👆
В сборнике Векторов за 23-24 гг. вышла моя статья о плебейском республиканизме, основанная на докладе, который, в свою очередь, основан на эссе по республканизму на курсе Олега Хархордина.

Для меня плебейский республиканизм ценен как минимум потому, что он разбавляет элитистский республиканизм Скиннера/Петтита. Но большим вопросом остаётся то, является ли республиканизм вообще полноценной политической парадигмой сегодня. Если республиканизм Петтита это просто либерализм + добродетель, то плебейский республиканизм это марксизм + Макиавелли (говоря очень грубо). В самих работах плебейских авторов содержатся более интересные вещи, чем собственно полноценная политическая идеология. Например, интеллектуальная история коррупции как имманентного свойства любого политического порядка в книге Камилы Вергары.

Но, пожалуй, главной ценностью любого республиканизма является то, что он рассматривает политическую форму как неотъемлемое качество самого человеческого сообщества, через что оно проявляется в мире. Осталось выхватить такое понимание республиканизма из цепких лап государства.

Карикатура Валерия Каррика на дореволюционную думу. Очень хорошо подмечено чаяние наивных (или особенно хитрых) депутатов, общественных деятелей, да и юристов тоже, считающих, что можно состоять в сомнительных, а иногда и вовсе в людоедских организациях и при этом себя не запятнать, да ещё и вести там некую борьбу за правду.

Врата закона для тебя одного

Легендарный исследователь боли и праздников Митя Никитин написал четырехтактный пост (раз-и-два-и-три-и-четыре-и) о магических аспектах бюрократии (или бюрократических аспектах магии?). Тут, конечно же, напрашивается дополнение в отношении магии и правовых практик, ведь сама по себе бюрократия без уполномочивающей ее власти права — не работает.

Еще греки, как показывает исследование Татьяны Кудрявцевой, верили в магическую силу слов, произносимых на судебном поединке. Более того, магия использовалась во время подготовки к судебному процессу или прямиком на слушаньях, с тем чтобы навести на процессуального оппонента порчу или безмолвие.

Брайн Левак в книге об охоте на ведь в Европе раннего Нового времени выделяет два типа магии: черную магию (maleficent) и колдовство (sorcery). Совершение черной магии требовало подготовительных действий. К примеру, чтобы убить человека было необходимо создать его куклу и проткнуть ее иглой. Такой тип магии требовал от исполнителя наличия особенной силы, приобретенной в результате контракта с дьяволом (не случаен архетип «адвоката дьявола» в кинематографе). Колдовство же, напротив, являлось мастерством, которое могло быть выучено любым и требовало повторения правильных механистических действий. Главное, что объединяет магию и право в данном случае — это функция претворения в жизнь реального результата.

Не трудно заметить, что подобные последствия от юридических действий испытывает на себе и социально-правовая реальность. Совершение юридически значимых действий приводит к «юридическому эффекту», изменяющему материальную ткань отношений между субъектами — наделяет правами одних и обязывает других.

Впервые о связи магии и права применительно к западным общества заявили американские правовые реалисты. Они говорили, что судебные решения — это «magic solving words». Но это было не более чем метафорой, а структурно-функциональные аспекты права и магии не рассматривались всерьез. Альф Росс, известный скандинавский правовой реалист, в эссе «Tû-Tû» рассматривал правовые категории не более чем абстракции, наравне с непонятными выдуманными словами придуманного им племени Noît-cif.

В такой перспективе магия для права действительно не более чем метафора. Однако, как и магия, право является не просто словами, но сложной оккультной техникой, способной изменять реальность. Джесси Аллен в качестве примера исполнения магического ритуала приводит оглашение решения суда. Юридический эффект обретает силу в то же мгновение, когда слова произнесены судьей. Если суд ошибся, то для отмены или изменения эффекта потребуется провести еще оно заклинание, например, в виде исправления описки или опечатки.

Сродни магии, право является техникой, которой обучают посвященных студентов юридических факультетов, а для точного претворения его в реальность требуются условия и ритуальные действия, такие как зал суда, повторение одних и тех же фраз перед началом судебного заседания (отводы суду, ходатайства, препятствующие рассмотрению дела и т.д.). Или же, как в примере Мити, специальный свиток, на котором жрец ставит свою печать (нотариальная бумага).

Как и бюрократия, право имеет свой исток в практиках, не имеющих ничего общего с классическими представлениями о рациональности. Жорж Гурвич, российский юрист и социолог, писал, что потлач или дар, являлись «примитивными формами правовых феноменов». Например, дар функционировал как современная форма контракта. Благодаря Марселю Моссу мы знаем, что одаряемый должен был передать дар другому. Это было не добровольное действие, но обязательство. Не это же ли почти мистическое чувство испытывает современный участник гражданских правоотношений, когда исполняет обязательство по договору?

продолжение
____
Дэвид Гребер объяснял нашу любовь к бюрократии тем, что она ограничивает наше воображение, позволяя обрести твердую почву под ногами, ведь воображать слишком много — изнурительно и опасно. Но без «здоровой» доли бюрократии человеческие общества не смогли бы существовать. Но есть ли в бюрократии частица божественности, которую Митя упоминает вслед за Жижеком? Право, как и магия, может быть использовано как во благо, так и во вред. Колин Даян в книге «The Law Is a White Dog: How Legal Rituals Make and Unmake Persons» подробно описывает то, как с помощью юридических фикций создавались целые категории угнетенных: рабы, женщины, умалишенные и т.д. Врата закона, открытые для одного, не доступны другим. Поэтому в ситуации выхолащивания субстанционального основания права, когда регулятивных норм становится больше, чем когда-либо прежде, но аномия никуда не уходит, теоретики постанархизма Сол Ньюман и Массимо Ла Торре предлагают отказаться от понимания права как проводника какой-либо суверенности. Возможно, что это же означает необходимость отказаться от очарования бюрократией и правом.

А до тех пор ангелочек в кабинете нотариуса вряд ли сможет вскарабкаться на колонну.

В дополнение к отказу от очарованности:

Ответ Негри, как мы уже видели, решительно и радикально имманентен. В борьбе против юридической и теологической мысли он отстаивает предельно человеческий, творческий исток политического общения, чья сила не сводится ни к установленным законам, ни к божественному авторитету, но заключается в собственно человеческом стремлении к общению и творчеству

С давних пор главный вопрос, занимающий левых теоретиков, — как бы так переустроить властные отношения, чтобы демократия была подлинной, труд неотчужденным, а люди равноправными. В попытке реализовать свои идеи на практике они много раз получали прямо противоположный результат, но это их не останавливало, и они продолжали придумывать все новые и новые теории. Одним из ключевых современных авторов такого рода стал Антонио Негри, соавтор знаменитой «Империи» и «Множества». Недавно на русском языке вышла его более ранняя работа, «Учреждающая власть. Трактат об альтернативах Нового времени». По просьбе «Горького» о ней рассказывает Антон Прокопчук.

https://gorky.media/reviews/zivoi-demokraticeskii-bog

Дело важное

ФЛЕШМОБ В ПОДДЕРЖКУ INDIVIDUUM.

"Купи книгу — пока ещё можно!". Здесь и там разносятся призывы. И это верно. И это тем более верно, когда такое происходит с книжной индустрией. "Фаланстер", кейс с нонфикшн, катастрофическая ситуация с независимыми книжными. Сейчас Individuum. Присоединяюсь к пока ещё хаотичному флешмобу в поддержку издательства Individuum. Советую купить что-то (1)пока это ещё есть, (2) судебные иски — это всегда траты, а хорошее издательство действительно не бросает своих.

Мне сложно выбрать, что посоветовать купить (тем более, что я тот ещё советчик), но вот мой топ книг, которые я бы порекомендовал своим подписчикам (спасибо, что вы есть):

1. Коля Степанян "Где. Повесть о Второй карабахской войне". Про эту книгу я ещё напишу отдельный пост. Но пока главное — это книга не столько об ужасах войны (хотя там есть и это), это книга об огромной любви к жизни. О любви, которая сильнее страха, отчаяния, сильнее боли, сильнее разочарования, фрустрации, сильнее нравственных терзаний, сильнее всего на свете. Книга не учит, а показывает. Не говорит, а рассказывает. Если вы отчаялись, это книга точно для вас.

2. Катя Колпинец. "Формула грез. Как соцсети создают наши мечты". Иногда кажется, что исследований по социальным сетям и медиа уже так много, что ничего нового о них не узнать. Тем более, что сами социальные сети про себя успешно рассказывают. А иногда кажется, будто такие книги — про эпоху, когда мы только-только открывали для себя мир приложений, а теперь это уже...не уместно что ли? Как раз уместно! Книга Кати Колпинец отлично подойдёт для тех, кто хочет понять, почему в нашу сложную эпоху, когда алгоритмы вообще уже не понять, всё равно находятся те, кто умеют в этом чувствовать себя, как рыба в воде. Тут кстати и интервью Кати про это на Репаблике.

3. Максим Жегалин. "Бражники и блудницы. Как жили, любили и умирали поэты Серебряного века". Странно, если бы я эту книгу не упомянул. Потому что Безутешная русская философия не может жить без любящих и умирающих поэтов Серебряного века. Если вы любите русскую философию — это книга для вас. Она может вас злить, смешить, заставить чесаться. Но это правильная книга — потому что она про чувственную сторону людей, которые жили сто лет назад, что-то сочиняли, жили и конечно не только любили, но и часто находились в отчаянии. Есть тут и про мистических анархистов первой волны. Я ж говорю — всё правильно!

4. Василий Чистюхин. "Никак. Как стать успешным художником". Если вы любите философию, вы не можете быть равнодушным к искусству. Если вы любите русскую философию — вы тем более не можете пройти мимо. Вы же в России! Вы понимаете, что быть художником в России — это ...это не объяснить. Достаточно просто хотя бы один раз поучаствовать в любом арт-проекте. Это смешно и трагично одновременно. Где-то далеко за этим всем "Никак" прячется страшное философское "Ничто", но Василий Чистюхин не ставил перед собой цель cделать хоррор, поэтому русская гонзо-журналистика и трагикомедия.

5. Алексей Сафронов. "Большая советская экономика. 1917-1991". Книга Алексея Сафронова, как показывают дискуссии, это не только про научный анализ советской экономики, но и про то, поддерживает ли Алексей Сафронов советскую экономику. Я сперва удивился, но да — некоторые эту книгу читают и таким образом. А вообще книга балансирует между анализом статистики, фактов и прочего, что я обычно не люблю (не люблю факты, цифры, я даже имена и фамилии путаю, включая свою) и историей идей. Не только "что" и "сколько", а что за идеи подтолкнули к тому, чтобы сделать так, а не по другому. Какие социальные феномены и проекты дали на это "отклик". Герои этой книги — это не люли, на мой взгляд (хотя они там есть), а институции и идеи.

Не мода, но традиция!

Как показывает в своей книге (рецензию на которую я всё надеюсь написать) Татьяна Борисова, сочетание Совести и Правды было значимым элементом судебной реформы 1864 г. Причем обращением к этим морально-этическим, нежели правовым, категориям занимались как славянофилы, так и условные западники. Через совесть предлагалось критиковать как неверно применяемые законы, так и решения судей, противные человеческой морали, так и поведение чиновников, выражающееся в нападении на общество (дело Веры Засулич).

В целом вхождение западных юридических категорий, отличающихся абстрактностью, в Росссию было медленным в силу укорененности представлений о христианской морали и добродетели, а также тем, что Марк Раев назвал "симбиозом церкви и государства". Мое магистерское исследование в ЕУ, посвященное понятию справедливость в русском языке первой половины 18 в. (статью, по которому я всё надеюсь написать), также свидетельствует о том, что куда более понятной категорией была справедливость как добродетель, т.е. «правда», а не справедливость как абстрактный принцип юридической системы.

Я бы не сказал, что это плохо, и не стал бы отдавать Правду и Совесть государственникам и тем, кто пытается выстроить новую мифологию государства.

Ведь можно спросить, есть ли у них Совесть? И есть ли в их словах Правда?

Делаем

Пред-право

Пробираюсь сквозь свежий перевод книги Панайотиса Кондилиса «Власть и решение». Импонирует стремление Кондилиса к объективации и рассмотрению любых категорий в качестве нейтральных. Не в смысле свободных от ценностей, но в качестве отображающих миропонимание конкретного субъекта. Если кто-то видит везде капитализм, то это не идеологическая установка, а реальная картина мира. Если кто-то видит вокруг себя традицию, то это также реальная картина мира субъекта. Я сам всегда пытаюсь рассматривать любые категории, будь они произведены левым или правым лагерем, в качестве нейтральных и описывающих мир таким, каким он есть. Власть и насилие, например, как аналитические категории не плохие, но просто отражают действительность. Однако, если я правильно понимаю Кондилиса, то его релятивизм распространяется не только на поле науки/соц.гум.мысли, но и на все остальные сферы. И уже в realpolitik отстаивать нейтральность категорий я не готов.

Для Кондилиса есть два вида решений. Решение с большой буквы и решение с маленькой. Первое собирает картину мира субъекта, дает ему возможность ориентации и вообще действия. В последующих же решениях, которые производятся ежедневно, происходит, хотя бы частично, воспроизводство первоначального Решения, задающего ценности субъекта. Это происходит также тогда, когда индивид присоединяется к какой-либо картине мира, тем самым воспроизводя первоначальный учреждающий акт.

До Решения не существует мира, но есть лишь пред-мир — множество разных равноценных материалов, не способных задать ориентир к какому-либо действию. Решение — собирает картину мира из этого материала, делая мир устойчивым. Кондилис противопоставляет свой проект децизионизма воинствующим децизионистам, под которыми, судя по всему (в книге нет ссылок и персоналий), имеет в виду Шмитта и его последователей. По мнению Кондилиса, воинствующие децизионисты забывают, что их решения уже связаны с существующей картиной мира, а значит они на самом деле не творят ex nihilo, но переутвержают то, что имеет историю.

В связи с тем, что Решение является длящимся, для меня встает проблема континуитета правопорядка. В какие моменты мир возвращается в пред-мир? Происходит ли это в ситуации революции, или сама революция, как решение, есть лишь историческая отсылка к другому началу (античное понимание революции как круговорота)? Если право, как писал Латур, склеивает социальную реальность, то возможно ли пред-право?

Ну, и холодный взгляд Кондилиса помогает отчасти снять проблему уехавших/оставшихся, действия/бездействия, ведь в любом случае мы присоединяемся к уже совершенному Решению:

С этой точки зрения вхождение, вживание в некую «повседневную жизнь» равносильно осуществлению мировоззренческого решения, более того, равносильно его новому открытию, при котором не может не пробудиться чувство экзистенциальной принадлежности, независимо от того, достигает ли оно необычайной экзистенциальной интенсивности или нет.

Осталось найти субъекта, способного это Решение отменить, тем самым освободив нас от необходимости присоединения.

Пока что не читал статью, но с практическим выводом о карательном характере субсидиарной ответственности (СО), к сожалению, не могу не согласиться. За год практики в банкротстве постоянно сталкиваюсь с тем, что СО используется для того, чтобы контролирующие должника лица всеми правдами и неправдами рассчитывались с кредиторами. Конечно, если действия лица нарушили имущественную самостоятельность организации и привели к кредиторским убыткам, то такое лицо должно нести ответственность. Проблема, однако, заключается в политической экономии процедуры банкротства. На деле оказывается так, что «защита кредиторов» оборачивается ширмой для распределения денежных потоков между арбитражными управляющими и мелкими юридическими консалтингами (обычно действующими в связке), предлагающими сопровождение процедур банкротства кредиторам.

Я не говорю, что абсолютно все арбитражные управляющие или мелкие консалтинги действуют таким образом. Но определенно проблема такого обогащения существует.

При таком раскладе банкротство действительно оказывается публичным процессом, в котором сталкиваются различные силы, направленные (вольно или нет, не так важно) на защиту классовых интересов. Деньги, как пишет итальянский философ Маурицио Лаццарато, оказываются продолжением гражданской войны, а понятие «долга» встраивается в историко-политический процесс формирования мифологии экономический сущности человека, так детально разобранной Гребером.

Подключайтесь послушать легендарного и самого добродетельного из людей — Ваню Баранова. Лучшего специалиста по Макинтайру в России нет! Change my mind

Мучительная повседневность политического теоретика, или выбор между вопросами: «чем я вообще занимаюсь» и «господи, этот мир не изменить»

Every morning, political theorists must choose whether to work on a book or dash off an op-ed, hide in a library without Internet access or use social media to influence a political debate, immerse oneself in a classic tome or read newspapers to make sense of a worldly development.

Tampio, Nicholas (2016) ‘Political Theory and the Untimely’, Political Theory, Guides Through the Archives, 2 (1), pp. 1–7.

Еще больше заостряя проблематику отношений власти и «народа», можно задаться вопросом: если народ мыслился постоянной константой, то почему у древних появляется фигура законодателя, дающего законы и создающего город как пространство политического?

В «Моменте Макиавелли» Джон Покок писал, что у Аристотеля:

... политевма (politeuma), или совокупность граждан, [...], образовывала полис, материю, принявшую правильную фор­му.

То есть да, «народ» как гражданский коллектив существует, но в должном виде он проявляется лишь в полисе. Покок пишет, что у греков правильную форму мог придать героический муж, а у римлян эта индивидуальная добродетель заменяется на партнерство граждан. В эпоху Возрождения Макиавелли вновь возвращается к противопоставлению законодателя-новатора и материи-граждан, которые должны быть обличены в правильную форму. При этом вовсе не обязательно, чтобы «народ» сохранял свою целостность, напротив, лучшим является состояние полной аномии. Покок указывает:

Дабы приблизиться к идеальному типу, нам следует представить себе ситуацию, в которой у материи нет формы, а главное — есть только та форма, какую ей при­ дает новатор. Новатор должен быть и законодателем. Следова­тельно, было логически необходимо, чтобы каждый герой за­ставал свой народ в состоянии полной аномии.

Получается, что «мерцающий субъект» как умозрительная конструкция появляется гораздо раньше общественного договора. Но, возможно, тогда стоит говорить о переходе «народа» в иной онтологический статус, что в первую очередь связано с возникновением Государства как активного субъекта. Статус «народа» в иерархии бытия понижается, хотя это и происходит с длящейся и по сей день апелляцией к «народу» как источнику любой власти.

Если до этого момента «народ» обладает потенцией, позволяющей ему (самостоятельно или через магистрата — неважно) собраться в форму полиса, города, республики, которая, однако, будет имманентна самой власти «народа», то в Новое время Государство, хотя и будучи производным от «народа», отделяется и приобретает возможность его конструирования. Конституция древних состояла из граждан, конституции Нового времени состоят из «народа», чьи качества определяются государственной техникой. Субъект, к сожалению, больше не мерцает.

И к изначальному посту Александра Фридриховича о том, кто кого переконструирует.

Гегель в «О научных способах исследования естественного права»:

Действительная власть полагается, правда, в качестве единой и сконцентрированной в правительстве; но ей противопоставляется возможная власть, и эта возможность должна в качестве таковой обладать способностью принуждения по отношению к данной действительности. Предполагается, что это второе бессильное существование общей воли должно обладать способностью суждения, следует ли власти покинуть ту первую волю, с которой она связана, соответствует ли еще власть понятию всеобщей свободы.

Гегель О научных способах исследования естественного права, его месте в практической философии и его отношении к науке о позитивном праве // Политические произведения. М., 1978. С. 222.

Прозаседавшиеся

Искусство способно ухватывать и описывать реальность гораздо лучше любых научных теорий. В день рождения Маяковского хочется вспомнить его стихотворение «Прозаседавшиеся», которое как нельзя лучше передает надежду и отчаяние в деле отмирания бюрократии.

С волнения не уснешь.
Утро раннее.
Мечтой встречаю рассвет ранний:
«О, хотя бы
еще
одно заседание
относительно искоренения всех заседаний!»