Скачет, рычит. Мужчина-панк что-то про мертвые города рычит. Алый ирокез, блестящие пятна пирсинга на лице, расписной. Уотти Бьюкэн, группа его The Exploited, шотландцы.

Панки играют паршиво, нарочно или лучше не умеют. Мы знали три аккорда, мы тоже играли паршиво. Задора было в избытке, у каждого подростка внутри горячий вулкан. За игру не наказывали. За майку с принтом The Exploited не вышвыривали из школы.

Стоит ли маленький торговый центр, где продавались кассеты с некрасивой музыкой? Снесли, наверно. Такие кассеты больше нигде в городе не продавались. Там ошивались неформалы. Некрасивую музыку менял на деньги молодой человек с блестящими пятнами пирсинга на лице.

В мегаполисе всякий безобразит себя как душе угодно, попадаются панки. Оброс, пора стричься. Парикмахерская для мужчин, тесно, пахнет душистым мылом. Размещаюсь в кресле со скрипом. Черный пеньюар. Жужжащей машинкой по черепу водит Уотти Бьюкэн.

"Ожидание"

Яйко, кулич и чай. Яйко покрашено луковой шелухой, бордовое. Кулич в бумажном ободке с золотыми цветками, с ободком снимается бурая хлебная кожа. В сладкой сдобе изюм и цукаты.

Дымчатые облака, далекий холодный светильник. Задорно стрекочут сороки-вороны. Щетинистый мужчина манерно балакает по телефону.  Шаги по асфальту, шлепки по лужам на асфальте. Пальчики чувствуют влагу, пальчикам другую обувь.

Кондуктор, брюнетка в спортивном костюме, обильная раскраска. Билет и два рубля сдачи. Стекло в серых брызгах. На деревьях зачатки одежды. Древние бетонные плиты с несуразными граффи́ти. Завод производит дрожжи. По тротуару гуляет круглая надувная улыбка, рекламирует шиномонтажку. Цыганки на остановке курят, юбки до пят и шали. На линию зовут билборды. Пожилой мужчина с пегой собакой переходит по зебре, на собаке намордник. Цвиркают под колесами лужи.

Большой сиреневый автобус везет меня к тебе.

"Прогулка"

Почти ночь, фонари, иду, один. По тротуару один. Ветер спокойный, свежо, тачки, визжа, пролетают. Говорят, одному хорошо. Думать никто не мешает, кушать всякую разную пищу, бродить, высыпа́ться. Жить никто не мешает. Это так, это правда. Но сейчас, в полумраке, на тротуаре лоснящемся не совсем правда. 

Хочется вот сейчас, чтобы ты рядом. Под этими плачущими на асфальт фонарями. Идти под ручку. Слышать тебя, дыхание ощущать, близко-близко. Слышать мат твой, видеть дым, терпеть сигарету, вонючую соску. Знать анекдоты из бесцветной твоей работы, знать советы подруг, некрасивых и глупых, как правильно со мной расправляться. Хочется собирать кусочки разбитых скандалом тарелок. Еще хоть разок не спеша пылесосом частички тарелок. Из оставшейся целой хлебать суп, слишком жирный, невкусный. Скрепя сердце отдавать на духи последние деньги. На французские духи с карты последние копейки.

По тротуару один иду. Говорят, одному хорошо. Это правда. Но это неправда.

"Лагман"

В отделе с приправами долго торчал, на полках всякие разные приправы искал. Куркума, бадьян, зира, кинза, — бумажных пакетиков ворох для блюда собрал.

В маленьком будильнике, что на холодильнике, спрятано множество шестеренок. В согласии множества шестеренок тиканье стрелки по кругу. В согласии множества приправ вкус лагмана пленительный. Азиатское блюдо лагман, готовят его с бараниной и говядиной там. Свой лагман готовлю с курочкой, мясом быстрым, мягким и легким.

Вкусная еда своими лапами прежде всего терпение. Начать тяжело. Со временем нравится. Терпением можно довести себя до блаженства и приготовить лагман посолиднее, на огне, в казане, с бараниной.

В чаше глубокой лапша дожидается подливу глубоко дыша.

Вскипает, пузырится в сковороде подлива. В голове словно тесто растут, расползаются слова-предложения-абзацы. Потом сесть, записать. Перечитывать.

Воздух дома пленительный. Уплетаю лагман пленительный. Хочется жить, творить, любить. Хочется тебя. Накормить.

Тридцать восемь тикнуло.

Приготовил куриное филе с овощами в рукаве, хачапури по-мегрельски, мудреный салат "Тбилиси", нехитрые салаты с овощами, яйцами, рыбными консервами и другими ингредиентами. Скромный обед для узкого круга добрых людей.

Никакого алкоголя, естественно. Безалкогольные нектары, ананасовый и персиковый, из "Магнита".

Почитал стихи, что последнее время нравятся. Набокова, Шимборскую, Векшину. Набокова знают все. Шимборскую знают все поляки. Векшину знают знатоки. И вы тоже знайте, читайте.

Посидели и разошлись.

Через год тридцать девять. А потом сорокет. Со-ро-кет.

"Женщина"

Трогательно. Женщина терпит укол, чтобы гладкий блестящий был лоб. Губы блестящим красит карандашом. Серьги блестящие носит в ушах. Стразы блестящие на рукавах.

Сигаретой тонкой дымит, — долог путь, за рулем не спать. Если хочешь, буду молчать. Если можно, поговорю. В темноте огни. Трогательно. Ты скажи едем-то мы куда. Как тебя зовут. Ну хоть слово произнеси. Можно выйду, минуту пройдусь, вернусь. Всё, молчу. И на стразы твои смотрю.

Долог путь завершился. Проснулся. Прости. За проезд не успел заплатить.

"Ноунейм"

Сплю урывками, пишу с ошибками. Холодная весна, сопелка холодна.

В кастрюле варится уха. Оладьи с яблоком из вчера.

Работал много вчера, после спал.

Ночью Арсеньева жизнь читал.

Светало, вышел на улицу погулял.

Надо наверное ночью спать. Привычку вредную надо бросать. Привычку вредную по ночам читать. Или не надо. Бросать.

Лучше неправильно продолжать. Жить.

Пусть правильные правильно. Живут умирают правильно.

Середина лета. Ну, почти середина лета. В понедельник температура воздуха прилично упала, почти на 10 градусов. В голове посвежело, захотелось что-нибудь сюда написать. Что-то свободное и неправильное.

Один британский премьер, не помню кто именно, как-то сказал, что сила британцев в креативности. Там, на Британских островах туманы и дожди, вот и люди там креативные, пасмурная погода способствует. И в Петербурге, культурной нашей столице, где все читают и пишут, постоянно идут дожди. Когда яркое солнце, жарко, не хочется думать, писать, хочется купаться или, раскинув руки, валяться на песке. Тем паче если живешь в Сибири, лето в Сибири куцее.

Картошка заросла травой. Полол руками, нитриловые перчатки порвались, а я не сразу заметил. Руки покрасились травой, не отмываются. Сижу, набиваю на клавиатуре неправильные слова зелеными пальцами.

Не первый уже приятель-релокант выкладывает селфи с пивасиком. Не с учебником языка и не в музее. Солнце, европейские улочки, морщины, пивасик... Морщин за два года явно прибавилось. Улыбки одиночества, глаза грустные.... Что-то, видимо, щемяще щелкает внутри, приходится заливать. В общем-то пивасик можно и здесь пить, зачем куда-то далеко уезжать.

А что здесь. А здесь, смотрю по сторонам, многие расправили плечи. Причем те, кто привык жаться. Глубинному народу стали платить приличные зарплаты. Огороды продают за умопомрачительные деньги. И покупатели находятся. Кому огороды эти раньше нужны были? Глубинка ударилась в стройку. Песню везде крутят: матушка земля, ой, белая березонька...

А выводы какие? Ну, я не профессор, могу позволить себе обойтись без выводов. Всего лишь фиксирую текущий момент. Как в набоковской повести, соглядатай.

Прекратите безумие на тротуарах, избавьте пешеходов от самокатчиков. Верните мой 2011-й. Там я, рано поднявшийся, выхожу из метро на Заельцовской и сквозь туман иду до Площади Ленина. До места, где меняю будни на зарплату. Гуляю, не боясь, что собьет с ног балбес на колесиках.

До пригорода кикшеринг еще не добрался. Может, пора возлюбить пригород родной.

Издательству Ад Маргинем 30.

Книжная ярмарка в переходе метро. Купил роман Проханова Господин Гексоген. С черепом Ленина на обложке, нервным красным лучше не смотреть. Моя первая книга Ад Маргинем. Мне было 17.

Где книга? Не у меня, у дамы. Дал почитать. Мне было 22, даме около того.

Она вроде в столице, вроде успешна, вроде недавно вышла замуж. Счастья.

Лето кончается. Аномальное, чересчур жаркое, чересчур дождливое. Ливень за ливнем. Огородники остались без урожая. Голова в душной жаре работала еле-еле. Прошлым летом читал русские романы Набокова. Этим летом из художки ничего крупного, лишь кое-какие рассказы, миниатюры, стихи прочел. Новости почитывал, телеграм-каналы.

Может, аномальное лето о чем-то сигнализирует? Впереди что-то небывалое, невероятное?

Пятое января, утро. Прогулялся. Температура воздуха минус два, почти без ветра. Славная погода. Такая зима мне по вкусу, змеюшка зима.

Безветрие. Фонарей апатичный свет. Хрустит под шагами снег. Сумка кремовая полипропиленовая. В сумке хлеб, сметана, мандарины, яблоки, оливки, масло постное, минералка. Из супермаркета возвращение.

Полуночь, бдение.

Заканчивается февраль. Мягкий, солнечный, насыщенный ядовитым запахом черного неба февраль.

Но заканчивается ли зима?

Мартовское солнце припекает. С крыш паденье льда. Лужи, грязно, скользко.

Не шмякнуться, не задымиться бы, добраться до родного очага, обеда, ужина, весенних снов щемящих.

Блины со сметаной, шпинатом, сгущенкой, с вареньем, икрой, мясным фаршем, селедкой. С чем угодно блины и просто блины. Блины просты и универсальны. Изобретатель блинов гениален. Гениально скопировал солнце.

Аномальная жара в апреле. Плюс тридцать почти. Снял с себя клеща. Маленького черненького шустрого клеща.

Макароны "Улитки" со сливочным маслом и тертым сыром. Блюдо дня.

Черёмуха зацвела.

Смородина созрела. Чёрная, красная, белая. Ещё ирга. Собирал.