Я всё ещё ненавижу себя. Ничего не изменилось, абсолютно. Я все такое же дерьмо, каким и был. Все вокруг всё еще источают свет. Но, мрак меня до сих пор преследует. Это подобно болезни. Всё хорошо, пока кто-то есть рядом. Стоит ему скрыться - наступает темнота. Никого рядом. Никому не нужен, а значит - смерть наступила. Я закрываю глаза и попадаю в свой дерьмовый мир, полный дерьма. Часть этого мира - я. Я его центр. Запах нечистот, гной, гниль, черная плесень вытекает из моего тела, создавая всё вокруг.
Меня пропирает, будто ударило 220 вольт. Что-то внутри поглощает мое тело. Оно медленно расползается из живота. Чуть ниже грудной клетки, маленький холодок. Он торчит постоянно. Он бесит меня. Он ненавидит меня. Или здесь нет уже меня? Может, теперь он управляет мной? Повелевает закончить мое существование? Требует, чтобы остался только один - либо я, либо он. Боже, защити меня. Я лишь хочу снова не чувствовать его. Мне буквально больше ничего не нужно.
Меня пропирает, будто ударило 220 вольт. Что-то внутри поглощает мое тело. Оно медленно расползается из живота. Чуть ниже грудной клетки, маленький холодок. Он торчит постоянно. Он бесит меня. Он ненавидит меня. Или здесь нет уже меня? Может, теперь он управляет мной? Повелевает закончить мое существование? Требует, чтобы остался только один - либо я, либо он. Боже, защити меня. Я лишь хочу снова не чувствовать его. Мне буквально больше ничего не нужно.
Сквозь мутные окна пробивался февраль. На улице стояла тьма гуще обычной — не ночь, а что-то вроде плесени, съевшей день. В квартире пахло пылью, потом и кислой затхлостью, будто стены дышали через старые носки. Иногда мне казалось, что я могу потрогать воздух — он был густым, как вата, смоченная в дешёвом спирте.
Я не выходил из комнаты... месяцы? Год? Календарь на стене пожелтел, а я всё забывал переворачивать листы. Тело стало серым, будто его обмакнули в золу. Волосы выпали, ногти крошились, зубы напоминали швейцарский сыр. Кожа свисала, как пустые шторы. Спал я много, но без снов — проваливался в чёрную яму и выплывал оттуда, когда за окном снова мерцал серый свет.
Однажды вода в раковине исчезла. Неделю я пролежал, глядя в потолок, пока кран снова не зашумел. Но когда я пополз к нему, пол дрогнул.
Проснувшись в очередной раз, я увидел, что комната изменилась.
Стены покрылись багровыми венами, пульсирующими под обоями, будто под кожей здания билось чужое сердце. С потолка капало — не вода, а что-то тягучее, жёлто-коричневое, с комками волос и чешуёй. Пол превратился в болото: моча, блевотина, слизь и фекалии бурлили под ногами, источая запах тухлых яиц.
— Водички хочешь, цветочек? — прохрипел голос из угла.
Там сидел глаз. Не метафора, не галлюцинация — настоящий, размером с колесо, с кровавыми прожилками на склере и зрачком, похожим на дыру в канализацию. Он моргал, разбрызгивая гной, и ухмылялся беззубым ртом на стебле.
Я пополз к раковине. Чем ближе к центру комнаты, тем глубже увязал в жиже. Субстанция облепила ноги, потянулась к паху, облизала живот. Пол превратился в трясину — чем сильнее я боролся, тем быстрее тонул. Уже по грудь, по шею... Лишь лицо и руки торчали на поверхности, цепляясь за края раковины, которая теперь возвышалась над болотом, как остров.
Что-то скользкое нырнуло в жижу у моих ног. Потом — у боку. Зубы впились в лодыжку, но я не почувствовал боли — только холод, как от талой воды.
— Давай, цветочек, — шипел глаз, — напейся...
Руки дрожали. Я подтянулся, царапая эмаль раковины ногтями-обломками. Из жижи выстрелила рука — обгоревшая, в волдырях, с ногтями, похожими на черные когти. Она вцепилась в челюсть, растягивая рот, и толкнула голову под струю. Вода хлынула в горло — солёная, с привкусом ржавчины и мочи...
Я не выходил из комнаты... месяцы? Год? Календарь на стене пожелтел, а я всё забывал переворачивать листы. Тело стало серым, будто его обмакнули в золу. Волосы выпали, ногти крошились, зубы напоминали швейцарский сыр. Кожа свисала, как пустые шторы. Спал я много, но без снов — проваливался в чёрную яму и выплывал оттуда, когда за окном снова мерцал серый свет.
Однажды вода в раковине исчезла. Неделю я пролежал, глядя в потолок, пока кран снова не зашумел. Но когда я пополз к нему, пол дрогнул.
Проснувшись в очередной раз, я увидел, что комната изменилась.
Стены покрылись багровыми венами, пульсирующими под обоями, будто под кожей здания билось чужое сердце. С потолка капало — не вода, а что-то тягучее, жёлто-коричневое, с комками волос и чешуёй. Пол превратился в болото: моча, блевотина, слизь и фекалии бурлили под ногами, источая запах тухлых яиц.
— Водички хочешь, цветочек? — прохрипел голос из угла.
Там сидел глаз. Не метафора, не галлюцинация — настоящий, размером с колесо, с кровавыми прожилками на склере и зрачком, похожим на дыру в канализацию. Он моргал, разбрызгивая гной, и ухмылялся беззубым ртом на стебле.
Я пополз к раковине. Чем ближе к центру комнаты, тем глубже увязал в жиже. Субстанция облепила ноги, потянулась к паху, облизала живот. Пол превратился в трясину — чем сильнее я боролся, тем быстрее тонул. Уже по грудь, по шею... Лишь лицо и руки торчали на поверхности, цепляясь за края раковины, которая теперь возвышалась над болотом, как остров.
Что-то скользкое нырнуло в жижу у моих ног. Потом — у боку. Зубы впились в лодыжку, но я не почувствовал боли — только холод, как от талой воды.
— Давай, цветочек, — шипел глаз, — напейся...
Руки дрожали. Я подтянулся, царапая эмаль раковины ногтями-обломками. Из жижи выстрелила рука — обгоревшая, в волдырях, с ногтями, похожими на черные когти. Она вцепилась в челюсть, растягивая рот, и толкнула голову под струю. Вода хлынула в горло — солёная, с привкусом ржавчины и мочи...
Крик из моей бошки
Сквозь мутные окна пробивался февраль. На улице стояла тьма гуще обычной — не ночь, а что-то вроде плесени, съевшей день. В квартире пахло пылью, потом и кислой затхлостью, будто стены дышали через старые носки. Иногда мне казалось, что я могу потрогать воздух…
Эту я написал где-то в апреле. Часто я чувствую себя плохо. Где-то в самом сердце появляется тяжесть, которая давит на меня. Иногда я задумываюсь о вселенском страдании. Привык ли я к этому? Я страдаю всю жизнь. Страдаю хернёй. Ною и жалуюсь. Сейчас эта тяжесть тоже преследует меня. Но, я как-то смог ее утихомирить.