Публикуем ещё один рассказ Славы, написанный в СИЗО — снова о гражданской войне в Таджикистане.
Когда раздались первые взрывы, мама и Наташа взяли маленькую Манижу и пошли к реке, в сторону, противоположную гулу и грохоту. Уже почти у садов стало понятно, что они идут не от взрывов, а на взрывы. Многие, как и они, спускались к реке без вещей, спешно схватив своих и чужих детей, ведь грохот говорил, что бой идёт на самой окраине района. Навстречу им шли другие, не менее перепуганные, и рассказывали, что бой идёт на той стороне реки, виден дым, а восточный выезд из города перекрыт и там тоже стреляют. Народ столпился у глазной поликлиники в полной растерянности. Прибывали новые, уже успевшие собрать тюки.
Глазная больница – бывший детский сад для инвалидов по зрению. Он там всё ещё был, в одном из корпусов. Тенистый сад и абрикосовая роща, каменный забор и остров тишины за ним, иллюзия безопасности, по другую сторону которой должны приехать автобусы для эвакуации. Заберут детей и врачей, но, может, не только их. Там я и нашёл маму, спустившись к домам из предгорья, обойдя район с северо-востока. Я уже побывал на автовокзале, где народу было ещё больше, курсировали новости и свежие слухи. Там северных взрывов уже не боялись, зная, что это дикое кривое эхо юго-западного боя, которое, вдоволь пожонглировав им, горы возвращают с севера. Звук прокатывается по драконьему гранитному хвосту и шатает окна в пустой бабушкиной квартире, катится по улицам, как перекати-поле, и дурачит, пугая.
Дети из «глазного садика» высыпали во двор в трогательных очках с бинтиком вместо одного из окуляров. Маленькие испуганные одноглазики, они бродят среди кустов легустры и приседают при каждом взрыве. Ко мне прижимается один, во время очередной отрыжки гор, нечаянно прижимается к высокому восьмикласснику, как к настоящему взрослому. Наполненный нежностью к этим совятам в очках и к этому, моему, обнимаю его и его сестру, что держит его за руку. Скорее бы приехал автобус. Я готов хватать совят под мышки и грузить их, лишь бы спасти, готов просто по одному носить их домой. И я таким же ехал однажды, убегая от взрывов и стрельбы через похожие обнаглевшие горы, что так всех запутали и перепугали. Натарс, говорю, хама нахз мешавад, но маленький таджик не понимает – либо я говорю настолько погано, что он думает, что это русский, или он, напротив, не знает таджикского. Не бойся, всё будет хорошо. Я сам не знаю, будет ли, но мне важно сказать. Мы словно передаём из рук в руки пиалу с надеждой. Однажды она вернётся и ко мне, а сейчас я отдаю её малышу, который и не догадывается, что я видел это эхо куда ближе всего сутки назад. Мама подходит и говорит: жителей не повезут. Никого не повезут. Дорога перекрыта. Они еды привезли, я взяла. Как же совята, думаю. А мы как? Домой идти совершенно не хочется, да и непонятно – будет ли там безопасно. С людьми здесь всё же спокойнее. По больнице стрелять не будут, не должны, это нельзя сказать точно, но не должны же. Думаю об этом и не верю себе, ведь вчера я видел другое.
Бой застал нас за игрой в Денди. Мы приехали к Фирдавсу в махаллю, в частный дом. Я всегда хотел там побывать во взрослом возрасте. Раньше я рассматривал её с крыши в бинокль, и она казалась сосредоточением образов из песни к мультику «Аладдин» - о, дивный восток. Там была расписная мечеть, живописный, 30-х годов, рынок, глиняные дома и минидворцы каких-то районных воротил, старинная крепость и древние деревья, обнесённые заборами, что были там ещё раньше самого города. Мы как-то забрели на окраину махалли и подрались с местными. С тех пор я её не любил и опасался.
Когда раздались первые взрывы, мама и Наташа взяли маленькую Манижу и пошли к реке, в сторону, противоположную гулу и грохоту. Уже почти у садов стало понятно, что они идут не от взрывов, а на взрывы. Многие, как и они, спускались к реке без вещей, спешно схватив своих и чужих детей, ведь грохот говорил, что бой идёт на самой окраине района. Навстречу им шли другие, не менее перепуганные, и рассказывали, что бой идёт на той стороне реки, виден дым, а восточный выезд из города перекрыт и там тоже стреляют. Народ столпился у глазной поликлиники в полной растерянности. Прибывали новые, уже успевшие собрать тюки.
Глазная больница – бывший детский сад для инвалидов по зрению. Он там всё ещё был, в одном из корпусов. Тенистый сад и абрикосовая роща, каменный забор и остров тишины за ним, иллюзия безопасности, по другую сторону которой должны приехать автобусы для эвакуации. Заберут детей и врачей, но, может, не только их. Там я и нашёл маму, спустившись к домам из предгорья, обойдя район с северо-востока. Я уже побывал на автовокзале, где народу было ещё больше, курсировали новости и свежие слухи. Там северных взрывов уже не боялись, зная, что это дикое кривое эхо юго-западного боя, которое, вдоволь пожонглировав им, горы возвращают с севера. Звук прокатывается по драконьему гранитному хвосту и шатает окна в пустой бабушкиной квартире, катится по улицам, как перекати-поле, и дурачит, пугая.
Дети из «глазного садика» высыпали во двор в трогательных очках с бинтиком вместо одного из окуляров. Маленькие испуганные одноглазики, они бродят среди кустов легустры и приседают при каждом взрыве. Ко мне прижимается один, во время очередной отрыжки гор, нечаянно прижимается к высокому восьмикласснику, как к настоящему взрослому. Наполненный нежностью к этим совятам в очках и к этому, моему, обнимаю его и его сестру, что держит его за руку. Скорее бы приехал автобус. Я готов хватать совят под мышки и грузить их, лишь бы спасти, готов просто по одному носить их домой. И я таким же ехал однажды, убегая от взрывов и стрельбы через похожие обнаглевшие горы, что так всех запутали и перепугали. Натарс, говорю, хама нахз мешавад, но маленький таджик не понимает – либо я говорю настолько погано, что он думает, что это русский, или он, напротив, не знает таджикского. Не бойся, всё будет хорошо. Я сам не знаю, будет ли, но мне важно сказать. Мы словно передаём из рук в руки пиалу с надеждой. Однажды она вернётся и ко мне, а сейчас я отдаю её малышу, который и не догадывается, что я видел это эхо куда ближе всего сутки назад. Мама подходит и говорит: жителей не повезут. Никого не повезут. Дорога перекрыта. Они еды привезли, я взяла. Как же совята, думаю. А мы как? Домой идти совершенно не хочется, да и непонятно – будет ли там безопасно. С людьми здесь всё же спокойнее. По больнице стрелять не будут, не должны, это нельзя сказать точно, но не должны же. Думаю об этом и не верю себе, ведь вчера я видел другое.
Бой застал нас за игрой в Денди. Мы приехали к Фирдавсу в махаллю, в частный дом. Я всегда хотел там побывать во взрослом возрасте. Раньше я рассматривал её с крыши в бинокль, и она казалась сосредоточением образов из песни к мультику «Аладдин» - о, дивный восток. Там была расписная мечеть, живописный, 30-х годов, рынок, глиняные дома и минидворцы каких-то районных воротил, старинная крепость и древние деревья, обнесённые заборами, что были там ещё раньше самого города. Мы как-то забрели на окраину махалли и подрались с местными. С тех пор я её не любил и опасался.
Красивый советский центр, главной улицей упирающийся в горы, заканчивался, стоило случайно свернуть с одной из больших улиц и углубиться метров на 50 в лабиринты складов и гаражей. Где-то глиняный забор начинался сразу за универмагом или кинотеатром. Махалля – живописная деревня в центре города, с овчарнями, садами и курятниками вокруг исторических памятников, разрушенных временем. Отец Фирдавса врач и преподаёт в здании рядом с его маленьким домом в саду из тута, урюка и граната. Мы пришли в гости и планировали играть весь вечер, утром ехать в школу на троллейбусе, потом играть первую игру школьных соревнований по баскету.
Началось вечером. Город понял, что происходит, лишь на следующее утро. Громыхнуло через дорогу. Мы тут же залезли кто на крышу, кто на тутовник. Дымило здание ОВД. Начались очереди. Это было очень близко. Словно слишком громко для того, чтобы люди держали источник этого шума в руках, но они держали, стреляли и кричали. Север Таджикистана, расслабленный, тихий и сытый, до этого дня войны не знал, зато тут жило много южан и русских, видевших её начало. Взрослые тащат нас в подвал, мы ложимся на пол и слушаем дребезжание окон от взрывов на соседней улице. Доносится восьмибитная мелодия неоконченной игры. Блеют овцы. За забором бегут и кричат женщины. Проносится и стихает сирена. Дребезжит телефонный звонок. За пять минут прошло несколько вечностей. Мы играли в приставку словно невероятно давно.
Амирхан-ака, отец Фирдавса, лечил раненых в Душанбе, потом стал водителем и возил челноков из Бишкека, потом – снова врач. Он уже собирает аптечку. Это самое важное. Мы приходим в себя и начинаем стаскивать в подвал еду из холодильника. Я позвонил себе домой, но никто не взял трубку. Позже связи не было. Трескотня выстрелов переместилась на запад и как будто всё закончилось, не прошло и трёх часов. В старой крепости, построенной ещё Александром Македонским, в которой позже скрывался от монголов Тимур Малик, была военная часть. Сейчас стреляли там. На улице за нашим домом – здание милиции и мединститут. Повстанцы захватили ОВД и часть в крепости, атаковали аэропорт и контролировали левый берег Сыр-Дарьи, а к правому перекрыли дорогу с востока, но мы об этом ещё не знаем, как и весь город. Кроме военных.
За воротами началось движение и суета. Амирхан-ака узнаёт голоса соседей и высовывается в окно. Горит дом в самом начале улицы и соседи носят вёдра. Мы с Фирдавсом рвёмся помочь, но нас не пускают. Надо как-то сообщить домой или выбраться и попасть туда. Вдруг там сейчас так же? В соседнем дворе овца застряла в заборе из рабицы. Нам поручают её вытащить, и это повод выйти за ворота, что-то понять и быть полезным. Страха нет, есть деятельное возбуждение и кураж, мы бежим по узкому переулку, огибая дом, и я лезу через забор. Овца пахнет овцой. Фира идёт в дом и зовёт соседей. Никого нет. Тяну животное за шкуру. Понимаю, что лучше протолкнуть вперёд. Снова близкие выстрелы, а в ответ – оглушительный рокот со стороны главной улицы. Словно весь район начинает кричать хором. Я падаю в пыль и лежу с пустой головой, в которой гудит пульс, и ловлю каждый звук сквозь бесючее блеяние овцы. Переворачиваюсь на спину. Чувствую спиной круглый навоз. Он пахнет, это точно он. Лежу в куче овечьего дерьма и опавших листьев чинары. Вижу вертолёт, летящий в сторону реки. Рокот винта делит очередную вечность пополам. – Слава! – кричит Фира. – Живой? – Конечно! – Конечно, я не могу представить , что меня могут убить страхи, привезённые мной с юга, уже так далеко. – Конечно!
Овца сама успела пролезть в соседний двор. Почему спасать овцу показалось взрослым безопаснее, чем помогать тушить пожар? Это явно не так. – Закончилось? – Далеко стреляют. – Пошли тогда. Лезем через очередной забор. Мы внутри богатой фазенды с качелей и высоким домом с резным балконом. С него должно быть хорошо всё видно. Почему нет людей? Понимаю, что все или в доме, или на улице. – Мы соседи! За овцой!
Началось вечером. Город понял, что происходит, лишь на следующее утро. Громыхнуло через дорогу. Мы тут же залезли кто на крышу, кто на тутовник. Дымило здание ОВД. Начались очереди. Это было очень близко. Словно слишком громко для того, чтобы люди держали источник этого шума в руках, но они держали, стреляли и кричали. Север Таджикистана, расслабленный, тихий и сытый, до этого дня войны не знал, зато тут жило много южан и русских, видевших её начало. Взрослые тащат нас в подвал, мы ложимся на пол и слушаем дребезжание окон от взрывов на соседней улице. Доносится восьмибитная мелодия неоконченной игры. Блеют овцы. За забором бегут и кричат женщины. Проносится и стихает сирена. Дребезжит телефонный звонок. За пять минут прошло несколько вечностей. Мы играли в приставку словно невероятно давно.
Амирхан-ака, отец Фирдавса, лечил раненых в Душанбе, потом стал водителем и возил челноков из Бишкека, потом – снова врач. Он уже собирает аптечку. Это самое важное. Мы приходим в себя и начинаем стаскивать в подвал еду из холодильника. Я позвонил себе домой, но никто не взял трубку. Позже связи не было. Трескотня выстрелов переместилась на запад и как будто всё закончилось, не прошло и трёх часов. В старой крепости, построенной ещё Александром Македонским, в которой позже скрывался от монголов Тимур Малик, была военная часть. Сейчас стреляли там. На улице за нашим домом – здание милиции и мединститут. Повстанцы захватили ОВД и часть в крепости, атаковали аэропорт и контролировали левый берег Сыр-Дарьи, а к правому перекрыли дорогу с востока, но мы об этом ещё не знаем, как и весь город. Кроме военных.
За воротами началось движение и суета. Амирхан-ака узнаёт голоса соседей и высовывается в окно. Горит дом в самом начале улицы и соседи носят вёдра. Мы с Фирдавсом рвёмся помочь, но нас не пускают. Надо как-то сообщить домой или выбраться и попасть туда. Вдруг там сейчас так же? В соседнем дворе овца застряла в заборе из рабицы. Нам поручают её вытащить, и это повод выйти за ворота, что-то понять и быть полезным. Страха нет, есть деятельное возбуждение и кураж, мы бежим по узкому переулку, огибая дом, и я лезу через забор. Овца пахнет овцой. Фира идёт в дом и зовёт соседей. Никого нет. Тяну животное за шкуру. Понимаю, что лучше протолкнуть вперёд. Снова близкие выстрелы, а в ответ – оглушительный рокот со стороны главной улицы. Словно весь район начинает кричать хором. Я падаю в пыль и лежу с пустой головой, в которой гудит пульс, и ловлю каждый звук сквозь бесючее блеяние овцы. Переворачиваюсь на спину. Чувствую спиной круглый навоз. Он пахнет, это точно он. Лежу в куче овечьего дерьма и опавших листьев чинары. Вижу вертолёт, летящий в сторону реки. Рокот винта делит очередную вечность пополам. – Слава! – кричит Фира. – Живой? – Конечно! – Конечно, я не могу представить , что меня могут убить страхи, привезённые мной с юга, уже так далеко. – Конечно!
Овца сама успела пролезть в соседний двор. Почему спасать овцу показалось взрослым безопаснее, чем помогать тушить пожар? Это явно не так. – Закончилось? – Далеко стреляют. – Пошли тогда. Лезем через очередной забор. Мы внутри богатой фазенды с качелей и высоким домом с резным балконом. С него должно быть хорошо всё видно. Почему нет людей? Понимаю, что все или в доме, или на улице. – Мы соседи! За овцой!
- Фира, иди сам говори, это твои соседи. (В домах бывало оружие, последствия войны, могли и выстрелить, мало ли – мародёры. В ситуации кромешной бедности первый мародёр – твой сосед.) Дверь на улицу открыта. Выгоняем туда овцу, и Фира тащит её в свою овчарню, чтобы потом вернуть соседям. Я взбегаю по ступеням на веранду, чтобы на свой страх и риск взглянуть на район. В здании ОВД обуглены окна верхних этажей. В махалле горят три дома, а не один. Вертолёт летит маленькой стрекозой на фоне гор. Двор, где мы только что были – совсем крошечный. Виден мост, а за ним – маленькими коробками на фоне гранитных глыб – мой район. Там ничего не дымится. Хорошо. Вижу крыши махалли, по которым, кажется, прыжками можно сбежать отсюда. В шиферный пролом высовывается фигурка и грохот прокатывается по крышам. На чёрной от гари стене милиции – вспыхивает и чадит. Этот грохот буквально сдувает меня с балкона вниз. Бегу по улице, толкаюсь среди людей. Это так близко! Всё происходит среди нас! Как отличат, когда будут отвечать?! Чувство опасности берёт за горло.
Чудом нахожу дом Фиры. Мы снова в подвале, где тётя Малика умудрилась приготовить ужин. Саша, кажется, даже рад, что оказался внутри одной из историй, что столько раз рассказывали беженцы с юга. А вот я уже нет. Взрывы над головой отмеряют новые вечные мгновенья тишины. Сижу в трусах, одежда в грязи и навозе лежит в углу, вся предложенная мне мала. Надеваю вещи Амирхана-аки и подворачиваю рукава и штаны. Странно, что есть электричество, его обычно отключали по ночам из экономии. Странно, что мы играем в денди под взрывами в подвале, как ни в чём не бывало. Странно, что жизнь бывает и такой, и так причудливо соседствует с грохочущей смертью. Всё тесно, как и должно быть в махалле. Люди, животные, стены и вещи, жизнь и смерть, твои мысли и чужие слова, мечты и старые сны. Мечта стать чемпионами школы по баскетболу кажется чужой. Я мечтаю проснуться в своей кровати дома и понять, что это – очередной мёртвый сон из детства, что иногда возвращаются ко мне. Вечность струится сквозь пальцы под восьмибитную мелодию и стрёкот очередей. Амирхан-ака уже успел полечить получившего ожоги соседа. Я глажу кота и смотрю на стреляющие фигурки на экране. Выстрелы над головой озвучивают их. Утром затихло, но сил уже нет. Спим на полу на циновках, мою руку греет кот, ноги мёрзнут в двух носках, но это не важно, это не мои ноги, я – рука под котом, я – желание проснуться дома, я – баскетбольный мяч, стучащий по доскам, как пульс в голове. Мяч ударяется в щит и взрывается. Бум!
Открываю глаза. Все уже на ногах. Взорвалось совсем рядом. Тётя Малика молится в углу. Не прошло и суток, а жизнь настолько изменилась, что совершенно не ясно, что будет дальше. Как же там мама и бабушка, и школа, и друзья, и квартира, и все мои книги, и сокровища из редких подарков, греющих память, как тётя Гуля, как мой дневник, как пёс Джек, как там моё всё. Хочется плакать. В подвале темно и никто не увидит. Времени на это нет. Пахнет гарью. Мы спешно лезем наверх по деревянной лестнице. Холодно. Что-то на центральной улице горит так, что горелым пахнет всюду.
Чудом нахожу дом Фиры. Мы снова в подвале, где тётя Малика умудрилась приготовить ужин. Саша, кажется, даже рад, что оказался внутри одной из историй, что столько раз рассказывали беженцы с юга. А вот я уже нет. Взрывы над головой отмеряют новые вечные мгновенья тишины. Сижу в трусах, одежда в грязи и навозе лежит в углу, вся предложенная мне мала. Надеваю вещи Амирхана-аки и подворачиваю рукава и штаны. Странно, что есть электричество, его обычно отключали по ночам из экономии. Странно, что мы играем в денди под взрывами в подвале, как ни в чём не бывало. Странно, что жизнь бывает и такой, и так причудливо соседствует с грохочущей смертью. Всё тесно, как и должно быть в махалле. Люди, животные, стены и вещи, жизнь и смерть, твои мысли и чужие слова, мечты и старые сны. Мечта стать чемпионами школы по баскетболу кажется чужой. Я мечтаю проснуться в своей кровати дома и понять, что это – очередной мёртвый сон из детства, что иногда возвращаются ко мне. Вечность струится сквозь пальцы под восьмибитную мелодию и стрёкот очередей. Амирхан-ака уже успел полечить получившего ожоги соседа. Я глажу кота и смотрю на стреляющие фигурки на экране. Выстрелы над головой озвучивают их. Утром затихло, но сил уже нет. Спим на полу на циновках, мою руку греет кот, ноги мёрзнут в двух носках, но это не важно, это не мои ноги, я – рука под котом, я – желание проснуться дома, я – баскетбольный мяч, стучащий по доскам, как пульс в голове. Мяч ударяется в щит и взрывается. Бум!
Открываю глаза. Все уже на ногах. Взорвалось совсем рядом. Тётя Малика молится в углу. Не прошло и суток, а жизнь настолько изменилась, что совершенно не ясно, что будет дальше. Как же там мама и бабушка, и школа, и друзья, и квартира, и все мои книги, и сокровища из редких подарков, греющих память, как тётя Гуля, как мой дневник, как пёс Джек, как там моё всё. Хочется плакать. В подвале темно и никто не увидит. Времени на это нет. Пахнет гарью. Мы спешно лезем наверх по деревянной лестнице. Холодно. Что-то на центральной улице горит так, что горелым пахнет всюду.
Где же был взрыв? Трескотня очередей стала привычной. Вот взрывы – это страшно, а выстрелы не такие уж и громкие. Лучше вернуться в подвал. Овцы обречённо блеют в сарае. Звучат сирены. Дом соседей догорает, но тушить некому. Улицы опустели, махалля онемела от ужаса и замерла. Только животные подают голоса. Мне их жалко. Они не понимают, что происходит. Как и мы. Мы – зверьки, наполненные страхом. У мальчишек ответственная миссия – выносить туалетные вёдра. В саду есть кран с водой, её набрали мало. Открываю – нет воды. Как набрать, когда понадобится? Уже надо! Через две улицы есть скважина. Надо рискнуть. Амирхан-ака пойдёт и проверит – есть ли вода. А если есть – надо вернуться с вёдрами. Нет, лучше сразу пойти с вёдрами, не так и далеко. Наберём сразу все. Меня снаряжают в помощь, как самого крупного. Могу нести два ведра. Вереча ждать? В темноте безопасней, но бой может усилиться. Идём сейчас. Довольно тихо, если не считать трескотни. Идём вдоль заборов и короткий путь снова длится вечность. Бум! – и мы приседаем. Далеко. Это же очень больно, когда в тебя что-то прилетает. Если бы умирать было не больно, то, может, это было бы не так и страшно. Эти мысли могут воскресить мои сны, чего я совсем не хочу. Думай о вёдрах. Вёдра, вода, я сильный, донесу, все будут рады. Вёдра, вода, смерть стрекочет над головой, далёкая смерть, чужая, не моя, не хочу, не могу умирать, не буду, вода, вёдра, я смелый, я смогу, я не боюсь. Мы просто идём и идём вперёд, что бы я ни думал, я просто иду и это успокаивает. У крана есть люди. И есть вода! Можно набрать и узнать новости. То есть слухи, конечно. Мы ведь даже не знаем, кто на кого напал. Только слухи, как эхо южной войны, официально закончившейся, но до сих пор не заживающей, тлеющей и саднящей новостями о перестрелках и драками этнических группировок. Это она я узнаю её. Она меня догнала. Догнала нас всех. Придётся бежать и отсюда.
У крана говорят, что в здании ОВД уже не милиция, а повстанцы, и стреляют теперь по ним. Повстанцы – это узбеки, боевики Худойбердыева. А на правом берегу – государственные войска. Как теперь попасть туда? Звучит перестрелка, а мы так обыденно набираем воду. С вёдрами идти куда медленнее. Я расплескал полные кросы воды. Сказали, что перестреливаются в основном между ОВД и мединститутом, а также между гостиницей, самым высоким зданием в городе, и старой крепостью. Из махалли тоже по ней стреляют. В чей-то огород упала мина и дом разнесло. Люди вышли из подвала в руины. Кажется, это был тот громкий взрыв. Или нет... Откуда эти люди знают больше нашего? Но других новостей у нас и нет. Несмотря на ситуацию, нас ждёт в подвале ужин. Это вселяет какую-то надежду. Мы едим надежду ложками из общего котла. Надежду, что всё это закончится быстро. Выстрелы снова далеко, взрывов нет. Ближе к полуночи начинается суета на улицах. Плохо быть южанином в северной махалле чужого города – все новости узнаёшь от соседей последним, махалля же, как общая грибница, мгновенно транслирует любую весть или слух. Жителям можно покинуть дома и уйти на север через новый восточный мост. Можно и остаться, но солдаты дают проход. Я решаю точно пойти. – А вдруг возьмут в заложники? – говорит тётя Малика. Это страшно. Но мы и так тут вроде заложников. Я пойду. Семья Фиры остаётся. Дом, хозяйство, всё, что начинали и наживали с нуля, животные и сад. В их доме на юге живут другие люди. Могут начать жить и в этом. С нашей квартирой было точно так же. Мне надо домой. Там остались непрожитые мечты. Там мама. Там моя новая кровать, где мне больше не снится война. Саня тоже идёт, он – мой сосед и школьный друг. Мы прибиваемся к каким-то мужикам с тюками. Нас никто не сопровождает. И ничего не гарантирует. Сказали просто по набережной не идти. Она простреливается. В любой момент бой может начаться снова. Уходим дворами. Махалля обесточилась. Фонари не горят, а люди боятся жечь свет. Оставшиеся в подвалах, как были и мы. На окнах – ковры. Предосторожность от попадания осколков стекла внутрь. Сколько я видел тех, кто ею пренебрёг и навсегда носил на лице эхо войны.
У крана говорят, что в здании ОВД уже не милиция, а повстанцы, и стреляют теперь по ним. Повстанцы – это узбеки, боевики Худойбердыева. А на правом берегу – государственные войска. Как теперь попасть туда? Звучит перестрелка, а мы так обыденно набираем воду. С вёдрами идти куда медленнее. Я расплескал полные кросы воды. Сказали, что перестреливаются в основном между ОВД и мединститутом, а также между гостиницей, самым высоким зданием в городе, и старой крепостью. Из махалли тоже по ней стреляют. В чей-то огород упала мина и дом разнесло. Люди вышли из подвала в руины. Кажется, это был тот громкий взрыв. Или нет... Откуда эти люди знают больше нашего? Но других новостей у нас и нет. Несмотря на ситуацию, нас ждёт в подвале ужин. Это вселяет какую-то надежду. Мы едим надежду ложками из общего котла. Надежду, что всё это закончится быстро. Выстрелы снова далеко, взрывов нет. Ближе к полуночи начинается суета на улицах. Плохо быть южанином в северной махалле чужого города – все новости узнаёшь от соседей последним, махалля же, как общая грибница, мгновенно транслирует любую весть или слух. Жителям можно покинуть дома и уйти на север через новый восточный мост. Можно и остаться, но солдаты дают проход. Я решаю точно пойти. – А вдруг возьмут в заложники? – говорит тётя Малика. Это страшно. Но мы и так тут вроде заложников. Я пойду. Семья Фиры остаётся. Дом, хозяйство, всё, что начинали и наживали с нуля, животные и сад. В их доме на юге живут другие люди. Могут начать жить и в этом. С нашей квартирой было точно так же. Мне надо домой. Там остались непрожитые мечты. Там мама. Там моя новая кровать, где мне больше не снится война. Саня тоже идёт, он – мой сосед и школьный друг. Мы прибиваемся к каким-то мужикам с тюками. Нас никто не сопровождает. И ничего не гарантирует. Сказали просто по набережной не идти. Она простреливается. В любой момент бой может начаться снова. Уходим дворами. Махалля обесточилась. Фонари не горят, а люди боятся жечь свет. Оставшиеся в подвалах, как были и мы. На окнах – ковры. Предосторожность от попадания осколков стекла внутрь. Сколько я видел тех, кто ею пренебрёг и навсегда носил на лице эхо войны.
Мы идём налегке и быстро обгоняем поток. Людей довольно много. Мы даже не знаем, что за солдаты нас пропустили. Это повстанцы? Кто бы они ни были – они люди. Идти примерно час. Новый мост и самолёт под ним. Сколько раз я гулял там. Узнаю его очертания. Поблёскивает река. Над крепостью летают трассирующие пули. Возле моста упираемся в большую толпу. На мосту блокпост. Стоит БТР. Бетонные строительные плиты и мешки с песком. Кто-то говорит: пропустят днём. Кто-то говорит – не пропустят совсем. Посовещавшись, мы решаем идти берегом дальше – берегом к понтонному мосту. Тут сидеть бессмысленно. Там и дальше от боя и есть шанс попасть домой, а здесь – никакого. К тому же я знаю берег. Там мы неоднократно переплывали реку. Я бы сейчас решился, если бы не холод. Санёк умеет плавать и моего колхозного брасса тоже хватит. Я даже зачёрпываю воду. Не вариант. Это довольно опасно – идти берегом, но другой дороги я не знаю. Если спокойно можем пройти мы, могут и солдаты, и повстанцы, и кто угодно. Подростков могут не тронуть, но могут и да. В Душанбе мои нынешние ровесники участвовали в боях, были в бандах. Нас примут за разведчиков, и тогда крышка. Но мы идём и идём вдоль берега, не встречая никого. Это странно и чудится подвох. На другом берегу раскинулся ботанический сад. Там ни огонька. И дома на другом берегу тоже тёмно-серые коробки. Или нет электричества. Или там тоже бои. Сейчас там тихо. Но это ничего не значит. Позади грохочет. Охватывает стыдная радость, что мы больше не в подвале, перемешанная с волнением за семью Фиры.
Понтонный мост светится огнями и там есть блокпост. Но там пропускают людей! Мост только пешеходный. На том берегу автобусы. Это запоздало эвакуируется левый берег. Но нам надо не в эвакуацию, а домой. Решаем идти по трассе, обходя блокпосты, если они встретятся, но напрашиваемся в автобус к солдатам и едем в проходе на корточках. Далеко на востоке на дороге, по которой мы едем, тоже идёт бой. Туда из Душанбе на вертолётах перебросили президентскую гвардию. Едем с местными солдатами. Они молодые и не сильно от нас отличаются. Их словам доверия больше, чем слухам в махалле. Правый берег не захвачен, но там будет опасно. Там телецентр, областная больница, автовокзал. Но там и дом, и мама. А значит – нам туда. Брезжит рассвет. Дальше автобус не едет, солдатам – в часть, а нам – пешком на автовокзал. Эхо боя в тех местах, где мы были совсем недавно, приветствует нас. Да, бой далеко, но будто рядом. И страшно так же. Это эффект горного эха. Я ещё не знаю, что он на всю жизнь. Холодное утро напоминает о бессонной ночи. Хочется зауютиться под одеялом и будь, что будет. Но сначала надо сделать то, что дóлжно. Сон, как маленькая смерть, откладывается на обочине смерти большой, где жить надо особенно яростно. Я иду разыскивать маму.
Понтонный мост светится огнями и там есть блокпост. Но там пропускают людей! Мост только пешеходный. На том берегу автобусы. Это запоздало эвакуируется левый берег. Но нам надо не в эвакуацию, а домой. Решаем идти по трассе, обходя блокпосты, если они встретятся, но напрашиваемся в автобус к солдатам и едем в проходе на корточках. Далеко на востоке на дороге, по которой мы едем, тоже идёт бой. Туда из Душанбе на вертолётах перебросили президентскую гвардию. Едем с местными солдатами. Они молодые и не сильно от нас отличаются. Их словам доверия больше, чем слухам в махалле. Правый берег не захвачен, но там будет опасно. Там телецентр, областная больница, автовокзал. Но там и дом, и мама. А значит – нам туда. Брезжит рассвет. Дальше автобус не едет, солдатам – в часть, а нам – пешком на автовокзал. Эхо боя в тех местах, где мы были совсем недавно, приветствует нас. Да, бой далеко, но будто рядом. И страшно так же. Это эффект горного эха. Я ещё не знаю, что он на всю жизнь. Холодное утро напоминает о бессонной ночи. Хочется зауютиться под одеялом и будь, что будет. Но сначала надо сделать то, что дóлжно. Сон, как маленькая смерть, откладывается на обочине смерти большой, где жить надо особенно яростно. Я иду разыскивать маму.
Вечером в глазной больнице готовят плов прямо на улице и кормят детей, а мы просто сидим в беседке и я рассказываю про источник эха. Кто-то надеется, что правительственные войска удержат берег. Находятся и сочувствующие повстанцам, говорящие, что политика обострения с Узбекистаном привела к этому. В целом – обычные разговоры у костра обо всём и ни о чём. Я думаю о том, как вешать ковры на окна. Верандой придётся пожертвовать. Если бои придут и сюда, будет совсем плохо. Хотя что значит «сюда»? Они уже здесь. Мы их слышим. По сравнению с тем, как слышал их я, это, конечно, тихо. Но людской страх заразителен. Люди боятся неизвестности. Разрывают сомнения: бежать или беречь дома? Жизнь дороже, но какая это будет жизнь, когда у тебя снова ничего нет и ты никому не нужен? С юга мы бежали сюда, отсюда бежать некуда. Часть людей решает остаться и мы среди них. Завтра приду ещё проведать «совят» в очках, а сейчас мы идём домой, готовиться к осаде. Еда на рынке подорожала в три раза. Всех наших сбережений хватило, чтобы пережить неделю войны и месяц разрухи. Толстый ковёр я испортил проволокой и примотал к креплению занавесок. Стало темно и глухо. В этом коконе мы будем жить неделю и последние дни держаться сладкой водой из банок из-под старого варенья с антресолей. Бои подойдут так же близко, как в махалле.
Во дворах часто строили туйхонý – кухню и склад для хранения посуды. Варили из труб крепления, и они, затянутые простынями и лоскутами, составляли шатёр для свадебных церемоний. Такая туйхона была во многих дворах. Была и в нашем. Дома в районе стоят лесенкой – один наполовину выше другого. Двор с детской площадкой находится на насыпи, на которой стоит дом выше. Вместо детской площадки в нашем дворе туйхона и именно её разнесло случайной миной. Всего прилетело две, одна в угол соседнего дома, мы её услышали и успели лечь на пол. Потом во двор нашего дома словно рухнуло небо. Выбитое внутрь окно вонзилось осколками в ковёр. Они вылезли снаружи и торчали, как когти или какие-то сюрикены из кино. Окна веранды выбило так, что стеклянный треугольник пролетел через весь коридор и воткнулся в дверь туалета так крепко, что его пришлось выламывать плоскогубцами. Книжная полка рухнула на стол и разбила посуду. Окна за окном больше не было. Весь двор был усеян осколками расписной фарфоровой посуды, на которую скидывались всем домом. В ушах стоял гул, и мы ещё долго лежим на полу в пыли, которую волна вкинула сквозь веранду. Под нами остаются чистые силуэты, как будто трупы обвели на следственном эксперименте. Нет, не сегодня. Мы всё ещё живы. По горам на восток катится эхо нашей беды, боли, страха и радости. Мы передаём его дальше, выслушав сполна.
В доме напротив жила наша учительница химии, на третьем этаже напротив нашего окна. Её дочь, одиннадцатиклассница, мисс гимназия, часто вешала бельё на балконе. Длинные русые русалочьи волосы, заплетённые в косу. Мама красила волосы иранской хной в тёмно-коричневый, отливающий краснотой. – Какой красивый цвет, - сказала русалка. Мама пригласила её домой и подарила пачку, расписанную вязью фарси. Через некоторое время русалка стала тёмно-багровой и оставалась такой до боёв. После взрыва во дворе квартира этажом ниже загорелась – соседи готовили еду на балконе, угли забросило внутрь, всё выгорело вплоть до двери. Окна всего пролёта были безглазыми прокопчёнными впадинами. Проходя через двор, я старался высмотреть её, но не находил. Её звали Кристина.
Во дворах часто строили туйхонý – кухню и склад для хранения посуды. Варили из труб крепления, и они, затянутые простынями и лоскутами, составляли шатёр для свадебных церемоний. Такая туйхона была во многих дворах. Была и в нашем. Дома в районе стоят лесенкой – один наполовину выше другого. Двор с детской площадкой находится на насыпи, на которой стоит дом выше. Вместо детской площадки в нашем дворе туйхона и именно её разнесло случайной миной. Всего прилетело две, одна в угол соседнего дома, мы её услышали и успели лечь на пол. Потом во двор нашего дома словно рухнуло небо. Выбитое внутрь окно вонзилось осколками в ковёр. Они вылезли снаружи и торчали, как когти или какие-то сюрикены из кино. Окна веранды выбило так, что стеклянный треугольник пролетел через весь коридор и воткнулся в дверь туалета так крепко, что его пришлось выламывать плоскогубцами. Книжная полка рухнула на стол и разбила посуду. Окна за окном больше не было. Весь двор был усеян осколками расписной фарфоровой посуды, на которую скидывались всем домом. В ушах стоял гул, и мы ещё долго лежим на полу в пыли, которую волна вкинула сквозь веранду. Под нами остаются чистые силуэты, как будто трупы обвели на следственном эксперименте. Нет, не сегодня. Мы всё ещё живы. По горам на восток катится эхо нашей беды, боли, страха и радости. Мы передаём его дальше, выслушав сполна.
В доме напротив жила наша учительница химии, на третьем этаже напротив нашего окна. Её дочь, одиннадцатиклассница, мисс гимназия, часто вешала бельё на балконе. Длинные русые русалочьи волосы, заплетённые в косу. Мама красила волосы иранской хной в тёмно-коричневый, отливающий краснотой. – Какой красивый цвет, - сказала русалка. Мама пригласила её домой и подарила пачку, расписанную вязью фарси. Через некоторое время русалка стала тёмно-багровой и оставалась такой до боёв. После взрыва во дворе квартира этажом ниже загорелась – соседи готовили еду на балконе, угли забросило внутрь, всё выгорело вплоть до двери. Окна всего пролёта были безглазыми прокопчёнными впадинами. Проходя через двор, я старался высмотреть её, но не находил. Её звали Кристина.
Когда всё закончилось, мы предприняли авантюрную мальчишескую дурацкую вылазку в старый город, к гостинице и крепости, где был главный бой. Всё было тихо, но транспорт не ходил. Зато можно было беспрепятственно пройти пешком по любому из мостов. Телефонную связь наладили и дома не смолкал звонок. У нас был телефон, у соседей – нет, и к нам ходили осведомляться о своих. Семья Фиры была жива, и овцы тоже, и та, в навозе которой я знатно извалялся. Западной же части махалли не повезло. Через неё гвардейцы двигались на штурм. Дома были разворочены, иные совсем до основания. Мы набрали там новеньких гильз, автоматных рожков и рычажков от ручных гранат. Не то чтобы мы хотели мародёрить, нет, но в процессе прогулки появились мысли, что мы можем там что-то найти, полезное, занятное или даже дорогое. Такие мысли посетили не только нас. Гораздо более продвинутые искатели наживы срезали провода и выковыривали розетки, выносили бытовую технику и даже сломанную мебель.
Ходили слухи, что многие богатые магазины центральной улицы обнесли именно солдаты президентской гвардии, освободившие город. Южане недолюбливали северян за то, что те оказали им мало помощи во время основной войны, презрительно звали их «буданбозами», разведчиками перепёлок, и считали, что те богатели, пока они сражались за правое дело и единый Таджикистан.
В доме, в который мы забрались, не было крыши, последнее тепло осени освещало стены, синющее небо ослепляло и хотелось смотреть под ноги. На обоях были пятна крови, бурые, большие, не ржавчина, кровь. Это было ожидаемо, но наполнило приключение отрезвляющим ужасом близкой смерти, чужой, но словно оставшейся в этих стенах. Ею пахло, ты вдыхал её всеми порами сразу в мозг. Смерть пахнет тоскливой пустотой, уничижительной простотой и желанием побега. Смерть – это всегда нелепо жалкие вещи, теряющие всякий смысл без людей. Д ом был большим кирпичным трупом, который покинули любившие его, их любовь и тепло и было его душой. Хрупкое чудо жизни может легко стать пятном на обоях, и это осознание хочется выблевать.
Повстанцы рассеялись по пригороду. Гвардейцы искали по домам их и оружие, а поскольку оружия в домах было вдоволь и без повстанцев – случались эксцессы. Оживилась местная наркомафия. Бедность и преступность, как эхо войны, волнами каталось по судьбам людей. Эхо оглушало их. Оно висело над всей страной непрерывным гулом. Несправедливость, щедро посеянная войной, незаживающая рана. Почему он, а не я: выжил, умер, потерял всё, разбогател, стал героем, стал изгоем. Желание перетасовать колоду судьбы, раз случай имеет такое большое значение, снова замутить воду, чтобы выловить в ней рыбу побольше, а не ту, что досталась тебе тогда, когда ты ещё и удочку держать не умел, – и вот уже тлеют угли новой вражды. Модель жизни, верная и для махалли, и для города, и для страны. Преломить её можно было только непрерывным, неизменным, старательным стоицизмом, на который только способны молодые души, не настолько сломанные жестокостью мира, насколько этот мир был сломан собою сам.
Я встретил Кристину в 33-м квартале. Теперь они жили там. – Как там наша квартира? – спросила она. Не так далеко, чтобы сходить посмотреть, но ей, видимо, не хотелось. Я её понимал. На западную часть махалли я не мог ходить ещё долго. Кровь на обоях, когда-то бывшая человеком, словно испачкала меня прежнего давно забытым страхом неумолимой гибели. На щеке, лбу и шее Кристины были шрамы. Вовсе не портили её, но она так явно не думала. Они тоже не повесили ковёр на окно. Я бы повесил им ковёр. А может, у них не было ковра. Не у всех ведь есть ковры. Но эхо невыбранной жизни, грохочущей и смертоносной, есть внутри у нас у всех. У иных не только внутри. Она всю жизнь будет носить на красивом лице поцелуи войны, бояться всего громкого и благодарить глумливое эхо взрывов за его избирательное милосердие.
Ходили слухи, что многие богатые магазины центральной улицы обнесли именно солдаты президентской гвардии, освободившие город. Южане недолюбливали северян за то, что те оказали им мало помощи во время основной войны, презрительно звали их «буданбозами», разведчиками перепёлок, и считали, что те богатели, пока они сражались за правое дело и единый Таджикистан.
В доме, в который мы забрались, не было крыши, последнее тепло осени освещало стены, синющее небо ослепляло и хотелось смотреть под ноги. На обоях были пятна крови, бурые, большие, не ржавчина, кровь. Это было ожидаемо, но наполнило приключение отрезвляющим ужасом близкой смерти, чужой, но словно оставшейся в этих стенах. Ею пахло, ты вдыхал её всеми порами сразу в мозг. Смерть пахнет тоскливой пустотой, уничижительной простотой и желанием побега. Смерть – это всегда нелепо жалкие вещи, теряющие всякий смысл без людей. Д ом был большим кирпичным трупом, который покинули любившие его, их любовь и тепло и было его душой. Хрупкое чудо жизни может легко стать пятном на обоях, и это осознание хочется выблевать.
Повстанцы рассеялись по пригороду. Гвардейцы искали по домам их и оружие, а поскольку оружия в домах было вдоволь и без повстанцев – случались эксцессы. Оживилась местная наркомафия. Бедность и преступность, как эхо войны, волнами каталось по судьбам людей. Эхо оглушало их. Оно висело над всей страной непрерывным гулом. Несправедливость, щедро посеянная войной, незаживающая рана. Почему он, а не я: выжил, умер, потерял всё, разбогател, стал героем, стал изгоем. Желание перетасовать колоду судьбы, раз случай имеет такое большое значение, снова замутить воду, чтобы выловить в ней рыбу побольше, а не ту, что досталась тебе тогда, когда ты ещё и удочку держать не умел, – и вот уже тлеют угли новой вражды. Модель жизни, верная и для махалли, и для города, и для страны. Преломить её можно было только непрерывным, неизменным, старательным стоицизмом, на который только способны молодые души, не настолько сломанные жестокостью мира, насколько этот мир был сломан собою сам.
Я встретил Кристину в 33-м квартале. Теперь они жили там. – Как там наша квартира? – спросила она. Не так далеко, чтобы сходить посмотреть, но ей, видимо, не хотелось. Я её понимал. На западную часть махалли я не мог ходить ещё долго. Кровь на обоях, когда-то бывшая человеком, словно испачкала меня прежнего давно забытым страхом неумолимой гибели. На щеке, лбу и шее Кристины были шрамы. Вовсе не портили её, но она так явно не думала. Они тоже не повесили ковёр на окно. Я бы повесил им ковёр. А может, у них не было ковра. Не у всех ведь есть ковры. Но эхо невыбранной жизни, грохочущей и смертоносной, есть внутри у нас у всех. У иных не только внутри. Она всю жизнь будет носить на красивом лице поцелуи войны, бояться всего громкого и благодарить глумливое эхо взрывов за его избирательное милосердие.
Я спрячу своё эхо так глубоко, насколько это возможно, распишу его цветами баек и шуток, но оно мстительно не даст мне забыть себя окончательно. Прокатываясь рокотом по гранитному драконьему хвосту, эхо далёких боёв нагоняет меня, а я бегу от него, как Ахиллес от черепахи. Оно никогда меня не догонит. Но и я не сбегу далеко. Бой там, далеко в прошлом, его эхо здесь. Так, как в горах.
Винить своё прошлое всю жизнь, понимать, что это бессмысленно, тратить много сил на преодоление этого и новые шаги вперёд – тоже сражение с эхом. Самое сложное – не стать его продолжением и проводником. Бесчувственной гранитной глыбой. Стеной с пятнами крови, пахнущей неумолимостью.
Как ты можешь понять меня, ведь ты не жил, как я, и не выжил там, где выжил я, ты не боялся, как я, и не боролся, как я, не терял, как я? – эти вопросы кажутся справедливыми каждому беженцу. Обратная сторона справедливости в том, что помогающие, да и все прочие, кого не коснулась беда, никому ничего не должны. Взыскивать мнимые долги с тех, кто тебе не задолжал, так же неправильно, как и винить тех, кто носит в своей душе осколки судьбы в мнимом выборе этой судьбы. Мы не можем взыскать с прошлого, но при этом мы все должны будущему. Мы задолжали ему неповторение ошибок, трансформацию, применение опыта и деятельную любовь. Эхо ошибок отцов и матерей, истерзавшее детей, не должно докатиться до внуков. И это тот случай, когда там, где вокруг не справились многие, ты можешь справиться один.
Эхо всех боёв человечества – это одно и то же эхо. Сегодня оно не даёт мне спать снова. Я всякий раз пытаюсь выдумать место, где все погибшие во всех войнах были бы живы если не вечно, то хотя бы прожили свои неслучившиеся жизни до конца. Конечно, такое место уже много раз придумано задолго до меня. Может, в этом всё и дело? Когда есть место, где всё неизменно закончится хорошо, мы перестаём беречь то, в котором мы сейчас. Наличие рая на небесах делает создание ада на земле некритичным. В рай попадут только те, кто жил так, будто ни рая, ни ада не существует, и нет индульгенций от лени, гнева или бессилия. Рай умирает всякий раз, когда ты за него не стоишь, и на его месте воцаряется хаос ада.
В песне «Баллада о борьбе» Высоцкого мне всегда не нравился момент, что на священную борьбу с отцовским мечом в руках книжных детей сподвигало собственно наличие отцовского меча, а также кажущаяся бессмысленной собственная жизнь по сравнению с героическим прошлым пращуров. Нужные ли книжки ты читал, если впитал лишь кровожадную зависть к историям прошлого, которое куплено пока ещё неведомой тебе ценой? Высоцкий предлагает проверить эту цену собственной шкурой, и это справедливо. И книжный ребёнок, познавший битвы, напишет новую книгу про битвы, и отцовский меч никогда не остынет от крови. Это не необходимость, а жажда необходимости ради бытия внутри чужой истории, принятой за смысл. На правах книжного ребёнка, изнывавшего от катастроф взрослых, я хочу поизнывать от катастроф детских. Эхо, коварно катящееся из прошлого по гранитному драконьему хребту – всего лишь эхо. Бой не здесь. А здесь – любовь, радость и счастье. Здесь лишь то, что я создам здесь. А значит – здесь радость, счастье и любовь.
Эхо разбивается о скалы и превращается в смех.
Винить своё прошлое всю жизнь, понимать, что это бессмысленно, тратить много сил на преодоление этого и новые шаги вперёд – тоже сражение с эхом. Самое сложное – не стать его продолжением и проводником. Бесчувственной гранитной глыбой. Стеной с пятнами крови, пахнущей неумолимостью.
Как ты можешь понять меня, ведь ты не жил, как я, и не выжил там, где выжил я, ты не боялся, как я, и не боролся, как я, не терял, как я? – эти вопросы кажутся справедливыми каждому беженцу. Обратная сторона справедливости в том, что помогающие, да и все прочие, кого не коснулась беда, никому ничего не должны. Взыскивать мнимые долги с тех, кто тебе не задолжал, так же неправильно, как и винить тех, кто носит в своей душе осколки судьбы в мнимом выборе этой судьбы. Мы не можем взыскать с прошлого, но при этом мы все должны будущему. Мы задолжали ему неповторение ошибок, трансформацию, применение опыта и деятельную любовь. Эхо ошибок отцов и матерей, истерзавшее детей, не должно докатиться до внуков. И это тот случай, когда там, где вокруг не справились многие, ты можешь справиться один.
Эхо всех боёв человечества – это одно и то же эхо. Сегодня оно не даёт мне спать снова. Я всякий раз пытаюсь выдумать место, где все погибшие во всех войнах были бы живы если не вечно, то хотя бы прожили свои неслучившиеся жизни до конца. Конечно, такое место уже много раз придумано задолго до меня. Может, в этом всё и дело? Когда есть место, где всё неизменно закончится хорошо, мы перестаём беречь то, в котором мы сейчас. Наличие рая на небесах делает создание ада на земле некритичным. В рай попадут только те, кто жил так, будто ни рая, ни ада не существует, и нет индульгенций от лени, гнева или бессилия. Рай умирает всякий раз, когда ты за него не стоишь, и на его месте воцаряется хаос ада.
В песне «Баллада о борьбе» Высоцкого мне всегда не нравился момент, что на священную борьбу с отцовским мечом в руках книжных детей сподвигало собственно наличие отцовского меча, а также кажущаяся бессмысленной собственная жизнь по сравнению с героическим прошлым пращуров. Нужные ли книжки ты читал, если впитал лишь кровожадную зависть к историям прошлого, которое куплено пока ещё неведомой тебе ценой? Высоцкий предлагает проверить эту цену собственной шкурой, и это справедливо. И книжный ребёнок, познавший битвы, напишет новую книгу про битвы, и отцовский меч никогда не остынет от крови. Это не необходимость, а жажда необходимости ради бытия внутри чужой истории, принятой за смысл. На правах книжного ребёнка, изнывавшего от катастроф взрослых, я хочу поизнывать от катастроф детских. Эхо, коварно катящееся из прошлого по гранитному драконьему хребту – всего лишь эхо. Бой не здесь. А здесь – любовь, радость и счастье. Здесь лишь то, что я создам здесь. А значит – здесь радость, счастье и любовь.
Эхо разбивается о скалы и превращается в смех.
Как прошел суд:
Решение прошлого суда по мере пресечения оставили в силе
Славу могли видеть только мельком на экране, экран был повёрнут к судье, ряды зрителей за экраном. Второй экран отключён. Слава выглядит более-менее, только жалуется на спину, адвокат об этом сказала на выходе после суда.
Этапирование в СПб, с её слов, предположительно в течение 1-2 недель, везти будут два дня, условия там существенно хуже, чем в Бутырке. При этом в Бутырке значительно хуже, чем в Воднике
📩Для обратной связи по всем вопросам: @slavamalakhov_bot
💰 помочь Славе донатом
#Free_Malahov
#СлаваМалахов
#судилище
Решение прошлого суда по мере пресечения оставили в силе
Славу могли видеть только мельком на экране, экран был повёрнут к судье, ряды зрителей за экраном. Второй экран отключён. Слава выглядит более-менее, только жалуется на спину, адвокат об этом сказала на выходе после суда.
Этапирование в СПб, с её слов, предположительно в течение 1-2 недель, везти будут два дня, условия там существенно хуже, чем в Бутырке. При этом в Бутырке значительно хуже, чем в Воднике
📩Для обратной связи по всем вопросам: @slavamalakhov_bot
💰 помочь Славе донатом
#Free_Malahov
#СлаваМалахов
#судилище
Публикуем ещё один рассказ Славы, написанный в СИЗО — "Мёртвые сны".
В старом автобусе на газовом ходу – только женщины и дети. Мы одними из последних спешим уехать от боёв на север, пока перевал не завалил снег. Мы едем в место, куда я впервые прилетел на самолёте. Город стоял среди скомканной бумаги, вблизи оказавшейся горами. Сегодня мы едем сквозь эту скомканную бумагу на автобусе и уже потратили раза в три больше времени, чем если бы летели, а это только самое начало пути.
В двух сумках только самое необходимое, еда и одежда. Мне не дали взять с собой ни одной игрушки, своих солдатиков я выстроил перед отъездом на подоконнике – охранять квартиру и двор. Автобус ждал во дворе, и провожавший нас, остававшийся в части отец сунул мне в руку одного солдатика. «Это командир», - сказал он. «А кто же будет ими командовать?» Он подмигнул и ответил: «Я».
В городе стрельба слышна уже примерно месяц. Мы сразу собрали вещи, но едем только сегодня. Любая резко изменившаяся реальность поначалу кажется сном или спектаклем. Мирная жизнь соседствовала в городе с войной, жизнь на пороге смерти – всё ещё жизнь. Мы ходили в магазины и на рынки, всё выглядело так, будто те же самые люди, что вполне мирно торгуют, ночью начинают играть в войнушку. С наступлением сумерек стрельба усиливалась, эхом трясла окна и шаталась по пустым дворам, а утром в районе всё было по-прежнему, оттого и казалось игрой.
Свою первую жертву войны я увидел на рыночной площади. Эта женщина лежала там с вечера, так сказал валютчик. На самом деле она выглядела просто как неаккуратно брошенные на что-то платье и куртка. Позже пришли её родственницы и долго, громко оплакивали её прямо там, как принято у местных. Позже поминальный плач продолжился в соседнем дворе. Две враждующие группы приехали на рынок добыть продуктов в одно и то же время. Эхо перестрелки плакало за окном.
Второй был сегодня на самом выезде из города. Это был военный. В зелёном и грязном, он, стащенный кем-то на обочину, лежал, странно раскинув руки и ноги в каком-то застывшем танце. – Смотрите, труп! – закричала Яся на весь автобус. Мама с невозмутимостью учительницы громно сказала: это пьяный. – Нет! Вон там красное! – продолжала кричать Яся. Её бабушка шикнула на неё, а мама, обернувшись, сказала уже только мне: это вино. – Мам, что такое «вино»? Она помолчала и буркнула под нос: то, красное. Я прекрасно понял, что взрослые врут, но также понял, что это вроде игры, которой надо подыграть. Наверное, для Яси.
Он приснился мне уже в автобусе. Сидел на месте мамы, был почему-то корейцем и говорил: я не пьяный. Пришла мама и сказала: пошёл вон. Он встал, вышел в дверь, что открылась на ходу, заглянул в окошко и сказал: вино.
Я проснулся. На его, то есть на своём месте сидела мама. – Что такое вино? – Напиток. – Для корейцев? – Для пьяных. – Он не пьяный. – Кто? – Яся высунулась и сказала: - Труп алкаша. Мама улыбнулась краешком рта и дала нам по конфете.
В кармане у меня лежал Командир. Для него надо было собрать войско на новом месте. У Яси была Барби, похожая на Ясю. У Дилика были карандаши. Мы пытались рисовать ими на стене столовой и на борту автобуса. Яся нарисовала свою Барби. Я добавил стрелку и написал «Яся».
Блокпост. Водитель, единственный мужчина с нами, заранее попросил собрать денег на всякий случай. Женщины шуршат, что у них нет, но собирают посильное. Водитель говорит: не надо. Попробует договориться так. – Они и так всех пропускают, - говорит бабушка Яси. – Он себе заберёт. Мы и так гору денег отдали. – Вижу в окно, как водитель и человек с автоматом машут в сторону автобуса руками. Человек с автоматом толкает водителя и, кажется, бьёт. Бабушка Яси говорит: я деньги вынесу, меня не тронут. Водитель с разбитым лицом быстро садится за руль, и мы отъезжаем. Мама даёт ему моё полотенце. Горы закрывают солнце и создают в салоне сумерки. Все успокоились, молчат или дремлют. Мама ушла назад к нашим сумкам и говорит там шёпотом. Укладываюсь на два сидения и засыпаю.
В старом автобусе на газовом ходу – только женщины и дети. Мы одними из последних спешим уехать от боёв на север, пока перевал не завалил снег. Мы едем в место, куда я впервые прилетел на самолёте. Город стоял среди скомканной бумаги, вблизи оказавшейся горами. Сегодня мы едем сквозь эту скомканную бумагу на автобусе и уже потратили раза в три больше времени, чем если бы летели, а это только самое начало пути.
В двух сумках только самое необходимое, еда и одежда. Мне не дали взять с собой ни одной игрушки, своих солдатиков я выстроил перед отъездом на подоконнике – охранять квартиру и двор. Автобус ждал во дворе, и провожавший нас, остававшийся в части отец сунул мне в руку одного солдатика. «Это командир», - сказал он. «А кто же будет ими командовать?» Он подмигнул и ответил: «Я».
В городе стрельба слышна уже примерно месяц. Мы сразу собрали вещи, но едем только сегодня. Любая резко изменившаяся реальность поначалу кажется сном или спектаклем. Мирная жизнь соседствовала в городе с войной, жизнь на пороге смерти – всё ещё жизнь. Мы ходили в магазины и на рынки, всё выглядело так, будто те же самые люди, что вполне мирно торгуют, ночью начинают играть в войнушку. С наступлением сумерек стрельба усиливалась, эхом трясла окна и шаталась по пустым дворам, а утром в районе всё было по-прежнему, оттого и казалось игрой.
Свою первую жертву войны я увидел на рыночной площади. Эта женщина лежала там с вечера, так сказал валютчик. На самом деле она выглядела просто как неаккуратно брошенные на что-то платье и куртка. Позже пришли её родственницы и долго, громко оплакивали её прямо там, как принято у местных. Позже поминальный плач продолжился в соседнем дворе. Две враждующие группы приехали на рынок добыть продуктов в одно и то же время. Эхо перестрелки плакало за окном.
Второй был сегодня на самом выезде из города. Это был военный. В зелёном и грязном, он, стащенный кем-то на обочину, лежал, странно раскинув руки и ноги в каком-то застывшем танце. – Смотрите, труп! – закричала Яся на весь автобус. Мама с невозмутимостью учительницы громно сказала: это пьяный. – Нет! Вон там красное! – продолжала кричать Яся. Её бабушка шикнула на неё, а мама, обернувшись, сказала уже только мне: это вино. – Мам, что такое «вино»? Она помолчала и буркнула под нос: то, красное. Я прекрасно понял, что взрослые врут, но также понял, что это вроде игры, которой надо подыграть. Наверное, для Яси.
Он приснился мне уже в автобусе. Сидел на месте мамы, был почему-то корейцем и говорил: я не пьяный. Пришла мама и сказала: пошёл вон. Он встал, вышел в дверь, что открылась на ходу, заглянул в окошко и сказал: вино.
Я проснулся. На его, то есть на своём месте сидела мама. – Что такое вино? – Напиток. – Для корейцев? – Для пьяных. – Он не пьяный. – Кто? – Яся высунулась и сказала: - Труп алкаша. Мама улыбнулась краешком рта и дала нам по конфете.
В кармане у меня лежал Командир. Для него надо было собрать войско на новом месте. У Яси была Барби, похожая на Ясю. У Дилика были карандаши. Мы пытались рисовать ими на стене столовой и на борту автобуса. Яся нарисовала свою Барби. Я добавил стрелку и написал «Яся».
Блокпост. Водитель, единственный мужчина с нами, заранее попросил собрать денег на всякий случай. Женщины шуршат, что у них нет, но собирают посильное. Водитель говорит: не надо. Попробует договориться так. – Они и так всех пропускают, - говорит бабушка Яси. – Он себе заберёт. Мы и так гору денег отдали. – Вижу в окно, как водитель и человек с автоматом машут в сторону автобуса руками. Человек с автоматом толкает водителя и, кажется, бьёт. Бабушка Яси говорит: я деньги вынесу, меня не тронут. Водитель с разбитым лицом быстро садится за руль, и мы отъезжаем. Мама даёт ему моё полотенце. Горы закрывают солнце и создают в салоне сумерки. Все успокоились, молчат или дремлют. Мама ушла назад к нашим сумкам и говорит там шёпотом. Укладываюсь на два сидения и засыпаю.
Автобус снова въезжает в наш двор. Мы никуда не уехали! Первым выбегаю и взмываю по ступенькам домой. Там папа. На окне мои солдатики. На улице бýхает и рокочет. Папа выглядывает в окно и зовёт: смотри. Во дворе уже нет автобуса, но есть грязно-зелёный «кореец». Стоит и смотрит. Папа кивает на солдатиков и говорит: давай. Я должен скомандовать, чтобы они стреляли. Но... я не могу. Не знаю, как. Забыл! Охватывает ужас. Осеняет: Командир! Шарю по карманам. Его нет! Потерял! Его нет! Папа кричит: «я найду» и уходит. Выбегаю на лестницу. Там стоит «кореец». Стреляет пальцем в меня понарошку и говорит: пышшш. Страшно. Стоим. Болит нога. Просыпаюсь. В боковом кармане «болит» оловянный Командир, на котором я лежал, перевернувшись во сне.
Всю дрогу я думал о том, как папа справится там без моего Командира. Рассказывать я стеснялся, но на всякий случай завернул солдатика в тряпочку и переложил в карман с молнией.
Мы покупали лепёшки там, где, казалось бы, не должно быть ни одной живой души. Было холодно, вынутые из-под одеяла, они дымились, мы грели о них руки и ели, обжигаясь горячим мякишем внутри. Яся прикладывала кусочки горячего хлеба к щекам.
У неё разболелось ухо, бабушка положила туда ватку. Нас посадили назад, где было теплее от мотора или едва гревшей печки, или просто меньше дуло в щели от окон. Дети грелись там по очереди, сидя на сумках, и пришла наша очередь.
Я долго смотрел Ясе в ухо на ватку, сел с другой стороны, чтобы она услышала. – У меня мёртвые сны. А у тебя есть? – Нет, - сказала она. – Это как? – Вот так, - я рассказал про «корейца». – Привидение, - сказала Яся. – Знаешь?
Я не знал слова «вино», но знал слово «привидение». – Их не бывает. – Бывает. Бабушка знает.
Ясина бабушка – «колдунья». К ней ходят снимать сглаз и порчу, она бормочет и катает вокруг человека куриное яйцо, а потом ставит стакан ему на голову, разбивает яйцо и гадает по нему. Она и мне так делала.
- Ещё раз кореец придёт – ей скажи.
- Скажу.
Я снова посмотрел Ясе в ухо.
- У меня Командир есть. – Рассказал про него.
- Командир хорошо, но лучше бабушка. А у куклы тоже ухо болит.
Барби грелась в носовом платке.
Мокрый снег, туман и стены гор сделали видимость практически нулевой. Изредка за окном мелькал почти царапавший его громадный валун, торчащий из горы. У Дилика был кариес и я представлял, что мы едем сквозь его зубы – большие сверху и утончившиеся внизу настолько, что странно, как это они держатся и не рухнут на нас. Порой сбоку мелькала кромка дороги, а за ней – не ограждённая ничем пропасть, которую мы проезжали настолько быстро, что страх приходил уже потом. Снова хотелось спать, но я боялся корейца и заставлял себя смотреть в окно. Горы мелькали усыпляющим однообразием. Я начал кусать губу изнутри, чтобы не заснуть, и быстро искусал до крови. Теперь губа болела и сон не шёл сам собой. Меня это уже не устраивало. Я видел, как Яся спит на коленях у бабушки, и мучился под разговоры взрослых. У тёти Махины убили мужа, сослуживца папы, она ехала в чёрном и синем – это цвета траура. Долго говорит о том, что будет с квартирой. У мамы Дилика без вести пропал брат. – Знаю, что жив, - говорит. – Наш тоже сначала без вести. А потом – нет. Твой тоже где-то лежит, как мы вон видели. Пока не найдут.
Я пытаюсь представить, как люди живут после того, как их убьют. Получается вообразить, что они просто лежат внутри самих себя, просто не могут ничего сказать и пошевелиться. Безмолвное безвоздушное никак никакое ничто я ещё не умею себе представить. Задерживаю дыхание, чтобы представить себя мёртвым, потому что мёртвые не дышат. Лежу и не дышу.
- Что ты делаешь? – Учусь быть мёртвым.
Яся проснулась и стоит надо мной с куклой.
- Кореец был? – Не. – Зачем быть мёртвым?
- Интересно. – Мёртвые – как куклы.
- Как твоя? – Нет. Мёртвые – как куклы, которых никто не любит.
Яся прячет Барби за пазуху.
- Можно мне ватки, как у тебя?
Все говорят громко.
Идём к её бабушке. «Про корейца расскажи», - шепчет Яся. – Какого?
- У меня мёртвые сны, - говорю.
- Кошмары, что ли? – Как бы.
Всю дрогу я думал о том, как папа справится там без моего Командира. Рассказывать я стеснялся, но на всякий случай завернул солдатика в тряпочку и переложил в карман с молнией.
Мы покупали лепёшки там, где, казалось бы, не должно быть ни одной живой души. Было холодно, вынутые из-под одеяла, они дымились, мы грели о них руки и ели, обжигаясь горячим мякишем внутри. Яся прикладывала кусочки горячего хлеба к щекам.
У неё разболелось ухо, бабушка положила туда ватку. Нас посадили назад, где было теплее от мотора или едва гревшей печки, или просто меньше дуло в щели от окон. Дети грелись там по очереди, сидя на сумках, и пришла наша очередь.
Я долго смотрел Ясе в ухо на ватку, сел с другой стороны, чтобы она услышала. – У меня мёртвые сны. А у тебя есть? – Нет, - сказала она. – Это как? – Вот так, - я рассказал про «корейца». – Привидение, - сказала Яся. – Знаешь?
Я не знал слова «вино», но знал слово «привидение». – Их не бывает. – Бывает. Бабушка знает.
Ясина бабушка – «колдунья». К ней ходят снимать сглаз и порчу, она бормочет и катает вокруг человека куриное яйцо, а потом ставит стакан ему на голову, разбивает яйцо и гадает по нему. Она и мне так делала.
- Ещё раз кореец придёт – ей скажи.
- Скажу.
Я снова посмотрел Ясе в ухо.
- У меня Командир есть. – Рассказал про него.
- Командир хорошо, но лучше бабушка. А у куклы тоже ухо болит.
Барби грелась в носовом платке.
Мокрый снег, туман и стены гор сделали видимость практически нулевой. Изредка за окном мелькал почти царапавший его громадный валун, торчащий из горы. У Дилика был кариес и я представлял, что мы едем сквозь его зубы – большие сверху и утончившиеся внизу настолько, что странно, как это они держатся и не рухнут на нас. Порой сбоку мелькала кромка дороги, а за ней – не ограждённая ничем пропасть, которую мы проезжали настолько быстро, что страх приходил уже потом. Снова хотелось спать, но я боялся корейца и заставлял себя смотреть в окно. Горы мелькали усыпляющим однообразием. Я начал кусать губу изнутри, чтобы не заснуть, и быстро искусал до крови. Теперь губа болела и сон не шёл сам собой. Меня это уже не устраивало. Я видел, как Яся спит на коленях у бабушки, и мучился под разговоры взрослых. У тёти Махины убили мужа, сослуживца папы, она ехала в чёрном и синем – это цвета траура. Долго говорит о том, что будет с квартирой. У мамы Дилика без вести пропал брат. – Знаю, что жив, - говорит. – Наш тоже сначала без вести. А потом – нет. Твой тоже где-то лежит, как мы вон видели. Пока не найдут.
Я пытаюсь представить, как люди живут после того, как их убьют. Получается вообразить, что они просто лежат внутри самих себя, просто не могут ничего сказать и пошевелиться. Безмолвное безвоздушное никак никакое ничто я ещё не умею себе представить. Задерживаю дыхание, чтобы представить себя мёртвым, потому что мёртвые не дышат. Лежу и не дышу.
- Что ты делаешь? – Учусь быть мёртвым.
Яся проснулась и стоит надо мной с куклой.
- Кореец был? – Не. – Зачем быть мёртвым?
- Интересно. – Мёртвые – как куклы.
- Как твоя? – Нет. Мёртвые – как куклы, которых никто не любит.
Яся прячет Барби за пазуху.
- Можно мне ватки, как у тебя?
Все говорят громко.
Идём к её бабушке. «Про корейца расскажи», - шепчет Яся. – Какого?
- У меня мёртвые сны, - говорю.
- Кошмары, что ли? – Как бы.
- Это ерунда. Проснулся – и нету. Давай вместо Яси здесь спи. Кошмары меня боятся.
Засыпаю. Снилась река в городе, в который едем. Катер. Футбол. Мне купили новый отряд для Командира. Просыпаюсь и иду к водителю, смотреть вперёд. За рулём кореец. Только он не кореец, а узбек.
- Ты кукла, - говорю ему. Он смотрит пластмассовыми глазами, и губы у него как у пупса, и руки – варежкой, без пальцев.
- Ну, как спалось?
Ясина бабушка вяжет. Мы стоим на заправке.
- Лучше.
Наши рисунки на борту почти смыл дождь со снегом. Водитель автобуса не узбек и не кореец, а таджик. Нас кормят пловом, от которого становится тепло. Вечером должны приехать. А сейчас – раннее утро. Позади громады гор, снова кажущиеся бумажными. Я пытаюсь представить, что будет, если папу убьют. Он не будет куклой, которую никто не любит, потому что мы его любим. А значит – его не убьют. Проверяю Командира в кармане. Он на месте. Надеюсь, его армия тоже на месте. И папина. И город, куда мы едем. И дом.
Командир занял место на окне у бабушки. Бои в наш город придут ещё не скоро, и он будет долго скучать без дела и по своим солдатам. Папа потом приедет ненадолго и привезёт их, но я пойму, что это другие, из такого же набора, только новые. Судя по разговорам, нашей квартиры больше не было совсем, либо в ней жили другие люди, случалось и то, и другое. «Кореец» больше не снился, зато я однажды испугался кучи одежды, лежащей в углу квартиры, показавшейся мне той женщиной с площади, и я кинул в неё яблоком.
В новых солдатиков играть не хотелось, они напоминали о случившемся плохом, а так же оскорбляли меня, являясь попыткой это плохое от меня скрыть, потому что я – ребёнок, а значит – неполноценный ещё человек. Остался только Командир, проделавший со мной путь через горы, я вырезал ему отряд из бумаги, а про новых – забыл.
Теперь я понял фразу Яси про кукол, которых никто не любит, и она казалась мне ужасно умной. Если в игрушку не играть, она просто куда-то исчезает из твоей насущной жизни и перестаёт быть. В то же время любимые игрушки – всегда живые, несмотря на то, что они – просто вещи, мы оживляем их, говорим с ними и от их имени, играем ими и наполняем жизнью. Так происходит и с умершими людьми. Если мы их любили – мы длим их жизнь памятью и наполняем ими жизнь вокруг. Они всегда рядом, отражённые во всём сразу. Человек же, которого некому «взять в память» или которого никто не хочет доставать из небытия мыслями о нём – исчезает. Яся не теряла близких, но из всех своих кукол выбрала увезти только Барби. Все остальные в тот момент «умерли». Командир был обязан жизнью папе. Я же обрёк на смерть их всех, дав приказ охранять квартиру. Солдатики не могли ослушаться, у них не было выбора, почти как у настоящих.
У корейца и женщины-платья наверняка тоже был кто-то, кто звал их из небытия в жизнь, но для меня это были «куклы, которых я хотел бы забыть».
Засыпаю. Снилась река в городе, в который едем. Катер. Футбол. Мне купили новый отряд для Командира. Просыпаюсь и иду к водителю, смотреть вперёд. За рулём кореец. Только он не кореец, а узбек.
- Ты кукла, - говорю ему. Он смотрит пластмассовыми глазами, и губы у него как у пупса, и руки – варежкой, без пальцев.
- Ну, как спалось?
Ясина бабушка вяжет. Мы стоим на заправке.
- Лучше.
Наши рисунки на борту почти смыл дождь со снегом. Водитель автобуса не узбек и не кореец, а таджик. Нас кормят пловом, от которого становится тепло. Вечером должны приехать. А сейчас – раннее утро. Позади громады гор, снова кажущиеся бумажными. Я пытаюсь представить, что будет, если папу убьют. Он не будет куклой, которую никто не любит, потому что мы его любим. А значит – его не убьют. Проверяю Командира в кармане. Он на месте. Надеюсь, его армия тоже на месте. И папина. И город, куда мы едем. И дом.
Командир занял место на окне у бабушки. Бои в наш город придут ещё не скоро, и он будет долго скучать без дела и по своим солдатам. Папа потом приедет ненадолго и привезёт их, но я пойму, что это другие, из такого же набора, только новые. Судя по разговорам, нашей квартиры больше не было совсем, либо в ней жили другие люди, случалось и то, и другое. «Кореец» больше не снился, зато я однажды испугался кучи одежды, лежащей в углу квартиры, показавшейся мне той женщиной с площади, и я кинул в неё яблоком.
В новых солдатиков играть не хотелось, они напоминали о случившемся плохом, а так же оскорбляли меня, являясь попыткой это плохое от меня скрыть, потому что я – ребёнок, а значит – неполноценный ещё человек. Остался только Командир, проделавший со мной путь через горы, я вырезал ему отряд из бумаги, а про новых – забыл.
Теперь я понял фразу Яси про кукол, которых никто не любит, и она казалась мне ужасно умной. Если в игрушку не играть, она просто куда-то исчезает из твоей насущной жизни и перестаёт быть. В то же время любимые игрушки – всегда живые, несмотря на то, что они – просто вещи, мы оживляем их, говорим с ними и от их имени, играем ими и наполняем жизнью. Так происходит и с умершими людьми. Если мы их любили – мы длим их жизнь памятью и наполняем ими жизнь вокруг. Они всегда рядом, отражённые во всём сразу. Человек же, которого некому «взять в память» или которого никто не хочет доставать из небытия мыслями о нём – исчезает. Яся не теряла близких, но из всех своих кукол выбрала увезти только Барби. Все остальные в тот момент «умерли». Командир был обязан жизнью папе. Я же обрёк на смерть их всех, дав приказ охранять квартиру. Солдатики не могли ослушаться, у них не было выбора, почти как у настоящих.
У корейца и женщины-платья наверняка тоже был кто-то, кто звал их из небытия в жизнь, но для меня это были «куклы, которых я хотел бы забыть».
Своим появлением они заставляли меня впустить в голову мысль, способную, как мне казалось, мгновенно прекратить все мои мысли и меня вместе с ними, как только я осознаю и довоображу до конца то, чем в сущности является смерть, по крайней мере – то, как она выглядит для тебя самого. Я всегда успокаивал себя тем, что просто не могу представить до конца абсолютное безмолвное глухое и слепое никакое ничего, которым, как говорят, рано или поздно становятся люди, а когда почувствовал, что могу – стал бояться самой этой мысли, потому что точно мог раскрутить этот клубок до конца и тогда никакое ничего становилось единственной заполнявшей меня реальностью, и даже не будучи воображённой до конца, она наполняла липким ужасом удушья и безнадёги. Казалось ужасно несправедливым, что должно переставать существовать что-то, что уже есть. Оправдать эту неумолимость могло только переставание чего-то или кого-то плохого, но хорошее тоже переставало. Или нет? Храня память обо всём хорошем, что со мной случалось, я противостоял смерти, но сам был уязвим перед ней. Я мог создать её мыслью и боролся с этим умением. Так бывает, что невообразимое и непонимаемое, не вмещающееся в нас или старательно выталкиваемое, всё равно существует, о нём напоминает окружающий мир. Смерть приходила в мою жизнь эхом новостей, похоронками и рассказами взрослых. Мне стало сниться, что во сне я довожу до конца то, чего избегаю наяву – воображаю себе собственное небытие во всём его абсолюте. Ужас сна выбрасывал меня в утро или в ночь, как вода выталкивает наполненный воздухом мяч. Мёртвые сны вернулись и стали одним повторяющимся.
Верования наших родителей – один причудливый коктейль. В них уживалась вера в науку и магию, тайное советское православие и шаманизм, эзотерика из самиздатовских брошюр и бытовой антирелигиозный цинизм выживальщика, привыкшего не доверять никому, порою даже себе. У нас дома огромное число книг по педагогике и психологии, но мама считает, что меня сглазили, и ведёт меня к Ясиной бабушке.
Они поселились возле аэропорта, и моё обкатывание яйцом то и дело прерывают пролетающие над старой деревянной дачей громадины. Я рад этому, потому что помню, что «кошмары боятся» Ясину бабушку.
Наш папа ещё не уехал насовсем в невообразимое невесомое никакое никуда, безвозвратно страшное, а Ясин уже да. Были поминки, занавешенные зеркала и кресты в лентах, чёрных с золотыми буквами, пластмассовые пыльные цветы, пирамидка с пятиконечной звездой, военный памятник, а позади – гранитная плита и деревянное распятие. Игрушки, которыми люди играют в смерть, точнее, в жизнь около смерти, в жизнь после неё. Могила, как кукольный домик, обставленная тем, что показывает, что умерший – не кукла, которую никто не любит. Но всё-таки кукла. В которую мы теперь будем играть, вспоминая. Единственным действительно живым явлением был Ясин букетик из одуванчиков, куриной слепоты и горной мяты, что она принесла на могилу, собрав сама. Он быстро засох и через семь дней его уже унёс ветер. Быстротечная жизнь, обречённая умереть среди смерти, обречённой «жить». Кукла, мы тебя любили и любим. Пожалуйста, оживи. Ты молчишь, но мы будем тебя жить и пытаться, пока сами не станем куклами.
Ясина бабушка говорит, что я – единственный Слава, который Слава, а не первое слово имени. Владислав – Владик, Ростислав – Ростик и Ярослава – Яся. И только Вячеслав – Слава. Это что-то да значит. Хорошо, говорю, это что-то да значит. На голове стакан, в стакане – разбитое яйцо. – Чего боишься? – говорит. – Ничего. – А что тогда? – Грустно, что все умрут. Она молчит. – Мне снится, что все умрут и будут никак нигде. И я. – А потом? – А потом просыпаюсь. – Вот так и проснёшься. – Когда? – Когда умрёшь. – А если нет? – Ты хоть раз не проснулся? – Всегда. Не поспоришь. – А Ясин папа? – И он. Просто не здесь. – А где? – Это Яся знает. Потом спроси.
- Где твоя Барби? Она всё ещё есть?
- Да. Только я с ней больше совсем не играю.
- Получается, она теперь – кукла, которую никто не любит?
- Она просто кукла. Её папа подарил. Папы нет, мне её любить больно.
- Думаешь, где сейчас папа, Яся?
- В Новом годе.
Верования наших родителей – один причудливый коктейль. В них уживалась вера в науку и магию, тайное советское православие и шаманизм, эзотерика из самиздатовских брошюр и бытовой антирелигиозный цинизм выживальщика, привыкшего не доверять никому, порою даже себе. У нас дома огромное число книг по педагогике и психологии, но мама считает, что меня сглазили, и ведёт меня к Ясиной бабушке.
Они поселились возле аэропорта, и моё обкатывание яйцом то и дело прерывают пролетающие над старой деревянной дачей громадины. Я рад этому, потому что помню, что «кошмары боятся» Ясину бабушку.
Наш папа ещё не уехал насовсем в невообразимое невесомое никакое никуда, безвозвратно страшное, а Ясин уже да. Были поминки, занавешенные зеркала и кресты в лентах, чёрных с золотыми буквами, пластмассовые пыльные цветы, пирамидка с пятиконечной звездой, военный памятник, а позади – гранитная плита и деревянное распятие. Игрушки, которыми люди играют в смерть, точнее, в жизнь около смерти, в жизнь после неё. Могила, как кукольный домик, обставленная тем, что показывает, что умерший – не кукла, которую никто не любит. Но всё-таки кукла. В которую мы теперь будем играть, вспоминая. Единственным действительно живым явлением был Ясин букетик из одуванчиков, куриной слепоты и горной мяты, что она принесла на могилу, собрав сама. Он быстро засох и через семь дней его уже унёс ветер. Быстротечная жизнь, обречённая умереть среди смерти, обречённой «жить». Кукла, мы тебя любили и любим. Пожалуйста, оживи. Ты молчишь, но мы будем тебя жить и пытаться, пока сами не станем куклами.
Ясина бабушка говорит, что я – единственный Слава, который Слава, а не первое слово имени. Владислав – Владик, Ростислав – Ростик и Ярослава – Яся. И только Вячеслав – Слава. Это что-то да значит. Хорошо, говорю, это что-то да значит. На голове стакан, в стакане – разбитое яйцо. – Чего боишься? – говорит. – Ничего. – А что тогда? – Грустно, что все умрут. Она молчит. – Мне снится, что все умрут и будут никак нигде. И я. – А потом? – А потом просыпаюсь. – Вот так и проснёшься. – Когда? – Когда умрёшь. – А если нет? – Ты хоть раз не проснулся? – Всегда. Не поспоришь. – А Ясин папа? – И он. Просто не здесь. – А где? – Это Яся знает. Потом спроси.
- Где твоя Барби? Она всё ещё есть?
- Да. Только я с ней больше совсем не играю.
- Получается, она теперь – кукла, которую никто не любит?
- Она просто кукла. Её папа подарил. Папы нет, мне её любить больно.
- Думаешь, где сейчас папа, Яся?
- В Новом годе.
- Где?
- В празднике. Он тогда мне её подарил. А сам уехал. Я, когда умру, туда попаду. И скажу: не дари мне ничего, а сам останься. И я тебя буду любить. А не куклу.
Мама шепчется с бабушкой по поводу меня. Вообще-то бабушка Яси – врач-терапевт. И, наверное, как врач знает, что многие люди скорее верят колдунам, чем врачам. Врач для них – тоже колдун, только его магия им непонятна. Верят понятному. Понос не от микробов, а от того, что люди завидуют. Вот только смерть всё равно от смерти. – Напугайте, пожалуйста, кошмары, - говорю ей. – Уже.
- А давай мой Командир и твоя Барби поженятся? – говорю вдруг Ясе.
Она ест яблоко и жуёт его долго. Чувствую себя глупо. Она говорит: давай.
Я привожу его на очередной сеанс яйцекатания. Яся сделала для Барби фату, а Командир и так был в мундире. – Я тоже с ним уже не играю. Подумал о том, как взрослые откупаются от нас игрушками, не зная, что нам нужны они сами. Или зная. Но ничего не поделать. Это и есть неумолимость маленькой смерти. Она происходит чаще, чем можно представить. Они не могут не уехать. А потом не могут не умереть. И потом так больно любить всё, что они нам оставили.
- Пусть они никогда не станут куклами, которых никто не любит. – Они будут друг у друга. Как хорошо, что они не могут умереть. То есть мы можем, конечно, их разлучить или «убить», но не будем. Потому что можем.
Мне нравилась эта игра, потому что я отчего-то не чувствовал, что она – понарошку.
Мы поставили их на бочку в саду под яблоней. Смотрю на Ясю. – Как жениться? – Вот так.
Она «целует» кукол между собой и три раза говорит: люби и береги.
- А ты? Ты тоже должен сказать. Это двое говорят. – Трижды говорю «люби и береги». Вот и всё. Зачем-то зовёт мама. Целую Ясю в ухо, то самое, где лежала ватка, и убегаю. У ворот она обнимает и бодает головой в грудь. «Что-то скажу», говорит. Громко чмокает в ухо и убегает тоже.
Теперь меня не пугало снящееся Абсолютное ничего, потому что я знал, что делать. Проснувшись, надо было сказать маме, и мы поедем к аэропорту на дачу, где Яся. Как назло – кошмар не приходил. Поэтому пришлось сказать, что приходил. И в момент, когда я его придумал сам, он стал совсем не страшным. Кошмары – это сны, в которых мы боимся, что нас никто не любит.
- В празднике. Он тогда мне её подарил. А сам уехал. Я, когда умру, туда попаду. И скажу: не дари мне ничего, а сам останься. И я тебя буду любить. А не куклу.
Мама шепчется с бабушкой по поводу меня. Вообще-то бабушка Яси – врач-терапевт. И, наверное, как врач знает, что многие люди скорее верят колдунам, чем врачам. Врач для них – тоже колдун, только его магия им непонятна. Верят понятному. Понос не от микробов, а от того, что люди завидуют. Вот только смерть всё равно от смерти. – Напугайте, пожалуйста, кошмары, - говорю ей. – Уже.
- А давай мой Командир и твоя Барби поженятся? – говорю вдруг Ясе.
Она ест яблоко и жуёт его долго. Чувствую себя глупо. Она говорит: давай.
Я привожу его на очередной сеанс яйцекатания. Яся сделала для Барби фату, а Командир и так был в мундире. – Я тоже с ним уже не играю. Подумал о том, как взрослые откупаются от нас игрушками, не зная, что нам нужны они сами. Или зная. Но ничего не поделать. Это и есть неумолимость маленькой смерти. Она происходит чаще, чем можно представить. Они не могут не уехать. А потом не могут не умереть. И потом так больно любить всё, что они нам оставили.
- Пусть они никогда не станут куклами, которых никто не любит. – Они будут друг у друга. Как хорошо, что они не могут умереть. То есть мы можем, конечно, их разлучить или «убить», но не будем. Потому что можем.
Мне нравилась эта игра, потому что я отчего-то не чувствовал, что она – понарошку.
Мы поставили их на бочку в саду под яблоней. Смотрю на Ясю. – Как жениться? – Вот так.
Она «целует» кукол между собой и три раза говорит: люби и береги.
- А ты? Ты тоже должен сказать. Это двое говорят. – Трижды говорю «люби и береги». Вот и всё. Зачем-то зовёт мама. Целую Ясю в ухо, то самое, где лежала ватка, и убегаю. У ворот она обнимает и бодает головой в грудь. «Что-то скажу», говорит. Громко чмокает в ухо и убегает тоже.
Теперь меня не пугало снящееся Абсолютное ничего, потому что я знал, что делать. Проснувшись, надо было сказать маме, и мы поедем к аэропорту на дачу, где Яся. Как назло – кошмар не приходил. Поэтому пришлось сказать, что приходил. И в момент, когда я его придумал сам, он стал совсем не страшным. Кошмары – это сны, в которых мы боимся, что нас никто не любит.
Друзья, поскольку несколько недель назад Славу перевели из СИЗО-5 "Водник" в СИЗО-2 "Бутырка", какие-то письма могли затеряться. Слава просит тех, кто писал ему на старое место и не получил ответа, написать ещё раз на новое. Если вы писали через ФСИН-письмо на старый адрес после 26 июня и было уведомление о вручении, оно пришло по ошибке. В этом случае можно обратиться в техподдержку ФСИН-письма, запросить статус этого письма (с указанием его номера) и переслать его в Бутырку, это должно быть бесплатно.
📝Бумажное письмо можно отправлять по адресу: 127055, ул. Новослободская д. 45, Москва, ФКУ СИЗО-2 УФСИН России по г. Москве, Малахову Вячеславу Игоревичу, 1985 г. р.
📝Если пишете через ФСИН-письмо, то просто выбираете СИЗО-2 в списке и пишете адресата: Малахов Вячеслав Игоревич, 1985 г.р.
📝Бумажное письмо можно отправлять по адресу: 127055, ул. Новослободская д. 45, Москва, ФКУ СИЗО-2 УФСИН России по г. Москве, Малахову Вячеславу Игоревичу, 1985 г. р.
📝Если пишете через ФСИН-письмо, то просто выбираете СИЗО-2 в списке и пишете адресата: Малахов Вячеслав Игоревич, 1985 г.р.
Слава не политик и не оппозиционный журналист. Славу никто не меняет. Он всё ещё находится в Бутырке. Уверены, что он будет рад за освобожденных
Пишите ему письма!
- о чем и как писать через ФСИН-письмо
- куда писать:
📨 Бумажное письмо можно отправлять по адресу: 127055, ул. Новослободская д. 45, Москва, ФКУ СИЗО-2 УФСИН России по г. Москве, Малахову Вячеславу Игоревичу, 1985 г. р.
📝Если пишете через ФСИН-письмо, то просто выбираете СИЗО-2 в списке и пишете адресата: Малахов Вячеслав Игоревич, 1985 г.р.
💰 помочь Славе донатом
📩Для обратной связи по всем вопросам: @slavamalakhov_bot
#Free_Malahov
#СлаваМалахов
Пишите ему письма!
- о чем и как писать через ФСИН-письмо
- куда писать:
📨 Бумажное письмо можно отправлять по адресу: 127055, ул. Новослободская д. 45, Москва, ФКУ СИЗО-2 УФСИН России по г. Москве, Малахову Вячеславу Игоревичу, 1985 г. р.
📝Если пишете через ФСИН-письмо, то просто выбираете СИЗО-2 в списке и пишете адресата: Малахов Вячеслав Игоревич, 1985 г.р.
💰 помочь Славе донатом
📩Для обратной связи по всем вопросам: @slavamalakhov_bot
#Free_Malahov
#СлаваМалахов
Telegram
Слава Малахов. Помощь
🙈 Человек, который собрался написать письмо заключённому, часто сталкивается с препятствиями, которые его останавливают. Самые распространенные ситуации и пояснения предлагаем в маленьком гайде:
🐱 Беспокоюсь, что напишу что-то такое, что навредит Славе.…
🐱 Беспокоюсь, что напишу что-то такое, что навредит Славе.…
Почтовые голуби снова исправно работают! С разрешения получателя публикуем славино письмо с новым творением его авторства
Пишите письма!
- о чем и как писать через ФСИН-письмо
- куда писать:
📨 Бумажное письмо можно отправлять по адресу: 127055, ул. Новослободская д. 45, Москва, ФКУ СИЗО-2 УФСИН России по г. Москве, Малахову Вячеславу Игоревичу, 1985 г. р.
📝Если пишете через ФСИН-письмо, то просто выбираете СИЗО-2 в списке и пишете адресата: Малахов Вячеслав Игоревич, 1985 г.р.
💰 помочь Славе донатом
📩Для обратной связи по всем вопросам: @slavamalakhov_bot
#Free_Malahov
#СлаваМалахов
Пишите письма!
- о чем и как писать через ФСИН-письмо
- куда писать:
📨 Бумажное письмо можно отправлять по адресу: 127055, ул. Новослободская д. 45, Москва, ФКУ СИЗО-2 УФСИН России по г. Москве, Малахову Вячеславу Игоревичу, 1985 г. р.
📝Если пишете через ФСИН-письмо, то просто выбираете СИЗО-2 в списке и пишете адресата: Малахов Вячеслав Игоревич, 1985 г.р.
💰 помочь Славе донатом
📩Для обратной связи по всем вопросам: @slavamalakhov_bot
#Free_Malahov
#СлаваМалахов
Forwarded from A V A N G A R D I A
Пушкин и Лермонтов в ссылки ездили как к себе домой. Достоевский был приговорен к смертной казни. Маяковский сидел. Бродский сидел трижды, дважды был в психушке.
Посидеть, полежать, повоевать, поскитаться и помонашествовать во имя Высшей цели – минимальный налог, который госпожа История берёт с тех, кто имеет на неё виды.
Всё перечисленное и иже с ним, дает доступ к таким пластам бытия, в которых Слово меняет парадигму мира. И входной билет ни купить, ни сымитировать. В тяжелые времена видно, кто из какого теста. Можно постоять на пороге нового мира и уйти, а можно перейти черту, зная, что назад дороги нет. Ради чего и кого?
Гениальный и опальный
Слава Малахов передал из Бутырской тюрьмы совершенно трансцендентные строки об этом, которые мы наложили на музыку.
Посидеть, полежать, повоевать, поскитаться и помонашествовать во имя Высшей цели – минимальный налог, который госпожа История берёт с тех, кто имеет на неё виды.
Всё перечисленное и иже с ним, дает доступ к таким пластам бытия, в которых Слово меняет парадигму мира. И входной билет ни купить, ни сымитировать. В тяжелые времена видно, кто из какого теста. Можно постоять на пороге нового мира и уйти, а можно перейти черту, зная, что назад дороги нет. Ради чего и кого?
Гениальный и опальный
Слава Малахов передал из Бутырской тюрьмы совершенно трансцендентные строки об этом, которые мы наложили на музыку.