Снова обзор на основании письма в редакцию. На этот раз горячая благодарность коллеге Резнику. Милош Брочич и Эндрю Майлз опубликовали в American Sociological Review свой анализ данных четырех волн общеамериканского телефонного опроса о молодежи и религии. В центре внимания их исследования – изменение моральной чувствительности студентов в сторону распространения новой повестки относительно вопросов расы, сексуальности, гендера, etc. Действительно ли американские студенты радикализованы до такой степени, что скоро отменят вообще любые нормы?

Авторы статьи подтверждают, что наличие высшего образования в гуманитарных науках (или докторской степени в любых) в самом деле предсказывает более скептическое отношение к порядку и повышение заботы о чувствах других. Вместе с тем, образованная молодежь склонна абсолютизировать собственные взгляды на мораль почти так же, как это делает религиозная. То есть речь идет о замене одной сильной моральной парадигмы другой, а не отмену морали вовсе. Так значит Киселев и Латынина правы? Запад – все?

Все не так просто. Исследователи просят не путать моральные убеждения и весь спектр реальных действий человека в различных ситуациях. Никаких подтверждений, что прогрессивные взгляды студентов революционизируют все остальные сферы общества, пока нет. Скажем, на электоральное поведение моральные убеждения влияют крайнее нелинейно. Выпускники университетов могут довольно спокойно голосовать за консервативных кандидатов. В этой связи Брочич и Майлз аккуратно напоминают, что высшее образование – это не только про статус, но и про класс. Словом, российские комментаторы американских проблем могут спать спокойно. Воукизму пока не одолеть капитализм.

Я все еще сижу на карантине, но чувствую себя куда лучше, поэтому решил начать понемногу прогуливаться вдоль Карповки. Прямо как герой дешевой сентиментальной повести, хожу по берегу в одиночку, рассматриваю льдины, прохожих, башенки и, конечно, задумываюсь про науку.

Мне давно кажется, что я читаю социологическую литературу не особо продуктивно. На моем предновогоднем докладе в ЦИАНО Ильдар Белялов даже заметил, что я так прокрастинирую: нахожу новые интересные тексты и бросаю из-за этого важные наработки, которые лучше развивать в статьи. Увы, я с этим согласен. За все время, что я в аспирантуре, вскопаны, наверное, тысячи гектаров страниц, но взошло ли на них хотя бы что-то? Луман бы спросил: была ли произведена редукция комплексности? Мне хочется думать, что все-таки была. Во всех этих усилиях задним числом можно проследить одну тему.

Тема эта, общая для моих интересов и в SSHS, и в социологической теории – это, пожалуй, разные варианты социологической рефлексии. Проще говоря, описания социологии социологическим же языком для тех или иных далеко идущих практических выводов. Мотивы рефлексии неоднократно встречались в работах как теоретиков, так и эмпириков, но, разумеется, никакого единства в этих рассуждениях не было и нет. Кто-то из социологов видел в рефлексии способ приблизить революцию, а кто-то, напротив, придержать себя подальше от политики. Кто-то считал, что это занятие приближает к истине, а кто-то – что ведет к познавательному смирению. В общем, социологи ни к чему определенному, как обычно, не пришли, хотя и породили ряд крайне интересных соображений о собственной профессии. Вот их я продолжаю искать и изучать.

Вместе с тем, со сколькими бы позициями я ни познакомился, версия Пьера Бурдье, с которого это путешествие началось, до сих пор наиболее мне близка. Социологическая рефлексия – это одновременно и возможность приблизить социологов к объективности, и потенциальный вклад в улучшение общества вокруг нас. Возможно, сегодня это кажется наивным и старомодным. Но я же предупреждал, что я типичный мелодраматический персонаж.

На «Горьком» вышло интервью с Майклом Манном. Я несколько дней предвкушал, как буду читать его за чашкой молочного улуна с орешками со сгущенкой, но напрасно. В тексте действительно есть несколько любопытных поинтов, но в целом это какая-то банальщина и скукотень. Будем честны: осталось совсем мало возможностей, чтобы задать одной из последних ныне живущих легенд исторической социологии вопросы об устройстве общества, человека и вселенной. Однако один из таких шансов оказался протрачен на обсасывание какой-то медийной шелухи типа последствий Брексита или происхождения Ковида.

Сложно сказать, проколы ли это в подготовке самих интервьюеров, наказ редакции или просто неудачное стечение обстоятельств, но для меня это в любом случае горькое разочарование. Представьте, что вы оказались перед Богом Путеным Дэвидом Линчем и спрашиваете у него: кто все-таки убил Лору Палмер? Или нет, еще круче: интересуетесь у Алекса Фергюсона, на кого лучше поставить в матче Зенит – Сочи.

В общем, чтобы утолить ужасающую боль от прочитанного, я публикую разговор с Майклом Манном на университетском телевидении Беркли почти двадцатилетней давности. Там есть как серьезные вопросы про влияние Макса Вебера на теорию и роль американского империализма в функционировании современного глобального общества, так и милые человечные моменты про его манкунианский акцент и игру в теннис. Нет ничего лучше ко дню всех влюбленных. Если вы влюблены в социологию, конечно.

Львиная доля коммуникации в современной науке происходит за счет написания и чтения обзоров литературы. Попасть в тематическое обозрение престижного журнала – значит достичь успеха, так ведь? «А вот и нет!» – утверждают Питер Макмэн и Дэниел Макфарленд в своей пушечной статье в American Sociological Review. Для нее они собрали и изучили паттерны цитирования для почти 6 миллионов статей до и после упоминания во всех журналах издательства Annual Review.

Обзоры литературы на самом деле объединяют разрозненные кластеры исследований, которые до этого были совершенно изолированы друг от друга. Кроме того, они существенно сокращают сетевую дистанцию для уже косвенно связанных цитированиями исследований. Вместе с тем, у этих важнейших коммуникативных функций есть и обратная сторона. За счет преобразования массы литературы в более доступную форму обзоры резко перетягивают внимание читателей на себя. После попадания в обзор подавляющее число оригинальных статей резко начинают терять в цитируемости. Если вы вдруг комплексовали, что читаете пересказы вместо первоисточников, то расслабьтесь. Видимо, так поступают абсолютно все.

Макмэн и Макфарленд называют открытый ими эффект замещения дисперсных паттернов цитирования новыми, строго иерархичными, по-шумпетериански: созидательным разрушением. Авторы предполагают, что формирование научного дискурса сегодня происходит именно через циклы сменяющих друг друга обзоров. Их значение тем более вырастает по мере роста объема публикаций в направлении. Если когда-то давно обзорщики и находились где-то на задворках профессии ученого, то сегодня это демиурги, решающие карьерные судьбы своих коллег и накручивающие себе заоблачные хирши. Вырваться из колеса созидательного разрушения не получится. Это мир наблюдений второго порядка. We're fucked.

Привет всем читателям! Меня зовут Андрей Герасимов. Я аспирант НИУ ВШЭ, преподаватель ЕУСПб и МАШ. На этом канале я делюсь с вами обзорами литературы и собственными мыслями преимущественно о двух областях знания.

Первая из них – это исследования социальных и гуманитарных наук, или Studies of Social Sciences and Humanities (SSSH). Проще говоря, изучение обществоведами и гуманитариями самих себя. Особенно меня интересует тема условий координации и кооперации внутри организаций поля науки и между ними. Я разрабатываю ее на примере независимых социологических центров и их коллективной конвенции в России 1990–2000-х гг.

Вторая область – социологическая теория. Здесь мой интерес состоит в классификации концепций социальной структуры, подразумевающих ее существование первичным по отношению к взаимодействиям агентов. Такое ее понимание у различных современных социологов выражается в концепциях «поля», «сети» или «системы». Я фокусируюсь на том, каким образом наука может быть рассмотрена как особое поле с собственными благами и компетенциями, отличными от полей экономики и политики.

Как и всегда, рад вашим подпискам, комментариям, репостам и любой обратной связи! Как сказал как-то раз Хабермас: «Коллеги, давайте больше общаться!»

Если вы играли когда-нибудь в покер, то, возможно, знаете такую ситуацию, когда у кого-то за столом неотвратимо тает стек. Если штиль затягивается, то игроку можно: а) пасовать всю оставшуюся дорогу и в итоге просто грустно растерять все фишки; б) начать агрессивно идти all-in с любыми картами, чтобы если даже и уйти из-за стола, то с музыкой. Это не безумие. Это вполне рациональная стратегия. Дэвид Гибсон в своей замечательной статье даже перечисляет ситуации взаимодействия, когда жизнь как будто следует за игрой.

Намного хуже, когда остальные игроки, привыкшие играть тайтово и дорожащие своими фишками, будут первое время веселиться и даже подыгрывать. Вот здесь у чересчур рискового, но не особо умного игрока может сложиться ложное впечатление, что любой идиотский блеф будет продолжать работать. Он будет продолжать повышать ставки, несмотря на очень слабые карты. Он может даже начать кривляться, оскорблять противников и т.п. Тем не менее, игру не обманешь. В какой-то момент до всех за столом доходит, что перед ними шарлатан.

И вот очередная раздача. Еще один бессмысленный, но уже предсказуемый all-in. Шарлатана наконец заставляют показать карты. И все убеждаются, что у него на руках одни младшие пары в лучшем случае. Фишки проиграны. Ребаев больше нет. Он наконец уходит из-за стола, опустив взгляд.

В покере такое случается почти всегда. Я верю, что в политике такое тоже бывает нередко.

На первый взгляд война кажется архетипическим примером социального взаимодействия, успех в котором зависит от всяких разных материальных актантов. Хочешь победить – ищи союзников прежде всего не среди людей, а танков, беспилотников, головок самонаведения, понтонных мостов, бензовозов и всего остального. Fair enough. До какой-то степени это все имеет значение.

Вместе с тем война – это прежде всего коммуникация. Координация операций и поддержание боевого духа внутри военных подразделений. Переговоры с противником, который должен поверить не только угрозам, но и обещаниям. Выступления перед собственными избирателями для генерации национальной солидарности. Феномен харизмы – это как раз про выстраивание таких удачных коммуникативных цепочек. На войне он приобретает даже более важное значение, чем в мирное время.

Персонам, обладающим чертами личностями из темной триады, очень хорошо удается ладить именно с материальными вещами. Одновременно речевые ситуации являются для них зонами крайнего дискомфорта. Они тщательно избегают их, заранее записывая видео с обращениями, утаивая свои планы даже от ближайших подчиненных, скрываясь за орвелловским двуязычием. Добрая ирония состоит в том, что такой способ взаимодействия невозможно поддерживать хоть сколько-нибудь долго. Разрушение коммуникации с людьми неминуемо ведет к потере контроля за вещами.

Словом, наша крохотная надежда на мир сейчас состоит как раз в том, что в Совбезе, похоже, собрались одни социопаты, которые к тому же никогда не слышали про такую важнейшую науку как социология.

Многие называют идеологию нынешнего российского государства фашистской. Я думаю, это довольно пошлая и блокирующая любой анализ аналогия. Скорее, Россия – это нечто совсем противоположное. Это страна победившего постмодернизма. Скажем, все заявления официальных пропагандистов последних дней пронизаны одними лишь иронией, эклектикой и цинизмом. В них нет ни единого метанарратива, которыми отличались реальные тоталитарные режимы XX века. В одном и том же высказывании коллективного соловьева сталинизм зачастую перетекает в декоммунизацию, либеральное потребительство – в консервативную утопию. Видимо, сами того не подозревая, все эти ребята работают по йельским методичкам 1970-х гг.

Что я лично противопоставляю всему этому безумию? Во-первых, рационализм в широком смысле слова. Да, истина – это больше про способ коммуникации, чем про соприкосновение с бесконечно вечным. Однако это не делает ее достижение менее важным. Если уж homo sapiens обречены координировать свои действия с помощью символов, то пусть эти символы обладают хотя бы минимально рабочими семантикой и грамматикой. Перед социальными и гуманитарными учеными стоит важная задача снабжать общество адекватным ему языком описания. Иначе оно будет продолжать скатываться в аномию.

Во-вторых, исключительно познанием ограничится нельзя. В очередной раз обеждаюсь, что нам необходима широкая левая демократическая платформа, в которую среди прочих должны входить и ученые. При чем не только в России, но и во всех постсоветских странах. Плохи ведь не только милитаризм и шовинизм. Плохи корпорации, которые поддерживают авторитарные режимы ради сохранения своих монополий. Плохо репрессивное трудовое законодательство, которое чревато в том числе и политическими увольнениями. Плоха тотальная экономия на науке и образовании, которая лишает простых людей доступа к инструментам критического мышления. Разумеется, дорога к этой общей платформе будет трудна. Однако надо потихоньку отправляться в путь.

Ну а вместо заключения, по славной традиции этого канала я просто в очередной раз вспомню строчки Свичей!

A day of great tribulation is upon us
A time of deception, conflict and unrest
I will not cower in fear and submission
I will hold my ground and resist

Небольшой дайджест важного от коллег за вчерашний день. Михаил Соколов покопался в данных опроса ВЦИОМ, посвященного отношению к войне. Две основные независимые переменные, предсказывающие антивоенные настроения, – возраст и основной источник потребления информации. Люди до 30 лет, которые не смотрят телевизор, скорее всего, и так не поддерживают вторжение. За остальных придется побороться.

Александр Замятин добавляет, что сторонники войны сряди рядовых граждан сейчас политически демобилизованы. Проще говоря, они пока просто сидят на диванах и пассивно повторяют ту повестку, которую им предлагает телекартинка. Это теоретически оставляет хорошие шансы для контрмобилизации за счет горизонтальных связей.

Григорий Юдин дал мощное интервью «Медузе». Прочитайте его полностью. Меня особенно зацепила одна мысль. Уж кому-кому, если не социологам, знать о распространенности самоубийств среди людей, плохо интегрированных в общество. В этом свете применение ядерного оружия в развивающемся конфликте не должно казаться чем-то невероятным.

Полина Аронсон, с рецензии на чью книгу начинался мой канал, наконец-то завела свой. Социология эмоций явно будет в тренде весь 2K22. Подписывайтесь обязательно.

Последние дни ко мне внезапно началось возвращаться историческое мышление, которое, как я считал, уже более-менее переустановилось на социологическое. В голове в основном какие-то спонтанные аналогии и параллели. Однако самые главные – с тем периодом, по которому я специализировался на Гумфаке. Знаете, по какой теме я защищался? Название диплома было таким: «Миниатюры Лицевого летописного свода Ивана Грозного как памятник идеологии самодержавия».

Пока поднимал те материалы, случайно обнаружил, что в интернет слили книжку Андрея Павлова и Морин Перри, которую я безуспешно тогда искал в библиотеках. Если кто-то хочет сейчас немного уйти в эскапизм и начать болезненно рефлексировать о самоповторах истории, как это, похоже, происходит со мной, то нет ничего лучше.

Нет, конечно, никакая история буквально не повторяется. Однако цикл от консолидации правящего класса вокруг молодого правителя до войны с целым блоком соседних государств при учреждении чрезвычайного положения авторы показывают необычайно выпукло. Пока читаю, снова вспоминаю все эти детали типа эсхаталогических представлений царя, его параноидальных подозрений к новгородцам, эмиграции людей типа Курбского, длительного голода и прочего.

Все эти сходства, конечно, не помогают ничего спрогнозировать. Стоит избегать пошлости прямых сравнений. Однако лично мне это помогает немного отстраниться от непрерывного потока событий, взглянуть на них как будто со стороны. Причудливое ощущение одновременной важности и бесполезности истории для жизни. Ну и других социальных и гуманитарных наук, конечно.

Кажется, среди всех моих коллег и друзей я чуть ли не единственный оптимист. Так что представлю тут мой хабермасианский сценарий из трех актов, обсужденный сегодня во время прогулки уже не вдоль Карповки, но Мойки. Можете называть это моим больным социологическим воображением, но как будто у вас есть сейчас что-то получше.

Акт первый. Инструментальные интересы рентополучателей возобладают над азартом игроков в геополитическую game of chicken. Прокуроры, члены советов директоров, президенты республик и вся их массивная клиентела хотят вернуть свой 2007-й. Система так или иначе блокирует попытку переставить себя на рельсы военного капитализма в отдельно взятой стране.

Акт второй. Крым покупается на деньги Стабфонда, Шойгу возрождает аутентичную Единую Россию. Публичная сфера легализуется, чтобы система с одной стороны приобрела контрбаланс против уже мобилизованных сторонников окончательного решения украинского вопроса, а с другой, чтобы задобрить коллективный Запад.

Акт третий. Спящий институт КПРФ наконец оживает и перерождается в массовую социал-демократическую партию. Коммуникативное действие Хабермаса в ней, конечно, должно быть разбавлено логикой господства Герфрида Мюнклера. Чистый имперский ресентимент постепенно сублимируется в проект оси Москва–Берлин–Париж против оси Вашингтон–Пекин. КПРФ побеждает в думских выборах, Михаил Лобанов выигрывает выборы мэра Москвы. Скриньте.

Историческая социология ассоциируется у нас в основном с американцами. Особенно с основателями двух влиятельных секций ASA: Political Economy of World System и Comparative Historical Sociology. Британская же версия истсоца, институционально оформленная в основном в виде регулярного семинара Лондонской школы экономики «Patterns of History» 1980-х гг., известна в России куда меньше. Очень жаль, так как его участники являются, на мой взгляд, куда более оригинальными теоретиками, близкими в своих построениях, скорее, к междисциплинарному духу школы «Анналов», нежели к мейнстриму социальных наук.

Во-первых, в отличие от акцента американцев лишь на одной из социальной сфер британцы предпочитали анализ общества в единстве его самых разнообразных составляющих. Они отказывались искать единственный перводвигатель социальной динамики, будь то капитализм или государство. Во-вторых, кроме западноевропейских обществ их интересовали племена охотников и собирателей, древние цивилизации и даже альтернативные проекты модернизации типа советского. Они считали, что в социологии невозможно сформулировать никаких обобщений, если не принимать во внимание всего разнообразия социальной организации нашего вида.

Про кого, собственно, речь? Я бы выделил четырех наиболее важных авторов. Майкла Манна у нас все-таки, к счастью, знают хорошо. Я даже сделал небольшой собственный вклад в его популяризацию, переведя одну из главных его статей. Эрнест Геллнер, известный у нас в основном как исследователь национализма, на самом деле своей главной заслугой считал создание общей социологии интеллектуалов, к числу которых он относил также классы священнослужителей и ученых. Двое других так вообще практически неизвестны. Джон Холл исследовал основания политического плюрализма на основании сравнения всех наиболее развитых обществ Средневековья. Наконец, Гарри Рансимен предложил теорию эволюционного отбора социальных практик на основании множества кейсов от падения республики в Древнем Риме до формирования движения «Солидарности» в Польше.

Кроме массы прозорливых наблюдений за важнейшими общественными трансформациями, работы всей четверки обладают несомненной литературной ценностью. Сжатое, детальное и насыщенное сухим юмором письмо необыкновенно затягивает. Скачивайте быстрее, пока интернет еще работает!

Для научной и публичной сфер в России настали темные времена. Тем более важно не теряться и сохранять наше небольшое сообщество критических социальных ученых. Я лично замолкать не собираюсь. Рад, что Вадим тоже возвращается после короткой паузы. Докажем Адорно, что мы еще о-го-го!

Дорогие друзья! Я перестал постить, но ненадолго. Мне нужно было взять перерыв, пережить всё.

Я хочу продолжать проект nc, возможно, это будет какой-то новый формат. Сейчас наступают темные и тяжелые времена, нужно быть осторожными и внимательными. Закрылись Syg.ma, закрылся Спектейт, ушли или были раздавлены многие другие. Многие не видят смысла в построении хоть какой-то интеллектуальной жизни в стране.

Я и сам ещё недавно так думал - как писал Адорно: как можно писать стихи после Освенцима?

И всё-таки для меня смысл есть до тех пор, пока то, что я делаю, дает какой-то смысл хоть одному моему подписчику или подписчице. Берегите себя, мы будем нужны новой России!

Два самых главных слова на устах всех социальных ученых сейчас: раскол элит. Кто-то страстно жаждет его приближения, а кто-то небезосновательно боится хаоса, к которому он может привести. Я не эксперт по политической экономии, однако как хорошо информированный гражданин хочу поделиться своими соображениями на этот счет.

Во-первых, согласно парадигме, за которую я топлю на этом канале, процесс раскола элит является не просто следствием изменения целей, средств или мотиваций отдельных агентов. Более фундаментальной штукой является распад структур, в которых агенты укоренены. Скажем, в классическом исследовании Теды Скочпол, посвященном в том числе событиям 1917 года в России, конкретным примером такого слома был бюджетный кризис государства. Конечно, не стоит поспешно экстраполировать закономерности общества на выходе из аграрного состояния на то, что происходит в наши дни. Мой поинт состоит только в том, что агенты могут очень долго придерживаться прежних практик даже при падении эффективности в контроле над ресурсами или поступлении плохих сигналов извне. Переломить это может только мощный шок, который поставит конец прежней конфигурации власти.

Во-вторых, кроме слома структуры очень важно образование альтернативных форм политической организации, которые заново консолидируют агентов. В литературе этот процесс обычно называется мобилизацией. Скажем, в России 1917 года ее катализатором был генералитет, в 1964 – партийный аппарат. Сегодня это, видимо, могут быть только описанные Перцевым и Гаазе клики внутри ведомств и между ними, называемые обозревателями фракталами. Так как ни формальных правил, ни сильных связей между ними нет, недоверие среди элит зашкаливает. Это также способствует воспроизводству прежних структур при всех их издержках для агентов. Прыжок на проплывающие мимо льдины будет оттягиваться, пока капитально не начнет тонуть та, на которой они дрейфуют сейчас.

Выходит ли из этих двух тезисов, что оптимистичный сценарий, про который я писал неделю назад, нам уже не светит? Нет, мне кажется, что за этот период окно возможностей только приоткрылось еще шире. Восстановление торговых и финансовых связей с внешним миром и политическая демократизация – это те опции, которые могут очень хорошо усиливать друг друга. Я по-прежнему надеюсь, что именно их выберет доминирующий фрактал в момент пересадки с одной льдины на другую. Ведь, как говорил Макс Вебер в своих лекциях, надежда – наш компас земной, а удача – награда за смелость.

Многие коллеги из социальных наук удивляются такому устойчивому влиянию официальных медиа на основные группы населения. Действительно, существующие теории, особенно в сегменте rational choice, с трудом дают ответ, почему так происходит. Так что для объяснения столь широкого распространения провластных нарративов привлекается народная психопатология, примитивный фрейдизм и прочий хлам. Короче, Россия в очередной раз сдурела. Вот и все.

Для меня данный момент позволяет немного несвоевременно позлорадствовать над теми, кто никогда не открывал старика Бурдье. Согласно исследовательской программе конструктивистского структурализма, восприятие социальных агентов основывается не на логике и фактах, а на привычных практиках, многие из которых при этом не носят дискурсивного характера, а телесны и материальны. Под этой шапкой восприятия покоятся айсберги полей с присущими им распределениями различных капиталов: культурного, экономического, социального. Короче говоря, агенты принимают решения на основании своих практических диспозиций, а диспозиции зависят от позиций в социальной иерархии.

Таким образом, воля к объективному знанию – это не часть врожденного когнитивного устройства нашего мозга, а социальная привилегия, доступная только держателям определенных капиталов на определенных полях. В основном различным фракциям образованного класса, имеющим возможность потреблять информацию на английском языке, востребованным на международном рынке труда и т.п. Остальные, включая силовиков и чиновников даже высоких звеньев, в кризисной ситуации просто держатся за устоявшиеся практики. Конечно, такое поведение не рационально в строгом смысле слова, но оно вполне разумно.

В этом во многом и заключается трагедия l'intelligentsia russe еще так с XVIII века: просвещение ширнармасс требует ликвидации целого ряда как когнитивных, так и экономических монополий, на которых держится образованный класс. Надо признаться, что насчет перспектив разрешения этой дилеммы я настроен несколько более пессимистично, чем по поводу выхода из текущего политического кризиса. Пока шовинизму одной стороны противопоставляется шовинизм другой. Fight fire with fire. Ending is near.

Вчера мы со слушателями курса читали Иммануила Валлерстайна – альтернативный Майклу Манну центр силы исторической социологии. Несмотря на то, что я болел и болею за Mann Team, построения американского отца мир-системного анализа меня тоже невероятно восхищают. Как и Никлас Луман, Валлерстайн довел до предела структурно-ориентированную социологическую теорию, в то же время отличаясь от немца последовательным материализмом. К сожалению, поддержка на старости лет разных авторитарных режимов заслужила ему уважение среди красно-коричневых конспирологов и недобрую славу среди всех остальных. Что ж, Хабермас тоже выступал за разные глупые инициативы НАТО, так что давайте просто зажмурим глаза и сосредоточимся на том, что члены этого великого поколения написали в 1960–1980-х гг. В тех работах Валлерстайна, как мне кажется, есть как минимум две очень плодотворные для социологической теории идеи.

Во-первых, установка на то, что мы живем в глобальном обществе (кстати, еще одна черта, роднящая его с Луманом). Нет никакого русского мира, как нет миров американских или китайских. Все домохозяйства, предприятия, государства, социальные движения являются маленькими потоками одной огромной воронки – капиталистической мир-экономики. Среди упомянутых в одном из предыдущих постов британцев к похожим методологическим установкам пришел Джон Холл, однако у того не хватило смелости быть в них настолько радикальным. Во-вторых, идея цикличности истории, тесно связанная с воспроизводством центр-периферийной структуры мир-системы. Да, в истории многое рифмуется. 1618 год частично повторился в 1792, а тот – в 1914. Происходит это просто потому, что организации разных типов снова и снова образуют очень похожие друг на друга иерархические конфигурации. Находя их закономерности, мы можем выделять аттракторы системы и частично предсказывать ее эволюцию.

Кроме самого Валлерстайна, world-system theory starker pack должен, пожалуй, включать еще работы его близкого друга и коллеги Джованни Арриги. Расхождения между двумя теоретиками касались прежде всего возраста существующей сейчас мир-системы, а также роли гегемонов в ее стабилизации. В частности, Арриги считал, что современное капиталистическое общество существует еще с того времени, как появились североитальянские города-государства. Еще более углубила гипотезу о средневековых истоках нашей мир-системы Джанет Абу-Луход. Взял на себя смелость последовательно концептуализировать домодерные мир-системы Кристофер Чейз-Данн. Невозможно в этой линейке также не упомянуть короткий и увлекательный курс лекций Фернана Броделя, где он поправляет своих младших американских учеников по поводу устройства мировой торговли и роли в ней альфа-городов.

У меня чешутся руки также написать о том, как мир-системные социологи относительно недавно начали заигрывать с методами сетевого анализа, но для этого, пожалуй, необходим отдельный пост. Обещаю написать его, как будет соответствующее занятие в нашем курсе. Так что закончу снова музыкальной паузой. Мне очень давно кажется, что одна песня Элтона Джона как будто суммирует многое, о чем хотели сказать нам классики исторической социологии. Да и вообще она крайне соответствует дух момента.

В ходе минувшего семинара Илона Бородина справедливо заметила, что я слишком утрирую различия между теориями Иммануила Валлерстайна и Майкла Манна. На самом деле их можно представить как разные описания мудрецами одного и того же слона – слона истории человечества. Я задумался и признал, что сходства между этими социологами особенно явно проявляются именно тогда, когда они пытаются постигнуть две главные загадки социальной темпоральности: механизм локальных изменений и направление глобальной эволюции.

Вопреки стереотипам, Валлерстайн далек от жесткого детерминизма. Он признает, что во время экономических рецессий иерархия мир-системы начинает шататься, и в ней появляются точки бифуркации. Именно в этот момент для государств и социальных движений по-настоящему начинается игра в музыкальные стулья. Хотя слоты в ядре ограничены, претендовать на них может довольно большой пул разнообразных игроков. Манн по умолчанию отдает куда большее значение агентам и контингентности связей между ними. Тем не менее, к значимым эпизодам изменений, на его взгляд, могут привести только те действия агентов, которые радикально смещают баланс власти в одной из четырех плоскостей. При этом подрыв одной сети невозможен без построения другой даже вопреки намерениям действующих лиц.

Главным мировым процессом для Валлерстайна является пульсация капиталистической мир-экономики, колонизирующей внешние области и умножающей товарные цепочки внутри. Кончится экспансия – кончатся источники ренты. Скептически относясь к идее финальных точек в человеческой истории, Манн все же согласен, что она имеет двойственное содержание. С одной стороны, маятник власти постоянно раскачивается между централизацией и плюрализацией власти. С другой стороны, чистый остаток этих колебаний – властная инфраструктура человечества в целом.

Итак, именно схватывание расхождений между теоретиками позволяет подметить единство их стремлений. В западной культуре вообще распространен мотив соперничества–дружбы между равновеликими: смеющийся Демокрит и плачущий Гераклит, бегущий под кольцо Мэджик и палящий из-за линии Берд, контролирующий умы Профессор Икс и контролирующий тела Магнето. Я думаю, что отношения между создателями мир-системной теории и организационного материализма нисколько не затеряются в этом ряду.

История «Медузы» про дезертира Альберта Сахибгареева – любопытный кейс для социологической теории. Вопрос встает ребром: если человек может сказать «Нет!» даже такой иерархичной репрессивной организации, как российская армия, значит ли это, что социальные структуры крайне переоценены? Может, стоит все бросить, и вернуться к рацчойсу, АСТ, этнометодологии?

Для начала надо признать, что человек никогда не сливается с социальным полностью. Опасно впадать в позднепарсоновские или альтюссеровские иллюзии, нивелирующие момент осознанного действия вовсе. Дюркгейм писал о человеке как о homo duplex: никто не может выжить без общества, но и полное поглощение обществом ведет к смерти. Не зря структуралистские теоретики здорового человека вслед за ним продолжали рассуждения о структуре как системе отношений, узел в которых при определенных условиях приобретает собственное значение. Элиас старательно черпал язык для описания подобных ситуаций из психоанализа, Бурдье – из феноменологии, Берт – из прагматизма и т.п.

Впрочем, вернемся к Альберту. Обратите внимание, что, в отличие от знаменитого французского тезки, он в своем маленьком бунте не полагался исключительно на метафизические рассуждения. На каждом этапе бегства ему помогали не бессмыслица и абсурд, а достаточно автономные от государства социальные поля со своими закономерностями. У Альберта был телефон, на котором он мог читать новостные каналы. Мать ему сразу поверила и поддержала. Комитет солдатских матерей подобрал ему адвоката. В конечном итоге, побить репрессивную структуру смог не всесильный агент, а другие структуры – горизонтальные.