С новым годом. Скоро на той же «Медузе» выйдут традиционные списки лучших нарративных материалов за прошлый год на русском и английском языках — там, кстати, будут и те, что я сюда так и не положил из-за лени и нехватки времени.

А пока — вот первый обстоятельный пересказ 2018 года: большой и мощный текст в «Нью-Йоркере» про то, что происходит в Голливуде после всех сексуальных разоблачений. Текст, что немаловажно, довольно сбалансированный — понятно, что авторка скорее поддерживает женщин и всю движуху против домогательств, но при этом здесь представлены и люди, которые подозревают, что может иметь место некоторый перебор с реакцией, и люди, которые теперь живут в постоянном страхе. Отдельно интересно, что одна из активисток называет свои методы «феминизм катастроф» по аналогии с капитализмом катастроф, обозначенным Наоми Кляйн; при этом у Кляйн это, конечно, крайне негативное понятие, а тут — как будто бы позитивное.

Вообще, это все ужасно интересно просто потому, что буквально на наших глазах меняются правила поведения, принятые в определенном социальном кругу. Причем благодаря журналистике. Ну или из-за — тут уж кто как оценивает происходящее.

https://meduza.io/feature/2018/01/02/muzhchiny-zhivut-kak-evrei-v-germanii

Прогрессивные люди в Кремниевой долине стремятся быть прогрессивными во всем. Например, в личной жизни. В роскошных особняках и на потайных пляжах регулярно устраиваются богатые секс-вечеринки — с групповым совокуплением, произвольными связями, а также большим количеством алкоголя и наркотиков. Организуют их мужчины, но женщин там, как правило, вдвое больше; мужчин пускают по звучности должности и размеру кошельков, женщин — по привлекательности, и вообще необязательно из мира технологических компаний. Все приходят туда по своей воле, как правило, понимая, что будет происходить. Никто ничего не скрывает — хоть о вечеринках и не говорят вслух, а приглашения распространяют в закрытых группах и в снэпчате, участники этого совершенно не стесняются, а на сами мероприятия люди зачастую приходят парами, с женами или вместе с подругами: открытые отношения в Долине — новая норма.

Мужчины-энтузиасты такого рода вечеринок считают, что таким образом они, как водится, меняют мир — ну или, по крайней мере, исследуют виды свободы не только с помощью своих продуктов, но и с помощью своих тел. Женщины, которые в этом участвуют, иногда смотрят на все происходящее более скептически — отмечая, что айти-миллионеры, как правило, в детстве были задротами, не избалованными женским вниманием, и теперь отыгрываются за подростковый возраст.

Смешная и борзая история, в принципе, — но Эмили Чанг, авторка материала в Vanity Fair и книжки «Бротопия», окружает ее таким контекстом, что начинаешь скрипеть зубами. «Темная сторона Кремниевой долины» — гласит подзаголовок. В тексте вслед за описаниями разнузданных нравов антрпренеров немедленно начинают появляться догматические сентенции про то, что все происходящее усугубляет мужскую доминацию в индустрии; неизбежно вылезает какая-то профессорка, по рассказам журналистки ставящая диагноз, что все это омерзительная эксплуатация женщин. Следуют долгие рассуждения про то, что, дескать, все богатеи-стратаперы горазды рассуждать про женщин, которые стремятся на них нажиться, но вообще-то этих женщин никто не видел, а рассуждения-то вот они (так себе рассуждения, но в наличии женщин все же, по-моему, сомневаться не приходится). Ну и так далее. В общем, вместо бодрого гонзо с необходимым психосоциальным бэкграундом — нотация про секс.

Удивительно, конечно, во-первых, вот это врожденное американское пуританство: в материале разве что буквально не проговаривается, что если люди трахаются направо и налево и едят наркотики, значит, тут что-то аморальное. А во-вторых, диктат дискурса: понятно, что в январе 2018 года трудно вообразить себе такой материал как то самое бодрое гонзо; пост-вайнштейновский мир диктует определенную оптику восприятия секса — и в данном случае кажется, что диктует во многом зря.

https://www.vanityfair.com/news/2018/01/brotopia-silicon-valley-secretive-orgiastic-inner-sanctum

Как и было обещано: 15 лучших нарративных журналистских текстов на английском языке за 2017 год. (На самом деле, даже больше: в нескольких пунктах упомянуты по нескольку текстов.)

Специально для читателей канала — дополнительные ссылки на более подробные рассказы о тех материалах, которые я успел тут обозреть.

— Из Сомердейла в Скарбимеж: лучший текст про Брекзит и кризис Евросоюза.
— Полезная деревня: лучший текст про европейский миграционный кризис и его влияние на Германию.
— Работают ли открытые браки?: аналитический материал NYT. Ответ: и да, и нет, но читать стоит в любом случае.
— Два текста о неисповедимых механизмах памяти: в New Yorker и в Esquire.
— Проклятие изумруда Байя: самый захватывающий авантюрный текст года.
— Анархисты против Исламского государства: корреспондент Rolling Stone едет к курдам наблюдать, как западные волонтеры помогают строить социалистическую утопию.
— Королевы эпохи укурки: как модели торгуют травой в Нью-Йорке, самый смешной текст года.
—Кораблекрушение: наше любимое издание The Atavist Magazine о научном подходе к кладоискательству.

Ну и, соответственно, в список попали несколько текстов, которые здесь я осветить просто не успел. Самые важные среди них, пожалуй, — про рабыню-филиппинку (это просто самый читаемый журналистский текст мира в 2017 году) и исследование про то, почему влюбленные друг в друга люди изменяют друг другу.

Еще раз с новым годом. В последние месяцы я подзапустил канал, а как только сюда пишу — пару десятков человек сразу отписывается. Впрочем, вас все равно так много, что совсем бросать это дело стыдно, — большое спасибо; буду стараться писать чаще и не только в целях саморекламы.

Ну и заканчивая подведение итогов: хороших текстов на русском в прошлом году тоже было полно — и это прекрасно. Вот десятка — а могла бы быть и двадцатка, на самом деле. Про многие из них я тут тоже писал, но отдельно ссылки давать не буду, поскольку все равно пересказы не подробные, да и вообще уж на русском-то текст точно можно прочитать самостоятельно.

https://meduza.io/feature/2018/01/06/rizhskiy-balzam-2017-luchshie-teksty-goda-na-russkom-yazyke-po-versii-meduzy

Последним посмотрел документальный фильм «Icarus» про Григория Родченкова и систему спортивного допинга в России (да и вообще в мире). Слава богу, тот случай, когда пересказывать ничего не надо: это одна из самых громких новостных историй последних лет, текстов на эту тему существует миллион, в том числе более глубоких и многогранных, чем фильм. Однако же именно с фильма все началось — причем совершенно произвольным образом: режиссер Брайан Фогель, малоудачливый творец и увлеченный велосипедист-любитель, вознамерился доказать, что антидопинговые системы не работают — и обратился за помощью к основателю первой американской антидопинговой лаборатории с просьбой помочь ему провести эксперимент и обмануть лаборатории. Тот сначала сказал: мол, давай, брат, ты на верном пути и я помогу; а потом поправился: нет, я не помогу, за репутацию стремно — но вот у меня есть знакомый в Москве, он поможет.

В этот момент — примерно на пятнадцатой минуте фильма — на экране по скайпу появляется Родченко топлесс, немедленно начинает разговаривать с Фогелем, как с лучшим другом, подсказывая методы допинговой программы, шутит, отбивается от собаки, которая норовит его трахнуть и между делом спрашивает: «А фильм про меня видел?». Речь, оказывается, идет о немецкой документалке, в которой пара российских атлетов рассказывают о допинговой программе под надзором Родченкова. Пока московский профессор тайком перевозит из Лос-Анджелеса в Москву мочу документалиста-велосипедиста, сюжет начинает раскручиваться так, что сносит головы.

Смотреть интереснее всего именно эту первую, легкомысленную часть — когда Фогель еще не понимает, во что вляпался, когда он еще осознает себя трюкачом, а не борцом. Про дальнейшее интересно думать. «Icarus» — интересный и показательный пример, когда герой катастрофически не влезает в отведенные ему рамки. Фогель явно пытается сделать фильм про одиночку, выходящего супротив тоталитарной машины: лейтмотив фильма — роман «1984», который Родченков начинает даже в какой-то момент читать вслух. Это, конечно, ужасно банально, даже пошло, и интересно, что автор этого не замечает, а вот герой, похоже, да — и нарочно подыгрывает своему американскому другу, решившему переформатировать веселый эксперимент в героический эпос.

Родченков — весельчак, трикстер, жулик, авантюрист — куда интереснее и многомернее, чем ретивый борец за правду, каким его хочет выставить Фогель: это следует и из известных нам фактов, не вошедших в фильм, да и из самого фильма. «Он оставил позади все: семью, дом, заработок», — гордо рассказывает Фогель на заседании одной из комиссий, куда он приходит вместо Родченкова по соображениям безопасности; ну да, только по-хорошему так и непонятно, почему Родченков не мог взять жену с собой или перевезти ее в Америку, когда уже стало понятно, что возвращаться он не собирается. Это мелочь — но из таких мелочей тут и складывается самое интересное, а не из широких мазков с понятными обвинениями. Интересно, что та самая разоблачительная статья в NYT вышла отчасти чтобы обезопасить Родченкова от похода к большому жюри, куда ему прислали повестку ФБР. Интересно рассматривать переписку с главой РУСАДА Никитой Камаевым накануне его странной смерти: видно, что они с Родченковым перезванивались и что один почему-то писал другому «ты не прав».

Ну и самое интересное — это, конечно, вопрос, а почему вообще Родченков согласился помочь какому-то рандомному американцу доказать, что с выявлением допинга в спорте все плохо. Фогель задает этот вопрос один раз — тому самому американцу, который связал его с Родченковым. Тот делает лицо и говорит: «Ну, чтобы ответить честно, придется сказать кое-что плохое про Григория». И не говорит. Так и «Icarus» в целом — не договаривает: не со зла, а скорее из-за стремления втиснуться в привычные нарративные схемы.

Впрочем, смотреть стоит все равно: это тот нечастый случай, когда документалистика способствует серьезным изменения в мире; вполне вероятно, что за это фильму дадут «Оскар».

https://www.netflix.com/title/80168079

Эррол Моррис — один из самых заслуженных американских документалистов последних 30 лет. Его «Тонкая синия линия» традиционно входит во все списки лучших документальных фильмов — благо сумела одновременно и изменить представление о том, как такие фильмы снимать, и спасти человеческую жизнь. Из других его произведений я смотрел «Мистера Смерть» — мощную историю про человека, который сначала зарабатывал тем, что проектировал электрические стулья для американских штатов, а потом превратился в отрицателя Холокоста.

И вот сейчас на все том же Netflix (удобно, но тревожно) вышел его мини-сериал «Wormwood», по-русски это будет «Полынь»; отсылка, разумеется, к Откровению Иоанна Богослова. Завязка следующая: в 1953 году ученый Фрэнк Олсон, работавший на американскую армию, поехал сначала на малопонятное выездное совещание в охотничьем домике, а потом — в командировку в Нью-Йорк, где то ли выпал, то ли выпрыгнул из окна отеля и умер. Семья была в полном шоке, особенно сын Олсона — девятилетний Эрик, строивший жизнь с отца; однако они приняли объяснения военных о том, что произошел некий несчастный случай.

В середине 70-х Сеймур Херш, один из самых влиятельных американских журналистов-расследователей (это он первым рассказал о бойне в Милай), публикует материал, из которого следует: Олсон не просто выпрыгнул из окна. ЦРУ, сотрудничавшее с минобороны, на которое работал ученый, проводило эксперименты с ЛСД — и Олсон стал их жертвой: покончил с собой из-за бэд трипа. Перед семьей Олсонов извиняются президент и директор ЦРУ, им выдают документы, проводятся слушания в конгрессе — но в показаниях и в бумагах есть подозрительные лакуны и несогласованности. И хотя семья упускает свой шанс подать на правительство США в суд, для Эрика Олсона выяснение причины смерти отца превращается в обсессию. Он продолжает штудировать источники, привлекать экспертов; в 90-х тело Олсона эксгумируют — и находят там следы удара по голове тупым предметом; и так далее, и так далее: по сути, в каждой серии Моррис показывает зрителю новую версию гибели ученого. Все более зловещую — выясняется, что тут замешаны и биологическое оружие, и война в Корее.

Показывает в прямом смысле: Моррис всегда был славен тем, как он обращается с документальной фактурой, и «Wormwood» — не исключение. История полутора недель, предшествовавших гибели Олсона в 1953 году, здесь восстановлена максимально подробно через игровые сцены-реконструкции — причем по мере появления новых подробностей эти реконструкции меняются или дополняются новыми обстоятельствами. Ну и вообще — все это очень красиво: Моррис множит кадры и звуковые дорожки; даже архивы он умудряется показывать с максимальным дизайнерским изяществом — на экране старого телевизора, стоящего у стены с красивыми обоями. При всем при этом главный герой «Wormwood» — все же не прошлое, а настоящее: это история не отца, но сына; сказ о том, как Эрик Олсон потерял собственную жизнь в чужой смерти. Кроме Олсона-младшего, здесь есть и другие спикеры (адвокаты, друзья семьи, в самом конце эффектно появляется и Херш, у которого, судя по всему, есть ключ к разгадке тайны, но рассказать о нем он не имеет права), но они — прежде всего фон для главной драмы; и заканчивается сериал тем, что драма эта, в сущности, не так уж зависит от ее финала. Жизнь Олсона-младшего все равно уже прожита — и даже если он-таки узнает, как погиб его отец, это мало что изменит.

В общем, все это любопытно, но: черт возьми, шесть серий по 45 минут там, где легко мог бы быть один хороший фильм на полтора-два часа. Примерно понятно, зачем это Netflix, и все равно раздражает.

https://www.netflix.com/title/80059446

Вспоминать о текстах, которые почему-либо не были написаны, мне лично кажется так себе затеей — хотя возможно, что это чисто редакторская аберрация, происходящая из злости на авторов, которые эти самые тексты не сдают. Кроме того, издание «Батенька» и специализируется на неочевидных затеях, которые нередко выгорают.

Так вышло и на этот раз. Это материал Елены Костюченко, одной из лучших российских журналисток, про ненаписанный текст из Казахстана — про то, как она летом 2012 года пыталась искать там могилы погибших после расстрелов протестов в Жанаозене, а с ней почти не говорили, или говорили шепотом, и эти шепот и молчание были в каком-то смысле даже красноречивее слов.

В общем, это здорово написано и производит мощное впечатление еще и в том смысле, что вот же — совсем недавно было, хоть и в Казахстане, а уже забылось совершенно, хотя несколько десятков человек погибли. В каком-то смысле это еще и текст о том, что форсированное молчание работает. Наверное, так мог бы быть выглядеть репортаж из Новочеркасска, сделанный году в 1963-м.

https://batenka.ru/protection/war/zhanaozen/

Еще одна книга про 1917 год — «Русская революция» Шейлы Фицпатрик. В отличие от тех, что обозревались здесь ранее (Мьевилль, Зыгарь, Рид), — не журналистская и не событийная, но историческая и аналитическая. Фицпатрик, крайне уважаемая и заслуженная исследовательница истории революционной России, мастерски укладывает события примерно с 1914 по 1937 год в триста страниц — и одновременно емко пересказывает случившееся и концептуализирует его.

Самое интересное тут, пожалуй, — сама временная рамка, которую Фицпатрик задает революции; по большому счету, именно ее обоснованию и посвящена книга. Эта рамка — с 1917 аж по 1937 годы, и в объяснении историка такой размах выглядит довольно убедительно: довоенное сталинское время Фицпатрик трактует именно в логике продолжения и воплощения революции. С одной стороны, это индустриализация и коллективизация как революционные экономические преобразования, требовавшие от граждан СССР соответствующего этоса жизни (об этом во многом — другая важная книга про период, «Революция от первого лица» Хелльбека, которая здесь уже упоминалась и которую я сейчас читаю). С другой, террор и чистки как революционные преобразования социальные: чрезвычайные меры по созданию нового общества и главным образом новой интеллигенции — плюс не менее чрезвычайная реорганизация культуры, которая должна была эту новую интеллигенцию манифестировать. Соответственно, в эту логику «большой революции» Фицпатрик укладывает и нэп — как временное послабление, требовавшееся для перегруппировки революционных сил. Еще очень интересно про большие чистки как своего рода ответ Сталина на претензию Троцкого по поводу того, что генсек устроил большевистской революции Термидор: усугубление террора как ультимативное доказательство, что наша революция еще круче французской.

Это, понятным образом, только один из аспектов книги: «Русская революция» очень концептуально насыщенна; все события и феномены здесь складываются в картинки, затем подвергающиеся интерпретации. И если про то, что предшествовало 1917 году и происходило непосредственно во время революции, я лично читал скорее в порядке закрепления уже усвоенного материала, то про последствия — и про логику формирования советского режима, — прямо очень ценно. И, что еще важно, — беспристрастно: у Фицпатрик идеальная исследовательская оптика, заинтересованная, но не ангажированная. Этим она выгодно отличается, например, от Ричарда Пайпса — я прочитал примерно половину его «России под большевиками» и бросил, потому что все-таки очень видно его стремление доказать и показать, что коммунизм — корень мирового зла. У Фицпатрик этого нет.

(Увы, в интернете этой книги нет.)

Тексты Полины Еременко тут и так появлялись исправно — потому что это канал именно про такие тексты. Ужасно радостно, что теперь и я к ним имею какое-то отношение.

В России ежегодно проходят сотни конкурсов красоты: выбирают не только лучших девушек городов и регионов, но самых красивых среди беременных, пенсионеров и работниц индустрии блокчейна. Зачем все это нужно в эпоху инстаграма, когда есть способы капитализировать красоту и без походов по сцене в купальнике, ясно не до конца.

Наша новая спецкор Полина Еременко поговорила с десятками королев красоты и людей, организующих конкурсы, съездила на первое в истории мероприятие «Мисс Сыктывкар» — и открыла мир, полный удивительных персонажей: бывших владельцев похоронных агентств, американских продюсеров, мужчин, которые дают интервью вместо своих жен и так далее. Что важнее, этот текст, кажется, наглядно показывает существующую в России (особенно — за пределами столиц) гендерную пропасть: мужчины и женщины в индустрии конкурсов красоты как будто не видят друг друга. Первые воспринимают вторых как «рабочий материал», рассуждают о них как о товаре и как о лошадях, а себя видят своего рода художниками, мастерами красоты. А девушки относятся ко всему этому как к лифту даже не столько социальному, сколько психологическому; способу обрести уверенность и гендерную легитимность. Они без всякого энтузиазма принимают навязанные им правила игры, чтобы потом обернуть эту игру в свою пользу.

Если получится. А получается, конечно, не у всех.

https://meduza.io/feature/2018/01/12/devushki-eto-rabochiy-material?utm_source=telegram&utm_medium=live&utm_campaign=live

В 2017 году на русский наконец перевели «Могилу Ленина» — этапную книгу журналиста Дэвида Ремника, после которой он получил Пулитцеровскую премию, а через несколько лет и стал главным редактором «Нью-Йоркера» (где теперь пишет великие и не очень тексты). Спасибо Перестройке и развалу Союза: счастлив, кто посетил сей мир в его минуты роковые; еще счастливее тот, кому пришлось о них писать статьи для The Washington Post, московским корреспондентом которого Ремник работал с 1988-го по 1992-й. Он, собственно, в книжке и сопутствующих материалах об этом счастье пишет — и дело не только в том, что мир радикально менялся на глазах, но и в том, что советские люди и официальные люди не вполне понимали правила, по которым этот мир существует; например, активно общались с журналистами без всяких оговорок и уловок.

«Могила Ленина» как раз и представляет хроники советских будней Ремника — перестройка, гласность, съезд народных депутатов, путч, распад СССР; Сахаров, Нина Андреева, Ельцин, Горбачев, провинциальные активисты и черносотенцы. Это, конечно, очень черно-белая книга — Ремника интересуют самые крайние проявления и без того радикализировавшейся реальности: от сталинистов до правозащитников без всякой middle ground, поэтому собственно позднесоветский политический процесс здесь нередко выглядит как борьба праведников со злодеями, обставленная соответствующей высокопарной риторикой и кошмарным бытоописанием с мусором, валяющимся на улицах, и прочими приметами упадка. С другой стороны, не стоит забывать, что книга писалась в 1993 году, когда многозначность эпохи и многогранность ее последствий еще была не столь очевидной — и для западного читателя, которому эти оттенки различать не так уж интересно. Кроме того, Ремнику уж точно не откажешь в чутье на людей: он, конечно, канонизирует Сахарова, но на того же Ельцина уже смотрит вполне прагматически и скептически; еще скептичнее — на деятелей вроде Михаила Леонтьева и Артема Боровика, которые тоже тут появляются. Наконец, автор чрезвычайно активно стремится понять другую сторону — дежурит под дверью 90-летнего Кагановича, встречается с Ниной Андреевой и с Гейдаром Алиевым, вообще показывает галерею не только советских, но и сугубо советских персонажей. Да, здесь нет «обычных» людей и их переживаний происходящего — но такой уж жанр; про обычных можно почитать у Юрчака.

Для 2017-го «Могила Ленина» важна не только тем, что всеобъемлюще описывает эпоху, — Ремник успевает и поездить по окраинам советской империи, и подробно рассказать совершенно забытый сейчас сюжет про первые свободные московские муниципальные выборы и попытки провести реформы в одном отдельно взятом районе Москвы (Октябрьском; ведущими демократом там выступаем Илья Заславский, нынешний замминистра ЖКХ). Важна она еще и своей сквозной темой. Это тема исторической памяти, ее сохранения, восстановления — или осознанного забытья. Книга начинается с раскопок в Катыни, там есть и Новочеркасск, и «Мемориал», и вообще всю историю радикальных перемен в СССР Ремник описывает как прежде всего историю обретения памяти, после которого жить, как прежде, уже невозможно. Для России 2017-го года, где главными текстами и в журналистике, и в литературе оказываются тексты именно про обретение и осмысление памяти, это очень полезная рифма.

Вообще, вот пишу это спустя несколько месяцев после того, как прочитал книгу, и понимаю, что по горячим следам написал бы, конечно, куда более агрессивно — все-таки, когда все устаканилось в голове, раздражение во многом прошло, а польза осталась. Тем более что удалось высказать некоторые недоумения самому автору — мое интервью с Ремником по поводу книжки можно прочитать тут. А отрывок из «Могилы Ленина» про Кашпировского и Чумака — говорю же, книга довольно всеобъемлющая — тут.

В интернете «Могилы Ленина» нет ни в каком виде, кроме англоязычного оригинала (и это полная шиза, конечно).

Поправка! Пост писал неделю назад, тогда «Могилы Ленина» на «Литресе» не было в наличии. А теперь есть! Спасибо бдительным читателям.

https://www.litres.ru/devid-remnik/mogila-lenina-poslednie-dni-sovetskoy-imperii/

Пересказ разом текста в NY Mag за 2015 год, новейшего текста в издании Hazlitt и документального фильма (не очень удачного) «Beware the Slenderman» на HBO.

Заманчиво, конечно, было бы провести аналогию с делом «синих китов», поскольку тут тоже история про то, как интернет якобы довел детей до чудовищного, но она будет не вполне точной. Скорее история про дело Слендермена впечатляет тем, как в ней переплелись сразу несколько ключевых болевых точек американского общества: и про отчуждение детей в интернете; и про проблемы с психиатрической помощью; и про жестокость правосудия, которое готово относиться к детям как к взрослым — и для которой после преступления есть только наказание, но не исправление.

https://meduza.io/feature/2018/01/14/beregis-slendermena

Роман Алексея Сальникова «Петровы в гриппе и вокруг него» последние пару месяцев передают по виртуальным рукам, как несколько лет назад передавали великую книжку «Ложится мгла на старые ступени» Александра Чудакова: то один хороший человек напишет и восхитится, то другой. Великой книжкой «Петровых» я бы все-таки пока не назвал — но внимания она точно заслуживает; во всяком случае, это редкое художественное произведение, про которое хочется еще и написать здесь.

Конечно, надо сказать базовые вещи. Это очень хорошо и очень по-своему написано; я уже писал тут как-то, что дельную художественную вещь всегда видно по первой фразе, и «Петровы» — как раз тот случай. «Стоило только Петрову поехать на троллейбусе, и сразу же возникали безумцы и начинали приставать к Петрову», — вот такое обманчиво простое, обаятельно абсурдистское, слегка изломанное, трогательно избыточное, по-хорошему неловкое письмо доминирует во всем романе, местами достигая изрядных высот и по части комизма, и по части точности. Люди любят, когда литература ловит какие-то вещи, «как в жизни», и Сальников умеет это делать с мелкими, но важными ощущениями. Например: «Вообще, у Петрова возникало ощущение, что родители растили его только для того, чтобы он зачал им внука, если бы внука можно было получить как-нибудь опосредованно, избегнув возни с самим Петровым, – родители бы с удовольствием последовали этому рецепту».

С какой-то точки зрения хватило бы и этого — и где-то до экватора романа кажется, что больше тут ничего и нет: остроумно сочиненная черная комедия из жизни обычно-необычной екатеринбургской семьи с периодическими отходами в сюрреализм и очень ловкой композицией, которая в итоге собирается, как трехмерный паззл. Во второй половине, однако, — особенно после пятой главы, про юность Петрова и его друга Сергея, безусловно лучшей во всем романе, — начинает складываться и некий надсюжетный важный смысл. Смысл этот, кажется, примерно вот в чем. В российской публицистике 2000-х было распространено слово «хтонь»; кажется, как и многие другие, его крепко ввел в оборот Юрий Сапрыкин вот в этой своей колонке. Из нее следует, что хтонь — это «темная, подземная, иррациональная сила, управляющая жизнью страны», но в современном русском смысл быстро вымывается, и мне кажется, что употребляли его (и я сам, брат, из этих) в качестве такого интеллигентного синонима слову «быдло»; для обозначения неких «простых» людей и их потайной и жуткой жизни, одним из проявлений которой является невольное, но несокрушимое обеспечение легитимности действующего русского государства.

Так вот, «Петровы» — это в каком-то смысле роман про эту самую хтонь, только эта самая сила тут, да, иррациональная, но в каком-то странном, абсурдистском опять же смысле светлая и вполне себе земная. Герои «Петровы» — автослесарь, библиотекарша и их круг общения — те самые «простые» люди, которые тут выписаны без малейшей снисходительности; при том, что это в целом удивительный и удивляющийся текст, он нисколько не подвергает сомнению легитимность своих героев (в отличие от них самих, то и дело предающихся размышлениям о своей обыденности). И напротив: Сальников умеет увидеть красоту этой самой иррациональности; тайную энергию этой самой хтони; какую-то подспудную глубину. Все это, наверное, пошловато звучит, но это потому что я не умею толком доформулировать — Сальников все делает очень тонко, и «Петровы» получаются одновременно похожими и на Мамлеева с его лезущей изо всех щелей родимой жутью, и на Иванова с его умением увидеть литературу в российской обыденности. Если угодно, «Петровы» — это роман, гуманизирующий слякоть. Нужная штука.

Bookmate | Litres

Очень люблю такие истории — про какие-то парадоксальные личные помешательства.

Предположим, вы десять с лишним лет производили ракетно-зенитные установки и прочие смертоносные орудия для российского государства. Чем заняться после отставки?

Ответ прост: конечно, основать собственное королевство в космосе!

Во всяком случае, именно так поступил бывший гендиректор концерта «Алмаз-Антей» Игорь Ашурбейли. В его самопровозглашенном государстве Асгардия уже больше 150 тысяч граждан; он всерьез намерен сделать Асгардию членом ООН — а еще собирается колонизировать Луну и держит в своем кабинете скелет, чтобы показать свою прозрачность.

Большой репортаж Таисии Бекбулатовой об удивительном мире бывшего российского госслужащего.

https://meduza.io/feature/2018/01/17/kosmicheskoe-korolevstvo-asgardiya?utm_source=telegram&utm_medium=live&utm_campaign=live

Книга «Егор Летов. Оффлайн», по идее, — чисто фанатское чтение: ну подумаешь, собрали вместе ответы лидера «Гражданской обороны» на вопросы поклонников, которые регулярно публиковались на сайте группы, чего там.

С одной стороны, это так и есть; пересказывать тут уж точно нечего: Летов рассказывает о любимых книгах, фильмах, альбомах и котах; вспоминает эпизоды своей жизни и подробности своих записей; дезавуирует слухи; последовательно отстаивает право противоречить самому себе. С другой стороны, в общем корпусе летовского наследия «Оффлайн» — все-таки важная штука. В силу ряда причин единственной, по сути, книгой, так или иначе фиксировавшей труды и дни «Гражданской обороны», до последнего время оставалась «Я не верю в анархию» — сборник интервью Летова и журналистских заметок о нем, впервые вышедший где-то в середине 1990-х и с тех пор периодически дополнявшийся. Сборник этот, несмотря на свою полную самопальность, очень впечатляющий — и он, конечно, целиком и полностью посвящен фиксации летовского мифа. От заметок поклонников, разочаровавшихся в «Обороне» после «Русского прорыва» и НБП, до программных интервью, которые Летов брал у самого себя, и «ГРОБ-хроник» — все это создает именно ту грандиозную, радикальную, торжественную, по-хорошему зловещую картину Летова-творца, визуальным воплощением которой является фигурирующий на обложке классический портрет в черных очках на фоне колючей проволоки.

«Оффлайн» в этом смысле делает важную работу — эти интервью миф очеловечивают, нисколько при этом не снижая его размаха, накала и глубины. В этих вполне будничных разговорах со своими слушателями Летов оказывается вполне доступным, умным, но нисколько не надменным, чрезвычайно образованным, но нисколько не снобским собеседником. Вкупе с черновиками и всякими домашними фотографиями, появившимися и изданными после смерти Летова, это мощно углубляет и обогащает его фигуру; в каком-то смысле так впечатление от собственно творчества оказывается даже более величественным — потому что возникает еще и на контрасте со всей этой повседневной обыденностью, в которой парадоксальным образом нет ничего обывательского.

Удивительно: вообще-то обычно после смерти с рок-звездами происходит ровно обратное — миф окончательно канонизируется; живой человек превращается в образ, в памятник. Летов и тут всех переиграл.

(Книга издана издательством «Выргород»; интервью с ней снабжены примечаниями Натальи Чумаковой; в интернете ее, конечно, нет. Исходный текст вопросов-ответов можно найти по ссылке.)

http://www.gr-oborona.ru/pub/offline/1207563484.html

Нам удобно мыслить бинарно — особенно применительно к объектам, которые такого подхода вроде как и заслуживают. Вот сталинский террор 1930-х: кажется разумным осмыслять его терминах государство против частного человека; в логике подавления личной воли; в эмоции страха и так далее. И конечно, это легитимно. С другой стороны, остается вопрос: как это вообще возможно — подавить личную волю десятков и сотен миллионов людей; насколько уместна тут парадигма именно противостояния личности и государства? Важная книга для этих размышлений — «Революция от первого лица» Йохена Хелльбека, где он анализирует личные дневники людей, живших в сталинскую эпоху (самых разных — от интеллигентов и творческой элиты до выдвиженцев и раскулаченных), и приходит к сколь неожиданному, столь и убедительному выводу: либеральная концепция разграничения приватного и публичного, жизни частной и коллективной, индивидуальной и общественной не вполне соответствует тому, как видел мир советский человек — именно поэтому понимание сталинской эпохи в русле этой либеральной концепции выявляет столько неразрешимых противоречий.

Подробно анализируя четыре дневника и подтягивая в качестве контекста многие другие, Хелльбек показывает напряженную, болезненную и мучительную внутреннюю работу людей, которые хотели именно что преодолеть приватность, буржуазность и прочие вещи, делегитимизированные советской властью, слиться с коллективом, превратиться в «новых людей», лишенных мелкобуржуазных сомнений и чувств. Это для большинства современных читателей идея стать винтиком в государственном машине кажется чем-то заведомо негативным — у людей, переживших революцию и живших с революцией, показывает Хелльбек, это могло работать и зачастую работало по-другому; увидев стремительные и тектонические преображения в обществе, в коллективном «мы», они считали необходимым провести аналогичные процедуры с индивидуальным «я» — и бесконечно корили себя, когда это не удавалось; дневник тут выступал именно что инструментом саморазвития — либо покаяния. В каком-то смысле «Революция от первого лица» объясняет, кто написал те самые четыре миллиона доносов, — а точнее, почему они были написаны.

При этом: я, конечно, совсем не специалист и не настолько владею всем тем терминологическим и методологическим аппаратом, которым пользуется Хелльбек, но какие-то вопросы все-таки возникают и у меня. Например, тут замечательно показано, как авторы дневников внедряют в себя советский новый язык; как они разговаривают на нем с самим собой (а ведь нам сейчас кажется, что этот язык мертвый, пустой; ну тут см., опять же, Юрчака) — но при этом как будто недоучтено влияние всяких других дискурсов на ведущих дневников; ведь дневник, как ни крути, — очень отдельный жанр с собственной памятью письма и собственными динамическими канонами, которые неизбежно определяют содержание написанного. Вообще, при том, что Хелльбек неодобрительно отзывается о понятии «искренность», есть ощущение, что он обходит перформативность, свойственную любому дневнику по определению; допустим, он более-менее убедительно показывает, что они не велись для следователей НКВД, но ведь любой дневник все равно подразумевает какого-то читателя — и этот адресат на дневник неизбежно влияет.

Разумеется, что это не тот случай, когда возникающие вопросы как-либо дезавуируют ценность исследования — и даже наоборот. «Революция от первого лица» ужасно интересно и даже, пожалуй, провокативно демонстрирует, что «советский человек» — это не вполне фикция, что советская идеология действительно зримо меняла человеческую психологию и самосознание. Грубо говоря, эта книга доказывает, что даже в сталинистском тоталитарном мраке можно обнаружить свидетельства потрясающего многообразия мира людей — и потрясающей силы мира идей.

Пару недель назад спецкор Илья Жегулев спросил у спецкора Полины Еременко, про что она сейчас делает материал. Полина ответила: «Про надпись на заборе».

И действительно — этот текст ровно об этом. Точнее — про десятки и сотни похожих надписей на заборе, которые покрывали всю Одессу в начале 1980-х. «Клара Будиловская — проститутка», — гласили они. Весь город, включая сотни тысяч отдыхающих, обсуждал Клару, но никто не знал, кто она такая и чем насолила обидчику: то ли не поставила студентам зачет, то ли не ответила на притязания мужчины. Клара Будиловская превратилась в городской миф; в позднюю брежневскую эпоху она стала главной историей в жизни Одессы, где, в общем, мало что происходило и менялось; через пару десятков лет про нее стали делать инсталляции современные художники; но о судьбе самой Клары так никто ничего и не знал.

35 лет спустя Полина Еременко решила найти Клару — если, конечно, она вообще когда-нибудь существовала. Получился детектив о любви; история одновременно вечная и современная (в конце концов, сейчас такое бы назвали сталкингом); и, возможно, самое трогательное журналистское расследование, которое вы когда-либо читали.

https://meduza.io/feature/2018/02/02/on-lyubil-a-ona-otkazala?utm_source=telegram&utm_medium=live&utm_campaign=live