На случай, если кому-то воспоминания Ухналева "Это мое" еще не попадались. Отличные.
...По их мнению, мы собирались рыть подкоп из Ленинграда в Москву под Кремль, под Мавзолей. Ну как же, возмущался я, это же невозможно! «Почему невозможно, — доброжелательно отвечал следователь, — сейчас существуют специальные машины». Да, говорил я, но у нас же не было такой машины. «Но ты же понимаешь, что такая машина есть, — отвечал следователь, — а раз она есть — значит, ее можно приобрести». Ну, отвечал я, теоретически, конечно, можно. И вот так вырисовывалось дело. А подкоп мы рыли, естественно, чтобы взорвать товарища Сталина — или во время майских праздников, или во время ноябрьских, зависело от того, как бы мы успели дорыть. А оружие нам нужно было, чтобы стрелять по солидным автомобилям большого начальства здесь, в Ленинграде. Например, чтобы совершить террористическое нападение на маршала Говорова… И вот меня уговаривают, что это сделать легко, потому что известно же, где живет маршал — в таком-то доме на Петроградской. И мне приходится отвечать, что в принципе, по логике, да, возможно. Я не влезал ни в какие споры.
...Это был всеобщий ступор. Очень сложный с психологической точки зрения момент. Уверен, что все, кто еще жив, помнят этот момент. В городах, конечно, творился полный бардак, слезы, люди галоши теряли: «Как же мы теперь?» Хотя я помню, что еще до его смерти происходило разное, разговоры все равно какие-то шли. «А вот если помрет?» — «О, плохо будет!» — «Да как это? Почему плохо будет? Хорошо будет!» Я тогда настаивал на том, что будет плохо, потому что никто, ни один человек на земле не знает, что мы сидим, что нас так много. Я думал, что в этот день нас перестанут кормить, потому что никто не знает, что мы есть.
Уже на следующий день на работу пришли вольные и стали рассказывать. В ближайшем к шахте городе на площади стоял памятник Сталину, и к нему стихийно стал стекаться народ. Собралась большая толпа. И мимо проходил какой-то человек, остановился напротив памятника и внятно, громко, чтобы все слышали, сказал: «Стоишь, сволочь? Скоро тебя скинут!» И его никто не остановил, никто не схватил его за рукав, не выяснил его фамилию. Вот такие вещи нам рассказывали вольные. А я думал: «Да, правильно, скинут…»
Была всеобщая растерянность — непонятно, что будет дальше. На следующий день вольные с ужасом, как о каком-то богохульстве, рассказывали про то, что ночью кто-то отпилил голову у памятника Сталину — был такой памятник: скамейка, на ней сидят Ленин и Сталин и о чем-то беседуют. И вот Сталин остался без головы. Потом этот памятник накрыли брезентом, но все равно было видно, что голова там всего одна.
...Мама была очень наивным, очень доверчивым человеком. Верноподданным, как и миллионы остальных. К тому же она работала в «Интуристе», а ее сын сидел в лагере — это важное обстоятельство. Когда они с бабушкой вернулись с вокзала, где встречали меня, я уже был дома, мылся в ванной. Хотя ванной тогда еще не было, был просто кран с холодной водой. Мама зашла в ванную, и одними из первых ее слов были: «Ну, я надеюсь, ты теперь стал другим человеком, ты осознал свои ошибки…» Мне было очень нелегко уверить ее, что я стал еще хуже. И это ее, конечно, огорчило.
Ну и так далее.
...По их мнению, мы собирались рыть подкоп из Ленинграда в Москву под Кремль, под Мавзолей. Ну как же, возмущался я, это же невозможно! «Почему невозможно, — доброжелательно отвечал следователь, — сейчас существуют специальные машины». Да, говорил я, но у нас же не было такой машины. «Но ты же понимаешь, что такая машина есть, — отвечал следователь, — а раз она есть — значит, ее можно приобрести». Ну, отвечал я, теоретически, конечно, можно. И вот так вырисовывалось дело. А подкоп мы рыли, естественно, чтобы взорвать товарища Сталина — или во время майских праздников, или во время ноябрьских, зависело от того, как бы мы успели дорыть. А оружие нам нужно было, чтобы стрелять по солидным автомобилям большого начальства здесь, в Ленинграде. Например, чтобы совершить террористическое нападение на маршала Говорова… И вот меня уговаривают, что это сделать легко, потому что известно же, где живет маршал — в таком-то доме на Петроградской. И мне приходится отвечать, что в принципе, по логике, да, возможно. Я не влезал ни в какие споры.
...Это был всеобщий ступор. Очень сложный с психологической точки зрения момент. Уверен, что все, кто еще жив, помнят этот момент. В городах, конечно, творился полный бардак, слезы, люди галоши теряли: «Как же мы теперь?» Хотя я помню, что еще до его смерти происходило разное, разговоры все равно какие-то шли. «А вот если помрет?» — «О, плохо будет!» — «Да как это? Почему плохо будет? Хорошо будет!» Я тогда настаивал на том, что будет плохо, потому что никто, ни один человек на земле не знает, что мы сидим, что нас так много. Я думал, что в этот день нас перестанут кормить, потому что никто не знает, что мы есть.
Уже на следующий день на работу пришли вольные и стали рассказывать. В ближайшем к шахте городе на площади стоял памятник Сталину, и к нему стихийно стал стекаться народ. Собралась большая толпа. И мимо проходил какой-то человек, остановился напротив памятника и внятно, громко, чтобы все слышали, сказал: «Стоишь, сволочь? Скоро тебя скинут!» И его никто не остановил, никто не схватил его за рукав, не выяснил его фамилию. Вот такие вещи нам рассказывали вольные. А я думал: «Да, правильно, скинут…»
Была всеобщая растерянность — непонятно, что будет дальше. На следующий день вольные с ужасом, как о каком-то богохульстве, рассказывали про то, что ночью кто-то отпилил голову у памятника Сталину — был такой памятник: скамейка, на ней сидят Ленин и Сталин и о чем-то беседуют. И вот Сталин остался без головы. Потом этот памятник накрыли брезентом, но все равно было видно, что голова там всего одна.
...Мама была очень наивным, очень доверчивым человеком. Верноподданным, как и миллионы остальных. К тому же она работала в «Интуристе», а ее сын сидел в лагере — это важное обстоятельство. Когда они с бабушкой вернулись с вокзала, где встречали меня, я уже был дома, мылся в ванной. Хотя ванной тогда еще не было, был просто кран с холодной водой. Мама зашла в ванную, и одними из первых ее слов были: «Ну, я надеюсь, ты теперь стал другим человеком, ты осознал свои ошибки…» Мне было очень нелегко уверить ее, что я стал еще хуже. И это ее, конечно, огорчило.
Ну и так далее.
Дивный анекдот рассказали. Про нашу, гостеприимных землян, жизнь.
Инопланетяне прилетают на Землю. Вокруг собираются делегации разных стран, религиозные лидеры и расспрашивают пришельцев об их жизни.
Когда очередь доходит до Папы Римского, он спрашивает: "Знаете ли вы о Спасителе и Господе Боге нашем, Иисусе Христе?"
"А, Иисус" - отвечает инопланетянин. "Конечно, мы его знаем. Он навещает нас каждый год, чтобы удостовериться, что мы в порядке".
Удивленный, Папа восклицает: "Каждый год? Да мы уже 2000 лет ждем его второго пришествия!".
Пришелец видит, что священник начинает гневаться, и пытается его успокоить: "Ну, может, ему нравится наш шоколад больше чем ваш".
Папа изумляется: "Шоколад? А это здесь вообще при чем?".
"Да, шоколад. Когда он впервые посетил нашу планету, мы подарили ему здоровую коробку шоколадок. Погодите, а вы что сделали?"
Инопланетяне прилетают на Землю. Вокруг собираются делегации разных стран, религиозные лидеры и расспрашивают пришельцев об их жизни.
Когда очередь доходит до Папы Римского, он спрашивает: "Знаете ли вы о Спасителе и Господе Боге нашем, Иисусе Христе?"
"А, Иисус" - отвечает инопланетянин. "Конечно, мы его знаем. Он навещает нас каждый год, чтобы удостовериться, что мы в порядке".
Удивленный, Папа восклицает: "Каждый год? Да мы уже 2000 лет ждем его второго пришествия!".
Пришелец видит, что священник начинает гневаться, и пытается его успокоить: "Ну, может, ему нравится наш шоколад больше чем ваш".
Папа изумляется: "Шоколад? А это здесь вообще при чем?".
"Да, шоколад. Когда он впервые посетил нашу планету, мы подарили ему здоровую коробку шоколадок. Погодите, а вы что сделали?"
Пробежала новость про Белорусскую академию наук, у которой так много лишних академиков, что возникла свежая идея произвести усушку и утруску путем лишения звания недостаточно патриотичных умников. Народ тут же вспомнил байку про попытку исключения одного такого космополита безродного, сукина сына, из Академии наук СССР. Главный нарушитель спокойствия тогда, понятно, был Сахаров. Байка прелестная, автор, как выяснилось, Шендерович, тем более перечитала сейчас с удовольствием. Но как почти всегда с этим легкомысленным жанром, есть нюанс. Отдавлю сейчас туфельки порхающей музы своими мозолистыми ногами правдолюба.
Вот байка, охотно повторяю:
Из Академии наук СССР исключали Андрея Дмитриевича Сахарова. Позориться никому не хотелось, но… надо. Кворум собрали под страхом кадровых репрессий, куратора из ЦК прислали, и «процесс пошел», хотя довольно вяло... Уж очень не хотелось позориться!
И вот какой-то член-корреспондент, косясь на закаменевшего лицом куратора, робко заметил, что, мол, оно, конечно, и А. Сахаров поступил с советским народом нехорошо... Но вот незадача: «академик» – звание пожизненное, и еще не бывало, чтобы академиков исключали... Нет прецедента...
На этих словах нобелевский лауреат, академик Петр Леонидович Капица оживился. «Как нет? – звонко возразил он. – Есть прецедент!»
Куратор из ЦК КПСС облегченно вздохнул, а Капица добавил: «В 33-м году из Прусской академии наук исключили Альберта Эйнштейна!»
Наступила страшная тишина – и Сахаров остался Советским Академиком.
Кавычки закрываются. Но дело в том, что Петр Леонидович действовал тут не один. А как раз в паре с тем самым "робким каким-то членом-корреспондентом". Кто-то же должен был осуществить подачу реплики, и не случайно, а наверняка. Это и сделал ближайший друг Капицы, еще с юности, Николай Николаевич Семенов. То есть это была в буквальном смысле двухходовка, домашняя заготовка. А дальше все так и есть, и внесшая смуту реплика прозвучала, и звонкий ответ на нее. И Сахарова академики, обрадовавшись неловкой аналогии, не исключили.
Хотя и знали наверняка, что Эйнштейн вышел из Прусской академии сам, хлопнув дверью. И что из их богоугодного заведения в сталинские времена академики вылетали пачками. Но чтобы не испортить красоту игры - промолчали.
Семенов, кстати, тогда в числе многих подписал письмо академиков, хулящее строптивого Сахарова за опорочивание чего-то там. Капица нет, а Семенов не устоял. Но помнить все же хочется двухходовку, остановившую исключение. И их двойной портрет кисти Кустодиева 1920-го года. Тем более что сейчас ученые озадаченно говорят, что стеклянный прибор у них в руках никаких ассоциаций с научной деятельностью не вызывает... зато он очень похож на часть самогонного аппарата, кои были так востребованы в те времена строительства светлого будущего.
Вот байка, охотно повторяю:
Из Академии наук СССР исключали Андрея Дмитриевича Сахарова. Позориться никому не хотелось, но… надо. Кворум собрали под страхом кадровых репрессий, куратора из ЦК прислали, и «процесс пошел», хотя довольно вяло... Уж очень не хотелось позориться!
И вот какой-то член-корреспондент, косясь на закаменевшего лицом куратора, робко заметил, что, мол, оно, конечно, и А. Сахаров поступил с советским народом нехорошо... Но вот незадача: «академик» – звание пожизненное, и еще не бывало, чтобы академиков исключали... Нет прецедента...
На этих словах нобелевский лауреат, академик Петр Леонидович Капица оживился. «Как нет? – звонко возразил он. – Есть прецедент!»
Куратор из ЦК КПСС облегченно вздохнул, а Капица добавил: «В 33-м году из Прусской академии наук исключили Альберта Эйнштейна!»
Наступила страшная тишина – и Сахаров остался Советским Академиком.
Кавычки закрываются. Но дело в том, что Петр Леонидович действовал тут не один. А как раз в паре с тем самым "робким каким-то членом-корреспондентом". Кто-то же должен был осуществить подачу реплики, и не случайно, а наверняка. Это и сделал ближайший друг Капицы, еще с юности, Николай Николаевич Семенов. То есть это была в буквальном смысле двухходовка, домашняя заготовка. А дальше все так и есть, и внесшая смуту реплика прозвучала, и звонкий ответ на нее. И Сахарова академики, обрадовавшись неловкой аналогии, не исключили.
Хотя и знали наверняка, что Эйнштейн вышел из Прусской академии сам, хлопнув дверью. И что из их богоугодного заведения в сталинские времена академики вылетали пачками. Но чтобы не испортить красоту игры - промолчали.
Семенов, кстати, тогда в числе многих подписал письмо академиков, хулящее строптивого Сахарова за опорочивание чего-то там. Капица нет, а Семенов не устоял. Но помнить все же хочется двухходовку, остановившую исключение. И их двойной портрет кисти Кустодиева 1920-го года. Тем более что сейчас ученые озадаченно говорят, что стеклянный прибор у них в руках никаких ассоциаций с научной деятельностью не вызывает... зато он очень похож на часть самогонного аппарата, кои были так востребованы в те времена строительства светлого будущего.
Несколько лет назад оказалась в купе, где все три соседа - храпели. Точнее, два соседа и одна соседка. Она, кстати, была самая честная, поскольку заранее предупредила о своих намерениях. Попробуйте пытаться заснуть в маленьком закрытом пространстве с тремя храпунами, и потом вы сможете спать даже под истребитель. Хуже всего, что я успела закинуться мелаксеном, поэтому не могла забить на сон и читать своего Тургенева, пока глас "поезд прибывает" не разлучит нас. Периодически, после особенно могучего всхрапа объединившейся троицы, лезла в комменты, где сочувствующие френды, которым я успела нажаловаться, давали советы, как победить эту напасть. Испробовала все. Грохала дверью. Стучала по столику и полкам. Бросала ложечку в стакан. Шипела и свистела. Цокала с таким усердием, что соседям небось снилась идущая в атаку конница Буденного. Учитывая стук по столику - сопровождаемая тачанкой. Мужики иногда затихали, но гундосая тётенька по-прежнему храпела с мрачным неистовством. Она храпела, как мумия, сделанная Карлсоном для отпугивания жуликов. Вспомнив про мумию, я попыталась изобразить шпионский храп, как учил Карлсон, просто чтобы развеселиться. Однако закашлялась и мрачно затихла. Наконец поезд остановился на какой-то маленькой станции. Слаженный храп стал особенно ужасен. Спасения ждать было неоткуда. Я обреченно откинулась на подушку и горестно произнесла в темноту:
- Блядь.
Наступила гробовая тишина.
(Представляю, кстати, что рассказывали мои соседи. Про буйную бабу, которая всю ночь дебоширила и материлась. А с виду приличная такая была. С книжкой.)
- Блядь.
Наступила гробовая тишина.
(Представляю, кстати, что рассказывали мои соседи. Про буйную бабу, которая всю ночь дебоширила и материлась. А с виду приличная такая была. С книжкой.)
Фейсбук напомнил. Из тех времен, когда телевизор был уже туп, но еще относительно миролюбив.
...Мать бурчит в адрес соседок. Смотрят ток-шоу и прочий Дом-2, мусолят потом часами на лавочках. Отстань, говорю, от людей, ну они такие. Не всем же Парфенова смотреть. Она кипятится:
- Нет, я спросила у тети Гали из второго подъезда, что она в этом находит!
- Зачем? Нафига тебе знать, почему тетя Галя смотрит Дом-2?!
- Я хочу понять!
- Ну и почему? - внезапно заинтересовалась я.
Как выяснилось, тетя Галя посмотрела на мать сияющими глазами и восторженно выпалила: "Они такие бляди! Мы такими не были!"
...Мать бурчит в адрес соседок. Смотрят ток-шоу и прочий Дом-2, мусолят потом часами на лавочках. Отстань, говорю, от людей, ну они такие. Не всем же Парфенова смотреть. Она кипятится:
- Нет, я спросила у тети Гали из второго подъезда, что она в этом находит!
- Зачем? Нафига тебе знать, почему тетя Галя смотрит Дом-2?!
- Я хочу понять!
- Ну и почему? - внезапно заинтересовалась я.
Как выяснилось, тетя Галя посмотрела на мать сияющими глазами и восторженно выпалила: "Они такие бляди! Мы такими не были!"
Тринадцать лет назад, в этот день, Лена Грачева, сотрудница нашей "Адвиты", получила е-мэйл: "Я хочу попросить Вас проверить, поступил ли перевод на счёт N. Перевод был отправлен вчера. Заранее спасибо". Ответила, что узнает и напишет. И только вечером услышала о том, что под Ярославлем в результате авиакатастрофы погибла ярославская хоккейная команда. Самолет даже не успел набрать высоту. Задел крылом за авиамаяк, врезался в землю и сгорел.
Среди погибших был и капитан команды - Иван Ткаченко, отправивший тот самый мэйл. Только после его смерти все узнали, что много лет он переводит огромные суммы на лечение больных раком детей. Никто не знал, даже семья. В первом комменте ссылка на интервью с Леной, где она рассказывает про Ткаченко.
"...Непонятно, как успело пройти столько времени, все будто бы случилось только что. Только дети выросли, вот те, за лечение которых Иван Леонидович заплатил. Они живы и живут своей жизнью, и некоторые даже не знают, кто спас им жизнь. И еще мы постоянно получаем пожертвования «в память об Иване Ткаченко», именно с такой формулировкой – или с таких кошельков в Яндексе: pamyati.ivanatkachenkо. Иван Леонидович продолжает помогать, и это невероятно. Светлая память – и наше вечное спасибо.
Если вы хотите почтить память этого человека, вы знаете, как это сделать".
Ссылка на помощь Адвите - в комментах.
Среди погибших был и капитан команды - Иван Ткаченко, отправивший тот самый мэйл. Только после его смерти все узнали, что много лет он переводит огромные суммы на лечение больных раком детей. Никто не знал, даже семья. В первом комменте ссылка на интервью с Леной, где она рассказывает про Ткаченко.
"...Непонятно, как успело пройти столько времени, все будто бы случилось только что. Только дети выросли, вот те, за лечение которых Иван Леонидович заплатил. Они живы и живут своей жизнью, и некоторые даже не знают, кто спас им жизнь. И еще мы постоянно получаем пожертвования «в память об Иване Ткаченко», именно с такой формулировкой – или с таких кошельков в Яндексе: pamyati.ivanatkachenkо. Иван Леонидович продолжает помогать, и это невероятно. Светлая память – и наше вечное спасибо.
Если вы хотите почтить память этого человека, вы знаете, как это сделать".
Ссылка на помощь Адвите - в комментах.
Как всегда, в реальности все гораздо интереснее. Никакой писатель, никакой режиссер не конкуренты обычным жизненным обстоятельствам. Вот два письма.
"...Я вам однажды сказал, что на жену своего товарища никогда не посягну. Мало ли что у меня в душе, любить никто не может мне воспретить".
И ответ:
"Вы предположили, что всё произошло из-за личных счётов, вы пытались всё объяснить какой-то нелепой ревностью из-за Анны Никитичны. Но подумайте сами, ведь это очень смешно и глупо, если бы я на самом деле вздумал ревновать её к вам. Такие соперники не опасны, она мне показывала ваше последнее письмо, где написано „любящий вас...“. Она действительно возмущалась вашей низостью и наглостью, и в своей записке, кажется, достаточно ярко выразила вам своё презрение. Эти все документы у меня в руках и при случае я покажу их кому следует, чтобы раскрыть вашу гнусную игру. К низкому человеку ревновать нельзя, и я, разумеется, её не ревновал, а был глубоко возмущён тем наглым ухаживанием и постоянным приставанием, которое было очевидно, и о котором Анна Никитична неоднократно мне говорила..."
Автор первого - Василий Иванович Чапаев. Читатель ждет уж рифмы "Петька". Но нет, автор второго - Фурманов. Анна - его жена. Вот о чем фильм надо снять!
"...Я вам однажды сказал, что на жену своего товарища никогда не посягну. Мало ли что у меня в душе, любить никто не может мне воспретить".
И ответ:
"Вы предположили, что всё произошло из-за личных счётов, вы пытались всё объяснить какой-то нелепой ревностью из-за Анны Никитичны. Но подумайте сами, ведь это очень смешно и глупо, если бы я на самом деле вздумал ревновать её к вам. Такие соперники не опасны, она мне показывала ваше последнее письмо, где написано „любящий вас...“. Она действительно возмущалась вашей низостью и наглостью, и в своей записке, кажется, достаточно ярко выразила вам своё презрение. Эти все документы у меня в руках и при случае я покажу их кому следует, чтобы раскрыть вашу гнусную игру. К низкому человеку ревновать нельзя, и я, разумеется, её не ревновал, а был глубоко возмущён тем наглым ухаживанием и постоянным приставанием, которое было очевидно, и о котором Анна Никитична неоднократно мне говорила..."
Автор первого - Василий Иванович Чапаев. Читатель ждет уж рифмы "Петька". Но нет, автор второго - Фурманов. Анна - его жена. Вот о чем фильм надо снять!
Московские коллеги, не могу, душа горит. Было бы дело в Питере, я бы любой маршрут так выстроила, чтобы мимо этого дома пройти, но молодожены Евстигнеев и Волчек нахально жили в Москве. И компании свои подлым образом собирали тоже там. Со слов Галины: "Элем Климов привел в наш дом какого-то чеха, который засиделся допоздна и скромно уснул на полу, где чуть-чуть не был раздавлен в темноте чьей-то ступней. Этим чехом оказался Милош Форман – сегодня выдающийся американский режиссер".
Это ж брильянт! Ищите адрес. "Огромная комната в коммуналке рядом с театром "Современник" на площади Маяковского". Гвоздь программы будет.
Эх, а какая могла бы быть табличка на доме. "Здесь чуть-чуть не был раздавлен ступней..."
Это ж брильянт! Ищите адрес. "Огромная комната в коммуналке рядом с театром "Современник" на площади Маяковского". Гвоздь программы будет.
Эх, а какая могла бы быть табличка на доме. "Здесь чуть-чуть не был раздавлен ступней..."
Допускаю, что у меня некоторый перекос уже в информационной картине мира образовался. Но как вот так получается. Недавно в проходном разговоре упомянули сталинские репрессии. Собеседник говорит - мол, не отрицаю... но у нас в семье никого не тронули. И вообще... все-таки это все преувеличено...
Стояли бы где-нибудь на Невском или Литейном, там все просто. Поворачиваемся направо - архитектор расстрелян. Поворачиваемся налево - брат архитектора расстрелян, отец или сын. Пару метров прошли - вот декор на здании, чудесная майолика, керамист умер в тюрьме. За угол свернули, на Конюшенную, там изящный модерновый метеорологический павильон, - создателя во время следствия били по ушам томом "Истории русского искусства" Грабаря. Тоже, кстати, в тюрьме умер. Ну и так далее. Наглядней не бывает. Хотя и не исключаю, конечно, что архитекторы такой злокозненный народ - сплошные вредители собрались.
А тут сидим на диване, в окна вид буколический. Ок, говорю. Назови любимое советское кино. Человек радостно встрепенулся: "Берегись автомобиля"!" Приятно, хороший вкус, я тоже его люблю. Теперь, говорю, давай вспомним актеров, режиссера и вообще всех, кто участвовал в создании. Ну, перебрали по одному.
Режиссер Рязанов - вырастил отчим, родной отец отсидел в лагерях семнадцать лет. Встреча ничего не дала, настолько это был сломанный исковерканный человек.
Георгий Жженов - чуть не "дошел" в лагере, еле выжил, ну “Саночки” все читали; брату повезло меньше - умер от пеллагры.
Смоктуновский - из-за пребывания в немецком плену запрет после войны на жительство в 39 крупных городах. Из лагеря военнопленных он бежал, но кого это волнует. (Спасли его, кстати, истощенного и больного, укрыли и выходили "дорогие сердцу украинцы” в Каменец-Подольской области.)
Ольга Аросева, “Люба, я вернулся”. Маленькую Олю на параде Сталин за ручку водил. Букет преподнес. Через три года отца расстреляли. Ее вызывающим письмом, что не верит в виновность отца, Сталин, к счастью, пренебрег.
Любовь Добржанская, мама Юры Деточкина. Ее отца посадили еще в двадцатых, отбывал на Соловках, больше никогда не видела. Ее первого мужа - по доносу в тридцатые. Пытали на следствии так, что он покончил с собой в камере.
Папанов легко отделался - шесть лет за самовольную отлучку в армии, маршевая рота.
Бархатный голос за кадром, Юрий Яковлев. Кстати, это он должен был Деточкина играть. "Почти все мои родственники погибли в аресты 37-го года, кто-то умер сосланным в Казахстан, в тюрьме, другие были расстреляны. Мой родной дядька подвергся репрессиям в 34-ом и был расстрелян".
Наконец-то. Хоть Ефремова не зацепило. Даже наоборот - папа работал главбухом воркутинских лагерей. Мне аж полегчало. Ребенок нормально вырос. Пошел поступать… тьфу, черт: “...перед третьим туром надел чужой костюм (достался от расстрелянного родственника)”. Между делом так упоминает, совершенно обыденным тоном.
Кто там еще... Сценарист Брагинский - расстрелян дядя. Композитор Андрей Петров, написавший для фильма изумительный вальс, узнаваемый с пары нот, - внук Петра Ваулина, знаменитого керамиста. Как раз его дед умер в тюрьме. А, Галина Волчек, как я могла забыть. Вот у кого все хорошо. Мама-папа целы и успешны. Маму она, правда, люто боялась. А уж как ненавидела школу. Единственный человек оттуда, которого вспоминала с нежностью и благодарностью - учительницу литературы Анну Дмитриевну Тютчеву, насколько понимаю - правнучку Федор Иваныча. Замечательный пример “оставшихся”. Ну, про нее отдельно надо. У нее, кстати, был брат, Владимир Дмитриевич Тютчев. Летчик. В тридцатые самолет потерпел аварию, упал на польскую территорию. Поляки летчика вернули, после чего он поехал прямиком в места Польше противоположные. Вернулся лет через двадцать. Жить в Москве было уже нельзя, пристроился в Рязани. Сначала покончила с собой жена, а следом и он.
И так далее, и так далее, и так далее.
Это ж надо же, в общем. И кинематографисты оказались все как на подбор шпионы, буржуазные лазутчики, троцкисты-утописты-вредители. Что ты будешь делать.
Стояли бы где-нибудь на Невском или Литейном, там все просто. Поворачиваемся направо - архитектор расстрелян. Поворачиваемся налево - брат архитектора расстрелян, отец или сын. Пару метров прошли - вот декор на здании, чудесная майолика, керамист умер в тюрьме. За угол свернули, на Конюшенную, там изящный модерновый метеорологический павильон, - создателя во время следствия били по ушам томом "Истории русского искусства" Грабаря. Тоже, кстати, в тюрьме умер. Ну и так далее. Наглядней не бывает. Хотя и не исключаю, конечно, что архитекторы такой злокозненный народ - сплошные вредители собрались.
А тут сидим на диване, в окна вид буколический. Ок, говорю. Назови любимое советское кино. Человек радостно встрепенулся: "Берегись автомобиля"!" Приятно, хороший вкус, я тоже его люблю. Теперь, говорю, давай вспомним актеров, режиссера и вообще всех, кто участвовал в создании. Ну, перебрали по одному.
Режиссер Рязанов - вырастил отчим, родной отец отсидел в лагерях семнадцать лет. Встреча ничего не дала, настолько это был сломанный исковерканный человек.
Георгий Жженов - чуть не "дошел" в лагере, еле выжил, ну “Саночки” все читали; брату повезло меньше - умер от пеллагры.
Смоктуновский - из-за пребывания в немецком плену запрет после войны на жительство в 39 крупных городах. Из лагеря военнопленных он бежал, но кого это волнует. (Спасли его, кстати, истощенного и больного, укрыли и выходили "дорогие сердцу украинцы” в Каменец-Подольской области.)
Ольга Аросева, “Люба, я вернулся”. Маленькую Олю на параде Сталин за ручку водил. Букет преподнес. Через три года отца расстреляли. Ее вызывающим письмом, что не верит в виновность отца, Сталин, к счастью, пренебрег.
Любовь Добржанская, мама Юры Деточкина. Ее отца посадили еще в двадцатых, отбывал на Соловках, больше никогда не видела. Ее первого мужа - по доносу в тридцатые. Пытали на следствии так, что он покончил с собой в камере.
Папанов легко отделался - шесть лет за самовольную отлучку в армии, маршевая рота.
Бархатный голос за кадром, Юрий Яковлев. Кстати, это он должен был Деточкина играть. "Почти все мои родственники погибли в аресты 37-го года, кто-то умер сосланным в Казахстан, в тюрьме, другие были расстреляны. Мой родной дядька подвергся репрессиям в 34-ом и был расстрелян".
Наконец-то. Хоть Ефремова не зацепило. Даже наоборот - папа работал главбухом воркутинских лагерей. Мне аж полегчало. Ребенок нормально вырос. Пошел поступать… тьфу, черт: “...перед третьим туром надел чужой костюм (достался от расстрелянного родственника)”. Между делом так упоминает, совершенно обыденным тоном.
Кто там еще... Сценарист Брагинский - расстрелян дядя. Композитор Андрей Петров, написавший для фильма изумительный вальс, узнаваемый с пары нот, - внук Петра Ваулина, знаменитого керамиста. Как раз его дед умер в тюрьме. А, Галина Волчек, как я могла забыть. Вот у кого все хорошо. Мама-папа целы и успешны. Маму она, правда, люто боялась. А уж как ненавидела школу. Единственный человек оттуда, которого вспоминала с нежностью и благодарностью - учительницу литературы Анну Дмитриевну Тютчеву, насколько понимаю - правнучку Федор Иваныча. Замечательный пример “оставшихся”. Ну, про нее отдельно надо. У нее, кстати, был брат, Владимир Дмитриевич Тютчев. Летчик. В тридцатые самолет потерпел аварию, упал на польскую территорию. Поляки летчика вернули, после чего он поехал прямиком в места Польше противоположные. Вернулся лет через двадцать. Жить в Москве было уже нельзя, пристроился в Рязани. Сначала покончила с собой жена, а следом и он.
И так далее, и так далее, и так далее.
Это ж надо же, в общем. И кинематографисты оказались все как на подбор шпионы, буржуазные лазутчики, троцкисты-утописты-вредители. Что ты будешь делать.
Текст не мой. Не мой, говорю. Ивана Давыдова. И к тому же трехлетней давности. Но он такой, чтобы нам выдохнуть сейчас. Хоть чуть-чуть. История московская. Знали бы все эти люди... И где они сейчас...
Летом еще дело было: сел в маршрутку, еду, думаю о чем-то о своем, вокруг все телефоны теребят, а некоторые – в телефоны же кричат что-то. Есть такая загадочная потребность у самых разных людей – ни возраст, ни пол тут роли не играют – сев в маршрутку, немедленно начинать кому-то звонить.
«Наташа, я еду уже. Да, еду. Вот торговый центр проехала. Сейчас метро проезжать буду».
И вдруг – не поднимая даже глаз, дорога ведь известная, - чувствую, что-то не так. Маршрутка свернула не туда, и уверенно катится в ненужную сторону.
Смотрю, соседи тоже встрепенулись.
Наташа, я куда-то не туда еду. Да, не туда куда-то. Еду, говорю, не туда, Наташа, ты слышишь?
Минуты две все осмысляли происходящее. Потом кто-то решился:
- А что, маршрут поменяли?
- Нет, почему, - ответил (не без акцента) водитель. – А я неправильно еду, да? Я в первый раз, вы простите, пожалуйста.
И тут вдруг все заговорили разом.
- Да ладно, не беда. Недалеко уехали.
- Сейчас покажем все.
- Да понятно, в первый раз, привыкнете еще.
- Не расстраивайся, братан, ничего страшного. Ты проехал метров двести всего лишних, развернемся вон на светофоре и все нормально будет.
- Наташа, он в первый раз. Объясним ему сейчас, куда ехать. Сейчас метро буду проезжать, Наташа. Слышишь, да?
И всю дорогу нежно водителя опекали, подсказывали, пытались даже что-то про виды за окном рассказывать. Виды, впрочем, так себе, окраина, царство бетона.
Летом еще дело было: сел в маршрутку, еду, думаю о чем-то о своем, вокруг все телефоны теребят, а некоторые – в телефоны же кричат что-то. Есть такая загадочная потребность у самых разных людей – ни возраст, ни пол тут роли не играют – сев в маршрутку, немедленно начинать кому-то звонить.
«Наташа, я еду уже. Да, еду. Вот торговый центр проехала. Сейчас метро проезжать буду».
И вдруг – не поднимая даже глаз, дорога ведь известная, - чувствую, что-то не так. Маршрутка свернула не туда, и уверенно катится в ненужную сторону.
Смотрю, соседи тоже встрепенулись.
Наташа, я куда-то не туда еду. Да, не туда куда-то. Еду, говорю, не туда, Наташа, ты слышишь?
Минуты две все осмысляли происходящее. Потом кто-то решился:
- А что, маршрут поменяли?
- Нет, почему, - ответил (не без акцента) водитель. – А я неправильно еду, да? Я в первый раз, вы простите, пожалуйста.
И тут вдруг все заговорили разом.
- Да ладно, не беда. Недалеко уехали.
- Сейчас покажем все.
- Да понятно, в первый раз, привыкнете еще.
- Не расстраивайся, братан, ничего страшного. Ты проехал метров двести всего лишних, развернемся вон на светофоре и все нормально будет.
- Наташа, он в первый раз. Объясним ему сейчас, куда ехать. Сейчас метро буду проезжать, Наташа. Слышишь, да?
И всю дорогу нежно водителя опекали, подсказывали, пытались даже что-то про виды за окном рассказывать. Виды, впрочем, так себе, окраина, царство бетона.
Однажды у меня кое-какие запчасти поломались внутри, так я поехала в больничку. И довольно быстро оказалась на операционном столе, где медики устроили вокруг джигитовку с блестящими инструментами. Предварительно моя докторша заглянула в палату провести беседу: как я дошла до жизни такой, зачем и почему, и что мне теперь за это будет. Совсем молоденькая докторша, исключительно юная и прекрасная - мне с перепугу показалось, что лет двадцати. Вела она себя строго и внушительно, супила тоненькие светлые брови, а потом, когда стала писать что-то на бумажке круглыми буквами отличницы, я заискивающе сказала: "Какой у вас почерк красивый! Очень аккуратный, совсем не докторский". Она потеряла всю свою важность, несолидно взмахнула руками и засмеялась, показав скошенные резцы: "Ой, представляете, это у меня в четвертом классе мама две тетрадки порвала из-за почерка, так что я с тех пор научилась!" Правда, тут же спохватилась, опять насупилась и приняла прежний профессорский вид.
И вот, когда уже рядом суетился анестезиолог и моя докторша нацепила маску и шапочку, появилось какое-то местное светило необычайно грозной наружности. Светило ничего не говорило, но смотрело на все это событие ястребиным взглядом, так что у моей отличницы затряслись поджилки. Лучше бы он так не смотрел, потому что когда уже все вокруг поплыли в хороводе, последнее, что я подумала, было: "Ой, ой, хоть бы не получилось как с теми тетрадками!"
Впрочем, почерк у нее оказался хорош во всех смыслах (дай бог здоровья строгой маме), так что я довольно быстро оклемалась в палате и стала трепаться со своей соседкой, очень милой, только грустной. У соседки оказалась огромная опухоль, которую нужно вырезать, а раньше она ею не занималась, потому что папа лежал в хосписе. Соседке явно нужно было выговориться, поэтому про хоспис я узнала много, а про людей еще больше, куда там Толстому с Достоевским. Самая поразительная история была про мужчину 54 лет, которого привезли в хоспис две дочери и жена. Они оставили его на кровати, написали на бумажке "Кормить обязательно", положили бумажку на папу и уехали. И больше не возвращались. Папа быстро и покорно умер через три дня, хотя я надеюсь, что надпись на себе он не прочел.
И вот, когда уже рядом суетился анестезиолог и моя докторша нацепила маску и шапочку, появилось какое-то местное светило необычайно грозной наружности. Светило ничего не говорило, но смотрело на все это событие ястребиным взглядом, так что у моей отличницы затряслись поджилки. Лучше бы он так не смотрел, потому что когда уже все вокруг поплыли в хороводе, последнее, что я подумала, было: "Ой, ой, хоть бы не получилось как с теми тетрадками!"
Впрочем, почерк у нее оказался хорош во всех смыслах (дай бог здоровья строгой маме), так что я довольно быстро оклемалась в палате и стала трепаться со своей соседкой, очень милой, только грустной. У соседки оказалась огромная опухоль, которую нужно вырезать, а раньше она ею не занималась, потому что папа лежал в хосписе. Соседке явно нужно было выговориться, поэтому про хоспис я узнала много, а про людей еще больше, куда там Толстому с Достоевским. Самая поразительная история была про мужчину 54 лет, которого привезли в хоспис две дочери и жена. Они оставили его на кровати, написали на бумажке "Кормить обязательно", положили бумажку на папу и уехали. И больше не возвращались. Папа быстро и покорно умер через три дня, хотя я надеюсь, что надпись на себе он не прочел.
Одна милая девушка рассказала, что, страшась полиционеров по причине отсутствия московской регистрации, выбрала способ самообороны без оружия: завидев стражника, бросалась к нему буквально на грудь с криком: "Слава богу!" И тут же начинала быстро спрашивать дорогу. Неважно, куда.
Уверяет, что способ еще ни разу не подвел.
Мне моментально вспомнился рассказ Паустовского про Яшу Лифшица. Рекомендую всем любителям идти в лоб опасности. Что до меня, то я больше всего люблю последний абзац.
...У маленького, неспокойного и взъерошенного Лифшица была кличка "Яша на колесах". Объяснялась эта кличка необыкновенной походкой Лифшица, он на ходу делал каждой ступней такое же качательное движение, какое, например, совершает пресс-папье, промокая чернила на бумаге. Поэтому казалось, что Яша не идет, а быстро катится. И ботинки у него походили на пресс-папье или на часть колеса, - подметки у них были согнуты выпуклой дугой.
Мы шли с "Яшей на колесах" на Черноморскую, выбирая тихие переулки, чтобы поменьше встречаться с патрулями. В одном из переулков из подъезда вышло два молодых человека в одинаковых жокейских кепках. Они остановились на тротуаре и закурили. Мы шли им навстречу, но молодые люди не двигались. Казалось, они поджидали нас.
- Бандиты, - сказал я тихо Яше, но он только недоверчиво фыркнул и пробормотал:
- Глупости! Бандиты не работают в таких безлюдных переулках. Надо их проверить.
- Как?
- Подойти и заговорить с ними. И все будет ясно.
У Яши была житейская теория - всегда идти напролом, в лоб опасности. Он уверял, что благодаря этой теории счастливо избежал многих неприятностей.
- О чем же говорить? - спросил я с недоумением.
- Все равно. Это не имеет значения.
Яша быстро подошел к молодым людям и совершенно неожиданно спросил:
- Скажите, пожалуйста, как нам пройти на Черноморскую улицу?
Молодые люди очень вежливо начали объяснять Яше, как пройти на Черноморскую. Путь был сложный, и объясняли они долго, тем более что Яша все время их переспрашивал. Яша поблагодарил молодых людей, и мы пошли дальше.
- Вот видите, - сказал с торжеством Яша. - Мой метод действует безошибочно.
Я согласился с этим, но в ту же минуту молодые люди окликнули нас. Мы остановились. Они подошли, и один из них сказал:
- Вы, конечно, знаете, что по пути на Черноморскую около Александровского парка со всех прохожих снимают пальто.
- Ну, уж и со всех! - весело ответил Яша.
- Почти со всех, - поправился молодой человек и улыбнулся. - С вас пальто снимут. Это безусловно. Поэтому лучше снимите его сами здесь. Вам же совершенно все равно, где вас разденут - в Александровском парке иди в Канатном переулке. Как вы думаете?
- Да, пожалуй... - растерянно ответил Яша.
- Так вот, будьте настолько любезны.
Молодой человек вынул из рукава финку. Я еще не видел таких длинных, красивых и, очевидно, острых, как бритва, финок. Клинок финки висел в воздухе на уровне Яшиного живота.
- Если вас это не затруднит, - сказал молодой человек с финкой, - то выньте из кармана пальто все, что вам нужно, кроме денег. Так! Благодарю вас! Спокойной ночи. Нет, нет, не беспокойтесь, - обернулся он ко мне, - нам хватит и одного пальто. Жадность - мать всех пороков. Идите спокойно, но не оглядывайтесь. С оглядкой, знаете, ничего серьезного не добьешься в жизни.
Мы ушли, даже не очень обескураженные этим случаем. Яша всю дорогу ждал, когда же и с меня снимут пальто, но этого не случилось. И Яша вдруг помрачнел и надулся на меня, будто я мог знать, почему сняли пальто только с него, или был наводчиком и работал "в доле" с бандитами.
Уверяет, что способ еще ни разу не подвел.
Мне моментально вспомнился рассказ Паустовского про Яшу Лифшица. Рекомендую всем любителям идти в лоб опасности. Что до меня, то я больше всего люблю последний абзац.
...У маленького, неспокойного и взъерошенного Лифшица была кличка "Яша на колесах". Объяснялась эта кличка необыкновенной походкой Лифшица, он на ходу делал каждой ступней такое же качательное движение, какое, например, совершает пресс-папье, промокая чернила на бумаге. Поэтому казалось, что Яша не идет, а быстро катится. И ботинки у него походили на пресс-папье или на часть колеса, - подметки у них были согнуты выпуклой дугой.
Мы шли с "Яшей на колесах" на Черноморскую, выбирая тихие переулки, чтобы поменьше встречаться с патрулями. В одном из переулков из подъезда вышло два молодых человека в одинаковых жокейских кепках. Они остановились на тротуаре и закурили. Мы шли им навстречу, но молодые люди не двигались. Казалось, они поджидали нас.
- Бандиты, - сказал я тихо Яше, но он только недоверчиво фыркнул и пробормотал:
- Глупости! Бандиты не работают в таких безлюдных переулках. Надо их проверить.
- Как?
- Подойти и заговорить с ними. И все будет ясно.
У Яши была житейская теория - всегда идти напролом, в лоб опасности. Он уверял, что благодаря этой теории счастливо избежал многих неприятностей.
- О чем же говорить? - спросил я с недоумением.
- Все равно. Это не имеет значения.
Яша быстро подошел к молодым людям и совершенно неожиданно спросил:
- Скажите, пожалуйста, как нам пройти на Черноморскую улицу?
Молодые люди очень вежливо начали объяснять Яше, как пройти на Черноморскую. Путь был сложный, и объясняли они долго, тем более что Яша все время их переспрашивал. Яша поблагодарил молодых людей, и мы пошли дальше.
- Вот видите, - сказал с торжеством Яша. - Мой метод действует безошибочно.
Я согласился с этим, но в ту же минуту молодые люди окликнули нас. Мы остановились. Они подошли, и один из них сказал:
- Вы, конечно, знаете, что по пути на Черноморскую около Александровского парка со всех прохожих снимают пальто.
- Ну, уж и со всех! - весело ответил Яша.
- Почти со всех, - поправился молодой человек и улыбнулся. - С вас пальто снимут. Это безусловно. Поэтому лучше снимите его сами здесь. Вам же совершенно все равно, где вас разденут - в Александровском парке иди в Канатном переулке. Как вы думаете?
- Да, пожалуй... - растерянно ответил Яша.
- Так вот, будьте настолько любезны.
Молодой человек вынул из рукава финку. Я еще не видел таких длинных, красивых и, очевидно, острых, как бритва, финок. Клинок финки висел в воздухе на уровне Яшиного живота.
- Если вас это не затруднит, - сказал молодой человек с финкой, - то выньте из кармана пальто все, что вам нужно, кроме денег. Так! Благодарю вас! Спокойной ночи. Нет, нет, не беспокойтесь, - обернулся он ко мне, - нам хватит и одного пальто. Жадность - мать всех пороков. Идите спокойно, но не оглядывайтесь. С оглядкой, знаете, ничего серьезного не добьешься в жизни.
Мы ушли, даже не очень обескураженные этим случаем. Яша всю дорогу ждал, когда же и с меня снимут пальто, но этого не случилось. И Яша вдруг помрачнел и надулся на меня, будто я мог знать, почему сняли пальто только с него, или был наводчиком и работал "в доле" с бандитами.
Любой книгожор знает это алчное чувство, охватывающее над прилавком: эту взял, и эту, и ту еще, и вот здравый смысл уже тащит к кассе, а невесть откуда вдруг выросшая третья рука за твоей спиной нашаривает, буквально вслепую, что-нибудь на закуску. Как раз сейчас читаю такую закуску, схваченную в "Подписных изданиях", дай им бог здоровья и финансово состоятельных покупателей с пятью или даже шестью руками. Ну ладно, лукавлю - красного графа я очень люблю, до сих пор "Петра" перечитываю, в некоторых местах блаженно улыбаясь от кайфа, и цитировать могу как "Трех мушкетеров" (было бы с кем), так что "Играть самого себя" Алексея Варламова оказалась как нельзя более кстати. Книжка отличная, особенно нравится тем, что Варламов так удачно сформулировал: "Я не любил своего героя, когда начал писать эту книгу. Я знал, что его происхождение темно, что он ловкий перебежчик, предавший высокие идеалы русской эмиграции и ставший одним из самых ярких идеологов советского режима. Я готовился разоблачить и осудить его… Но Алексей Толстой меня победил..." Едва прочла эту аннотацию, уже стало интересно. Всегда интересно, когда краски не две и не три, а весь спектр. Тем более что под дальнейшим панегирическим пассажем автора на задней обложке скупо значится "Содержит нецензурную брань". Что как бы намекает о не только о высказанном, но и на всякий пожарный скрытом. Я, конечно, шучу, но учитывая, как сейчас отзывается биография "вернувшегося уехавшего", со всеми его проклятиями, сложностями обустройства, беспокойством за семью, разговорами о судьбах родины, финансовым уныньем, метаниями и наконец обратным билетом, - нецензурная брань в голове колотится неоднократно. Многое из толстовского наследия перечитываешь сейчас совсем другими глазами, нежели даже лет десять назад. Например его открытое письмо Николаю Васильевичу Чайковскому, в котором он объясняет свое решение о возвращении.
"...Мне представились только три пути к одной цели — сохранению и утверждению русской государственности. (Я не говорю — для свержения большевиков, потому что: 1) момент их свержения теперь уже не синоним выздоровления России от тяжкой болезни, 2) никто мне не может указать ту реальную силу, которая могла бы их свергнуть, 3) если бы такая сила нашлась, всё же я не уверен — захочет ли население в России свержения большевиков с тем, чтобы их заменили приходящие извне.)
Первый путь: собрать армию из иностранцев, придать к ним остатки разбитых белых армий, вторгнуться.. в пределы России и начать воевать с красными. Пойти на такое дело можно, только сказав себе: кровь убитых и замученных русских людей я беру на свою совесть. В моей совести нет достаточной ёмкости, чтобы вмещать в себя чужую кровь.
Второй путь: брать большевиков измором, прикармливая, однако, особенно голодающих. Путь этот так же чреват: 1) увеличением смертности в России, 2) уменьшением сопротивляемости России, как государства. Но твёрдой уверенности именно в том, что большевистское правительство, охраняемое отборнейшими войсками, и как всякое правительство, живущее в лучших условиях, чем рядовой обыватель, будет взято измором раньше, чем выморится население в России, — этой уверенности у меня нет.
Третий путь: признать реальность существования в России правительства, называемого большевистским, признать, что никакого другого правительства ни в России, ни вне России — нет. (Признать это так же, как признать, что за окном свирепая буря, хотя и хочется, стоя у окна, думать, что — майский день.) Признав, делать всё, чтобы помочь последнему фазису русской революции пойти в сторону обогащения русской жизни, в сторону извлечения из революции всего доброго и справедливого и утверждения этого добра, в сторону уничтожения всего злого и несправедливого, принесённого той же революцией, и, наконец, в сторону укрепления нашей великодержавности. Я выбираю этот третий путь.
"...Мне представились только три пути к одной цели — сохранению и утверждению русской государственности. (Я не говорю — для свержения большевиков, потому что: 1) момент их свержения теперь уже не синоним выздоровления России от тяжкой болезни, 2) никто мне не может указать ту реальную силу, которая могла бы их свергнуть, 3) если бы такая сила нашлась, всё же я не уверен — захочет ли население в России свержения большевиков с тем, чтобы их заменили приходящие извне.)
Первый путь: собрать армию из иностранцев, придать к ним остатки разбитых белых армий, вторгнуться.. в пределы России и начать воевать с красными. Пойти на такое дело можно, только сказав себе: кровь убитых и замученных русских людей я беру на свою совесть. В моей совести нет достаточной ёмкости, чтобы вмещать в себя чужую кровь.
Второй путь: брать большевиков измором, прикармливая, однако, особенно голодающих. Путь этот так же чреват: 1) увеличением смертности в России, 2) уменьшением сопротивляемости России, как государства. Но твёрдой уверенности именно в том, что большевистское правительство, охраняемое отборнейшими войсками, и как всякое правительство, живущее в лучших условиях, чем рядовой обыватель, будет взято измором раньше, чем выморится население в России, — этой уверенности у меня нет.
Третий путь: признать реальность существования в России правительства, называемого большевистским, признать, что никакого другого правительства ни в России, ни вне России — нет. (Признать это так же, как признать, что за окном свирепая буря, хотя и хочется, стоя у окна, думать, что — майский день.) Признав, делать всё, чтобы помочь последнему фазису русской революции пойти в сторону обогащения русской жизни, в сторону извлечения из революции всего доброго и справедливого и утверждения этого добра, в сторону уничтожения всего злого и несправедливого, принесённого той же революцией, и, наконец, в сторону укрепления нашей великодержавности. Я выбираю этот третий путь.
Есть ещё четвертый путь, даже и не путь, а путишко: недавно приехал из Парижа молодой писатель и прямо с вокзала пришёл ко мне. «Ну как, — скоро, видимо, конец, — сказал он мне, и в его заблестевших глазах скользнул знакомый призрачный огонёк парижского сумасшествия. — У нас (то есть в Париже) говорят, что скоро большевикам конец». Я стал говорить ему приблизительно о тех же трёх путях. Он сморщился, как от дурного запаха.
— С большевиками я не примирюсь никогда.
— А если их признают?
— Герцен же сидел пятнадцать лет за границей. И я буду ждать, когда они падут, но в Россию не вернусь. <...>
Четвертый путь, разумеется, — безопасный, чистоплотный, тихий, — но это, к сожалению, в наше время путь устрицы, не человека. Герцен жил не в изгнании, а в мире, а нам — лезть в подвал. Живьём в подвал — нет!
Итак, Николай Васильевич, я выбрал третий путь. Мне говорят: я соглашаюсь с убийцами. Да, не легко мне было встать на этот, третий путь. За большевиками в прошлом террор. Война и террор в прошлом. Чтобы их не было в будущем — это уже зависит от нашей общей воли к тому, чтобы с войной и террором покончить навсегда... Я бы очень хотел, чтобы у власти сидели люди, которым нельзя было бы сказать: вы убили.
Но для того, предположим, чтобы посадить этих незапятнанных людей, нужно опять-таки начать с убийств, с войны, с вымаривания голодом и прочее. Порочный круг. И опять я повторяю: я не могу сказать, — я невинен в лившейся русской крови, я чист, на моей совести нет пятен... Все, мы все, скопом, соборно виноваты во всём совершившемся. И совесть меня зовёт не лезть в подвал, а ехать в Россию и хоть гвоздик свой собственный, но вколотить в истрёпанный бурями русский корабль".
Конец цитаты. И хотя нам отсюда сейчас хорошо видно, где Толстой лукавит, где просто цинично врет, пусть даже себе, а где и представить не может, насколько ошибается, особенно о терроре в прошлом, - но дураком его точно не назовешь.
— С большевиками я не примирюсь никогда.
— А если их признают?
— Герцен же сидел пятнадцать лет за границей. И я буду ждать, когда они падут, но в Россию не вернусь. <...>
Четвертый путь, разумеется, — безопасный, чистоплотный, тихий, — но это, к сожалению, в наше время путь устрицы, не человека. Герцен жил не в изгнании, а в мире, а нам — лезть в подвал. Живьём в подвал — нет!
Итак, Николай Васильевич, я выбрал третий путь. Мне говорят: я соглашаюсь с убийцами. Да, не легко мне было встать на этот, третий путь. За большевиками в прошлом террор. Война и террор в прошлом. Чтобы их не было в будущем — это уже зависит от нашей общей воли к тому, чтобы с войной и террором покончить навсегда... Я бы очень хотел, чтобы у власти сидели люди, которым нельзя было бы сказать: вы убили.
Но для того, предположим, чтобы посадить этих незапятнанных людей, нужно опять-таки начать с убийств, с войны, с вымаривания голодом и прочее. Порочный круг. И опять я повторяю: я не могу сказать, — я невинен в лившейся русской крови, я чист, на моей совести нет пятен... Все, мы все, скопом, соборно виноваты во всём совершившемся. И совесть меня зовёт не лезть в подвал, а ехать в Россию и хоть гвоздик свой собственный, но вколотить в истрёпанный бурями русский корабль".
Конец цитаты. И хотя нам отсюда сейчас хорошо видно, где Толстой лукавит, где просто цинично врет, пусть даже себе, а где и представить не может, насколько ошибается, особенно о терроре в прошлом, - но дураком его точно не назовешь.
История про царя и балерину - жалкая фигня. Представляю, какой поднялся бы кипеш, сделай кто-то фильм про роман Николая и гейши. Тем более что роман не роман, а эротический опыт с японской куртизанкой у него вполне себе состоялся. Видимо, впечатлений у 23-летнего наследника было море, не зря микадо подарил ему абсолютную ее копию, которая и грустит сейчас, забытая, в кунсткамере, как какой-нибудь урод. А это мне обидно. Какой бы романтический триллер можно было сделать на этой основе, "Господин оформитель" отдыхает. Начало века, декаденты, мистики навалом. Переселение души влюбленной гейши в куклу, скажем. Хоть в сценаристы подавайся.
Без всякой славы средь телеграмныя дубравы. Лотерея, короче. Под интригующим названием "Хвосты и ласты". И я бы еще добавила - "...и лапы". Которыми Лена Березина, хозяйка приюта в Грузии для пятисот мохнатых собачье-кошачьих жоп, и Лора Белоиван, хозяйка реабилитационного центра для морских млекопитающих в Приморском крае, взбивают, как та лягушка из поучительной сказки, молоко в масло, и превращают отчаяние безнадежности в осмысленность жизни. Сколько они звериного народу спасли - видимо-невидимо. Однако с нашей помощью, без нее никак. Вот на этот раз можно поучаствовать в лотерее. Впрочем, можно просто так денег дать, но лотерея - приятная движуха. И там всякие классные штуки вроде этих на картинке.
(А, кстати! Марик Цукерберг - какашка.)
https://t.me/lotlastahvost
(А, кстати! Марик Цукерберг - какашка.)
https://t.me/lotlastahvost
Самое время Кушнера вспомнить. Волшебное летящее "Пойдем же вдоль Мойки, вдоль Мойки" досталось фейсбуку, там уже петербуржцы и сочувствующие хором стонут от блаженства, зато тележку нагрузим не менее изумительными "Современниками". Ах, жаль, тележка малосильный Боливар, фотографию придется в комменты сунуть.
Никому не уйти никуда от слепого рока.
Не дано докричаться с земли до ночных светил!
Все равно, интересно понять, что «Двенадцать» Блока
Подсознательно помнят Чуковского «Крокодил».
Как он там, в дневнике, записал: «Я сегодня гений»?
А сейчас приведу ряд примеров и совпадений.
Гуляет ветер. Порхает снег.
Идут двенадцать человек.
Через болота и пески
Идут звериные полки.
И счастлив Ваня, что пред ним
Враги рассеялись, как дым.
Пиф-паф! – и буйвол наутек.
За ним в испуге носорог.
Пиф-паф! – и сам гиппопотам
Бежит за ними по пятам.
Трах-тах-тах! И только эхо
Откликается в домах.
Но где же Ляля? Ляли нет!
От девочки пропал и след.
А Катька где? Мертва, мертва!
Простреленная голова.
Помогите! Спасите! Помилуйте!
Ах ты, Катя, моя Катя,
Толстоморденькая…
Крокодилам здесь гулять воспрещается.
Закрывайте окна, закрывайте двери!
Запирайте етажи,
Нынче будут грабежи!
И больше нет городового.
И вот живой
Городовой
Явился вмиг перед толпой.
Ай, ай!
Тяни, подымай!
Фотография есть, на которой они вдвоем:
Блок глядит на Чуковского. Что это, бант в петлице?
Блок как будто присыпан золой, опален огнем,
Страшный Блок, словно тлением тронутый, остролицый.
Боже мой, не спасти его. Если бы вдруг спасти!
Не в ночных, - в медицинских поддержку найти светилах!
Мир, кренись,
пустота, надвигайся,
звезда, блести!
Блок глядит на него, но Чуковский помочь не в силах.
Никому не уйти никуда от слепого рока.
Не дано докричаться с земли до ночных светил!
Все равно, интересно понять, что «Двенадцать» Блока
Подсознательно помнят Чуковского «Крокодил».
Как он там, в дневнике, записал: «Я сегодня гений»?
А сейчас приведу ряд примеров и совпадений.
Гуляет ветер. Порхает снег.
Идут двенадцать человек.
Через болота и пески
Идут звериные полки.
И счастлив Ваня, что пред ним
Враги рассеялись, как дым.
Пиф-паф! – и буйвол наутек.
За ним в испуге носорог.
Пиф-паф! – и сам гиппопотам
Бежит за ними по пятам.
Трах-тах-тах! И только эхо
Откликается в домах.
Но где же Ляля? Ляли нет!
От девочки пропал и след.
А Катька где? Мертва, мертва!
Простреленная голова.
Помогите! Спасите! Помилуйте!
Ах ты, Катя, моя Катя,
Толстоморденькая…
Крокодилам здесь гулять воспрещается.
Закрывайте окна, закрывайте двери!
Запирайте етажи,
Нынче будут грабежи!
И больше нет городового.
И вот живой
Городовой
Явился вмиг перед толпой.
Ай, ай!
Тяни, подымай!
Фотография есть, на которой они вдвоем:
Блок глядит на Чуковского. Что это, бант в петлице?
Блок как будто присыпан золой, опален огнем,
Страшный Блок, словно тлением тронутый, остролицый.
Боже мой, не спасти его. Если бы вдруг спасти!
Не в ночных, - в медицинских поддержку найти светилах!
Мир, кренись,
пустота, надвигайся,
звезда, блести!
Блок глядит на него, но Чуковский помочь не в силах.
Мне, понятно, очень хотелось стрижку. Но папа был категорически против, моя роскошная коса составляла особый предмет его родительской гордости. Я же ныла и канючила, желая модернизации, и мама не выдержала. Как паллиатив, выстригла мне челку и коротенькие прядки на висках. Все это дело немедленно самочинно завилось. Но сзади волосы были по-прежнему прилично убраны в косу. Когда отец пришел вечером с работы и увидел мою довольную физиономию, обрамленную натуральными пейсиками, он быстро развернул меня спиной - и убедившись, что семейное сокровище на месте, облегченно выдохнул.
А стрижку я сделала уже попозже, и когда прошла первая эйфория, поняла, как папа был прав - шикарный, по последней брагинской моде "гарсон" немедленно превратился на моей бедовой голове в шар. Я оказалась кудрява, как арап.
А стрижку я сделала уже попозже, и когда прошла первая эйфория, поняла, как папа был прав - шикарный, по последней брагинской моде "гарсон" немедленно превратился на моей бедовой голове в шар. Я оказалась кудрява, как арап.
Жду, когда унучка вновь нас навестит. А пока сентиментально перечитываю накорябанное в прошлый ее приезд.
...Днем семейство в полном составе выдвинулось в Котор. И только я несознательно закатилась под плинтус, пробормотав что надо поработать. Впрочем, действительно надо было. Муж бы тоже не прочь, но он за рулем. Не успела выпить кофе и моргнуть, они вернулись. Почему-то уже темнело. Все довольно умотавшиеся, и только Динка по-прежнему энергична как миксер. Муж полег ковылем, дети, переглянувшись, мгновенно и почти незаметно глазу смылись купаться. Понаблюдав с пять минут как ребенок колобродит по малогабаритной квартирке, играя прищепками для белья, поняла, что пришел мой черед отдуваться.
Благо детская площадка в шаговой, как собянинская церковь, доступности. Так что коляску брать не стали. А вот народу там было явно больше, чем в церкви. И уж точно веселее. Я спустила Динку с рук, и она с лихим гиканьем влилась в интернациональный коллектив. Пыхтя, я металась от лестницы на горку к спуску с оной. Причем подъем давался легче - голые толстенькие ножки тормозят на пластмассе. Предотвратила инцидент - черногорский малец лет трех, черноглазый и кудрявый, расценил Динкино опережение на горке как нахальство и собрался дать ей в лоб. Промахнулся, сделал вторую попытку, но тут я, пропустив фазу обычных добродетельных увещеваний, так свирепо рявкнула: "Нельзя!" - что юноша, забыв даже зареветь, молча побежал прочь не только от горки, но и вообще с площадки, под недоумевающие окрики безмятежно куривших неподалеку родителей.
Зато над Динкой, самой мелкой в этом обществе, взяла шефство русская девочка лет шести, умиленно сказав мне: "Так нравится ваша малышка! Она такая веселая!" И действительно, заботилась как могла, помогала забираться на горку, охраняла от толчков и суеты.
На мой вопрос, как ее зовут, ответила: "Эрика!"
"...берет четыре копии" - автоматом отозвалось в голове, но вслух я, конечно, воскликнула:
- Какое красивое имя!
Тут откуда-то сбоку высунулась ее ровесница и обиженно-ревниво вставила:
- А меня Надя!
И оказалось, что Динка внесла раскол между двумя подругами. Когда вскоре отвергнутая Надя со слезами воскликнула: "Ты со мной не играешь, а только с этим малышом!" - я поняла, что пора валить. Но осуществить это на практике оказалось нелегко. Пришлось выдвинуть железобетонный аргумент: мороженое. К заветному лотку шли долго, потому что у каждого ресторанчика на пути, где играла музыка, Динка останавливалась и начинала притоптывать, раскачиваться из стороны в сторону и крутить пухлыми ручками - танцевала. Немедленно вокруг собирался народ с одобрительными: "Како лепа!" Черногорцы, как все южане, чертовски чадолюбивы.
Наконец мы купили "едну куглу" - один шарик лимонного мороженого, пятьдесят центов, чтоб я так жил, - и сели уже в полной темноте на пустующий лежак, прямо перед волнами. Откусывали по очереди от мороженого, смотрели на Венеру прямо над нами, на белеющие сквозь ночной мрак лодки и облизывающееся прямо в метре от нас море. Потом мороженое ударило мне в голову, я скинула кроссовки, сняла с Динки ее желтые сандалики и поскакала в воду, призывая внучь последовать моему примеру. Alas! - она оказалась рассудительной в родителей. Так что последним нашим приключением за день стал черный котик, который пришел от ресторана, вдумчиво вырыл в песке ямку и сел какать. Этим перформансом и завершился вечер. Но я еще успела порадоваться, что утром мы ходим на галечный кусок пляжа, а не на этот. Надеюсь, Динка запомнит лимонное мороженое и Венеру. Хотя какающий черный котик - тоже хорошо.
...Днем семейство в полном составе выдвинулось в Котор. И только я несознательно закатилась под плинтус, пробормотав что надо поработать. Впрочем, действительно надо было. Муж бы тоже не прочь, но он за рулем. Не успела выпить кофе и моргнуть, они вернулись. Почему-то уже темнело. Все довольно умотавшиеся, и только Динка по-прежнему энергична как миксер. Муж полег ковылем, дети, переглянувшись, мгновенно и почти незаметно глазу смылись купаться. Понаблюдав с пять минут как ребенок колобродит по малогабаритной квартирке, играя прищепками для белья, поняла, что пришел мой черед отдуваться.
Благо детская площадка в шаговой, как собянинская церковь, доступности. Так что коляску брать не стали. А вот народу там было явно больше, чем в церкви. И уж точно веселее. Я спустила Динку с рук, и она с лихим гиканьем влилась в интернациональный коллектив. Пыхтя, я металась от лестницы на горку к спуску с оной. Причем подъем давался легче - голые толстенькие ножки тормозят на пластмассе. Предотвратила инцидент - черногорский малец лет трех, черноглазый и кудрявый, расценил Динкино опережение на горке как нахальство и собрался дать ей в лоб. Промахнулся, сделал вторую попытку, но тут я, пропустив фазу обычных добродетельных увещеваний, так свирепо рявкнула: "Нельзя!" - что юноша, забыв даже зареветь, молча побежал прочь не только от горки, но и вообще с площадки, под недоумевающие окрики безмятежно куривших неподалеку родителей.
Зато над Динкой, самой мелкой в этом обществе, взяла шефство русская девочка лет шести, умиленно сказав мне: "Так нравится ваша малышка! Она такая веселая!" И действительно, заботилась как могла, помогала забираться на горку, охраняла от толчков и суеты.
На мой вопрос, как ее зовут, ответила: "Эрика!"
"...берет четыре копии" - автоматом отозвалось в голове, но вслух я, конечно, воскликнула:
- Какое красивое имя!
Тут откуда-то сбоку высунулась ее ровесница и обиженно-ревниво вставила:
- А меня Надя!
И оказалось, что Динка внесла раскол между двумя подругами. Когда вскоре отвергнутая Надя со слезами воскликнула: "Ты со мной не играешь, а только с этим малышом!" - я поняла, что пора валить. Но осуществить это на практике оказалось нелегко. Пришлось выдвинуть железобетонный аргумент: мороженое. К заветному лотку шли долго, потому что у каждого ресторанчика на пути, где играла музыка, Динка останавливалась и начинала притоптывать, раскачиваться из стороны в сторону и крутить пухлыми ручками - танцевала. Немедленно вокруг собирался народ с одобрительными: "Како лепа!" Черногорцы, как все южане, чертовски чадолюбивы.
Наконец мы купили "едну куглу" - один шарик лимонного мороженого, пятьдесят центов, чтоб я так жил, - и сели уже в полной темноте на пустующий лежак, прямо перед волнами. Откусывали по очереди от мороженого, смотрели на Венеру прямо над нами, на белеющие сквозь ночной мрак лодки и облизывающееся прямо в метре от нас море. Потом мороженое ударило мне в голову, я скинула кроссовки, сняла с Динки ее желтые сандалики и поскакала в воду, призывая внучь последовать моему примеру. Alas! - она оказалась рассудительной в родителей. Так что последним нашим приключением за день стал черный котик, который пришел от ресторана, вдумчиво вырыл в песке ямку и сел какать. Этим перформансом и завершился вечер. Но я еще успела порадоваться, что утром мы ходим на галечный кусок пляжа, а не на этот. Надеюсь, Динка запомнит лимонное мороженое и Венеру. Хотя какающий черный котик - тоже хорошо.