В среду мне наконец то выпала честь обсудить со студентами, возможно, величайшего социального теоретика рубежа XX-XXI веков – Рональда Берта. «Кого-кого?» – переспросите вы. «Рональда Берта», – снова повторю я. Да-да, это не троллинг. Я действительно считаю его одним из самых оригинальных и мощных теоретических социологов в истории. Без шуток, в ряду Дюркгейма и Бурдье. Так думают, наверное, только два человека во всем мире. Кроме меня, это один из слушателей нашего курса – Станислав Румянцев, который так проникся идеей структурных полостей, что стал агитировать за включение идей Берта в школьный курс обществознания. Я не хочу сейчас пересказывать эти идеи, а, скорее, попробую вообще порассуждать об устройстве теоретического канона в социологии на одном примере.

Мне кажется, что быть социологическим классиком – по-прежнему означает быть красивым мыслителем в белом пальто. Необходимо непримиримо критиковать всех вокруг, создавать из собственного имени бренд и ждать, когда набегут благодарные ученики. Социология социальных сетей, которую представляет Берт, как научное движение устроена совсем по-иному. Она буквально изоморфна собственному объекту: в ней отсутствует единственный лидер, она является примером кооперации многих ученых. При случае вспоминают не только Берта, но Грановеттера, Уайта, Уцци, Лина и многих других. Эти обстоятельства очень сильно рассеяли и распылили цитируемость, укрепив репутацию всего направления, но негативно сказавшись на узнаваемости отдельных исследователей.

Кроме того, претендент в канон по-прежнему должен мыслить куда шире собственной дисциплины и ориентироваться на запросы образованной публики в целом. Это, с одной стороны, вполне законное требование для любого интеллектуала-гуманитария, но с другой, рождает кучу якобы глубокомысленной попсы, которая мгновенно попадает в обзоры и учебники. Социологическая система Берта – это целый ящик рабочих теорий среднего уровня на все случаи жизни, но, увы, математические графы не так заводят людей по сравнению с TED-образным шлаком про макдональдизацию и текучую современность. Рональд еще не очень стар, но вряд ли он успеет написать что-то про Витгенштейна, Французскую революцию или Пруста, поэтому как-то раскручивать его придется нам.

В уходящем семестре мне довелось вместе с аспирантами ЕУ поучаствовать в проведении спецкурсов по социологии для старшеклассников гимназии № 610. Я честно отвел свои занятия про историю формирования социологии как науки и про модернизацию как социологическую проблему. Напоследок Катя Токалова, которая взялась координировать взаимодействие нас со школьниками (за что ей огромное спасибо!), попросила меня посоветовать им фильм по теме моих уроков. Я возьми и предложи «Последнего самурая», совсем не подумав о последствиях. Каково же было мое удивление, что нашлось аж 11 школьников, которые в конце года выбрали обсуждение фильма в качестве темы для своего заключительного эссе. Мне приятно, конечно, но это автоматически означало, что и проверять эти работы нужно было мне.

На удивление, чтение и проверка принесли мне кучу фана. Были и мощные набросы против лжи о либеральной модернизации со ссылками на Леонтьева. Была и критика со стороны юных марксистов, которые писали о Томе Крузе как буржуазном революционере. Одно эссе было чуть ли не магистерского уровня, где сословие самураев анализировалось с точки зрения концепции социального закрытия! Короче, далеко не все ученики поняли, как социальную проблему отделить от социологической, но они по крайней мере не остались равнодушны к противоборствующим лагерям в Войне Босин.

Не хочется банально ныть о том, какой ужасный у нас обязательный курс обществознания, но ведь правда, что он очень сильно сковывает интерес школьников к социальным наукам. Зато за его пределами можно найти очень много сомнительных, на грани с трэшем воззрений школьников об обществе, которые, тем не менее, ценны своей искренностью и непосредственностью. Как балансировать между плюрализмом мнений и единством стандарта – я не знаю. Однако я знаю другую банальность – можно начать с того, чтобы платить школьным учителям больше денег.

Последний семинар на нашем курсе вышел довольно захватывающим. В эвристических целях я отыгрывал роль адвоката дьявола, пытаясь защищать АСТ от атак Михаила. Вообще, одним из достижений этого семестра для меня лично является то, что в нашей замечательной компании я преодолел много предрассудков по отношению к тем теоретикам, которые раньше меня бесили, и стал находить в их построениях красоту. Если говорить конкретно о Латуре, то тут, конечно, важное значение имело еще и посещение пар Андрея Кузнецова и Сергея Астахова по введению в STS, а также чтение их работ.

Тем не менее, уже вне всякой театральной эвристики я согласен с поинтами Михаила, который доказывал, что только у человеческих акторов могут существовать ожидания от действий друг друга. Кофеварки, коллайдеры, вирусы создают очень много предписаний в нашей жизни, но они не умеют угрожать, обещать и вообще брать обязательств. Выявление значения нечеловеков в обществе – это интересная и важная задача, но она не должна отвлекать социальных ученых от решения по-настоящему сложных вопросов о свойствах отношений, которые возникают только между людьми, и еще, возможно, в какой-то степени между продвинутыми в коммуникации животными и компьютерами.

В свою очередь, я бы хотел вспомнить и другую линию теоретической контраргументации, в принципе утверждающую существование объектов, свойства которых гораздо шире, чем свойства составляющих их элементов. Лично я предпочитаю называть эти объекты структурами. Элементы образовывают структуры, но затем структуры начинают определять поведение элементов. Наносят им ответный удар, короче говоря. Мне кажется, прослеживание свойств коллективов через действия посредников в АСТ – это хитрое, но в конечном счете трусливое отступление к методологическому индивидуализму, которому нечего сказать о структурах кроме того, что их якобы не существует.

Забавно, что точно такое же возражение привлекает не кто иной, как старый друг Латура – Грэм Харман, который показывает, что пропоненты АСТ либо сводят все объекты к меньшим объектам (undermining), либо к отношениям между объектами (overmining). Вместе с тем, альтернатива, предлагаемая Харманом в его книге про симбиозы Ост-Индской компании – это же просто плоскоонтологическое дюркгеймианство, лукаво избегающее фамилии «Дюркгейм» в списке литературы. Итак, проделав длинное странствие по миру социальной теории, мы возвратились в ту точку, с которой начинался силлабус. Embrace the journey... upraised.

В процессе подготовки к паре по АСТ наткнулся на интересную концепцию распределенного познания антрополога Эдвина Хатченса, рецензию на главный труд которого написал в свое время Бруно Латур. Изучая плавание корабля в открытом море, Хатченс заметил, что действия команды моряков образуют единое когнитивное целое, в которое входят не только люди, но и приборы. Работа по выправлению курса ведется не кем-то одним, а как бы всей системой распределенного познания. Каждый член экипажа знает какую-то свою часть, но никто не знает всего, даже капитан. Тем не менее, корабль продолжает себе плыть, даже если море хранит молчание, а жажда жить сушит сердца до дна. Если вам лень читать всю книгу про навигацию полностью, то можете вдобавок к рецензии Латура посмотреть энциклопедическую статью самого Хатченса про исследования распределенного познания в антропологии и психологии.

Какая-то похожая идея давно мелькала в моей голове по следам чтения работ про разделение профессионального труда в академии от Эндрю Эбботта, но я никак не мог сформулировать ее емко и понятно. Теперь нужные слова найдены. Согласитесь, очень часто утверждается, что различные подходы в социальных и гуманитарных науках дополняют друг друга, но акцент при этом все равно делается на конфликте между подходами. А что если нет никакого конфликта? Что если целью социального и гуманитарного познания является создание целой системы подходов, противоречия между которыми на самом деле полностью сняты на уровне всего поля? Мы не можем снять их в своих головах. Ну и ладно! Главное, что в целом поле фурычит!

Задачей тогда является создание не единого синтетического подхода, а принципов координации дискуссий в поле, чтоб противоборствующие школы и направления продолжали коммуницировать и вместе распределять знания, несмотря на все видимые антиномии. Наверное, про такое уже сто раз написали какие-то социальные эпистемологи или иные специалисты, которых я не читал. Маякните, пожалуйста, в комменты, если знаете литературу в этом духе.

Уходящий год для меня лично сложился довольно удачно. Я ухитрился вернуться из такого места, из которого обычно не возвращаются – из академического отпуска. Потом наконец-то встал на преподавательский трек и вчера впервые в жизни расписался в зачетках. Запустил канал, который совершенно неожиданно обрел локальную популярность. Были и другие радости, которые в общем можно описать как обсуждение самых разных интересных текстов в кругу самых разных интересных людей. В общем, я сделал ряд шагов по направлению к статусу полноценного члена социологического сообщества. Однако это все про агентность, но, как вы знаете, я больше уважаю структуру.

Рассуждать же о российском поле социальных наук в целом приходится в основном тихо и угрюмо. Вы все знаете и без меня. Отчуждение, аномия и разочарование мира уверенно продолжили распространяться, как рак. Впервые в жизни для меня так близка стала тема эмиграции. Пока не для меня персонально, но для целого ряда близких друзей и коллег, которые уже уехали или вот в этот самый момент готовятся к отъезду. Отсюда ощущение странной ресинхронизации. Как будто я настойчиво, с энтузиазмом пытаюсь проникнуть в дверь, из которой вытекает сплошной поток людей. Такое обычно бывает, когда сильно опоздал на мероприятие. Или опоздал не так сильно, но его в последний момент отменили, а тебе не сказали. Ты в итоге все-таки вбегаешь запыхавшийся в помещение, но там никого нет, свет гасят, лентой огораживают проход.

Бурдье называл подобные моменты ресинхронизации гистерезисом. Структура поля уже изменилась, но агенты еще воспроизводят старые практики. Но такая ситуация – не повод для грусти и апатии. Наоборот, только из нее может родиться аутентичное действие: гносеологическое, эстетическое, политическое. Что-то подсказывает мне, что в новом году моментов гистеризиса будет только больше и больше. Не надо себя обманывать и на кого-то надеяться. Однако в наших руках, ногах и головах обернуть эти моменты для создания чего-то нового. Так что с наступающим! Vive la сrise! Vive l'habitus clivé!

Выползти из-под праздничного стола мне помогло свежее интереснейшее интервью с социологом и переводчиком Владимиром Николаевым. Он использует очень точный эпитет для образа социальной реальности в классической, довоенной социологической теории – «тяжелая». Усилия отдельных агентов могут ее немного потормошить, но у нее всегда найдутся свои собственные инерция и траектория. По его версии, после 1960-х социальная реальность начинает терять и терять свою массу в трудах социальных мыслителей. К настоящему моменту невыносимая легкость конструктивизма господствует в теории, хотя в эмпирических исследованиях остается много позитивизма и реализма.

Хотя некоторые детали пассажа Николаева можно критиковать, общий диагноз по больнице мне кажется абсолютно верным. Вместе с тем, в очередной раз хочется отметить, что возвращение «тяжести реальности» в теорию совсем не обязательно должно сопровождаться чувством обреченности и консервативным поворотом. Ибо чем более неумолимы принципы реальности, тем более предсказуемы ее модификации. Просто необходимо ориентировать познание именно на общие принципы, а не на отдельные оптики и фактики.

Кроме того, направленные реформы невозможно осуществить вне слаженных действий всех основных агентов, замешанных в конструировании. Это предполагает совсем другой образ политики по сравнению и с консервативным нахлобучиванием институтов сверху, и с либеральной верой в индивидуальную субверсию практик. Я пока не могу сказать, как должна выглядеть эта volonté générale в XXI веке, но интуитивно мне кажется, что левая интерпретация Дюркгейма все равно куда более обоснована, чем правая.

Католическая церковь много веков была одним из мощнейших бастионов сопротивления процессам модернизации. Вплоть до начала XX века ее политическая доктрина опиралась на монархию и сословия. Джеймс Чеппел в своей книге рассказывает, как с рубежа 1920–1930-х гг. передовые католические проповедники и мыслители примирились с фактом разделения государства и религии, переключившись с Модерна на Тоталитаризм в качестве своего злейшего врага. Собственно, само понятие тоталитаризма имеет свое происхождение именно из теологического дискурса межвоенного периода.

Историк выделяет два основных движения за обновление церкви. Патерналистские модернисты своим главным врагом видели коммунистические режимы, подавляющие традиции религиозных сообществ. Главным фронтом своего сопротивления они считали сохранение и поддержку института семьи. Фратерналистские модернисты больше опасались фашистских режимов и их попыток кооптировать в себя церковь. Вместо семьи главным пространством для своего действия они видели международное гражданское общество.

Два направления католического модернизма политически можно условно рассматривать как его правые и левые фланги. Второй Ватиканский собор 1962 года стал результатом тесного сотрудничества между двумя движениями. Они до сих пор составляют противоречивое единство внутри церковного мейнстрима. Иоанн Павел II в большей степени представляет патерналистский модернизм, а нынешний папа Франциск – фратерналистский, хотя понятно, что такие разделения где-то условны.

Почему я считаю исследование Чеппела важным для социологической теории? Католическая церковь часто использовалась в качестве архетипа общества у многих мыслителей. Это справедливо по отношению к Эмилю Дюркгейму и тем более к таким открытым католикам, как Мэри Дуглас или Мишель де Серто. Однако не стоит недооценивать этот мотив также у Хабермаса с его лингвистификацией сакрального или у Бурдье с его борьбой ортодоксов и еретиков на полях культурного производства. Чеппел показывает, как такая консервативная институция как церковь радикально поменялась на протяжении последнего столетия. Думаю, что наши корневые метафоры будет полезно подновить, прослеживая эти изменения вместе с автором.

Новый год принес политические неурядицы намного быстрее, чем предполагали даже самые пессимистичные из нас. У стационарных бандитов нет праздников и выходных. Так что самое время обратить внимание на канал Александра Шерстобитова «Политический ученый» – тропический остров академической экспертизы посреди мутных вод самозваных политологов на зарплате у одной из башен.

За последние несколько дней автор уже успел порадовать нас обстоятельными экскурсами в эмпирические исследования постсоветских элит и объяснительные модели революций. Кроме анонсов собственных исследований Александра и обзоров работ других политических ученых на канале можно найти занимательные реплики о методологии социальных наук, важных событиях из жизни академического мира и даже командных видах спорта. Подписывайтесь обязательно, даже если в АПЛ вы за шейхов!

Кстати, я повелся на новую здешнюю функцию и прикрутил лайки к собственным постам. Надеюсь, что они не уменьшат количество ваших содержательных комментариев. Также я решил, что если пошла такая пьянка, то справедливо позволить ставить и дизлайки. Все-таки среди подписчиков много постструктуралистов и рацчойчеров. Так что не стесняйтесь ставить палец вниз, если я порю какую-то чушь. Но тогда тоже обязательно пишите, почему.

В редакцию поступила заявка от коллеги Веркеева на обзор действительно стоящей статьи в недавнем номере American Sociological Review. Трио авторов проанализировало карьеры всех защитивших PhD по социологии в американских университетах с 1980 по 2015 гг. с помощью event history analysis. В фокусе исследования находятся моменты выбора специализации тех, кто добился наиболее важного преподавательского достижения – научного руководства аспирантом (у них это называется «primary adviser»). Таких набралось только ~3% от совокупности.

Так вот, чтобы прийти к успеху, необходимо было взять темой своей диссертации конструирование какой-то идентичности. Совершенно необязательно гендерной или расовой. Можно религиозной или профессиональной. Тоже считается. Методологически работа обязана быть выстроена вокруг колички. Также важно было попытаться по-новому соединить в своей диссертации проблематику по меньшей мере из двух разных областей и дисциплинированно продолжать мочить статьи именно по изначальной теме, а не метаться туда-сюда.

Напротив, ужасными карьерными ставками для молодых академических социологов оказывались проведение опроса или исследование вещей, связанных со здоровьем. Первое связано с постепенным отмиранием опросной индустрии в целом. Официально можно сказать, что социология сегодня (по крайней мере в США) – это совсем не про опросы. Второе, скорее, с тем, что многообещающих социологов медицины перекупает кто-то из-за пределов академии. Из негативных факторов, не связанных с сознательным выбором, но сильно влияющих на траекторию преподавательской карьеры, по-прежнему нужно выделить гендерное неравенство. Доля женщин с социологическими PhD, дошедших до научного руководства, меньше, и идут женщины к этому дольше.

Конечно, представленные результаты являются в каком-то смысле поздно вылетевшей совой Минервы. Исследователи признают, что в нашей дисциплине достаточно очевидны флуктуации моды, так что рецептом для завтрашнего успеха все эти расчеты не являются. Некоторые тренды меняются уже на наших глазах. Может, завтра снова круто станет заниматься теорией? Может, послезавтра и стеклянный потолок отменят? Будем верить.

Вот и прошел целый год, как существует этот канал. Когда я создавал его, передо мной стояли простые оперативные задачи: не отстать от научной коммуникации посреди академа и ковида, научиться формулировать путанные мысли по прочитанной литературе и обкатывать фрагменты, предназначенные для будущих взрослых публикаций. Однако, как говорил дядя Бен: «Чем больше подписчиков, тем больше ответственность». Сейчас мне все чаще хочется поднимать социологические вопросы, которые несправедливо мало обсуждаются в русскоязычной среде, да и вообще везде. Fine. I'll do it myself.

Так что большое спасибо тем, что подписался и читает, и ГИГАНТСКОЕ спасибо тем, кто комментирует и шерит записи! Я очень польщен, что мои посты заинтересовали стольких людей! Особенно сильно я хочу поблагодарить одного человека – Машу Лихинину. Именно она подтолкнула к мысли делиться с другими людьми тем, что раньше отправлялось в стол, а потом очень много помогала с редактурой и корректурой текстов. Сейчас я справляюсь с написанием постов куда лучше, но все равно время от времени обращаюсь к ее историко-филологической экспертизе.

Кстати говоря, у Маши есть и свой канал, который, в свою очередь, уговорил завести ее я. Там она пишет про собственное аспирантское исследование организации быта и работы писателей эпохи Военного коммунизма и НЭПа. Часто обсуждая с Машей тему связи литературы и политики, я понял, что в ней очень непросто пройти между крайностями дистиллированного классического литературоведения и экзальтированности современной постструктуралистской критики. Вот Маша и пытается делать что-то такое. Надеюсь, что скоро в российской академии появится своя версия Роберта Дарнтона! Пока же мы ждем, давайте почитаем ее посты, а потом потраллим в комментариях!

В History of the Human Sciences Джейкоб Коллинз вспоминает подзабытое наследие французского этнографа и археолога Андре Леруа-Гурана. Ровесник Клода Леви-Стросса и такой же ярый последователь французской гуманитарной традиции, Леруа-Гуран развивал собственную версию антропологической теории. Согласно ей, социальная память людей воплощена не в символах, а в материальных артефактах. Изучение этносов для него было изучением стрел, огнив, молотков и других маленьких чудес мелкой моторики.

Несмотря на разные позиции в извечном споре идеалистов и материалистов, теоретические ориентации Леви-Стросса и Леруа-Гурана в целом были крайне схожи. Оба рассматривали человеческие культуры в качестве целостных структур, противостоящих энтропии и стремящихся к гомеостазу. Несмотря на особенности отдельных культур, оба француза видели в их основе одинаковые строительные блоки. Этот отстраненный взгляд, насыщенный многочисленными отсылками к естественным наукам, на самом деле скрывал в себе глубокий руссоистский морализм. И тот, и другой стремились использовать свои находки в изучении племен охотников и собирателей для восстановления истончающихся культур индустриальных обществ.

Вместе с тем, гуманистическое морализаторство по отношению к покоренным народам не означало политизацию. Леруа-Гуран оказался восприимчив к повестке антиколониальных движений даже менее, чем Леви-Стросс. Он считал, что неевропейские народы заслуживают освобождения, но только оставаясь в составе постепенно демократизирующихся империй. В заключении своего короткого интеллектуального наброска Коллинз оправдывает отсутствие нынешнего интереса к Леруа-Гурану именно этим его колониальным грехом. Впрочем, такого рода дежурные осуждения уже давно надо воспринимать с той же степенью серьезности, как и сноски на собрание сочинений Ленина от критиков буржуазной мысли в Советском Союзе.

Можно ли изучать социальные науки так же, как и во времена до Big Data-революции? На этот вопрос отвечает коллектив авторов под руководством Райнера Диаза-Боне для уже позапрошлогоднего (ужас, как летит время) выпуска Historical Social Research / Historische Sozialforschung. Ответ, который предлагают нам авторы: нет, нельзя.

По их мнению, прежние, даже самые критические версии социологии социальных наук исходили из того, что работники умственного труда сами собирают свой материал, анализируют его и представляют результаты заинтересованной стороне. Сегодня за разные части одного и того же исследовательского проекта отвечают совершенно разные люди из разных организаций с разными интересами и нормами деятельности. Но это еще только половина дела. Положение предельно осложняется и тем, что все больше и больше данных, с которыми социальные ученые имеют дело, созданы совсем не ими, а программистами и нейросетями. Добавьте в этот расклад еще корпоративных менеджеров и юристов, и вы совсем запутаетесь в том, кто в итоге больше всех влияет на ход социального исследования.

Чтобы разобраться во всех звеньях того, что Диаз-Боне и его коллеги называют статистической цепью, предлагается мобилизировать теорию конвенций Болтански и Тевено. Полноценное исследование социальных наук должно прослеживать весь процесс датафикации от создания кода до принятия управленческих решений. Социологи должны разматывать весь клубок путешествия данных по градам и мирам, в ходе которого они зачастую меняются до неузнаваемости. Только получившаяся нить может вывести всех нас к продуктивному обсуждению целого ряда наболевших вопросов: от методологии социальных наук до судьбы демократии в дивном цифровом мире.

Я уже писал о том, что у исследователей социальных и гуманитарных наук несколько лет как есть свой специализированный рецензируемый журнал. Оказывается, что с недавних пор запущена и целая книжная серия. Ее название – Socio-Historical Studies of the Social and Human Sciences (SHSSHS). Видимо, авторы долго запаривались, чтобы придумать палиндром. Юмористы.

Уже в первых выпусках коллективных монографий собрались чуть ли не все звезды этой междисциплинарной области: Жизель Сапиро, Йохан Хеилброн, Патрик Баерт и многие-многие другие. Подняты самые жирные и горячие темы: социальные науки времен Холодной войны и глобальное академическое неравенство. Пока не так много американских исследователей и количественных исследований. Ну ладно, мы переживем. Здорово, что институционализация поля вообще худо-бедно продвигается. Рад за себя, что нащупал это движение.

Кстати, я пока продолжаю работать над обзором теоретических оптик в SSHS. Решил избавиться от прежних душных ярлыков с -измами и -истами. Комментарии коллег показали, что они только всех сбивают с толку. Но это не значит, что я откажусь от моих любимых квадратиков! Просто постараюсь дать им какие-то броские названия, отражающие характерную черту каждого направления. Скажем, зеленый квадратик будет «Невидимым колледжем Мертона» (обыгрывая название статьи Катерины Губы), а фиолетовый – «Постлатурианцами» или «Новыми материалистами». Ну или как-то так. Идея с -измами и -истами вернется позже, просто отложу ее до будущих публикаций. Что скажете?

Факультет социологии Университета Вашингтона в Сент-Луисе задумывался его руководством как убежище от Маккартизма самых неортодоксальных личностей: и по политическим взглядам, и по исследовательским интересам. Как следствие, в неформальной и разнородной среде постоянно вспыхивали конфликты. Так, в 1964 году преподаватели факультета мощно разосрались из-за поста главного редактора журнала по критической социологии, после чего распад коллектива на соперничающие группировки уже тяжело было предотвратить.

Аспирант факультета Лод Хамфрис был одним из первопроходцев социологии сексуальности. В своей диссертации он исследовал практику анонимного секса между мужчинами в кабинках общественных туалетов. Хамфрис обещал участникам постоять на шухере, а заодно включенно наблюдал, оправдываясь перед ними своими якобы вуайеристскими наклонностями. Потом он сталкерил мужчин до их дома, а через некоторое время проводил анкетирование с ними же самими, представляясь на этот раз работником службы здравоохранения. Такие способы сбора данных создали ему крайне противоречивую репутацию даже среди тех, кто поддерживал как изучение, так и декриминализацию нетрадиционных сексуальных практик.

В то же самое время Хамфрис участвовал в рисовании плакатов, которые высмеивали преподавателей. Среди последних был и Элвин Гулднер – возможно, самый влиятельный неомарксистский теоретик из числа американских социологов, который, тем не менее, славился своей надменностью по отношению ко многим членам факультета, а главным образом к кампусовским активистам. Гулднер, который и так терпеть не мог молодого коллегу за вызывающее поведение, увидел свое изображение с издевательской надписью на стене, отыскал Хамфриса в комнате аспирантов и с размаху ударил его по лицу. В качестве наказания Гулднеру предложили выбор: либо увольнение, либо только прекращение преподавания на факультете, но с сохранением почетной профессуры имени Макса Вебера. Гулднер выбрал второе. На дворе стоял жаркий июль 1968-ого. Еще через два года выйдут «Tearoom Trade» Хамфриса и «The Coming Crisis of Western Sociology» Гулднера. Обе мгновенно станут классикой.

В 1991 году консервативно настроенный ректорат вовсе прикрыл факультет, чтобы избежать новых скандалов, отпугивающих богатых попечителей. Оба наших героя этого уже не застали. Гоулднер скончался от сердечного приступа в ходе лекционного тура по Европе в 1980 году, а Хамфрис переучился на психотерапевта, чтобы помогать гомо- и бисексуалам. Короче, академическая жизнь – штука напряженная, но тем и интересная. Netflix, HBO, Amazon, заплатите наконец социологам чеканной экранизацией – зачтется за это вам!

Surprise, surprise, mazafaka, sociological theory is back! Уже через неделю начинается мой курс по современной социологической теории в Московской антропологической школе. Это будет настоящая Лига чемпионов МСА! Американские, британские, немецкие и французские гранды поборются за право определять, что такое общество!

По сравнению с предыдущим курсом в нем не будет никаких прямо классиков-классиков. Только близкие к сегодняшнему дню авторы. Их места займут: a) Мэри Дуглас и мыслящие институты; b) Никлас Луман и системный дзен; c) Аннмари Мол, Джон Ло и вообще весь левый фланг АСТ; d) Люк Болтански и его эдипов комплекс.

К сожалению, не могу пригласить всех к участию – для этого надо поступить на образовательную программу Школы. Однако буду писать отчеты и размышления о семинарах на канал. Так что ждите нового структуралистского ворчания. Как раньше, и даже больше.

Прежде чем снова приступить к современной социологической теории, хочется немного прояснить для себя теорию почти уже древнюю. Многие авторитетные авторы возводят главный вопрос социологии к Гоббсу: вот есть корыстные индивиды, и надо как-то нахлобучить на них сверху порядок. Я не хочу сказать, что это совершенно ошибочно. Просто мне кажется, что такое рассуждение заранее сужает круг интересных проблем до рамок утилитаризма – важной традиции, но только одной из. Становится невозможным понять системы многих блестящих социологических умов, которые думали вообще о другом. К кому же тогда возводить интеллектуальную родословную современных теорий, если хочется шикануть, отыскав кого-то себе симпатичного среди протосоциологических мыслителей раннего Нового времени?

Я, как и всегда, оперирую священной четверкой. Кроме Гоббса, в нее входит, например, Спиноза, который также исходил из первичности материальных аффектов, однако верил, что отдельные индивиды вписаны в коллективы – множества. Задача же не в том, чтобы ограничить аппетиты отдельных людей, а в том, чтобы преобразовать спонтанное множество в просвещенную демократию. Истоки мир-системщиков можно найти именно здесь. Далее это Паскаль, который хотя и разделял с Гоббсом примат индивидов, но главным вопросом считал не примирение конкурирующих притязаний, а истинность личной веры в Бога. Помните его пари? Символический интеракционизм и Гарфинкеля вполне можно выводить отсюда.

Однако самый мощный и яркий из всех нововременных рационалистов (по крайней мере для меня) – это Лейбниц. Есть некоторая несправедливость, что сегодня многие считают его релятивистом, который лелеял сингулярность отдельных монад. Оставим эту странную интерпретацию на совести французских параакадемиков. На самом деле Лейбниц мечтал обойти несовершенство существующих в его время вульгарных национальных диалектов и создать characteristica universalis – математическую систему коммуникации, которая позволила бы распространить предустановленную божественную гармонию сначала на невидимый колледж ученых, а потом и на всю Священную Римскую империю. При разборе предпосылок и намерений Лейбница куда понятнее становятся проекты Леви-Строса и Лумана.

Кроме чистой эвристики для гиков типа меня умножение релевантных для социологической теории проблем может иметь и сугубо практические последствия для общества. Например, в описании всяких разных военных альянсов. Я лично не замечаю, как дух Гоббса помогает разрешать современные международные кризисы. Эксперты повторяют мантру о «реальности международной политики», где все якобы действуют в своих интересах. Но существует ли она, эта реальность? Может, все дело в перформативности вульгарного гоббсовского языка? Может, фреймирование проблемы в других категориях лучше поможет избавлению мира от безумия автократов с ядерными чемоданчиками? Just saying.

Есть такая популярная нынче тема про принятие себя. Вот мне довольно долго было нелегко принять себя как социологического теоретика. Мне казалось, что те, кого так называют, относятся к одному из непересекающихся множеств: или это уникумы с редким социологическим воображением, или красиво стелящие проходимцы. Третьего не дано. Дотянуться до первых казалось невероятным. Опуститься ко вторым я гнушался. Вот так во мне комплекс самозванца нездорово сосуществовал с комплексом наследного принца.

Хочется надеяться, что сейчас я почти победил оба комплекса и стал относиться к собственной научной специализации куда проще. Чтобы закрепить эту моральную победу, я поставил себе цель на этот год – врубиться наконец досконально во основные идеи Никласа Лумана, теоретика из теоретиков. Я не так давно писал, что в общих чертах понимал его систему и раньше. Просто она меня совсем не трогала. Сам бы Луман сказал: «Не возмущала».

Но чем больше я теперь задумываюсь над проблемами изучения социологии социологическими же оптиками, тем чаще термины из его словаря возникают в моей памяти. «Наблюдение второго порядка», «оперативная замкнутость», «слепое пятно», «функциональная дифференциация»… Про что же все это, если не про ситуацию сосуществования в одной субдисциплине кучи противоречащих друг другу исследовательских подходов? Кажется, Луман может, как выражаются американские баскетбольные аналитики, bring smth to the table. Возможно, даже не просто bring, а razgresti zavaly на этом рабочем столе. Пронаблюдаем.

На минувшей неделе мне выпала честь поучаствовать в шанинском семинаре «Research&Write». Я выступил уже почти в привычной для меня роли криптокатолика и отстаивал мнение о том, что научные каноны нужно оберегать, а там, где их нет, создавать новые. Вроде уже родная для меня тема, но никогда не было повода обсудить ее. Так что большое спасибо Полине Колозариди и Андрею Тесле за приглашение. Здесь я чуть-чуть продолжу то, на что не хватило времени на встрече.

Гарольд Блум писал, что писателями и поэтами руководит страх влияния со стороны «сильных авторов». Только те, кто ускользает от давления чужих слов и находит свои собственные, могут ощутить эмпаурмент и потом войти в канон вслед за классиками. Думаю, что если избавить этот образ от несколько наивного психологизма и судить не по мотивации, а по последствиям, то он вполне верен. Поля искусства в конечном счете увековечивают создателей языков, чище передающих субъективность чувств и впечатлений.

А что же поля науки? Социологии? Социологической теории? Мне кажется, что здесь происходит что-то похожее. Характеристикой сильного автора является язык. Правда, не тот, что тонко выражает субъекта, а который наиболее полно схватывает определенный объект. Да, при его создании в ход идут тропы, нарративы, причудливые вербальные или даже визуальные приемы, но это только средства. Гораздо более важным является сам поиск феноменов социальной реальности, которые очевидно доминируют над поведением людей, но не поддаются ни одному из уже созданных языков. Маркс увидел обнищание пролетариата и коалиции мобилизованных классов, которые не заметил Смит. Вебер обратил внимание на трудовую этику сект и формально рациональную бюрократию, которые оставил без внимания Маркс. Так, пусть часто и косвенно, даже самые абстрактные социологические теории сохраняют связь с эмпирикой: у Хабермаса были публичная сфера и социальное государство, любовь и СМИ – у Лумана.

Так что у меня есть для вас две новости: хорошая и плохая. Плохая заключается в том, что вряд ли кто-то из нас достигнет статуса первого поколения классиков. Их языки слишком хорошо схватывают целый ряд объектов, которые по-прежнему определяют нашу социальную жизнь. Любое изучение этих объектов (их можно вслед за Тимати Мортоном назвать «социальными гиперобъектами») будет так или иначе отсылать к классическим языкам. Хорошая же новость в том, что новые объекты редко, да появляются, а какие-то существуют давно, просто остались в слепом пятне. Короче, за канон еще можно зацепиться, если не только читать книжки, но и внимательно смотреть по сторонам.

Чот у меня воспалилась носоглотка, накатила усталость, слезятся глаза, стало тяжело читать и печатать. Омикрон ли это – узнаю уже скоро. Но нет худа без добра. Внезапно освободилось время для прослушивания курса Ильи Дмитриева про Лумана и ситуацию в современной философии. Шесть лекций пролетели для меня вчера почти незаметно. В том числе и потому, что я слушал их на удвоенной скорости.

Большинству социологов, вероятно, размышления и комментарии Ильи покажутся малоинтересными. Его подход состоит в том, чтобы полностью изъять Лумана из контекста социологии и достаточно вольно поочередно сравнить его с авторами влиятельных философских систем: Рорти, Батаем, Гуссерлем, Харманом. Это кажется предельно странным занятием, так как вряд ли можно полноценно разобраться в проблематике Лумана без отсылок к наследию Дюркгейма и Парсонса, полемике с Адорно и Хабермасом. С другой стороны, такое такое необычное прочтение немножко вправило мне профессионально деформированное восприятие немца. Одновременно нашли подтверждение многие мои любительские интуиции насчет дискурса современной философии.

Особенно я порадовался, как в эпилоге Илья внезапно приходит к крайне похожим на мои выводы о том, что Луман составляет с Латуром противоположные ветви современной социологической теории. Там, где Латур пытается стереть любую границу между обществом и окружающей средой, Луман, напротив, настойчиво проводит эту границу. У Латура абсолютно все может действовать. У Лумана действие является всего лишь эпифеноменом некоторых систем. Латур видит реальность в категориях политической борьбы. Луман считает, что политика – это только ограниченный тип коммуникации. И т.д. и т.п.

Тем не менее, эти ветви – это ветви подковы, которые сходятся в очень важном. В первую очередь в радикальном антиантропоцентризме, а также в неприятии левой политики и общественном значении социологии. Аргументация Лумана, безусловно, мне ближе. Но это как болеть за Мехагодзиллу в схватке против Годзиллы. В идеале, конечно, сражающиеся монстры должны истощить друг друга до такой степени, чтобы потом их обоих добила добрая человекообразная обезьяна, вырвавшаяся из своих цепей.