позавчера Театр «Около» показал мне, что шарж и буффонада могут быть предельно трогательными и поэтичными. спектакль Александры Толстошевой «Клоуны» — это эстетика балаганного, уличного театра с примесью лирики Пушкина и Лермонтова, его же драмы «Маскарад», «Чайки» Чехова — всего высоко лиричного, что создала русская культура. здесь, на задворках цирка, умилительно смешные клоуны в поношенных пальто то цитируют великую классику и проповедуют философию буддизма, то разыгрывают ироничные сценки с разрезанием человека или жонглированием, знакомые каждому с детства. здесь высокое чередуется с низким, наигранный смех — с искренними слезами, клоунский фарс — с высокой поэзией.

спектакль Толстошевой, как и послуживший основой фильм Феллини 1970 года, — это меланхоличный реквием по призрачному бытию клоунов, по их тускнеющей, ускользающей культуре. «клоуны никуда не делись, просто люди разучились смеяться». вспоминая эту фразу из фильма, понимаешь что еле заметная, словно акварельная надпись «быть или не быть?», начертанная на декорации, — печальный лейтмотив спектакля. ответ знает каждый, но Рыжий и Белый продолжают свою клоунаду, хоть и с чувством обреченности, а зритель продолжает смеяться, хоть и сквозь слезы.

#театр

в «Мастере и Маргарите» МХТ читается бережное отношение к тексту Булгакова, несмотря на перенос событий в декорации современности. хронотоп метрополитена, в котором разворачивается действие, становится картой мироздания, где Ершалаим, Москва и инфернальная реальность Воланда пересекаются в одной точке, будто ветки метро. они параллельно существуют в одном пространстве и продолжаются в висящих над сценой экранах. в какой-то момент значок «М» сменяется роковым «W», время на экранах останавливается и справедливо карающая свита дьявола начинает свое представление.

Янош Сас сделал акцент на оппозиции Воланда и московского общества, а также на любви Мастера и Маргариты. исполнившая ее Наташа Швец с ведьменской, огненной копной волос, демоническими нотками в голосе и пластике была здесь удивительно органична. но самым точным актерским попаданием оказался Анатолий Кот в образе Воланда — таинственного, властного и вместе с тем сострадающего. он будто бы сливался с мрачной, металлически-пустой, подсвеченной холодным лунным светом сценографией. в ней — вся призрачность и зыбкость человечности москвичей, опустошенность палат и душ больных, туманность покоя Мастера — покоя, но не рая.

здесь каждый карается за неверие: Пилат — в добрую природу людей, Берлиоз и Бездомный — в Бога и Дьявола, Мастер — в себя самого. и все думают, что сами управляют судьбой, а тем временем поезд лишает Берлиоза головы, по рельсам катится вагон со свитой Воланда, и по тем же рельсам Мастер и Маргарита уходят в вечный покой. «каждому воздается по его вере» каким-то надчеловеческим началом, неумолимым движением поезда вперед. очень по-булгаковски, очень красиво и очень точно!

#театр

режиссерский театр оставляет за собой право не иллюстрировать классический текст, но предлагать альтернативу — равноценное оригиналу «величие замысла». но после «Войны и мира» в Театре Вахтангова осталось чувство, что с Львом Николаевичем тягаться невозможно.

Римас Туминас создал на сцене точеную, элегантно-стройную скульптуру общества эпохи наполеоновских войн. продуманные мизансцены, пепельно-серебристая сценография и костюмы героев — все будто воссоздавало гармонию скульптур Микеланджело. складчатые переливы характеров, волнение душевных струн ощущались как мраморные изгибы платья Марии в «Оплакивании Христа». и вдруг всполохами в этой изящной статичности возникали звонкие голоса детей, ещё не узнавших войны. изумрудная вуаль в их руках взвивалась дыханием жизни и, как росток, пробивалась сквозь чопорность взрослых, сквозь все салоны и балы.

здесь не была показана война, но она звучала в удивительно точно подобранной музыке — уже вначале тревожной и опустошающей. она надвигалась бетонной стеной, о которую разбиваются жизни, — единственной декорацией спектакля. во всем этом ощущалась изящно-холодная пластика, скульптурность, но не толстовское трепетание жизни — теплой, народной, подчас смешной жизни души.

ее воплощением, конечно, должен был быть Пьер (Денис Самойлов). отчасти и был — умилительно нелепый, то неиствующий, то утешающий, то философствующий, но всегда искренний. вот он уже почувствовал тютчевское «все во мне, и я во всем», вот пришел к пониманию, что счастье — оно внутри человека, и тут же закончил спектакль словами о пленении души. здесь у Балконского не было неба под Аустерлицем, а у Пьера — встречи с Платоном Каратаевым и счастливого брака с Наташей. с той же легкостью изумрудной вуали из спектакля выветрилась мысль семейная и мысль народная. осталось лишь пронзительное «поймали бессмертную душу, мою бессмертную душу», звучащее не насмешкой над пленом, но отчаянием и трагедией.

#театр

в пермском «Театре-Театре» не была очень давно, а в этот приезд домой решила погрузиться по-максимуму в театральную жизнь города. самое меткое, своевременное, одновременно постмодернистское по форме и классическое по духу художественное высказывание этих дней — «Отцы / Дети» Марка Букина. далеко не каждый просмотренный московский спектакль окажется равен ему по силе, и расшифровывать режиссерские ходы здесь можно бесконечно!

подробнее здесь🤍

#театр

у Юрия Бутусова очень узнаваемый режиссерский почерк — голое, беспорядочное пространство сцены, иступлено играющие актеры, дух макабрической клоунады и ранимость героев, спрятанная за экспрессией действия. все это было и в «Барабанах в ночи» театра им. Пушкина.

«в бархате советской ночи, / в бархате всемирной пустоты» Мандельштама и «сильнее стучи и тревогой / ты спящих от сна пробуди» Плещеева, на мой взгляд, могли бы стать очень точными эпиграфами к постановке. здесь герой Андреас Краглер спустя 4 года возвращается с войны и обнаруживает свою возлюбленную невестой другого. и он действительно будто оказывается в пространстве «всемирной пустоты» или становится ею сам. Краглер невидимка, призрак для всех вокруг, кроме Анны, как призрак Лаэрта — для всех, кроме Гамлета. и постепенно он обретает плоть — изуродованную войной, сожженную и обугленную. не случайно в одной из сцен герой неистово носится по сцене совершенно нагой, лишь обмазанный сажей.

весь спектакль предстает полифоничным полотном. на сцене практически всегда сосуществуют все герои — то статично, напоминая картонных клоунов с цирковой афиши, то в экстатичном танце под «Skip To The Bip». этот музыкальный лейтмотив спектакля постоянно взрывает связность действия и повышает градус напряжения. но это ещё и знак политического театра Брехта, взывающего к социальным изменениям, как и «барабанщик» в стихотворении Плещеева.

постановка полифонична ещё и в жанровом, мультикультурном отношении. из нее слышатся голоса (а вернее, виднеются маски) Джокера, Чарли Чаплина и Иисуса, буффонада соединяется с кабаре и документалистикой, и вот уже зритель наблюдает не за драматичным романтическим сюжетом, а за юмористическим объявлением «перерыва 30 секунд. без музыки» или съемкой постройки берлинской стены. в завершении уже бутафорская стена выплывает на авансцену, становясь фоном для кинематографического «конца». здесь театральность окончательно переходит в стихию кино, дальше только титры и занавес, и у Бутусова получается удивительный синтез искусств!

#театр

хаос пластиковых стаканчиков, завывание гитары, паршивый принцип «будешь давать — будешь жить» и ящики, ящики, ящики. «комната уже слилась с миром за стенами общаги и была словно брусок уличной чистоты, задвинутый в затхлый массив здания, словно ящик». спектакль Театра Моссовета «Общага на крови» оказался очень внимателен к деталям текста Иванова. сцена, заставленная ящиками, действительно напоминала один из них, и во всем этом пластиковом мире сигаретным дымом и запахом кофе дребезжала безнадега.

жизнь в общаге, в этой дыре безысходности, подавляет в героях Иванова людей, зато будто пробуждает литературные архетипы. Иван, как Венечка Ерофеев, беспросветно пьет и с трудом опохмеляется, но не от низости — от знания какой-то светлой и невыносимой в этом мире истины. а Отличник, мечтательный, слышащий шум моря с острова Тенерифе и верящий в добро там, где верить не во что, так напоминает блаженного, «христовенького» князя Мышкина.

в тексте Иванов акцентирует внимание на образе окна, вертикально выстраивает художественный мир — от общаги к небу. в сценографии нет окон, там другие границы и пороги. двери — отделяющие и отдаляющие людей друг от друга. лестница на крышу на авансцене — единственный выход из общаги, ведущий то ли к звездам и Богу, то ли вниз — к кроваво-тихому концу. чтобы жить не в «общаге на крови», а «в общаге на любви». наверное, поэтому в спектакле летящего вниз Отличника бережно подхватывают руки таких же «безмерно и беспредельно молодых и счастливых», и все равно отчаявшихся и одиноких. Бог дописывает роман о них, но отстраненно и безучастно, не в силах что-либо изменить, но в силах поставить точку.

#театр

расскажи мне про Гренландию. пожалуйста, расскажи об эскимосе, который ловит рыбу. расскажи, что все может быть по-другому…

Гренландия в спектакле Юрия Квятковского стала красивой метафорой иного способа жить — жить, не видя, как отец бьет мать, как людей убивают на каждом шагу (90-е ведь), как дети привыкли бояться родителей и учителей и как эти последние равнодушны к детям. здесь все заняты выстраиванием оград между друг другом — монументальные накладные костюмы учителей очень точно это передают. и только приехавшая из Москвы в глушь учительница географии пытается эти «стены Иерихона» порушить. порушить не выходит, но хотя бы сделать трещину, пустить через нее луч надежды все-таки получается.

спектакль «Расскажи мне про Гренландию» обо всей той русской безнадеге, о которой снимал Балабанов или писал ранний Иванов. об олимпийках Адидас, мате через слово, о «недогражданах страны» и их «недосветлом будущем». но когда-нибудь ученик Катерины Ивановны побывает в Гренландии, в окна посмотрит «беспечный розовый вечер» Ласкового мая и прозвенит школьный звонок. когда-нибудь все закончится. и боль, и безнадега, и одиночество.

#театр

в международный день театра хочется смотреть прекрасные спектакли и размышлять о них. поэтому вечером идем на «Петушки» в пространстве «Внутри», а пока — залежавшиеся мысли о «Сыне» Юрия Бутусова в РАМТе.

его спектакли всегда парализуют, обдают жутким экзистенциальным холодом и все равно притягивают. обращаясь к драматургии Зеллера о кризисе подросткового возраста, переживании мальчиком Николя ухода отца, Бутусов расширяет эту семейную драму до философского масштаба. герой не чувствует себя нужным ни в доме матери, ни в доме отца и мачехи, но причина не в кубертате — в каком-то онтологическом одиночестве человека, который вечно рефлексирует и для которого взрослый мир и мир вообще предстает мрачным фарсом. классические для режиссера контрасты, отстраненные диалоги, клоунский грим на актерах и наэлектризованная пластика — точное отражение того, какой больной воспринимает реальность остро чувствующая душа подростка.

зритель как бы проваливается в бездны этой души. поэтому крохотная серая комната — родительский дом — неожиданно расширяется, охватывает все пространство сцены. от свисающих молотов, гротескных размеров образа птицы, голого дерева и всепоглощающего тумана веет покинутостью и нелюбовью. как же ограничена серая комната — мир взрослых, мир быта. как бездонна и пустынна душа ребенка, думающего как старец. наверное, поэтому Николя играет очень взрослый актер (Евгений Редько), давно утративший детскую наивность.

а больше всего здесь страшит финал, в котором вся горечь непрожитой жизни, потому что, по законам чеховской драматургии, ружье всегда может выстрелить. гулко, неожиданно и наповал.

#театр

премьерный «Симон» в Театре Маяковского — это армянские народные песни, ощущение деревенского быта как чего-то семейного, слитого, общего; это сладость и горечь, добро и зло жизни, разлитые в рассыпанных по сцене яблоках, и это 5 историй любви.

центральный образ каменщика Симона воплощает собой донжуановский архетип, перенесенный на почву позднесоветской Армении. он влюбляется и влюбляется в новых женщин, но делает это совершенно искренне, каждый раз ныряет с головой. а после его смерти все 5 возлюбленных собираются в одной комнате, чтобы с ним проститься. их ревность, обида, презрение друг к другу постепенно растворяются в общей для всех судьбе — судьбе несчастной, когда-то преданной женщины, просто желающей быть любимой. их голоса сливаются в одной песне, а их души — в одном горе.

спектакль Дениса Хусниярова получился примиряющим, светлым и по-восточному колоритным. цветовое решение и пластика актеров очень напомнили оживающие полотна фильмов параджанова, только поэзия и драма здесь приправлены иронией. из красно-черно-белой гаммы выбиваются лишь синие уши мертвого Симона и его же небесно-синий костюм, потому любовь для героя «распахивается как небо, и ты растворяешься в нем».

теперь на сцене Театра Маяковского идет очень добрая, солнечная постановка. здесь нет удивляющих режиссерских решений или глубокой философичности, но есть честность и искренность жизни.

#театр