Теория «Щита и меча».

Существует расхожая фраза, будто де Голль в годы Второй мировой сумел сберечь французскую честь, а Петен – французские кошельки. Мол, благодаря «Сражающейся Франции» французы де-факто оставались в составе антигитлеровской коалиции, боровшейся со вселенским злом, и в то же время коллаборационистский режим Виши до поры до времени обеспечивал относительную безопасность и сохранность собственности на Юге Франции в так называемой «Свободной зоне».

К тому же разряду относится теория «Щита и меча», популярная среди французов в 1940 – 1942 гг., а затем взятая на вооружение провишистскими ревизионистами. Заключалась она в том, что несмотря на внешнюю конфронтацию де Голля и Петена (первый был заочно приговорён в Виши к смерти как дезертир и изменник, второй клеймился «Свободной Францией» как предатель) оба лидера якобы сознательно делали одно дело: де Голль как «меч» разил врагов заграницей, а Петен как «щит» спасал французов в метрополии, дурача глупую немчуру и собирая силы для внезапного удара.

Примечательно, что на первых порах данную теорию активно использовали немногочисленные активисты Сопротивления, пытавшиеся перетянуть к себе как можно больше сторонников из числа вишистов.

Теория о «Щите и мече» значительно поблекла в 1942 г. Сначала весной-летом немцы добились депортации части евреев из Франции в концлагеря, причём облавы осуществляла именно французская полиция. Окончательный крах и популярности режима, и популярности самого маршала произошёл в ноябре, когда немцы, нарушив перемирие 1940 г., вторглись в «Свободную зону». «Щит нации» Петен в критический момент никак не проявил себя, отказавшись от вооружённого сопротивления и перехода на сторону союзников, благо французская Северная Африка уже находилась под их контролем.

Следующие полтора года вишистский режим был скорее фикцией, прикрывавшей немецкое господство. На судебном процессе 1945 г. Петен пытался защищаться, мол он «пытался защитить французов» через коллаборацию, но у него ничего не вышло: маршал был приговорён к смертной казни с лишением гражданских прав и конфискацией имущества. Помилованный де Голлем, Петен умер в заключении на острове Иль-д’Йе в 1951 г.

​​Сто лет назад, 11 июля 1920 г., в приграничных районах Западной и Восточной Пруссии прошли референдумы, на которых местные жители решали оставаться ли им в составе Германии или присоединиться к Польше.

Версальский мирный договор принято только ругать, и зачастую ругать справедливо, однако при всех своих минусах, Версальская система предполагала проведение плебисцитов на спорных территориях, на которых местные жители демократическим путём решали бы, в каком государстве они хотят жить. Для сравнения, после Второй мировой в Европе никто ничьего мнения не спрашивал, и территориальные проблемы решались другими методами.

В числе прочих, после Первой мировой территориями плебисцита являлись приграничные районы Западной и Восточной Пруссии, именуемые по-польски Вармией и Мазурией. На первый взгляд, надежды поляков на включение этих территорий в свой состав не были лишены оснований: из 720 тыс. населения края официальные подсчёты, проведённые ещё при кайзере, фиксировали 270 тыс. польскоговорящих (37,5%), неофициальные – до 440 тыс. (60%). Однако общий язык оказался недостаточным аргументом для воссоединения с Польшей.

При кайзере немцы проводили очень жёсткую ассимиляторскую политику по отношению к польскому населению, так что к 1920 г. многие носители польского языка воспринимали себя скорее пруссаками, как максимум считали себя отдельными мазурами и вармяками, но не поляками. Свою роль играло и то, что в отличие от поляков, мазуры являлись протестантами, то есть в религиозном отношении стояли ближе к немцам. Наконец, летом 1920 г. в разгаре была советско-польская война, армия Тухачевского рвалась к Варшаве, и было совсем неочевидно, а будет ли вообще существовать независимое Польское государство.

В итоге немцы на референдуме победили с разгромным счётом: в Восточной Пруссии «за» Германию проголосовали 98%, в Западной Пруссии – 92%. К Польше отошли лишь несколько деревенек на самой границе. В честь победы немцы заставили регион памятными камнями и мемориальными табличками с надписями вроде: «Немцами были. Немцами остались» или «Мазурия – немецкая земля, руки прочь, жадные поляки!».

Референдум лишь отсрочил переход Мазурии и Вармии к Польше на 25 лет. В 1945 г. эти земли всё равно отошли к Польше, но теперь уже никто никаких референдумов не проводил. Немецкое население было изгнано, а мазуры и вармяки были объявлены поляками. Сегодня на этих территориях располагается Варминьско-Мазурское воеводство Польши.

«Парки советского периода», куда можно свезти большинство памятников Ленину и тому подобной красной публике - замечательная идея, которая к тому же может привлечь туристов. Так, например, поступили на Тайване после демократизации: в мемориальные парки свезли вездесущие до того монументы Чан Кайши. В конце концов, у Москвы уже есть подобный опыт: памятник Дзержинскому, который при Советах стоял на Лубянке, сейчас спокойно стоит в «Музеоне».

Впрочем, из огромного массива однотипных Ильичей, пожалуй, стоит оставить те, которые представляют собой нестандартные монументальные решения, вроде достопамятного символа Улан-Удэ. В конце концов, даже у вандалов-коммунистов рука не поднялась на памятник Николаю Павловичу на Исаакиевской площади по причине выдающихся инженерных характеристик монумента.

В новом видео рассказываю, почему России нужна «мягкая» десоветизация, а тотальная война с памятниками в духе украинских националистов или активистов BLM — ни в коем случае не нужна.

Делитесь видео и обязательно подписывайтесь на канал!

https://www.youtube.com/watch?v=tgWXms8V36w

12 июля 1943 г. в подмосковном городе Красногорске из числа немецких эмигрантов и военнопленных был сформирован Национальный комитет «Свободная Германия» – самая известная структура немецких коллаборантов в годы Второй мировой войны.

Это не было «правительство в изгнании», скорее общественная организация, созданная Главным политическим управлением Красной армии для пропагандистского воздействия на Вермахт и население в самой Германии. Особенность комитета заключалась в том, что, будучи созданным в Советском Союзе, он ставил целью объединение максимально широкого фронта антигитлеровских оппозиционеров: коммунистов, социал-демократов, либералов, христианских демократов, консерваторов, националистов и… даже оппозиционных Гитлеру национал-социалистов, которым обещали амнистию в случае своевременного перехода на сторону Антигитлеровской коалиции. В учредительном манифесте о коммунизме не говорилось ни слова, только о демократии, социальной справедливости и мире.

Финальным штрихом являлось знамя Комитета: кайзеровский чёрно-бело-красный флаг. Красный цвет даже не обсуждался, а от веймарского чёрно-красно-жёлтого знамени отказались из-за неприятных ассоциаций с разрухой, инфляцией и безработицей. Так, антигитлеровские оппозиционеры, собранные Москвой в 1943 г., действовали под флагом империи Бисмарка и Вильгельма II, флагом, являвшимся государственным в самой гитлеровской Германии в 1933 – 1935 гг., когда нацисты только укрепляли свой режим.

В течение первого полугода деятельности пропаганда «Свободной Германии» была нацелена на военную, промышленную и государственную элиту Рейха: свергните Гитлера, отведите войска к довоенным границам и заключите с союзниками почётный мир. Лишь после Тегеранской конференции, где было принято решение о территориальном разделе Германии, пропаганда Комитета переключались на призывы к простым немцам дезертировать из армии и саботировать военные мероприятия дома, приближая военный разгром нацистского режима.

Впрочем, в реальности коммунисты всё равно держали все нити управления «Свободной Германией» в своих руках. Пока военнопленные и беспартийные выполняли представительские функции в подмосковном посёлке Лунёво, именно коммунисты в Москве печатали пропагандистские листовки, издавали газеты и вели радиопередачи для лагерей военнопленных и соотечественников «на той стороне».

В сентябре 1943 г. был создан «Союз германских офицеров», который возглавил генерал от артиллерии Вальтер фон Зейдлиц-Курцбах, пленённый под Сталинградом. Вплоть до конца войны «Союз» устами пленных офицеров призывал командиров Вермахта повернуть оружие против нацистов, в августе 1944 г. к кампании удалось привлечь даже пленного фельдмаршала Паулюса. Впрочем, ни одного заметного случая дезертирства или перехода на сторону РККА крупных воинских подразделений Вермахта под воздействием пропаганды «НКСГ» или «СГО» не зафиксировано. Просьбы Зейдлица-Курцбаха о создании боевых подразделений из немецких военнопленных были проигнорированы, и оружие в руки немецкие коллаборационисты так и не взяли.

​​Была ли Сибирь колонией, и было ли это плохо?

В 1912 г. вся Россия отмечала 100-летие Победы в Отечественной войне против Наполеона. В Смоленске, где в августе 1812 г. произошло одно из ключевых сражений той войны, был заложен памятник «Благодарная Россия – героям 1812 года», открытый уже в 1913 г. Монумент венчают фигуры двух орлов, обороняющих гнездо от ползущего к нему галла. Однако не менее интересен и постамент. На нём в последний «мирный» год Российской империи была размещена карта той самой «Благодарной России». На ней можно увидеть Центральные губернии, Финляндию, Прибалтику, Польшу, Закавказье… и всё. «Благодарная Россия» на официальном памятнике, воздвигнутом в 1913 г., заканчивалась Уральскими горами. Ещё за сто лет до того, статский советник Михаил Баккаревич в официальном статистическом обозрении Сибири за 1810 г. назвал её «нашим Перу и Мексикой», прямо сравнив край с испанскими владениями в Америке. Чем же была Сибирь в составе Российской империи?

Термин «колония», что у нас, отягощённых семидесятилетним опытом марксизма-ленинизма, что на Западе, «богатом» марксизмом в его франкфуртских и прочих изводах, воспринимается чаще всего в сугубо тёмных тонах. «Колония» – это что-то малоприятное и недостойное, жителей колонии угнетают, беспощадно эксплуатируют и отказывают в элементарных правах. Позволю себе не согласиться с этой точкой зрения. Да, метрополия чаще всего смотрит на колонии с точки зрения, что можно отсюда вывезти, и зачастую с большим подозрением относится к политической самоорганизации её жителей. Но на другой чаше весов неоспоримые преимущества. Метрополия – чаще всего далеко, и чем она дальше, тем слабее административный и бюрократический контроль. Ты – лихой и предприимчивый человек, готовый к риску и авантюрам? Что как не колония даст шанс реализовать самые дерзкие прожекты? Царь – далеко, а Бог – высоко. Ищешь даровой земли, и чтоб соседей поменьше да без надоедливых дворян-кровопийц? Что как не колония удовлетворит эти желания? Не можешь пробиться наверх из-за слишком сильной конкуренции? В колонии меньше народу, и стать здесь первым куда проще, чем вторым в метрополии. Ваше сообщество преследует правительство из-за специфических религиозных взглядов? Вы знаете, куда держать путь.

Русская историческая наука, запуганная негативными коннотациями термина «колония», вывернулась и изобрела термин «окраины». Хороший термин, не имею ничего против его использования, но как мне кажется, применительно к Сибири он всё же является эвфемизмом. Да, Сибирь была колонией России. Из этой колонии высасывали сначала пушнину, затем драгоценные металлы и хлеб. При этом, опасаясь внутренней конкуренции с дешёвым сибирским зерном, в конце XIX в. между Россией и Сибирью появилась внутренняя таможенная граница – Челябинский перелом, которая защищала производителей Центральной России от сибирских конкурентов. Метрополия очень боялась сибирского сепаратизма, поэтому при Романовых здесь так и не появилось земского самоуправления, а чиновники преимущественно были не местными, а «навозными». И в этой же колонии никогда не было крепостного права. Благодаря бескрайним просторам и постоянному отходу на промыслы, сибирский крестьянин был куда более зажиточен и независим в суждениях, нежели его центральнороссийский собрат. Нигде больше в России не было настолько мощного купеческого сословия, способного смещать губернаторов, и зарабатывавшего миллионы на золотодобыче и торговле с Китаем. Нигде больше не было настолько слабых социальных перегородок.

И, наконец, не было более эффективной русской национальной лаборатории, чем Сибирь и Дальний Восток, где многочисленные переселенцы великороссы, малороссы, белорусы, поляки и прочие за одно поколение превращались в русских людей. «Русификация» Сибири – пожалуй, самый успешный проект русского национализма. Испанцы не смогли «национализировать» свои Перу и Мексику. Англичане не смогли сделать тоже самое с Тринадцатью колониями. Русские – смогли. И это, на самом деле, потрясающий повод для гордости.

О перипетиях социализма в послевоенной Германии
 
Вопреки распространённому мнению, освобождение Красной армией стран Центральной и Юго-Восточной Европы от нацизма вовсе не означало установления там коммунистических диктатур сразу с 1945 г. Напротив, до конца 1940-х гг. они являлись относительно демократическими государствами, причём некоторые из них, вроде Венгрии и Румынии, были даже демократичнее довоенных режимов. Становление коммунистических диктатур проходило постепенно, шаг за шагом. Лидер венгерских коммунистов Матьяш Ракоши назвал данный процесс «тактикой салями». Власть коммунистов в Восточной Германии установилась тоже не сразу.
 
В одном из недавних постов уже говорилось, что при формировании муниципальных управлений в Восточной зоне Германии в мае – июне 1945 г. на первые роли выдвигались социал-демократы, буржуазные либералы и аполитичные технократы. Впрочем, коммунисты оставляли за собой ключевые должности руководителей кадровых отделов, отделов образования и начальников полиции. Как выразился лидер коммунистов Вальтер Ульбрихт: «Всё должно выглядеть вполне демократически, но по существу власть должна находиться в наших руках». Одновременно были распущены стихийно сформировавшиеся общественные Антифашистские комитеты, объединявшие представителей всех антинацистских партий, по причине их неконтролируемости.
 
Затем, в июне, была воссоздана Коммунистическая партия. В её Учредительном манифесте ни разу не упоминалось слово «социализм», зато содержались требования завершения буржуазной революции 1848 г., окончательного уничтожения прусского феодализма и создания многопартийной парламентской республики. Более того, один из пунктов обещал: «Совершенно беспрепятственное развитие свободной торговли и частной предпринимательской инициативы на основе частной собственности». Это выглядит особенно пикантно, учитывая, что в Западной зоне в тот же самый момент формировались две ведущие партии – Социал-демократическая и Христианско-демократический союз. Социал-демократы даже не стали пересматривать свою программу времён Веймарской республики, в которой провозглашалась конечная цель в виде построения марксистского общества. Аленская программа ХДС 1947 г. начиналась с утверждения, что «Капитализм не сумел защитить государственных и социальных интересов немецкого народа», а потому должен быть заменён «христианским социализмом». Рыночник Конрад Аденауэр лишь к 1949 г. сумел перебороть «левое» крыло ХДС. Таким образом, вышел исторический казус: получалось, что на ранних этапах своего существования Западная зона оккупации Германии собиралась строить социализм, а Советская – капитализм.
 
Впрочем, такое положение дел продолжалось недолго. В Советской зоне изначально также была создана Социал-демократическая партия, но уже в апреле 1946 г. КПГ «задушила» её в объятиях «братской любви», сформировав общую Социалистическую единую партию Германии (СЕПГ). Так, социализм вернулся в программные установки ведущей восточно-немецкой партии.
 
Однако ещё два года СЕПГ официально придерживалась так называемого «тезиса Аккермана», выдвинутого её идеологом Антоном Аккерманом, согласно которому Германия должна была идти своим собственным путём к социализму без слепого копирования опыта СССР. Лишь разрыв Восточного блока с излишне самостоятельной Югославией в 1948 г. окончательно закрепил идеологическую монополию внутри правящей партии будущей ГДР.

«Канадцы проходят перед Триумфальной аркой в Париже на Параде Победы 14 июля 1919 г.»

Альфред Бастьен, 1920 г.

​​Про революции

Замечаю, как совсем неглупые люди, которых при иных обстоятельствах мог бы назвать единомышленниками, подпадают под влияние исторического искажения, будто «большевики хоть и сволочи, но ведь и ликбез, и электрификацию, и индустриализацию – тоже они провели, выходит, не зря революция была». Согласно указанной логике, видимо, не случись революции, до сих пор бы жили в деревнях, ходили в лаптях и необразованными сидели без света.

Корневая проблема этой точки зрения, на мой взгляд, заключается в том, что она упирается в сугубо марксистскую трактовку революций. Для марксистов, будь то сами классики – Маркс и Энгельс, или Ленин, революция является радикальным разрывом с прошлым, разделяющим историю общества строго на «до» и «после». Однако существует и иная, к сожалению, менее известная у нас, точка зрения. Её сформулировал классик политического консерватизма, современник Маркса – француз Алексис де Токвиль. Для него революция – всего лишь ускорение тех процессов, которые уже десятилетиями, а то и столетиями, зрели и развивались в недрах Старого порядка. Токвиль считал, что Французская революция конца XVIII в. не есть нечто новое и доселе неведанное, а всего лишь логическое продолжение государственной централизации и модернизации, которые были начаты ещё министром Кольбером при Людовике XIV, когда Старый порядок находился в зените своего могущества. В качестве примера можно привести Вандейское восстание. Против чего восстали контрреволюционные крестьяне Западной Франции в 1793 г.? Против приватизации земли горожанами, против «огосударствления» Церкви и против всеобщего воинского призыва. То есть против тех вещей, к которым королевская власть сама стремилась весь XVIII в., и что революция лишь осуществила на практике.

Так уж вышло, что «нашим Токвилем» является иностранец – американский профессор из Огайо Дэвид Хоффман. Его книга «Взращивание масс. Модерное государство и советский социализм. 1914 – 1939», вышедшая в моём любимом издательстве «Новое литературное обозрение» в 2018 г., применяет токвилевский подход к Русской революции. Книга Хоффмана позволяет ещё раз убедиться в неочевидном для многих факте: в первой половине XX в. ВСЕ западные государства, независимо от типа политических режимов, шли в едином модерновом направлении: исходили из возможности преобразовать общество в соответствии с научными (или только кажущимися «научными») идеалами, прокачивали социальный патернализм, беря на себя всё больше социальных обязательств, шли по пути «тотализации» войны, ставили под контроль частную жизнь индивида, активно пичкая того пропагандой и форматируя его социально-политическое поведение, не гнушаясь политическими репрессиями.

Соответственно, любой, кто бы не находился у власти в России, хоть инопланетянин, свалившийся с Марса, реформировал бы страну по вполне определённым лекалам. Ликбез был бы проведён. Та же знаменитая орфографическая реформа, призванная упростить правописание, официально разрабатывалась с 1904 г., а реализована была Временным правительством в мае 1917 г. Главное управление государственного здравоохранения было создано ещё в империи в 1916 г., а Министерство государственного призрения вкупе с Министерством труда впервые появились при Временном правительстве. План тотальной электрификации, ставший известным как «План ГОЭЛРО» имел в своей основе наработки ещё имперских времён. Скобелевский комитет с 1914 г. вёл активную военную пропаганду, в том числе и кинематографическую, а массовые депортации немцев и евреев в 1914 – 1915 гг. наряду с введением продразвёрстки в 1916 г. предвосхитили аналогичные мероприятия советского периода. Первый политический культ личности в России принадлежал отнюдь не Ленину или Сталину, а Керенскому.

Кто-то может сказать, что подобная концепция оправдывает коммунистов, мол они, получается, ничего выдающегося то и не сделали. На мой взгляд, подход Токвиля и Хоффмана, наоборот, выносит большевикам суровый приговор: стоило ли ради столь естественных вещей жертвовать таким количеством жизней?