«Придорожная растительность поражала разнообразием, истинная услада ботаника: зверобой и лихнис, свекольно-розовая стена чистеца, репейник, таволга и серебристый калган, способный как останавливать кровь, так и окрашивать кожу. Мне хотелось утонуть в этой траве, ненадолго сомкнуть глаза…» В "зебальдианской" книге «К реке» Оливии Лэнг очень много трав и деревьев, но и очень много размышлений о реке, воде, пойменных пейзажах реки Уз.
Эту книгу я читала в Риме в самом конце декабря 2019, а 1 января 2020 принимала участие в перформансе-параде, посвящённом реке Тибр, под предводительством итальянского художника Andreco. Под действием этого дня, в течение которого мы воздавали символическую дань реке, её богам и богатствам – слушали, смотрели, пели, пили и шествовали – я вдруг осознала, какое значение для меня имеют берега рек, на которых я жила.

Я чествую свою холодную Северную Двину и острова её дельты, дни книжно-спинного студенческого загара на Воробьёвых горах у Москвы-реки, сумеречные прогулки вдоль Невы, wild swimming в Гудзоне и велопрогулки у реки Святого Лаврентия, однодневный путь вдоль норвежской реки Акер, и что уж там травно-шалашное сидение у заводей реки, которая могла бы зваться Стикс, но зовётся прямолинейно и равнинно – Вад.

Возможно, вы тоже любите реки и травы на их берегах, и хотели бы поделиться своими опытами взаимодействия, то вот.

Та папайя попала в угловой магазин на пересечении 24ой улицы и 8ой авеню из Коста Рики. Купил, завернул в воскресный New York Times, привёз в Москву. В сканере Шереметьево она смотрелась, как кривой макет дирижабля.
Оранжевый стрёмный  подарок на скамейке у набережной в конце апреля цепенеющими руками достал из пакета. Тропическая мечта, окутанная тяжёлым и приторным запахом, опустилась на колени. Резать мечту на ветру казалось неуместной глупостью. Решил разрезать на куски в фойе театра неподалёку. Эти дали нож и смотрели косо. Та папайя раскрылась в театре, но ей тут были не рады.

​​В фильме «Сувенир» (2019, Joanna Hogg) перенимает название картины Фрагонара из коллекции Уоллеса в Лондоне. Предположу, что определяющим моментом является появление этой картины в кадре, когда режиссёрка Джули идёт по галерее вместе с таинственным Энтони. Я не знаю людей из своего окружения, которые бы страстно и открыто любили рококо. И в этом большая проблема рокайльного. За кажущимся поверхностным содержанием картин рококо практически невозможно углядеть метасмыслов. А они кроются в деталях. То, что смотрится, как великая наивность декоративности и игривость без подвоха – девушка всего лишь получает любовное письмо от возлюбленного и пишет его инициалы на стволе дерева (вполне современный сюжет) – выглядит легковесно и до тошнотворности глупо. Стоит ли в таком случае обращать внимание на потусторонний, театрально сконструированный свет (так же обсессивно выстроены сцены в фильме – грандиозно, пугающе искусственно), льющийся так зовуще из-за дерева? Свет – это обещание, упование на продолжение буколического пейзажа, убеждённость в досягаемости мечты. Энтони беспощадно говорит Джули, намекая на её ранимость: «You’re lost and you’ll always be lost». И она теряется в тенистом лесу, непредсказуемо разворачивающемся за деревом с инициалами, потому что свет – это манок, потому что в лесу обитает «vile beast», потому что там нет места жемчужно-розовому румянцу. Потому что в конце обязательно будет звучать Кристина Россетти:

When I am dead, my dearest,
Sing no sad songs for me;
Plant thou no roses at my head,
Nor shady cypress tree:
Be the green grass above me
With showers and dewdrops wet;
And if thou wilt, remember,
And if thou wilt, forget.

Мой плейлист Plantophilia на Яндекс.Музыка и Spotify

​​Удар. Глоток воздуха. Подавляющая тишина. Сигнализация. Непреодолимая бессонница. Это всё в Колумбии, в Боготе, далеко, с кем-то, с актрисой в фильме. Падение камня – интервенция сердца, соприкосновение с водой – погружение в память мира. Фитопатологии орхидей - болезни, похищающие красоту хрупких цветов джунглей. Что им нужно для спасения? Стерильные холодильные камеры. Давай купим, но зачем? Время длится в ту и в обратную сторону. В какую сторону идти? Туда, где орхидея ослепительна короткое мгновение, или туда, где кого-то ограбили на берегу неизвестной реки в два счёта? Неизбежное действие, проклятие или длящаяся секунда раскрытия цветка, преданности бестиарной собаки? Низкий регистр, синкопы ударов, роза ветров, нестерпимая память мира.

“Memoria” (2021, directed by Apichatpong Weerasethakul)

​​Эмили Дикинсон, покорившая американскую поэзию, в тот день, когда the word was put into the world - неуловимая и тихая, безрассудно храбрая и шепчущая короткие слова. Увлекаясь с детства ботаникой, Эмили составила свой первый гербарий к 14 годам в своём доме с оранжереей в Амхёрсте (совсем недалеко от Конкорда, где жил Генри Дэвид Торо). Её гербарий – как предвестник чего-то несоизмеримо большего, трансформировавшегося в прозрачный слог, беспредельный и ускользающий. Её гербарий хранится в библиотеке Гарварда, и его никому не дают посмотреть, но есть оцифрованная версия с жасмином на первой странице.

Цветы для Эмили были медиаторами, сокращая расстояния между заботливыми руками садовника и её пером, они как будто постоянно напоминали о том, что может быть. Цветы были символами смертного и божественного, но были и символами бессмертия и вечного возрождения, особенно после зимы.

I hide myself within my flower
That, fading from your vase
You, unsuspecting, feel for me
Almost a loneliness

​​Одна тема, которая практически никогда не всплывает в разговоре о художнике Люсьене Фрейде – это растения. Хотя его история интереса по отношению к животным и растениям для меня одна из самых захватывающих и энигматических.
Вот портер его друга “Interior at Paddington”, стоящего напротив “портрета юкки” в горшке в полной тишине. Люсьен Фрейд уходит от типичного инструментария символизма, сурово отрицая подспудные значения, придуманные человечеством для растений, широко используемые в натюрмортах. В «Интерьере» совершенно неочевидно: юкка – это продолжение друга, его какие-то качества отчуждённости и неспособности говорить с другими людьми, его единственный собеседник или компаньон по пустоте, предмет декорации или ощутимо живущее существо, делящее одно пространство с ним.

Ричард Бротиган, исторический роман 1966 года "Аборт":
"К обложке была приклеена большая этикетка, и поперёк неё толстым зелёным карандашом значилось:
МИССИС ЧАРЛЗ ФАЙН ЭДАМЗ
ЦВЕТОВОДСТВО ПРИ СВЕЧАХ В НОМЕРАХ ГОСТИНИЦ
- Какое изумительное название, - сказал я. - Я уверен, во всей библиотеке у нас не найдётся такой книги. Ваша - первая./.../
- Я пять лет писала её, - сказала она. - Я живу в гостинице "Кит Карсон" и вырастила в своём номере множество цветов. Номер у меня без окон, поэтому приходится жечь свечи. С ними получается лучше всего... Кроме этого, я выращивала цветы при лампаде и под увеличительным стеклом, но им не очень удаётся, особенно - тюльпанам и ландышам... Я даже пыталась разводить цветы при свете фонарика, но совершенно разочарована. Три или четыре фонарика истратила на ноготки, а ничего путного так и не вышло... Лучше всего свечи. Цветам, судя по всему, нравится запах топлёного воска - понимаете, о чём я, да? Лишь покажите цветку свечу, и он начинает расти./.../

Номер у неё был очень маленький, а цветов - много. Они росли в жестяных банках, бутылках, кружках и все - среди горящих свечей.
Комнатка напоминала собор."

​​Посмотрела сегодня документальный грузино-немецкий фильм TAMING THE GARDEN (2021, Salomé Jashi; он доступен на Mubi, если что). Очень неторопливый, камера практически не движется, давая застывшие панорамы с людьми и природой. Не буду спойлерить, но коллизия такая: один грузинский предприниматель спасает деревья (то есть, полностью их вынимает из земли вместе с корнями с помощью сложных манипуляций и техники) от рубки на месте, где должны проложить дорогу в одной деревне. В фильме медитативно снят процесс работы с деревом и главное – отношение сельчан к этому странному действию. Кому-то хочется, чтобы гигантское дерево было спасено, кому-то это кажется блажью, кто-то хочет денег итд.

Вспоминается сразу проект художницы Селесты Бурсье-Мугено на Венецианской биеннале 2015 года, представленный в виде кинетической инсталляции с участием трех плутающих деревьев. Основная идея работы была связана с человеческими/растительными отношениями, агентностью и нашим восприятием. Бурсье как бы пытается повернуть вспять архетипический стереотип «природы/культуры», основанный на дихотомии «внутри/снаружи», взяв шотландские сосны в пространство галереи. Эти сосны родом из Евразии, и их культурная совместная эволюция с людьми в значительной степени определяется их эстетическими качествами, способностью к выживанию и некоторой универсальностью, что сделало их идеальными рождественскими деревьями. Это дерево сегодня стало эмблемой и квинтэссенций капиталистических отношений человека и растения.

Инсталляция художницы отменяет полную пассивность этих деревьев, обеспечив сосны основанием с колёсами, которое связано со сложной электронной системой датчиков, фиксировавшей движение соков дерева. Эти датчики через низковольтный электрический ток давали соснам возможность перемещаться в пространстве, чтобы те сами могли выбрать предпочтительную позицию с подходящими им температурой, освещением и влажностью. При этом художница буквально выкорчевывала основное представление о стазисе, присущем растительному бытию - делая видимыми агентные способности дерева, которые мы обычно не можем оценить из-за ограничений нашего восприятия.

Вчера подруга рассказала про центр неврозов на Васильевском острове, который находится в старом особняке с гигантской винтовой лестницей. На одном из этажей в коридоре висит большого размера картина с изображением красного цветка. Напротив картины расположен красный диван.

Невозможно удержаться и не вспомнить рассказ Всеволода Гаршина «Красный цветок», где главный герой попадает в сумасшедший дом, постигнув, что времени и пространства не существует – он находится в любой точке мира и во все века. Познание невидимого и неуловимого эйдоса как будто и приводит его в больницу. Герой противопоставляет своё метафизическое и интуитивное ощущение мира реальному и эмпирически оформленному миру доктора. Узел пограничного состояния затягивается, герой понимает, что ему необходимо вступить в борьбу со всем злом мира, которое находит своё воплощение в красном цветке в саду – в маке.

​​Вернусь к Люсьену Фрейду и одному из его автопортретов 'Interior with Plant, Reflection Listening (Self-portrait)'. Взгляд сталкивается с растением на переднем плане, скрывающем художника. Фрейд обнажён, как и растение, и здесь начинается работа символического уровня, в котором можно задуматься о степени интимности с другим, об объединяющем первородном начале, сдирающем любые культурные наслоения и нормы. В уединении есть свобода и отсутствие необходимости делиться мыслями с Другим, но растение как раз не становится судьёй, оно избавляет от чувства стыда, вины за испытываемые сложные чувства. Оно как будто бы становится хранителем секретов, желаний и страстей, страхов и надежд. Растение превращается в столп отрешённости в пространстве человека, прислушивающего к себе? К звукам извне? К растению?
Мне нравится, что Фрейд немного мучает зрителя: «Вы хотели что-то узнать обо мне? Удачи!»

Оксана Тимофеева, "Родина":

У растения все по-другому, поэтому оно может нас сильно запутать. Ну и пусть. Дело в том, что жизненный цикл растения не предполагает сдвигания с места. Полевой цветок не играет ритурнель, даже если славит красоту небес. Он никуда не уходил; он прикреплен к земле напрямую без опосредования территорией, которую он должен был бы за собой закрепить. У животного совсем не то же отношение к истоку, что у растения. Обретаться на какой-то территории — совсем не то же, что произрастать из земли. Можно сказать, что животная форма жизни полагает свой исток задним числом: животному надо уйти, чтобы вернуться сюда или куда-то еще. Мы всякий раз возвращаемся на новое место (а если возвращаемся на то же самое, оно уже обновлено нашим возвращением). Делёз и Гваттари ограничивают отношение к земле и территории движениями животных, совсем не думая в этой связи о  растении. Это, конечно, оправданно, ведь именно на метафору растения — изначальной прикрепленности к месту, произрастания  — опираются ностальгические представления о большой и  малой родине.

Эдвард Лир – английский художник и поэт, написавший сотни парадоксальных и заумных лимериков и сам же их проиллюстрировавший. Если сравнивать или пытаться найти какую-то аналогию, то ближе всего, наверное, будут наши обэриуты, поэзия которых вызывает смех и улыбки, а их жизнь – оторопь и ужас. Я вижу прямолинейную параллель: трагически сложившаяся жизнь, 21ый ребёнок в семье, страдавший эпилептическими припадками, депрессиями, астмой и с плохим зрением, оторванный от мира благодаря этому всему и поэтому очень много наблюдавший за ним, Эдвард Лир пишет (и рисует) абсурдистские стихи, обнажающие незаметные другим сдвиги, неровности и шероховатости этого мира, пересобирая его через семантическую бессмыслицу языка.

There was on Old Man of Whitehaven
Who danced a quadrille with a Raven;
But they said, “It’s absurd to encourage this bird!”
So they smashed that Old Man of Whitehaven.

Его серия Nonsense Botany – это серия невообразимых и несуразных рисунков несуществующей растительности. Лир был увлечённым и проницательным ботаником-любителем и орнитологом, в молодые годы его нанимало и британское Зоологическое общество и разные учёные для создания научных иллюстраций птиц и растений. Он очень много путешествовал, особенно по Средиземноморью, зарисовывая и изучая новые попадавшиеся виды растений. Так что предположение о том, что Nonsense Botany – просто художественные фантазии человека непричастного к науке сразу отпадает. Не таков был Лир, и уж если что-то публиковал под прикрытием милого, смешного и детского, в этом было слишком много подтекста. 19ый век был наполнен непрекращающимися открытиями в ботанике и остальной науке, и в этом мире невероятных, диковинных новых организмов – почему не могло существовать Bluebottlia buzztilentia (мушиная орхидея), Manypeeplia upsidownia (многолюдный колокольчик) или Cockatooca superba (попугай-цветок)? Для Лира это, скорее, была нежная сатира на любовь научного сообщества всё классифицировать и называть, на восхищение перед ещё невиданным цветком reductio ad absurdum.

​​Майкл Крейг-Мартин "Дуб", 1973 (коллекция Тейт)

В: Не назвали ли вы просто стакан воды дубом?

О: Абсолютно точно нет. Это больше не стакан воды. Я изменил его подлинную сущность. И теперь неверно называть его стаканом воды. Можно называть его чем угодно, но это не изменит того, что это – дуб.

​​Про Колизей и семена.
Колизей, построенный Веспасианом для народных зрелищ, гладиаторских боёв и травли диких животных к 19му веку представлял собой грандиозную руину, романтическую развалину, напоминавшую о силе бывшей империи. Английский доктор и любитель-ботаник, Ричард Дикин издал труд «Flora of the Colosseum of Rome» в 1855 году, в котором описал немыслимую экосистему с сотнями растений, заселивших великое архитектурное здание и трансформировавших его в неподконтрольный человеку роскошный сад. Среди обычных европейских трав, цветов и деревьев в исследовании Дикина было зафиксировано большое число растений, исторической родиной которых была Африка. По одной из самых рабочих версий учёных эта «ботаническая загадка» объясняется тем, что они были завезены вместе с сотнями тысяч животных (носороги, львы, жирафы итд).

Пока на арене Колизея проливалась кровь непонятных, неказистых и невиданных чудовищ-чужестранцев, их шерсть и внутренности (незаметно для радости и аплодисментов римлян) распространяли семена растений другого континента, коварно попадавших в щели пола, арок и величия государства, чтобы потом триумфально прорасти на его обломках.

Я думаю о Колизее и думаю, что никогда не хотела бы им быть. Лучше быть пустырём, никому ненужной и нелюбимой землёй без заботы и истории, «невидимой» фигурой умолчания в пространстве, куда всегда смогут прийти дурманные полынь и пижма.

Мне очень нравятся первые строки стихов Уильяма Вордсворта (романтика и мистика, «поэта природы»), кажется, они уже сами по себе – блистательны и не требуют продолжения даже. Вот: 'A slumber did my spirit seal' или 'My heart leaps up when I behold' или 'I wandered lonely as a cloud'. Последняя строка из «Нарциссы», здесь фиксируется взгляд наблюдателя – сверху вниз, даётся огромная панорама пейзажа, как сцены, где танцуют нарциссы.
I wandered lonely as a cloud
That floats on high o'er vales and hills,
When all at once I saw a crowd,
A host, of golden daffodils;
Beside the lake, beneath the trees,
Fluttering and dancing in the breeze.

Эффект соглядатая не предполагает участия, нахождения в среде цветов, скорее, отдаляет и делает путника/облако/бога ещё более одиноким, оторванным, отъединённым от мира.
Подумала про приём «взгляда сверху» в поэзии, и у меня родилась непутёвая ассоциация с непатриотичным «Куликовым полем» Дмитрия Александровича Пригова.

​​Смотря на этот фрагмент, сложно представить, что это написано в 1613 году, а не в 20 веке. Внезапно для себя нашла в «Вознесении Девы Марии» Эль Греко искусно и обманно выступающие наружу куст роз и лилии, от которого отталкивается ангел, уносящийся в мистической экзальтации вверх. Чем выше, тем сильнее деформируются и вытягиваются фигуры ангелов и Марии в динамике порыва. И только внизу цветы остаются очень земными и естественными на контрасте с теми, кто приблизился к небесному.

Аллен Гинзберг, "Сутра Подсолнуха" (отрывок):
Взгляни на Подсолнух, — сказал он, — мертвенный серый силуэт, огромный, как человек, возвышался на фоне заката над грудой опилок — и я пошёл к нему, очарованный: это был мой первый подсолнух — память о Блейке — мои грёзы — Гарлем и ад Ист-Ривер, грузовики с «Сэндвичами Джона Гризи», грохочущие по мостам, останки детских колясок, чёрные груды истёршихся шин, стихи над рекою, презервативы и битые горшки, стальные ножи — но ничего нержавеющего, бритвенно-острые артефакты, тонущие в мусорной жиже, — и серый Подсолнух на фоне заката, хрупкий и пыльный, покрытый сажей, слезящийся от дыма допотопных локомотивов, — венец поблекших лепестков, мятых, словно изломанная корона, большое лицо его, и в дырах от выпавших семечек беззубый рот, полный горячего воздуха, солнечные волосы истаяли, как высохшая паутина, листья простёрлись как руки, корни шевелились в опилках, он был весь осыпан битой штукатуркой, и дохлая муха в ухе. (переводчик Максим Коваленко, Киев)

А вот сам Гинзберг читает.

​​Давно слежу за художницей Precious Okoyomon, и вот она сейчас уже в Арсенале на Венецианской биеннале. Она/они прогремела своими тотальными иммерсивными и фантасмагорическими средами-инсталляциями с растениями, скульптурами, кучами земли, насекомыми, ручьями, своей поэзией итд.

Я, честно скажу, очень не люблю, когда художники в своих инсталляциях используют растения, нарочито манкируя идеей агентности зелёных, и те приобретают бессмысленно декоративный вид, не поддержанный никак сложными концепциями. Но у Окойомон выходит совсем не так, и за это я её люблю, ей удаётся уйти от довольно пошлых интерьерных красивостей и делать растения своим медиумом, солидаризироваться с ними. Часто она использует лиану кудзу – она считается ужасно инвазивным, «болью» Америки, знаете, как у нас борщевик, давно ставший врагом народа. Но если поинтересоваться историей того, как же вдруг растение стало инвазивным, что в случае с кудзу, что в случае с борщевиком – виноват всегда будет человек и его деятельность.

Кудзу завезли в США из Японии на Всемирную выставку в Филадельфии в 1876 году, а потом придумали, что здорово было бы рекультивировать убитые выращиванием хлопка, сахарного тростника итд земли Юга этой лианой. Чувствуете саспенс? Кудзу не растерялась и захватила всё быстро, молчаливо, напористо. Стала нежелательным захватчиком, пожравшим весь Юг, чем-то что надо срочно искоренять. Окойомон выстраивает тонкие параллели (вообще-то можно сделать вид, что их вовсе и нет. Правда, удобно?), связанные с колониальной историей Юга, использованием рабского труда и тем, как ловко можно кого-то или что-то демонизировать.

​​"Возможно, он сумасшедший. В седьмом классе он сделал проект на тему этой своей тревоги. В тот год его начал интересовать шум, который производят цвета. Розы с храпом неслись на него из другого конца сада. Ночью он лежал в кровати и слушал как серебряный свет звезд разбивается о москитную сетку на окне. Большинство из тех, кого он опрашивал для проекта, вынуждены были признать, что не слышат, как кричат розы, заживо горящие в полуденном солнце. Как лошади, подсказывал Герион, как лошади на войне. Нет, говорили они, мотая головой. Почему говорят что у растений стрелки? спрашивал он.
Не из-за того ли как они щелкают. Они внимательно смотрели на него. Тебе нужно опрашивать розы а не людей, сказал ему учитель. Гериону понравилась эта идея. На последней странице его проекта была фотография розового куста, который мама посадила под окном кухни. Четыре розы пылали. Они стояли прямые и чистые, вцепляясь в темноту как пророки, и, завывая, извергали колоссальные откровенности из расплавленных гортаней." Энн Карсон, "Автобиография красного"
Использованная картинка: испорченная обложка книжки ради проекта, который провернула пара сценаристов и актёров Joe Orton и Kenneth Halliwell с 1959 по 1962. Они воровали в библиотеках книги, перекраивали коллажным способом обложки и придумывали новые неприличные названия этим книгам, которые считали мусорными и непригодными для чтения.

Большинство, кто подписан на меня знают, что я занимаюсь исследованием растений и их отражением в искусстве и литературе. Но вот уже два года параллельно я занимаюсь тем, что пытаюсь через очень глубокую личную связь с водой, рассказать о реках и океанах, кому это интересно. Год назад я получила грант на проект, связанный с Невой, весной и летом провела две лаборатории (одну – с антропологами, вторую – с учёными и художницами).

Вторая лаборатория превратилась для меня в настоящий побег от всех обстоятельств меня окружающих, даже на метафорическом уровне вода позволяет такое «погружение» и эскапизм. К слову, вода и растения – два неразрывных мира, немыслимых друг без друга.
Во второй лаборатории несколько художниц общались с большим количеством учёных, которые рассказывали о водорослях, формировании поймы и аллювиальных почвах реки, рыбах и водомерках, лилиях-кубышках и рдесте. Я же рассказывала, как реки превращаются из водных объектов в субъекты, начинают обладать правами, становятся живыми сущностями. После лаборатории художницы создали свои прогулки по берегам реки, и я рада рассказать, что к нам можно присоединиться!

Первые прогулки 3 и 4 сентября проведут дерзкие художницы арт-группы BIOROBOTY019, подвергающие всё сомнению и задающие миллиарды вопросов учёным. Регистрация здесь

За ними поведёт свои прогулки художница Даша Сурма (11 и 18 сентября), нежно и поэтично обратившаяся к теме тех организмов, кто больше не живёт на берегах Невы, к настоящей и спекулятивной палеоистории места. Регистрация тут