#песни_для_моей_Ниневии
Эти добрые люди, игемон, никогда ничему не учились.
Могли бы, но не хотели.
Знать не знали про бомбоубежища, про оказание первой помощи, про что делать при артобстреле.
Даже стрелять не умели.
То есть если стреляли, то в парке, за плюшевых мишек, пульками в тире.
Пассионарность, геополитика, катехон, империя - звук пустой,
Вагнер был тогда что-то про ноты, про Гитлера, в общем полет валькирий.
И на Церазя трудно сказать, чтобы очень уж тут обращали вниманье,
Церазь - это портрет, календарь на стене на коне, Новый год, государственный гимн, не вставая с дивана.
Большинству был он пофиг, как, скажем, третьекласснику пофиг
проблематика “Власти тьмы” или “Дяди Вани”.
То есть после, когда катехоническое государство встало с колен
и тяжелой походкою го́лема в сторону моря пошло,
тут и внимание обратили, и песню о нем сложили, и пели при каждом случае.
Эту песню все знают, ее повторять западло.
Но игемон, беда качала ветки дерев вдоль края дороги,
Блядина выла, Карна кричала, скакала Желя, дома осыпая углями в пламенном роге,
а плешивый Церазь, ну ладно, это не оскорбление, он же и вправду плешивец,
говорил, говорил, оборачивался за одобрением, потом его верные говорили,
призывая к Тотальной Правде, Тоталитарной Любви, Ядерной Справедливости.
А добрые люди, игемон, все равно ничего не учили.
Те, широкие сердцем, несущие правду, любовь и ракеты добра. И другие,
и другие, игемон, которые их провожали из дома домой, чай мы братья, чай не чужие.
Ничему не учились. И все повторяют, в подробностях, словно сценарий им стряпали черти.
Скоро дым поплывет, как туманы над речкой, что в яблонях тонет и грушах,
Возрыдает Рахиль Семафоровна, бросятся к ней доктора, чтоб дубинками вылечить душу,
Скоро сеявшие с ликованьем будут жать, обливаясь слезами, под хохот шакалов диббучих, вернувшихся с поля, а все остальные
станут ядом и смрадом, в ручьи соберутся на той стороне, польются обратно, к России,
Желя с Карной в президиум сядут, откроется дверь, и на железных копытах пойдет по паркету старуха с часами без стрелок в мертвой руке.
Довольно ли этого?
Я дерьмовый пророк, не зови меня, Господи, Измаилом, и вы, не верьте, не верьте.
Ах, Ниневия, вижу язвы и раны твои,
и твои купола, то ли луковки, то ли грибки,
и последний трамвай до Небесного Константинополя
по тебе прогрохочет в прекрасном своем далеке...
Эти добрые люди, игемон, никогда ничему не учились.
Могли бы, но не хотели.
Знать не знали про бомбоубежища, про оказание первой помощи, про что делать при артобстреле.
Даже стрелять не умели.
То есть если стреляли, то в парке, за плюшевых мишек, пульками в тире.
Пассионарность, геополитика, катехон, империя - звук пустой,
Вагнер был тогда что-то про ноты, про Гитлера, в общем полет валькирий.
И на Церазя трудно сказать, чтобы очень уж тут обращали вниманье,
Церазь - это портрет, календарь на стене на коне, Новый год, государственный гимн, не вставая с дивана.
Большинству был он пофиг, как, скажем, третьекласснику пофиг
проблематика “Власти тьмы” или “Дяди Вани”.
То есть после, когда катехоническое государство встало с колен
и тяжелой походкою го́лема в сторону моря пошло,
тут и внимание обратили, и песню о нем сложили, и пели при каждом случае.
Эту песню все знают, ее повторять западло.
Но игемон, беда качала ветки дерев вдоль края дороги,
Блядина выла, Карна кричала, скакала Желя, дома осыпая углями в пламенном роге,
а плешивый Церазь, ну ладно, это не оскорбление, он же и вправду плешивец,
говорил, говорил, оборачивался за одобрением, потом его верные говорили,
призывая к Тотальной Правде, Тоталитарной Любви, Ядерной Справедливости.
А добрые люди, игемон, все равно ничего не учили.
Те, широкие сердцем, несущие правду, любовь и ракеты добра. И другие,
и другие, игемон, которые их провожали из дома домой, чай мы братья, чай не чужие.
Ничему не учились. И все повторяют, в подробностях, словно сценарий им стряпали черти.
Скоро дым поплывет, как туманы над речкой, что в яблонях тонет и грушах,
Возрыдает Рахиль Семафоровна, бросятся к ней доктора, чтоб дубинками вылечить душу,
Скоро сеявшие с ликованьем будут жать, обливаясь слезами, под хохот шакалов диббучих, вернувшихся с поля, а все остальные
станут ядом и смрадом, в ручьи соберутся на той стороне, польются обратно, к России,
Желя с Карной в президиум сядут, откроется дверь, и на железных копытах пойдет по паркету старуха с часами без стрелок в мертвой руке.
Довольно ли этого?
Я дерьмовый пророк, не зови меня, Господи, Измаилом, и вы, не верьте, не верьте.
Ах, Ниневия, вижу язвы и раны твои,
и твои купола, то ли луковки, то ли грибки,
и последний трамвай до Небесного Константинополя
по тебе прогрохочет в прекрасном своем далеке...