Вячеслав Дацик — боец ММА, ультранационалист, расист, гомофоб, борец с «борделями», беглец в Норвегию, человек, который вел петербургских секс-работниц в отделение полиции по улице ночью в одних трусах. В общем, чего уж там говорить, вполне себе чудовище, пусть и с авантюрной судьбой.

Антигероев такого рода мы обычно видим только в статике — когда они уже являют собой готовый, цельный образец чего-то, к чему не хотелось бы иметь никакого отношения. Мы не знаем, как они стали теми, кем стали; плохо понимаем, что у них в голове, кроме ненависти, и, в общем, небезосновательно не хотим понимать — потому что ненависти хватает самой по себе. Полина Еременко сделала для нас материал про Дацика, который преодолевает эту обычную инерцию, показывает человек в динамике, в развитии, во всей его противоречивости и сложности — и пытается понять, как ненависть в нем рождается. Ответ, в общем, оказывается довольно парадоксальным — рождается от скуки, помноженной на чрезмерную энергетику и специфический круг общения.

Горжусь этим текстом и просто потому, какой кропотливый тут уровень проработки фактуры, и потому что пытаться понять людей, которые не хотят, чтобы их понимали, — тоже важно.

https://meduza.io/feature/2017/11/17/chelovecheskoe-zarazno

Сложно было не прочитать что-нибудь по случаю юбилея революции — настолько он был закономерно вездесущ. Я в итоге пока освоил только «Октябрь» Чайны Мьевиля — в частности, потому что видел о нем комплиментарные отзывы, а вот нашумевшую книжку Зыгаря все мои друзья ругают (впрочем, возможно, все-таки и до нее доберусь — руки тянутся).

Мьевиля же и правда можно порекомендовать — правда, без всяких особых восторгов: это просто честная и дельная хроника 1917 года от января до октября. (Если что, я не читал ничего другого, что написано этим писателем.) По большому счету, так должен быть сделан хороший учебник истории — с вкраплениями ярких сценок, с четким изложением последовательности событий и причинно-следственных связей, с краткими экскурсами в контекст, без особых симпатий к одной или другой стороне конфликта. Ленин, Керенский, Корнилов и прочие герои того времени здесь раскрыты настолько, насколько их нужно раскрыть, чтобы понять логику развития событий; поэтому, например, второго и третьего куда больше, чем первого, — их действия в каком-то смысле куда более «странные», местами иррациональные; Ленин же действует четко исходя из обозначенной задачи, все его метания обусловлены тем, что способствуют достижению цели.

Понятно, что в погоне за четкостью неизбежно выпадают какие-то обстоятельства — иногда, вероятно, существенные. По большому счету, «Октябрь» есть главным образом история борьбы за власть в Петрограде — редкие вкрапления типа «а в это время в Азербайджане» дела не меняют и выглядят искусственно (похоже, автор просто читал книжку про Азербайджан и хочет поделиться узнанным); про повседневную политику Временного правительства, а также события на фронте непонятно толком ничего. Но, кажется, Мьевиль и не претендует на тотальность —и зато сохраняет объем, который никого не отпугнет. Для того, чтобы уложить в голове ход событий в 1917 году, — вполне вариант; за широким контекстом и интерпретациями — это к кому-нибудь другому.

На «Букмейте» книги пока нет, купить ее можно, например, здесь.

https://www.litres.ru/chayna-mevil/oktyabr/

Вообще у этого канала накопилось столько долгов, что непонятно, когда их раздавать — или лучше объявить банкротство и начать с чистого листа. Тем не менее, какие-то вещи наверстать все же хочется — в частности, прочитанные за последние месяцы книжки.

Начну с «Мира английского футбола» — книги, которую написал редактор сайта Sports. ru и один из моих лучших друзей Ваня Калашников. Я, конечно, непростительно долго до нее добирался, но когда добрался — прочитал за пару счастливых дней, чего и всем советую. В принципе, то, что концентрация удивительных человеческих историй в спорте едва ли не выше, чем в любой другой отрасли человеческой деятельности, уже давно не удивляет — но тут футбол понимается не только как сюжет человеческой жизни, но и оптика для рассмотрения культуры, что в случае Англии, разумеется, более чем уместно. Книга устроена как путеводитель — и рассказывает не только про географию, но и про современную историю империи, которая растеряла все основания претендовать на мировое господство и обустроила в себе культ обычая, локуса, местности; футбол, разумеется, стал одной из самых ярких манифестаций этого культа. Гастрономические традиции стадионов в разных уголках Англии и комические интеракции с болельщиками; поразительные сюжеты из 70-х и современный экономический бум; безумные владельцы, деспотичные тренеры и пьющие игроки; ну и главное — масса анекдотов, через которые видно, как меняется мир. Мой любимый — история про немецкого военнопленного, отличника Люфтваффе Берта Траутманна, который после Второй мировой, выйдя из лагеря под Манчестером, стал патриотом Англии и легендарным вратарем «Манчестер Сити»: в финале Кубка Англии 1956 ему чуть не сломали шею прямо на поле.

Вообще — это чрезвычайно комфортное чтение, в самом лучшем смысле слова. Мало что бывает интереснее таких спортивных баек — а тут еще и культурологические смыслы в полный рост. Жаль, что про российский футбол такое никто писать не торопится.

На «Букмейте» книжка была, но сейчас почему-то нет, так что ссылка опять на покупку. Кстати, автор книги ведет отличный канал про футбол как жизнь — @piespiespies.

https://www.litres.ru/ivan-kalashnikov/mir-angliyskogo-futbola-znamenitye-kluby-legendarnye-igroki-i-dramatichnye-suzhety/

Еще летом — говорю же, долги — прочитал наконец и новую книжку Максима Семеляка про «Ленинград». Ну то есть как — новую? Автор, честно скажем, не стал переутруждаться и писать второй том «Музыки для мужика», которой в 2007-м было отмечено десятилетие (и, кажется, очередной распад) группировки Сергея Шнурова: к ней тут добавлено несколько реплик, разбросанных по давно знакомым главам, и две дополнительных главы — одна покрывает все последнее десятилетие (и, в отличие от остальных, строящихся на манер пьесы, написана целиком как авторский текст), другая представляет собой интервью со Шнуровым про его детство и юность.

Конечно, в какой-то мере это обидно — хотя бы потому что в последнее десятилетие (и особенно в последние несколько лет) с «Ленинградом» творились не менее, а то и более интересные вещи, чем раньше; с социокультурной точки зрения так уж точно — оставим сейчас за скобками возможные претензии к музыке или риторике. Если в 2007-м Шнуров еще казался человеком из мира музыки «рок», которого перечисляли через запятую с Лагутенко и Земфирой, то в 2017-м поставить рядом с ним можно только Аллу Борисовну Пугачеву — и это при том, что начиналось для Шнурова текущее десятилетие с бодрой, но совсем необязательной группы «Рубль». Книжку, описывающую и осмысляющую то, как герой журнала «Афиша» и «Нашего радио» превратился в подлинного народного артиста, почитать хотелось бы ужасно.

Впрочем, и того, что есть, хватает с лихвой. «Музыка для мужика» как была, так и осталась одной из самых бодрых и живых книжек про музыку на русском языке — из тех, что, когда становится окончательно гнусно, хорошо открыть за обедом или в уборной на любом месте и потом не выпускать из рук как минимум до конца главы. И то, что автору подвальные времена «Проекта ОГИ» интереснее солд-аутов в «Арене», а «Дачники» ближе «Экспоната», тоже, прямо скажем, можно понять. К тому же апдейты тут, хотя и точечные, местами весьма интригующие (скажем, Авдотья Смирнова в какой-то момент сообщает, что Шнуров очень религиозен — ого), а то самое интервью со Шнуровым и правда представляет собой очень нужный последний штрих — появляется-то в книге главный герой уже более-менее сформировавшимся, пусть и не реализовавшимся; раньше мы не понимали, откуда он такой взялся, теперь — контекст возникает.

Ну и еще важное соображение. «Ленинград. Невероятная и правдивая история» (теперь книга называется так) — еще и про то, как некоторые артисты умеют выбирать себе друзей и общаться с летописцами. Потому что величие Шнурова, конечно, еще и в том, что про него такая книжка есть, а ни про кого другого из тех, кто собирал стадионы в России в 21 веке, — нет. И пока не видно, откуда бы такой взяться.

(Элитной группе — элитные цены: в рознице книжка стоит совсем уж больших денег, впрочем, и представляя собой то, что зовут coffee table book. PDF сильно дешевле и тоже красивый.)

https://www.litres.ru/maksim-semelyak/leningrad-neveroyatnaya-i-pravdivaya-istoriya-gruppy-20-let-24160066/

Интересное соображение (и по-прежнему самый интересный телеграм-канал); сохраню себе.

Курс биткоина на днях побил очередной рекорд, превысив 10000$. В связи с этим нельзя не поговорить о социально-политическом значении технологии блокчейн, на основе которой работают криптовалюты.

Даже у нас в России по общемировой инерции подсознательно радуются успеху этой технологии. А ведь эта неосознанная радость имеет свои корни в либертарианской школе мысли, сторонники которой свято верят, что блокчейн и криптовалюты принесут с собой повсеместную политико-экономическую децентрализацию и трансформацию вертикальных структур власти в горизонтальные. Мол открытый код, да еще и алгоритм, который невозможно обмануть. Это в свою очередь должно ликвидировать такие феномены как «принуждение» и «олигархию».

Сейчас попробуем объяснить, почему эта радость необоснованна. Во-первых, необходимость устранения принуждения посредством ликвидации таких централизованных структур как государство исходит из ложной анархо-марксисткой предпосылки о том, что принуждение есть репрессивность и неизбежно осуществляется через нарушение индивидуальных прав граждан. В этой трактовке принуждение обычно противопоставляется консенсусу. Однако, загвоздка заключается в том, что либеральная теория эту дихотомию уже преодолела через концепцию «верховенства закона». Ведь принуждение основанное на законе — это и есть источник гражданских прав. То есть с этой точки зрения блокчейн — это скорее угроза для гражданских прав. Сказать надо не только о бессмысленности противопоставления принуждения консенсусу, но и о том, что сама попытка измерить качество системы отсутсвием принуждения — это не политическая теория, а моральная доктрина, которая не имеет под собой никаких рациональных оснований, но лишь веру в то, что так лучше.

Если говорить об олигархии, то она тоже никуда не исчезнет. Да, системы, основанные на блокчейне, имеют открытый код, что теоретически позволяют каждому внести в нее изменения. Эдакая прямая демократия. Однако, даже ели абстрагироваться от того факта, что создатели блокчейн проектов имеют неоспоримое преимущество в символическом капитале и технических возможностях по сравнению с рядовыми пользователями, перед нами сразу встает когнитивное ограничение. То есть далеко не каждый интеллектуально способен на то, чтобы работать с кодом. Это приводит нас опять к элитизму и централизации. В общем, как говорил Моска, власть в социально-политических системах всегда принадлежит организованному меньшинству.

Блокчейн лишь ускоряет тренд на потерю политическими институтами легитимности и трансформацию граждан в потребителей. То есть за равенством, эффективностью, и свободой на самом деле скрывается все тот же процесс корпоративизации политики, который ставит экономику над политикой, а рынок над индивидом.

Руководитель «Альфа-банка» Петр Авен в последние годы неожиданно оказался едва ли не самым ценным историографом российских 90-х. Лет пять назад вышла его совместная с Альфредом Кохом книжка «Революция Гайдара» — про первое либеральное правительство при Ельцине и про дальнейшую судьбу его участников; книжка захватывающая и, на мой взгляд, блистательно саморазоблачительная: авторы осознанно и эксплицитно ставили задачу сакрализировать фигуру Гайдара, которого они сами видят как спасителя России, а получили в итоге портрет человека, который сделал то, что было единственно необходимо, а потом потерялся — и так никогда и не понял, зачем объяснять людям свои действия. Это совсем огрубляя, конечно; книжка большая, в ней много всего примечательного.

Теперь — уже формально в одиночку (а по сути, я так понимаю, с большой помощью Анатолия Голубовского и Андрея Лошака) — Авен сделал книгу «Время Березовского»: восемьсот страниц совместных попыток понять эпоху вместе с другими ее фигурантами — от Чубайса и Юмашева до Белковского и Васильева. Как и «Революция Гайдара», книжка строится как серия бесед, где автор не только ставит себе задачу понять, что про те или иные вещи знает или думает собеседник, но и последовательно отстаивает свою версию событий; как и в предыдущий раз, получилось исключительно интересно и познавательно. На сей раз основная оптика, как и следует из названия, — труды и дни Бориса Березовского, первого и главного российского олигарха. Во всяком случае, из книги ясно, что сам Березовский был бы рад, если бы его так называли.

800 страниц интервью — слишком большой объем, чтобы в рамках телеграм-рецензии останавливаться на занятных мелочах, хотя их тут и полно (пример навскидку — интервью Юмашева про кампанию 1996 года, где он путает ключевую последовательность событий; что было раньше — «коробка из-под ксерокса» и увольнение Коржакова или публикация записи разговора Бориса Федорова с Березовским и Юмашевым). Поэтому я отмечу вещи, которые мне представляются ключевыми.

Про самого Березовского — тут действительно получается очень мощный, выпуклый, по-хорошему неоднозначный его портрет. Авен, безусловно, очень давит на собеседников набором своих представлений о герое (про это см. чуть ниже), но не все поддаются этому давлению — отчего возникает еще большая многогранность. Березовский, как следует из этих материалов, — прежде всего игрок, авантюрист, человек, которому был интересен вызов как таковой, чем глобальнее, тем лучше. Математиком в советское время он толком не был, скорее организатором-связным в академической среде; бизнесмен из него тоже был, в общем, так себе — и деньги его интересовали не сами по себе, но как инструмент влияния (ну и личного благополучия). Главный, видимо, талант Березовского был в том, чтобы порождать неограниченное количество самых диких идей и собирать вокруг себя людей, умеющих их фильтровать и реализовывать; впрочем, в какой-то момент представления этих людей и главного героя о нужности Березовского в этой конструкции разошлись — и все покатилось под откос.

При этом любопытно и то, что тут умалчивается или проговаривается впроброс. Например, все люди из, условно, околопрезидентской тусовки 90-х (Чубайс, Юмашев, Волошин) настолько хором и в одних и тех же снисходительных выражениях говорят, что ничего на самом деле Березовский не решал, что это только убеждает в том, что, конечно, решал очень много — тем более что в конечном итоге консенсус собеседников Авена явно сводится к тому, что в двух ключевых политических эпизодах десятилетия, президентских выборах 96 года и думских 99-го, Березовский сыграл ключевую роль. Хотя автор много раз проговаривает, что сам относится к Березовскому неоднозначно, какие-то моменты — уж не знаю, специально или нет — тут вообще почти совсем не раскрыты: история с исчезновением Рыбкина в 2004 году; история с убийством Юшенкова и вообще партией «Либеральная Россия»; другие обвинения подобного рода. (При этом кто-то тут рассказывает, как Березовский просил его убить журналиста Голембиовского, а тот вместо этого Березовского с Голембиовским подружил — ну то есть вообще тема про насилие намечена.)

Много интересного в книжке
и про эпоху — прежде всего про 90-е, и это отдельно смешно: почти все собеседники Авена, включая какого-нибудь Познера, да и сам интервьюер, когда речь заходит про путинскую эпоху, либо включают фигуру умолчания («ну, что тут говорить»), либо — реже — начинают рассуждать как-то в духе «зато теперь бизнес отделен от государства» (кхм). Про ельцинское же время круче всего наблюдать, как на глазах меняется статус кво — в том числе в элитах, которые, несомненно, представляют герои этой книги. В общем контексте времени «Времени Березовского» нашумевший разговор Авена и Чубайса, опубликованный в «Снобе», смотрится совсем иначе, чем если его читать изолированно: в хоре голосов, присутствующих в книге, Чубайс выглядит отщепенцем, чуть ли не последним, кто считает, что на выборах 1996 года все было сделано правильно (симптоматично, что Чубайса тут в какой-то момент называют «большевиком»). Почти все остальные — кто в большей, кто в меньшей степени — признают, что да: именно из 1996 года во многом вышел путинский режим (там еще тот же Юмашев в какой-то момент смешно проговаривается — мол, и до сих пор в АП работают замечательные ребята, которых я нанял; скажем, Леша Громов). Кажется, даже когда выходила «Революция Гайдара», этого консенсуса еще не было.

Ну и еще важно, конечно, про самого Авена, который тут, повторюсь, выступает не столько как журналист, сколько как друг-собеседник-оппонент — и который, помимо прочего, двумя этими книжками явно создает место в истории не только для Гайдара и Березовского, но и для самого себя (а заодно для своего партнера по «Альфа-банку» Михаила Фридмана). Симптоматично в этом смысле, что один из главных лейтмотивов первой части, причем очень навязчивый (то есть Авен буквально повторяет это из интервью в интервью), — вообще не про Березовского, а именно что про автора: тезис тут заключается в том, что в советское время общество было коррумпировано тотально, а сейчас это все же вопрос выбора — и вот, дескать, в «Альфа-банке» все «гораздо чище» в моральном смысле, чем в советских НИИ. Позицию, которую избирает для себя Авен, можно в целом описать примерно так: это место заинтересованного просвещенного наблюдателя, который всегда хотел лучшего, но — в силу своей невключенной позиции — мало на что мог повлиять. Из правительства быстро ушел; в залоговых аукционах не участвовал, потому что не пустили (но и идея аукционов им с Фридманом сразу не нравилась — это много раз подчеркивается); в состав «семибанкирщины» их Березовский включил совсем за компанию; на власть влиять не пытался, хотя в итоге выясняется, что Березовский познакомился с Путиным именно через Авена, да и вообще довольно во многих эпизодах Авен нередко оказывался при делах — и злосчастное покаянное письмо Березовского, написанное незадолго до смерти, ему показал лично Путин на личной встрече.

В какой-то момент Авен симптоматично замечает: мол, я не пишу тексты, потому что «с моей биографией заниматься здесь публицистикой невозможно». Ну да — вместо этого Петр Олегович пишет историю. Нельзя не признать: получается у него довольно круто.

(Насколько я понимаю, кроме книжки должен выйти документальный сериал Андрея Лошака, который тоже, конечно, надо смотреть, когда он появится.)

https://www.litres.ru/petr-aven/vremya-berezovskogo/

Вторая книга про революцию — «Десять дней, которые потрясли мир» Джона Рида, американского журналиста-активиста, оказавшегося в России ровно осенью 1917 года и видевшего все происходящее своими глазами. Его активистские увлечения и конкретно огромная симпатия к большевикам, конечно, сильно влияют на книгу — и риторически (порой автора, хоть книга и написана в 1919 году, вроде как еще до формирования торжественного советского канона, срывает в почти сорокинского толка славословия), и содержательно (некоторые байки, рассказанные с чужих слов, больше похожи на пропаганду, чем на свидетельства очевидцев). И тем не менее, это очень ценный взгляд — во-первых, все-таки чужой, не вполне вовлеченный во все перипетии российской политики; во-вторых, все-таки журналистский, стремящийся все увидеть своими глазами и предоставить слово всем сторонам конфликта. Рид заходит в осажденный Зимний, едет в Царское село, откуда, как ожидается, должны наступать войска, поддерживающие Керенского, ходит по многочисленным митингам и заседаниям — и все это описывает в ярких коротких сценках. Кстати, правда коротких: «Десять дней» — еще и хорошее свидетельство того, сколь другим был подход к нарративной журналистике, когда она только начиналась; очевидно, что, если бы эта книга писалась на несколько десятилетий позже, при всей той же фактуре она была бы гораздо длиннее попросту из-за обилия дополнительных деталей.

Помимо этой живой динамики ценна книжка Рида прежде всего двумя вещами. Первое — ощущение Петрограда помимо революции; у Зыгаря (о котором позже) это тоже немного есть, но у Рида как у человека внутри ситуации все-таки больше: мы видим город, в котором, с одной стороны, решается судьба страны и который, вообще говоря, скоро могут оккупировать, при этом в нем вовсе не останавливается совершенно обычная, будничная жизнь. Самый в этом смысле милый момент — когда Рид пишет чуть ли не про само 25 октября: мол, проснулся поздно, у меня были на этот вечер билеты в театр, но я в итоге решил все-таки не ходить — на улицах было интереснее. И второе — описание того, что происходило сразу после захвата власти в большевиками, буквально в следующие несколько дней. И Мьевилль, и Зыгарь заканчивают повествование более-менее ровно 25 октября — прием понятный и легитимный, но ведь последующее не менее интересно, чем предшествующее, и Рид дает повод заинтересоваться им еще больше, заканчивая ровно на альянсе большевиков с левыми эсерами на втором Съезде крестьянских депутатов. Что случилось с этим альянсом дальше — мы примерно представляем; каким был путь к этому случившемуся, хочется узнать немедленно.

https://bookmate.com/books/aDGnnmt1

Ну и третья книжка про революцию — «Империя должна умереть» Михаила Зыгаря. Усовестившись укором С. Смирнова, открыл — и проглотил за три дня: как говорят в таких случаях, unputdownable; все написано и построено так, что семнадцать лет, которым посвящена книга, с одной стороны, проходят перед глазами очень быстро, с другой — кажутся невероятно насыщенными событиями, местами (собственно, в случае самого 1917 года) до абсурда. Так оно, видимо, и было.

В России очень мало исторической журналистики, попыток именно по-репортерски описать историю — с ходу могу вспомнить разве что Леонида Юзефовича, который такие вещи делает по-настоящему гениально. У Зыгаря задача в каком-то смысле еще сложнее — он берется за события, которые, с одной стороны, вроде как всем известны, более того, давно и прочно беллетризированы и мифологизированы, с другой, именно благодаря этой мифологизации к ним очень трудно прорваться, превратить их во что-то живое. В «Империи» это, по-моему, получается — прежде всего засчет именно что журналистского внимания к деталям (по-моему, впервые столько выделял для себя цитат) и построения повествования через людей: книга складывается как мозаика из разных судеб; вероятно, более рачительный автор рецензии мог бы посчитать, сколько там оптик (то есть героев, как бы глазами которых мы смотрим на происходящее); я готов только сказать, что их ровно столько, сколько нужно на отведенный объем — немало, но и не настолько много, чтобы запутаться в основных персонажах.

Начинает Зыгарь аж с 1900 года — и конкретно 1917-му посвящены только последние две, кажется, главы; в этом смысле «Империя» хорошо работает в тандеме с тем же Мьевиллем, у которого как раз сильно не хватает бэкграунда и контекста. Тут с ними как раз все хорошо — хорошо понятно, откуда появляются первые российские партии, по-американски кропотливо выведен бэкграунд главных героев (включая происхождение и родителей), последнее поколение Романовых явлено во всем его странном многообразии — ну и так далее. Особенно подробно прописана культурная жизнь, которая явно интересна автору не меньше, чем политическая; собственно, если говорить о претензиях к книге, то, пожалуй, можно было бы поспорить с выбором Гиппиус и Дягилева как героев и подробными хрониками их жизней — это при том, что толком понять, почему Россия вступила в Перввую мировую, почему война началась и почему ей сопутствовал такой подъем патриотизма, из книги затруднительно. И это не очень хорошо — потому что «Империя» тоже, конечно, во многом такой популярный и захватывающий учебник истории, а учебник такие вещи объяснять должен; с другой стороны, это одна из немногих претензий.

Любопытно, что начинается книга Зыгаря с отлучения Толстого от церкви — любопытно с той точки зрения, как соотносится концепция истории автора книги с толстовской. Для Зыгаря (во всяком случае, как это, кажется) следует из тандема «Всей кремлевской рати» и «Империи») история — это, с одной стороны, именно про действия отдельных акторов-героев; с другой, не столько про их сознательный расчет, сколько про совокупность случайностей. Иными словами, история — это прежде всего история ошибок и непониманий, а не решений и прозрений. В эпилоге автор четко обозначает, что исход 1917 года был не единственно возможным, что существовали определенные развилки, где все могло пойти по-другому; интересно в этом смысле было бы узнать, могла ли пойти по-другому история большевиков уже во власти — и не привести к Сталину (гораздо более болезненный и в каком-то смысле более актуальный вопрос). Но это уже, наверное, в следующих сериях.

Наверное, отдельно надо сказать про приснопамятные сноски, в которых проводятся параллели между началом ХХ века и современностью и которые многих раздражают. Возможно, сказались завышенные ожидания (в том смысле, что я ждал худшего); возможно — то, что я читал книгу в электронном виде, и сноски не лезли в глаза (на них надо было кликать), но, по-моему, они вполне терпимы — и их совсем немного. Да, кое-где Зыгарь проводит слишком грубые аналогии — но есть и моменты, где его замечания кстати: скажем, меня и правда поразила где-то в начале цитата из некой демонстрантки, которая говорит — мол, а чего страшного, если что, посидим в кутузке, мы знаем, что в русских тюрьмах не пытают. К этому тезису, как выяснилось, есть претензии, но, как по мне, он показателен и без экстраполяции — понятно, что сейчас ни один политически активный человек в России не произнесет фразу «мы знаем, что в русских тюрьмах не пытают».

В любом случае, надо полагать, что ключевая функция «Империи» — просветительская (делаю этот вывод исходя из того, что последний год Зыгарь занимался именно просветительским проектом по теме), и с ней книга, по-моему, отлично справляется. При всех ее громадных размерах она не только и не столько дает ответы на все вопросы, сколько заставляет задавать новые. Как так вышло, что Керенский за четыре месяца превратился из самого популярного политика России в самого непопулярного? (Кстати, про это только что вышла книжка у прекрасного историка и одного из главных специалистов по этому времени Бориса Колоницкого.) Каким было поведение Русской православной церкви в 1917 году? Как большевики выполняли свое обещание добиться немедленного мира? Каким было движение за самоопределение наций — и как из него в итоге получился Советский союз? Все эти темы «Империя» намечает и как бы открывает — но вызывает желание дальше копаться в них самостоятельно. Лучшего эффекта для такой книги пожелать сложно.

https://bookmate.com/reader/WSKGgxQf

В каком-то смысле хороший компаньон книгам про революцию и ее последствия — «Жизнь человека на ветру», биография Даниила Хармса, написанная Валерием Шубинским (и еще один кейс, когда долго собирался прочитать, а потом долго собирался написать). Компаньон — потому что тоже про то, как частное переплетается с общественным, только уже в трагически-запредельном изводе: в сущности, это книга про человека, который пытается жить помимо истории — и которому история это в конце концов не прощает. Хотя нет — многовато пафоса; точнее, наверное, было бы сказать, что история просто проезжает по нему катком, не слишком обращая внимание на его желания и устремления.

Надо сказать, что книга это не вполне филологическая; во всяком случае, сами тексты Хармса здесь снабжаются скорее разного рода эпитетами, чем анализируются. С другой стороны, это не минус; с какой-то точки зрения то, на фоне чего эти тексты появляются, даже важнее — в частности, тем, насколько они местами этому перпендикулярны. Тут есть понятный трагический сюжет: постоянное усугубление мрака, мути и ужаса — даже тогда, когда кажется, что дальше уже некуда; развитие от 1920-х, когда авангард и новая работа со словом идут в ногу с новой работой с государственностью, к 1930-м, когда эта самая государственность начинает максимально жесткими методами подчинять слово себе. Повторюсь, Хармс во всем этом присутствует как бы постольку, поскольку — не бежит поддерживать в первых рядах, когда есть такая возможность; не протестует слишком активно, когда есть такой повод. Вообще, эта самая жизнь человека на ветру как раз и поражает своей какой-то заурядностью — ну арест, ну безработица, ну голод, ну любовные перипетии, все как у всех; кажется, что вся хармсовская эксцентрика в искусстве отчасти вырастает именно из этой обыденности, взламывает и разрушает ее. По большому счету, ничего сверхвыдающегося в биографии Хармса не происходит, особенно на фоне эпохи, жертвой которой он оказывается; и это сильно впечатляет: как на контрасте с уровнем его текстов, так и просто с точки зрения возможности подглядеть за обычной жизнью людей, которых решили делать новыми, — и равно ужаснуться ей и восхититься ее творениями.

https://www.litres.ru/valeriy-shubinskiy/daniil-harms-zhizn-cheloveka-na-vetru-2/

Одно из лучших российских изданий просит денег. Надо дать.

Я несколько месяцев ждал этого дня и подбирал слова. Медиазона запускает сбор средств. Мы три года этого не делали, но вот решились.

Честно, хочется максимально обойтись без алармизма. Но вообще стоит вопрос в каком виде будет существовать Медиазона (и будет ли вообще). Мы просим подписаться, если можете, именно на помесячные платежи. Чтобы мы понимали примерно, на что можем рассчитывать в будущем, какие строить планы.

Какие у нас были варианты еще сбора денег? Реклама. Ну у нас все же не тот проект (увы), где хотят разместиться рекламодатели. Еще один вариант - пейвол. Но мы посчитали, что вся наша информация общественно-значимая и прятать ее за пейвол нет никакого смысла. Так что такой вот шаг.

Да, мы учитывали историю сбора средств в России на медиа. И понимаем все сложности, конечно. Помогайте распространять информацию о сборе средств, подписывайтесь на платежи, если хотите помочь Медиазоне. Мы начинаем нашу кампанию. Всем спасибо. Эти слова дались довольно сложно, поверьте

https://donate.zona.media/?utm_source=smirnov&utm_campaign=first&utm_medium=telegram

Помните историю про человека, который построил мотель в Денвере, чтобы подглядывать за тем, как люди занимаются сексом? Так вот теперь по ней сняли фильм.

Ну то есть как — по ней. Дело, напомню, было так: колорадский жук-вуайерист по имени Джеральд Фус решил удовлетворить свои сексуальные стремления и одновременно провести колоссальный эксперимент. В конце 1960-х он построил мотель с чердаком, специально сконструированным так, чтобы оттуда было легко подглядывать за постояльцами. Годами Фус проводил на чердаке ночи (его жена об этом знала и была не против), многое видел — и прилежно записывал в дневники почти по-медицински сухие; для себя он объяснял это как капитальное исследование частной жизни американцев.

В начале 1980-х он связался с Гэем Тализом, патриархом новой журналистики, только что выпустившим книгу про тайную сексуальную жизнь Америки, и рассказал ему о своем проекте. И даже показал тот самый мотель — и те самые дневники. Тализ не хотел писать о Фусе, не раскрывая имени героя, — а тот не хотел попасть в тюрьму, поэтому в следующие тридцать лет они время от времени переписывались. Когда журналисту был уже 81 год, а Фусу — 78 (и мотель он давно продал), герой наконец созрел. В этот момент Майлз Кейн и Джош Кури начали снимать про Тализа документальный фильм. Теперь он вышел на «Нетфликсе»; называется — «Вуайерист».

То, что предполагалась вообще-то биография великого репортера, из кино в итоге понятно скорее урывками: свой невероятный послужной список Тализ бегло пересказывает где-то в начале; есть пара отрывков из старых телепередач, где он поясняет за свою работу; буквально одна реплика жены журналиста — и все. Авторам фильма везет: Фус моментально соглашается не только на то, чтобы они присутствовали при их разговорах с Тализом, — вскоре он соглашается пустить их в свою частную жизнь — с пенсионерским бытом в пригороде Колорадо, просмотром телевизора в пижамах и специально оборудованным креслом для того, чтобы не слишком здоровый Фус съезжал на нем по лестнице. Тализ, который старше своего героя на три года, тем временем рассказывает о своей любви к костюмам индпошива и сочиняет книгу в подвале собственного дома в нью-йоркском Ист-Сайде, где оборудован огромный архив со всеми его материалами — и расходными, и доходными. Ну и периодически наведывается к Фусу, грозя ему мировой славой, конечно.

В общем, довольно быстро обычное кино про выдающегося журналиста превращается в выдающееся кино про отношения между автором и героем — причем чем дальше, тем более сложный выстраивается лабиринт отражений авторов и героев. Сам Тализ — и тот, и другой: автор для Фуса, герой для режиссеров фильма. Фус — автор своего эксперимента и герой сразу для двух авторов, устремления которых не всегда совпадают. Каждый из героев чувствует себя автором — и одновременно и хочет быть героем, и хочет контролировать то, каким его рисуют (особенно, конечно, Тализ). Наконец, самый тонкий и, может быть, точный уровень: сами режиссеры, которые тоже авторы, деликатно, но звонко дающие о себе знать. В итоге фильм полностью соответствует своему заголовку: то, что журналистика есть род вуайеризма, конечно, не слишком тонкая или новая мысль — но уж очень хорошо здесь все решено технически. Есть несколько прямо совсем гениальных моментов. Например, когда выходит материал в «Нью-Йоркере» — и Фус начинает очень узнаваемо кипятиться, что Тализ ему ничего не показал. Или когда Тализ приезжает к Фусу уже после выхода статьи и начинает спорить с режиссерами («вы не так задаете вопрос! это нечестно!»), как бы не замечая, что затыкает своего героя. Или когда жена Фуса в сердцах снимает с себя микрофон — и камера, будто владелец того самого мотеля, подсматривает за тем, как она смывает слезы в ванной.

Конечно, режиссерам повезло еще и с обстоятельствами — с другой стороны, фильм снимался пять лет, так что, как говорится, надо только выучиться ждать. Обстоятельства же такие: после выхода материала в «Нью-Йоркере» быстро выяснилось, что у Тализа и его героя есть ряд проблем с фактами. Например, в материале и книге не указано было, что Фус в начале 1980-х продавал гостиницу другому человеку, ну и еще какие-то более мелкие вещи. Учитывая общую склонность американских медиа к самодовольному пуризму и курощению кумиров, поднялся дикий хай, да и Тализ не помог, в сердцах сказав позвонившему ему с плохими новостями корреспонденту The Washington Post, что книга смыта в унитаз. Последняя часть фильма — про то, как нарратив выходит у автора из-под контроля и как люди с этим справляются; и отчасти про то, как один человек в итоге признает себя в зеркале, а другой отказывается это делать — и роли распределены совсем не так, как ожидаешь. В общем, задумывали агиографию, а получился фильм про то, как старая женщина в пижаме боится поднять с асфальта сегодняшнюю газету. Посмотрите обязательно.

https://www.netflix.com/browse?jbv=80176212&jbp=0&jbr=1

Посмотрел на прошлой неделе нашумевший фильм Беаты Бубенец «Полет пули» — 80 минут из жизни добровольческого украинского батальона «Айдар» во время войны на Донбассе в августе 2014 года без единой монтажной склейки. С одной стороны, кино, конечно, мощное, особенно первые 20 минут — там, как известно, какого-то мужчину по пустяковому совершенно поводу обвиняют в сепаратизме (он просто заступается за другого мужчину, который, в свою очередь, мягко возражает против видеосъемки), везут на подвал и жестко допрашивают, тыкая в голову автоматом. В итоге отпускают — но только после того, как тот наговаривает себе на еще более жесткую расправу в ЛНР (где он на тот момент с семьей живет).

С другой, все последующее довольно монотонным образом снимает образовавшееся напряжение: сначала какой-то боец полчаса разговаривает по телефону с девушкой на смеси русского, украинского и матерного (кажется, смысл в том, что ему не нравится, что она не ответила на его звонок); потом режиссер болтается по территории базы «Айдара» — она же сельская школа — и общается с бойцами. Некоторые пытаются с ней кокетничать, один говорит: «Пойдем сейчас на подвал любовь делать»; в руках у него все тот же «Калашников». Заканчивается фильм более-менее ничем, но оставляет много вопросов — в том числе, разумеется, по поводу авторской этики. Все это бурно обсуждалось в фейсбуке на прошлой неделе, но мне было интересно понять, что по этому поводу думает авторка — в конце концов, этика документалиста совершенно не обязана быть равной этике журналиста (хотя, наверное, подвергать людей опасности не очень хорошо в любой системе координат).

В общем, я и попытался понять, что она думает по этому поводу.

https://meduza.io/feature/2017/12/18/kulminatsiey-moglo-by-byt-ubiystvo-no-ego-ne-sluchilos?utm_source=telegram&utm_medium=live&utm_campaign=live

С десятилетним опозданием на русском языке вышла книга Йохена Хелльбеке Revolution on my mind. Это одна из самых важных работ, посвященная "советскому субъекту", без ссылок на которую уже много лет не ведется никакой серьезный разговор о сталинизме и сталинском терроре. Она провокативна и неудобна. Работая с дневниками представителей первого советского поколения, Хелльбек показывает, как самые разные люди - писатели, инженеры, бывшие крестьяне используют язык власти, чтобы осмыслить себя и вписать себя в советский проект. Такой взгляд нарушает сложившиеся представления о том, что советские люди были пассивными потребителями советской идеологии (жертвами давления сверху или рациональными приспособленцами) и показывает "продуктивную" роль идеологии. Хелльбек показывает, что сталинская идеолгия работает потому, что самые разные люди пытаюсь осовить ее, творчески интерпретировать и говорить о самых важных вещах и о самих себе, используя новый язык. После выхода этой книги, началась очень бурная научная дискуссия. Многие ее положение критиковались и критиковались обоснованно. Я и сам во многом с ней не согласен. Мне кажется, что Хелльбек не всегда замечает, как в дневниках, которые он анализирует "советские" голоса переплетаются с голосами "несоветскими". Так, в частности, Александр Афиногенов (он тоже герой книги Хелльбека), осмысляя террор, помимо советских языковых практик одновременно пользуется и языком классической русской литературы (Толстого и Достоевского) и христианской образностью. В результате у него получается такой сложно устроенный сплав проиворечащих друг другу "голосов", что он не вписывается ни в какие заданные идеологические рамки. В итоге такой бриколлаж "голосов" подрывает ядро советской идеологии - ее претензию на монополию. Одного советского языка оказывается недостаточно для того, чтобы описать весь опыт даже самого лояльного коммуниста. Дискуссия о книге Хелльбека еще не закончена (а где-то даже не началась), но очевидно, что это совершенно обязательное чтение. http://www.nlobooks.ru/node/8827

Этот канал, конечно, прискорбно просел в последние несколько месяцев. К счастью, есть традиции, которые приятно блюсти. Одна из них такова: в последние несколько лет я делаю плейлист своих любимых песен уходящего года и делюсь ими со всеми желающими (своего рода наследие моих опытов в музыкальной журналистике, к которым я, впрочем, в этом году вернулся даже как-то слишком активно). Этот час настал.

83 классных песни, выпущенных в 2017 году в самых разных жанрах и на разных языках.
Прямая ссылка: первая | вторая (архив на 800 мб)
Торрент-файл
Плейлист в Apple Music (неполный — но почти все в каталоге нашлось)

До кучи: список моих любимых альбомов 2017 года.

И еще про музыку: написал для «Медузы» про двойной альбом рэпера Скриптонита.

Русский рэп давно научился воплощать в большое искусство жизнь среднего класса (см. «Касту» или тот же «Каспийский груз»), но люди, живущие за чертой бедности, — которых только в России больше 20 миллионов, — оставались для него почти невидимыми. Скриптонит, поэт города Павлодара и родного поселка Ленинский (альбом явно неслучайно вышел в день независимости Казахстана), дает им голос: в «Улице 36» есть множество моментов из тех, что не сыграть и не сочинить. В первую очередь это «Сливочное масло» и «Положение» — поразительно тонкое высказывание о кредитном рабстве, — но так или иначе эта тема определяет все песни и по-новому подсвечивает традиционные хип-хоп-мотивы: скажем, бандитизм тут оказывается не столько мерилом крутизны, сколько способом избежать прозябания; а все те же слава, секс и прочие искушения звездной жизни влекут за собой не только переутомление, но и стыд. В каком-то смысле это еще и ответ на все вопросы про политику: Скриптонит поет и читает за людей, занятых прежде всего выживанием; за общество, которому не до того, чтобы быть гражданским; и за себя, который не может и не хочет их забывать.

https://meduza.io/feature/2017/12/23/nelyubov-i-bednost