В штаны навалил, тем и отделался.
– Василич, а палка-то твоя где?
– Да какое… Кха, кха… Двухметровый шест ушёл весь!
Тощий мужичок выполз на траву, его поддержали, помогли стянуть тяжёлую грязную куртку.
– В том году Буданов сгинул, на западной окраине. Толщина его не спасла.
– Что делать, масса…
– Мда… Выпить есть?
Смертельно усталого, обтирают, переодевают и укладывают на печь. Соловый после рюмки, вздыхает, ещё чувствуя смертельный холод в ногах.

Такое вот случается на местных топях.

Топь не болото. Болото бывает радостным, особенно по весне, да что говорить о болоте. Болото укрывает множество зверей, например, волжский крокодил, ондатры, псевдобелка. Помельче – ужи, сверещалки, противные длинные маковицы, и ещё незнамо сколько земляных, водяных и воздушных тварей проживает на болоте.
Но царствуют на болоте конечно амфибии. Первыми его заселяют разные ящеры – черепахи, несметные лягушки, одна-две голосистые жабы, земноводный двухлапый питон, мелкие ящерки и царь их, хитрый и тупой крокодил.
На Волгу их больше не пускают, везде стоят заслоны, потому крокодил водится теперь только во внутренних реликтовых озёрах. Если забить и распотрошить его правильно, вполне пригоден в пищу, а на огне можно приготовить массу замечательных блюд, особенно если взять соусы марок «Южный», «Кисло-сладкий», «Осенний», «Кетчуп», «Томатный», либо ежевичное варенье.
Охота на крокодила бывает и неудачной. Почуяв смерть, гадина испускает невероятной вони фекалии, и одновременно опустошает желудок. Оттого стараются убить крокодила как-нибудь незаметно.

Так водится на болоте. А топь… Топь, как видите, совсем другое дело.
Топь – гиблое место. Сюда заплывают иные твари, чтобы заняться чем гадким, хитро сторожить малышей, которые вот-вот вылупятся из длинных белых трубочек, стоящих над водой, между кувшинок.

А настоящий волжский крокодил не ест бледной пищи, его интересует по меньшей мере живая рыба или змеи, а лучше крысы. Червями он лакомится только с голодухи.
А вот это, значит, это был вовсе не волжский крокодил, это был его меньший подвид, когда-то распространённый в пойменных заболотях, а нынче выродившийся, глупый экземпляр, которого местные называют «тяпой».

Тяпа ядовит, да и кто же будет есть такую гадость. Впрочем, в конце войны некоторые, совершенно обезумев, вываривали отвратительное мясо и тайно поедали, приправив горчицей, перцем, уксусом, специями из потайного сундучка, не в состоянии полностью заглушить сладко-горький привкус и запах.

Последний тяпа на длинном озере был бесполезно убит Кириллом примерно полчаса назад. Вряд ли какой-нибудь герпетолог уронил слезу по этому поводу.


* * *

Решив порыбачить прямо тут, рядом с лагерем, Витя разложил на камнях прозрачные коробочки со снастью. В одних были тёмные мелкие крючки, в квадратных ячейках – здоровые тройники на большую рыбу. Грузила в пакетиках, подвязные хвостики, щипцы для обжима грузил, стеклянные капсулы, масляные приманки, тюбики, тюбики поменьше, тюбики побольше, контейнер с тритонами, которые ждали своей участи в солоноватом растворе.

Поплевав на червя, Витя пустил его, как обычно, к тритонам, и стал пока разбираться с грузилом. Было напутано, на одной леске несколько старых грузил. Всё пришлось срезать и отправить в коробочку, на выброс.

Новые грузила обжались как родные. Витя смазал их из тюбика, чтобы запах свинца не испугал рыбу. Крючки в этот раз снарядили небольшие, на щучку. Уж в этой траве, среди этих коряг, водилось кое-что и поболее щуки.

Тишина стояла над озером.
Хлёсткая удочка свистнула над заливом, потянув за собой целую вереницу крючков, удил, поплавков. Почти беззвучно леска ушла в воду, только последний, самый большой полосатый поплавок булькнул и всплыл, виляя длинной палочкой.

Вытравив пару метров, Витя поставил удилище на рогатку и насторожил вибродатчики на программу «Крупная речная рыба», которая включала также настройки под разные водоёмы – лесные озёра, илистые заводи или прибрежный шельф.

Измерение глубины происходило автоматически. Синий поплавок начал прощупывать ил ультразвуковым глубиномером. Порядка трёх метров до твёрдого дна. А чуть выше – муть, в которой водятся длинные хищномордые твари в чешуе и без чешуи, с кольчатым брюшком, а некоторые с лапками.

* * *

Кирилл поставил алюминиевый спиннинг.
На ручке, вдоль накатки верньера, выгравирована дарственная надпись, витиеватыми буквами, с обращением на «Вы», с перечислением регалий и торжественной датой, а на каждой грани фиксатора нанесены были подписи дарителей, размашистые и пошлые.

Первая секция спиннинга, изготовленная из дюрали, выпустила над водой гибкий кончик из поликарбоната, за которым потянулась паутинка лесок.

Скоро удочка задрожала от множественных поклёвок. Угломер повернулся на 27, Кирилл посчитал и внёс поправку, рукоятка пискнула, приняв команды.
Сервы с редукторами привели в движение катушки, леска натянулась, кое-где лопаясь под весом пойманной рыбы. Некрупная речная селёдка радостно плясала в руках, весь берег казался засыпан трепещущими блёстками.

Подоспел Витя с двумя вёдрами. В одном ведре у него свернулось длинное, тёмное, с малюсенькими лапками у самого хвоста, вовсе без передних лапок, зато с длинным зубастым рылом. Челюсти смерти, острые, как две пилы, с усилием стотонного пресса, хрясь, хрясь. Поэтому на рыбалку всегда берут дюралевые хомуты – вдруг придётся приструнить подобную добычу.

Хвост ещё слабо извивается, лапки теребят траву. Из-под бледных век – взгляд тусклый, усталый. Наташа, не выдержав больше надуманной драмы, колет острым ножичком.
Витя подхватил отпиленную голову, принялся раскручивать барашки на дюралевом фиксаторе морды. Сняв фиксатор, они с Кириллом освободили длинные челюсти, потянули в разные стороны и разломили голову на две половины. Глаза, казалось, только-только ещё живые смотрели из ведра – уже помутнели. Кирилл без сожаления выковырял их и продел через глазницы вощёную верёвку.

Таких зверей лучше готовить свежими, поэтому убивают их непосредственно перед разделкой. Мальчишки уже готовят вертел, Наташа обжигает паяльной лампой долгое тулово, вычёсывает, вычищает все полости.

Приготовив коптильню, Кирилл занялся сетями, а Витя налаживает термостат. Скоро у них будет изумительная копчёная голова.

– Хотите лапки?
– Не, ешь сама.
– Я не люблю… – Наташа смутилась, облизывая жирные пальцы. – У нас есть салфетки?
– Откуда… Тряпка есть. Две. Чистые даже. Лови.
– М-м. Картошку надо поставить.

* * *

Круглые камни потрескивали, раздуваясь от жара.
Витя куском арматуры пошерудил брикеты, помахал над ними картонкой.
Потянуло смоляным дымком. Наташа подбросила сверху пару сосновых веток. Хвоя разгорелась ярким, трескучим, но недолгим пламенем.

Снова берег погрузился во тьму, а через мгновение, вдоволь насытившись тишиною, одинокий оркестрант закурлыкал, рассказывая всему озеру лягушачьи секреты.

Фрагменты фрагментов )


В гостях у Лычкина

Павел Дмитриевич Лычкин служит графским энтомологом. Его назначил сам Милюков, когда устраивал местные порядки.

В кругу губернаторов Милюкова вопрошали, отчего он держит такую персону как Лычкин, да ещё и норовит просунуть в фавориты.

Милюков, поправляя галстук, спокойно отвечал:
– А чтобы Киврину нескучно жилось. Кровушку подразогнать. У меня на одной работе либерал отмечал день рождения в один день с императором, и каждый раз за столом в торжественный момент кто-нибудь пил за императора и бились бокалы.
– Всего лишь хрусталь. Имперские слабости. Нормальный п-пролетарий обязан иметь надёжную посуду. П-предприятия делают замечательные наборы к-к-кружек, не бьющихся стаканов, не проливающихся чашек, не остывающих к-к-к-кружек, складных и раскладных стаканов, в конце концов, складных и раскладных стопок, складных и раскладных тарелок, складных и раскладных вилколожконожей!
– Зачем так кричать, Серафим Васильевич, перестаньте же вы, положите приборы… – кряхтела старая профессорша, доживавшая век в мутных видениях и грёзах.
– А разорение-то в усадьбе подпрекратилось, а и вовсе сошло на нет?
– Местные говорят, подразгрузилось…
– Отож? Подвыпьем!
– Подвыпьем. – нежданно пробасил толстый как бочка, усатый, рыжебородый Афанасий Павлович Шибков. Полосатый тельник натянулся на пузе, он подпривстал, опираясь на стол сосисочными пальцами, отодвинул кресло, поднял перед собой немаленькую чашу.

Афанасий Палыч имеет право на значительность. Шибков ведь тоже назначен поручением Милюкова, чтобы лично подписать Лычкина на должность.
Лычкин подробно расскажет об этом позже, в труде «Магия имаго»:

<…>

Ничто не мог бы я назвать более значительным событием моей жизни как встречу с дядькой Опанасом.
Однажды прийдя сдавать эксзудат, я столкнулся в коридоре с необъятным, уже тогда необъятным и великим Шибковым. Он, спрятав руки за спину и смерив меня спокойным честным взглядом, пропустил в кабинет, и дверь медленно закрылась и защёлкнулась за моей спиной.
Только Шибков зашёл в комнату, воздух взбудоражили зуммеры.
Доклад такой, доклад сякой, авария на хозяйстве, пикают докладчики поливалки, а её тогда только ввели в строй. И поехала лента из перфоратора.
Афанасий Павлович сам разбирает перфоленту большими пальцами, заправляет новую катушку, закрывает в жестянку и возвращает на полку под нужным регистром и реестром.
– Хотите вот этим всю жизнь заниматься?
Указав мне на кресло, Шибков сам уже утонул в огромном кошеле-фермуаре. Полосатая гобеленовая обивка натянулась, ожила под округлой спиной, я же неудобно приютился на мягком краешке неудобного креслица и наверняка имел вид просительный и низкий.
Соответственно получив снисхождение, я поведал Афанасию Павловичу историю свою и свои планы.
Шибков выслушал, покивал головой, схватил бумажку слева, подписал справа, нажал пару кнопок, снова вскочил, чтобы поймать новую ленту, лента оказалась короткой, он пробежал глазами, засвидетельствовал, сканировал подпись Милюкова, приложил персональный донгл, и дело сделано – впервые моя рука оказалась в большой-пребольшой ладони Шибкова. Он пожал очень осторожно и кивнул. Чуть не описавшись от взволновавшего счастья, я надолго положил в сердце это рукопожатие.

<…>

Так просто и откровенно Павел Дмитриевич пишет о своём назначении. Здесь судьба энтомолога делает приятную остановку и дарит уединение, столь необходимое в науке.

Хижина Лычкина располагается в дельте небольшого притока второго кольца, окружённая высокой осокой и почти неприступная. Это южная оконечность рубежа, где кольцо глубоко заходит внутрь графских владений.

Местность примечательна многими объектами как топографического, так и этнографического значения, как то: пещеры Маготы, два грота – Левый Опальный и Кутяпа. Опальный уж лет двадцать как завалило, погибла целая экспедиция. Есть дольмены, курганы и даже одна крипта, в самом потаённом месте, где под защитой высокой стены увит плющом и виноградом мраморный фамильный склеп. ↓

– Подождите, я зацепилась…
Наташа с треском порвала рукав о шипастую ветку, вырвалась из плена кустарника и осмотрелась. Небо стояло низкое, зеленоватый облачный закат раскатал ковёр облаков по горизонту.

Здесь скорая осень чувствовалась сильнее. Высохшие болотные кочки и весной-то редко зеленеют, земля неплодородна, да и солнце заглядывает нечасто, даже в самые погожие деньки нашего лета, целомудренного и откровенного в своей скоротечности.
Вокруг одна вода. Тропинка то забирает сильно вправо, в темноту, в глухие кусты, то неверными изгибами выныривает на освещённый закатом водный простор.

В середине протоки, у обвалившегося моста, дорожка брода тонет в грязи, хотя следы на том берегу и подают некоторую надежду.

Грязь засасывает по колено. Еле преодолев топкое место, удаётся благополучно выбраться на лужайку, которая зовётся огородом и составляет единственное хозяйство на всём островке.

На плоском сухом мысе, отражаясь в волнах, стоит домик, покрытый соломой. Глянцевитая вода подкатывает, шевелит траву, лодка звякает цепью.
Кажется, место запущенное, ан нет, там и тут видны признаки хозяйствования: лопата со свежей землёй прислонена к забору, вот резиновые боты проветриваются у крыльца. Единственное окошко совершенно ясно и чисто, и занавесочки нарядно подвязаны красными лентами.

Видно, Павел Дмитриевич хорошо следит за своим жилищем, и огород у него в порядке. Граблями, тяпкой и разного вида совочками Павел Дмитриевич в спортивном костюме занимается огородом.

Зелёная болонья задница оборачивается головой в очках и зелёном капюшоне:

– А?

Голос сразу ласков, приятен. Он бежит, улыбаясь, толстенький, румяный, довольный, поймавший сегодня каких-то новых цихлид.
– Ребятки! А я вот отвожу душу на огороде!

Подбежав, Лычкин бросается обниматься, будто они знакомы много лет.
С виду опрятен, вычищен, выглажен, подтянут, хотя и полноват. Впрочем, ему как учёному лёгкая полнота к лицу, наравне с бакенбардами.

– Я думал, вы никогда не доберётесь! Ну, в баньку Ваньку коростели!

Павел Дмитриевич осматривает ребят как родных, смеряет рост, оценивает, насколько Витя поправился и окрепчал за лето, какой взрослой стала Наташа, как вытянулся Кирилл.
– О, сколько книг! И все прочитаны?
– Частично…
– Ну, таких книг как у меня вам ни в жисть не видать! Я не старуха, тут крепкое налаженное хозяйство, материалистическое, так сказать. И все нужные предметы, сопутствующие учёной жизни. Покажу вам мою гордость, мою вершину – кульман, по которому я вожу рейсфедером в свободное время. О! У меня есть чертежи!
– Чертежи? – оживился Кирилл.
– Идёмте, ребятки, идёмте. Как вы знаете, Милюков…
– Мы ненадолго…
– Конечно! Да я и сам не люблю. Знаете ли, такая моя служба. Час на огороде, два над препаратами, три по дому, едва на сон остаётся. Зато спится здесь отлично! После баньки выспитесь, я вам завтра свою коллекцию покажу…
– Да мы на пару часов…
– И речи быть не может. А телегу вы кстати где оставили?
– Тютяев на стоянку забрал.
– А, ну… Бог с ним. Проходите, тут тесно, не заденьте крючки.

На стене пластмассовые присоски, на присосках – крючки, сделанные из гнутых зубных щёток. Мама всегда хорошо получала, папа получал чуть меньше, а дядя получал больше всех, ему приплачивали за две медали и за усы. А также ему полагалось: раз в пять лет – шапка-пирожок, раз в семь лет – фетровая шляпа и раз в десять лет – каракулевая папаха. Неограниченный доступ он имел и к будённовкам!

Из радио на кухне, из трёхпрограммника «Маяк-III», гулко бубнит стихи Софья Машинская:
– Это разврат, проветрить, проветрить, это дороги и ветры, это пучины и пар из пучин, это запах манжопы. Это ли кол? Это ли супертембрилий пелопы? Я пыжунял, я смоктал, я вафулил манжопу. Я канемолил матунду лапусы усат. Ты пажиняла усат манерожный в халопу. Ты паперула, ты ясмень, ты кукел, ты пат. Дай Бог здоровья тому, кто недужит палопой. Я же недужу тобой и твоей банелопой.

«Прямоход Томь» – фрагменты из черновиков второй части романа «Смотреть апельсин»

https://teletype.in/@dmitrynovak/priamohod_tom

или кому как удобнее )

Жирна вторая часть ) И фрагменты достойны ) 18+

Праздник День
Тютя и Тятя

Дедова сторожка поблёскивала над бухтой, стеклянный домик на скалах, недоступный ни для волн, ни для ветра. Вела к нему сеть тропинок, карнизов и подвесных мостков, по которым дедушка, впрочем, довольно ловко перебирался туда и обратно даже в темноте.

Вернувшись с фонарём, он разогнал мошкару и поставил на землю три авоськи с эталонами. Эталоны поблёскивали в банках, залитые буферным маслом, матросы сгрудились над ними, не зная, как подступиться.

– Вяжите верёвками.
Стали вязать. Верёвки соскальзывают.
– Э-э-э… Держите, держите!
Витя подхватил укатившуюся банку.
– Раззадорилось сегодня, вон как болтает. – Коля показал на буйки.
Красные баллоны прыгали на похолодевших волнах.
– Это нам колыбелька… – улыбнулся Арсений Павлович, продевая руки в сюртук и застёгиваясь. – Но зябко.
– Две недели и сентябрь, шож ты хошь. Сеня, скажи вон тому, в кепке, пусть ровнее ставит на линию. Иначе будет колбасить.
– Руслан, ровнее ставь! Вправо, ближе к берегу. Ты линию видишь?
– Неа, не вижу.
– А-а-а, сейчас поверну поляризатор. Так есть?
Линия пропала у них и появилась у Руслана.
– Есть!

Эталоны выставили по пристани как следует, сигнальные колпачки помигали и зажглись зелёным, образовав нестройную линию. Томь включила бортовые пьезолокаторы, вошли в резонанс электромагниты вместе с проводкой и пьезоконтроллерами. Мощные силы то притягивали, то отпускали судно, не давая ему покинуть зону поверочных датчиков.

– Ну а вы чего? – дед обратился к ребятам,
– А эти шкеты ко мне подсели на восточных. Как-то их пропустили, говорят, сам Милюков на трубке был. Путешествуют. Хотим лесом подойти к южным воротам, через Алексин.
– На Алексине сегодня волнение пять с половиной. Этот фарватер точно не для прямохода в такую погодку.
– Попразднуем сегодня. Отличный вечер для маленького пира.

Коля нажал незаметно пультик и буркнул пару команд на роботячьем. Бипер отозвался подтверждающим блямом, и после щелчка реле цветная гирлянда зажглась на утёсе, обозначив контуры стеклянного домика.
В набежавшем тумане команда засуетилась, большинство разошлось по каютам и по вахтам, а некоторые покинули корабль, намереваясь присоединиться к празднику.

– А что за праздник сегодня?
– Сегодня праздник – День.
– Праздник День?
– Праздник День.

Праздник День – это когда подходишь к окну, городская даль быстро заканчивается, улицы тонут в зелени, дальше начинается русский пригород, уютные избушки, вторым рядом – зажиточные замки и усадьбы, ещё выше, на горе – Центр Управления.
Праздник День – это когда розовый доставщик привозит утром к лотку прекрасный окорок, по пневмопочте только что с фабрики, ещё тёплый по краям от запаковочного пресса, а сам прохладный.
Праздник День – это пупер манжопы, которая лежит на постели и лаждится зупой о подушку, куршавелится мяжкой и путырит, путырит темнокудрыми лупатами.
Праздник День – это когда вы сошли с прямохода, целые, здоровые, там уже штормит во всю, а на Алексине – пять с половиной.
Праздник День – это предшественник ночи, ночи чистой, ночи безвинной, ночи простой и глубокой.
Праздник День – это длань Божья, которая всё осеняет благословением.

– Праздник День сегодня. Вот, ко мне ребятки приехали. Идите, идите сюда. У меня есть старинные голокапсулы, снимемся вместе.

Дедушка Коля, потеснившись, встал среди ребят, чтобы Юрка красиво запечатлел их на голокапсулку. Вспышечка чикнула по глазам, по глазкам, по глазищам и по глазёнам.

Когда металлическая половинка капсулы окрасилась розовым, капитан меленько и очень аккуратно подписал маркером: Праздник День.
– Готовченко. Надо забетонировать в течение суток.
– За-а-автра… – зевнул Коля, оправляя бородку и собираясь вылезти из-за стола. – Раствор ночью не застынет, надо сушить в тепле. Утром по первому свету замажете в опалубку. Свинцовый цемент у меня был.
– Ну такая эмульсия… – развёл руками капитан.
– Сеня, эмульсия не главное. Главное – человек. Мы тут трудимся над гуманистической цивилизацией, над новой, глубинной философией, а ты мне про эмульсию! – дед потянулся как кот, похрустел шеей. – Будем смотреть и слушать из моей башенки.


* * *

Спать отправились на судно, Коля помог забраться на стабилизированный трапик и показал на часы:
– Завтра в девять!

Залман кивнул, пропуская команду и ребят, чтобы задержаться.
Оставшись наедине с дедушкой, капитан зажёг папироску.
– Коля, я завтра поведу их на Алексин. Ты в логи не записывай убытие.
– Да какие тут логи. Это ж автономная пристань. А что, кто?
– Кто что?
– От самого Милюкова, говорят?
– Это у егеря надо спрашивать. Допустили официально.
– Ребятки непростыя… Ой непростыя…
– Они унаги, я видел в луче.
– Унаги? – всполошился дед и ещё раз произнёс это знакомое, странное и опасное слово. – Унаги?
– Да, но давно.
– Давно-говно! Посмотрим, как завтра будут в башенке. Ладно, Сеня, я спать.
– Давай-давай. Не держу. Посмотрим.

Капитан поёжился, от воды тянуло прохладой. Прыгнув на платформу, он прошёл на судно и убрал трап. Дед, сложив руки на груди, переминался у поручней.

Когда Томь погасила огни, Коля ушёл домой, фигура расплелась между скал и каменьев. Вскоре лампочка зажглась в прихожей, и весь стеклянный домик осветился праздничным туманом.


* * *

Витя стоял на передней палубе, отрешённо наблюдая, как раскачивается однообразный берег. Лес за ночь ещё больше потемнел, то ли берёзки выделились на фоне каменной гряды…
Сегодня не было тумана, сизая поволока пробежала и рассеялась ещё до рассвета, далеко было видно, до самых стен, но сами стены скрывались, размывались в защитном поле, и далёкий купол тоже размазывался золотым кремом.

Скрипнула дверь, на пороге овального люка показался лысый штурман.
Васька недобро глянул из-под бровей, потеснил Витю широкой тельняшкой, протиснулся на палубу, развернулся во всю штурманскую грудь и широкой походкой отправился вахтовать, оставив шлейф венецианской туши, растворителя, кислого дерева и плесневелой бумаги – всех запахов, какие обычно составляют аромат картографического или книгопечатного производства.

То ли волновые стабилизаторы плохо работали, то ли качка усилилась – на палубе держаться стало невозможно. Не желая блевать, Витя спустился в каюту.
Оказавшись перед зеркальной дверцей, он сглотнул кислую слюну и переступил порог шаткой аномалии. Снулое лицо отъехало в сторону, распахнув навалы белья, одеял, подушек, ноги в вязаных носках, звенящие чашки и стаканы, звякающие ложечки, пакеты.
Стандартная гостевая Томи представляла подобие паровозного купе, с четырьмя полками, раковиной, столиком и отдельным толчком.
В дипломатической каюте полки при желании соединялись, а наверху образовывалось лейжур-пространство, куда подавались напитки, снедь, и даже по желанию постояльцев устраивалось кукольное представление про пароходики.


* * *

Пароходик Тютя и пароходик Тятя плавали в плюшевом океане.
Курчавые поварята лихо управлялись с куклами, надетые на руку бархатные пароходики плескались на сцене перед ребятами как живые.

– Я тебя люблю. – сказал пароходик Тютя и прижался бочком.
– А я тебя не люблю. – рассмеялся пароходик Тятя и дал полный задний, отпрыгнув кормой в сторону и не давая Тюте даже приблизиться.
– Как же так, только что мы с тобой были вместе…
– Хи-хи-хи… – Тятя выпустил из дымовой трубы ядовитые кольца и помчался  прямо в море, зная, что Тютя на своих парах не догонит резвого Тятю.

Тятя и не любил Тютю, а только пользовался его доверием, бесплатно катался на буксире, заходил без проверок в порты, провозил тонны наркотиков.
А Тютя был простой, искренний пароходик, Господом благословенный. Он и без Тяти мог обойтись, укрепившись духом.

Заиграла музыка, грустная, на флейте, Тятя возвращался.
Тятя плакал. Тятя не хотел быть таким, но был таким – копчёным лихачом на газовой тяге. А Тютя был электрическим, на батарейках.

Два пароходика встали рядом, выпустили якоря.

Наташа опомнилась и захлопала первой.
– Поздравляю вас ребята, только что мы посмотрели представление про Тютю и Тятю, пароходиков-пидоров…

Ох и хохотали они в этот раз до упаду! Наташа размазывала слёзы, Витя держался за живот, только Кирилл тяжело икал, пытаясь сделать серьёзное лицо.
Поймав монетки, поварята подтянули вельветовые штанишки и убежали на камбуз. Дядя Андрей обучал их разделке и заготовке мяса.

Ребята остались одни и перед завтраком занялись привычным туалетом.

Хтонический замысел русских морозов понятен, нужны они непременно для того, чтобы в минус один сказать «потеплело, снежочек», чтобы оттаял балкон, и скорой весне обрадоваться остро, торопливо и чувственно принять свежие краски, яркое небо, шум и щебетание леса, запах тёплых вечеров, словом, то мечтание, с которым в России переживаются любые непогоды.

Сходили в консерваторию, пару раз под закрытие сезона, послушали Рахманинова с оркестром Башмета, и ещё камерный академический, всякий дивертисмент типа Моцарта и салонного Чайковского.

Оркестры замечательные и музыка прекрасная, солисты молодцы и дирижёры ласточки. Но дальше 10 ряда партера звука нет вообще, всё мажется и глухомань. Сидели на 6-м ряду, ну ещё как-то.

А так некоторые оркестры (подчеркну, некоторые) играют отлично и стараются.

https://www.youtube.com/watch?v=qBHwm5TVaY8

Вот например оч крутой дирижёр. Стока баб держать в узде ими извлекать великую музыку во всех нюансах. Осенью сходите.

А вообще конечно акустика лженаука ) Потому что выглядит это каждый раз примерно так:

Домой пришёл – тут же поставил пластинку Рахманинова тот же третий концерт, молодой Ашкенази за роялем, RCA Оркестр Филадельфии, Орманди.
И звучит конечно лучше, чем в зале ) Налил, послушал вторую сторону. Хорошо.

Потом ещё налил и поставил второй концерт, тоже Ашкенази, но уже с Лондонским Симфоническим, Превин.

Ну думаю, раз зашло дело, надо слушать тогда и первый концерт, с Михаилом Плетнёвым, фирма Мелодия. Тоже налил, достал Плетнёва. Совсем хорошо )

Техника прогрелась, надо ставить венец всему – Рахманинов играет Рахманинова, жуткого качества запись, но играет Сам. И сразу становится понятно (после пятой), что вообще эта вся музыка не о том ) Особенно второй концерт.

Почему-то такой сложился стереотип, ещё с детства, что Рахманинов про природу, а тут получается, что он про человека.

Но в залы ходите, одевайтесь красиво, приезжайте заране и обязательно принимайте в буфете дежурные напитки. Живое искусство уважать надо )