Мы улетаем из тюрьмы,
В которой страх был нашей стражей,
Где крылья, взятые взаймы,
Стальными стали из бумажных.
Отправив в прошлое письмом
Любовь – сплав слов высокоточных,
Всё предсказавшие стихом
И всех простившие заочно,
Мы оставляем позади
Тот мир, которым были тоже,
Где честность бедностью знобит,
Где старость молодость стреножит,
И глупость требует отчёт,
Что бывший добрым – не предатель,
И алчность выставляет счёт,
И серость ищет доказательств
Случайности твоих побед,
Где одарённость – повод к мести,
Где совесть заменил портрет,
Где мысли стали неуместны,
Где нас, попавших в переплёт
Истории эпохи дикой,
Бескомпромиссно за полёт
Осудит дом тысячеликий.
И вездесущи их глаза,
И судей этих нету строже.
А я лечу, чтоб доказать,
Что и они умеют тоже.
В которой страх был нашей стражей,
Где крылья, взятые взаймы,
Стальными стали из бумажных.
Отправив в прошлое письмом
Любовь – сплав слов высокоточных,
Всё предсказавшие стихом
И всех простившие заочно,
Мы оставляем позади
Тот мир, которым были тоже,
Где честность бедностью знобит,
Где старость молодость стреножит,
И глупость требует отчёт,
Что бывший добрым – не предатель,
И алчность выставляет счёт,
И серость ищет доказательств
Случайности твоих побед,
Где одарённость – повод к мести,
Где совесть заменил портрет,
Где мысли стали неуместны,
Где нас, попавших в переплёт
Истории эпохи дикой,
Бескомпромиссно за полёт
Осудит дом тысячеликий.
И вездесущи их глаза,
И судей этих нету строже.
А я лечу, чтоб доказать,
Что и они умеют тоже.
Новый рассказ Славы про юность в Таджикистане, бабушку, дедушку, любовь и смерть.
Деда звали Иван Пантелеевич Фрол. Мне казалось, что это нечто самое русское, что когда-либо звучало в кабинетах таджикских хукуматов. Да и вообще это звучало экзотически и как-то даже старообрядчески в том мире, где мы жили. Однако это имя было волшебным паролем, открывающим все двери, там, куда бабушка со мной за руку приходила с кучей каких-то документов выбивать пособия после смерти деда. Его везде знали и нас везде принимали радушно, но отправляли куда-то дальше, и мы ходили кругами по коридорам больших советских зданий, из окон которых неизменно были видны горы и казались ближе, чем из окна нашего дома.
Там, под самыми горами, было «русское кладбище», где дед лежал сейчас в мундире, увешанном медалями. Документы на каждую лежали в кипе бабушкиных бумаг. Там же лежала большая фотография деда, молодого и бравого. Вторая такая же стояла за стеклом в шифоньере.
Бабушке удалось выбить для нас «гуманитарку»: муку, масло, лук, картофель и американские сухпайки US Aids. Сухпайки предназначались всем нуждающимся, но мы бы никогда не узнали, где их получать, не пройди бабушка все кабинеты. Остальному мы были обязаны дедовым регалиям и её напору и настырности.
«Роскошь» возили на соседской машине. С каждым появлением в доме увесистых мешков она подходила к фотографии за стеклом и громко, даже картинно как-то, благодарила.
Стороннему наблюдателю это могло казаться ироничным. Бабушка намучилась с дедом. Она ездила с ним всюду, куда его направляли по службе, по всем окраинам Советского Союза, и на каждом новом месте находила себе новое занятие. Она была учительницей начальных классов, работала в ЖЭКе, на почте, была медицинской сестрой. Последняя специализация затянулась: последние семь лет она была медсестрой деда, буквально рассыпающегося на части от облучения после ядерного взрыва на семипалатинском полигоне. «Спасибо тебе, Ваня» могло звучать, как «с дурной овцы хоть шерсти клок», но она делала это искренне.
Навещать деда на кладбище мы ходили втроём. Иногда к нам присоединялись соседи, шедшие к своим. Я не очеь понимал, что значит «навещать» мёртвого, которому уже всё равно, и если допустить, что он жив где-то ещё, он может быть где угодно, и скорее всего ему проще было бы навестить нас, если бы он хотел или мог – но реши он это сделать, это было бы жутковато и я первый наложил бы в штаны. Так я думал, собираясь, а бабушка говорила «навещать», словно дед лежал не на кладбище, а в больнице.
Русское кладбище было большим, обнесённым типовым забором – прямоугольником без одной, уходящей в предгорье стороны, где постоянно появлялись новые могилы.
Взрослые уезжали, старые умирали. Однажды все русские гóрода поделятся на тех, кто уехал, и тех, кто лежит здесь. И меня тоже совершенно не грела мысль однажды оказаться в этом живописном, но одновременно невероятно унылом месте насовсем.
«Русский» для нас означало «русскоязычный». На кладбище были не только славяне, но и корейцы, немцы и местные узбеки и таджики, деятели советской науки или культуры, и простые люди, семьи которых решили, что они должны быть похоронены здесь. Православные кресты перемешивались в равных пропорциях с пирамидками со звёздами, были разбавлены редкими бюстами, бронзовыми или гранитными, дальше шли «новомодные» типовые могилы, увенчанные простыми серыми плитами со скошенным верхом. Такой была и могила нашего деда.
Выкопанные в глинистом предгорье могилы проседали и утопали в почве, то сухой, то вязкой. Лёгкие деревянные кресты были практичнее – они стояли долго, плиты же под собственной тяжестью уходили в землю вслед за теми, о ком должны были напоминать.
Бабушка собиралась к деду как на свидание: ярко красилась, стриглась, надевала яшмовые серьги – его подарок. Она носила короткие причёски и освежала их перед событием. В жару надевала праздничный сарафан с большими лилиями, в холод – пальто и капроновые чулки. Мы с мамой одевались по-спортивному – предстояло долго ехать, потом долго идти, но это не останавливало бабушку от наведения красоты.
Деда звали Иван Пантелеевич Фрол. Мне казалось, что это нечто самое русское, что когда-либо звучало в кабинетах таджикских хукуматов. Да и вообще это звучало экзотически и как-то даже старообрядчески в том мире, где мы жили. Однако это имя было волшебным паролем, открывающим все двери, там, куда бабушка со мной за руку приходила с кучей каких-то документов выбивать пособия после смерти деда. Его везде знали и нас везде принимали радушно, но отправляли куда-то дальше, и мы ходили кругами по коридорам больших советских зданий, из окон которых неизменно были видны горы и казались ближе, чем из окна нашего дома.
Там, под самыми горами, было «русское кладбище», где дед лежал сейчас в мундире, увешанном медалями. Документы на каждую лежали в кипе бабушкиных бумаг. Там же лежала большая фотография деда, молодого и бравого. Вторая такая же стояла за стеклом в шифоньере.
Бабушке удалось выбить для нас «гуманитарку»: муку, масло, лук, картофель и американские сухпайки US Aids. Сухпайки предназначались всем нуждающимся, но мы бы никогда не узнали, где их получать, не пройди бабушка все кабинеты. Остальному мы были обязаны дедовым регалиям и её напору и настырности.
«Роскошь» возили на соседской машине. С каждым появлением в доме увесистых мешков она подходила к фотографии за стеклом и громко, даже картинно как-то, благодарила.
Стороннему наблюдателю это могло казаться ироничным. Бабушка намучилась с дедом. Она ездила с ним всюду, куда его направляли по службе, по всем окраинам Советского Союза, и на каждом новом месте находила себе новое занятие. Она была учительницей начальных классов, работала в ЖЭКе, на почте, была медицинской сестрой. Последняя специализация затянулась: последние семь лет она была медсестрой деда, буквально рассыпающегося на части от облучения после ядерного взрыва на семипалатинском полигоне. «Спасибо тебе, Ваня» могло звучать, как «с дурной овцы хоть шерсти клок», но она делала это искренне.
Навещать деда на кладбище мы ходили втроём. Иногда к нам присоединялись соседи, шедшие к своим. Я не очеь понимал, что значит «навещать» мёртвого, которому уже всё равно, и если допустить, что он жив где-то ещё, он может быть где угодно, и скорее всего ему проще было бы навестить нас, если бы он хотел или мог – но реши он это сделать, это было бы жутковато и я первый наложил бы в штаны. Так я думал, собираясь, а бабушка говорила «навещать», словно дед лежал не на кладбище, а в больнице.
Русское кладбище было большим, обнесённым типовым забором – прямоугольником без одной, уходящей в предгорье стороны, где постоянно появлялись новые могилы.
Взрослые уезжали, старые умирали. Однажды все русские гóрода поделятся на тех, кто уехал, и тех, кто лежит здесь. И меня тоже совершенно не грела мысль однажды оказаться в этом живописном, но одновременно невероятно унылом месте насовсем.
«Русский» для нас означало «русскоязычный». На кладбище были не только славяне, но и корейцы, немцы и местные узбеки и таджики, деятели советской науки или культуры, и простые люди, семьи которых решили, что они должны быть похоронены здесь. Православные кресты перемешивались в равных пропорциях с пирамидками со звёздами, были разбавлены редкими бюстами, бронзовыми или гранитными, дальше шли «новомодные» типовые могилы, увенчанные простыми серыми плитами со скошенным верхом. Такой была и могила нашего деда.
Выкопанные в глинистом предгорье могилы проседали и утопали в почве, то сухой, то вязкой. Лёгкие деревянные кресты были практичнее – они стояли долго, плиты же под собственной тяжестью уходили в землю вслед за теми, о ком должны были напоминать.
Бабушка собиралась к деду как на свидание: ярко красилась, стриглась, надевала яшмовые серьги – его подарок. Она носила короткие причёски и освежала их перед событием. В жару надевала праздничный сарафан с большими лилиями, в холод – пальто и капроновые чулки. Мы с мамой одевались по-спортивному – предстояло долго ехать, потом долго идти, но это не останавливало бабушку от наведения красоты.
Могил с каждым годом всё прибавлялось, и находить дедову становилось всё сложнее. К тому же забывались ориентиры – соседние могилы. А иногда надгробие просто падало, и местность было не узнать.
Мы оставляли бабушку на скамье у сторожке, а сами отправлялись на поиски деда. Бабушке было тяжело ходить с нами, а поиски иногда затягивались надолго. Однажды мы нашли деда по фото на плите, потом по соседнему заметному кресту, потом могил стало так много, что пришлось посчитать и записать все тропинки и повороты, нарисовав на листочке карту, как из «Острова сокровищ». А потом надгробия упёрлись в самые горы, бетонный забор снесли, кладбище выросло вширь, и карта утратила актуальность.
Могила деда тоже проседала, с неё слетела и истлела под дождями старая фотография, ты искал глазами прошлогодний ровный бледно-серый прямоугольник, а искать надо было пожелтевший и покосившийся.
Мы находили – иногда настоящим чудом – могилу деда, и тогда мама оставалась прибирать её, а я вёл к ней бабушку, уже заранее начинавшую тихо плакать.
Она подходила к плите и говорила: «Ну здравствуй, Ваня», а дальше навзрыд говорила всё, что было на душе, рассказывала, что произошло в семье, про меня и про маму, говорила, говорила, говорила. Мне было неловко смотреть на это, и я уходил гулять по кладбищу в сторону гор. Крайний ряд могил был уже врыт в склон, и они возвышались над прочими. С гор мог сойти селевой поток и смести их. Я почему-то подумал, что тогда бы им повезло. Они бы перестали быть могилами и стали бы природой.
Горы, которые были в этом месте не такими большими и грозными, – хребет начинался западнее – всё равно казались невероятно величественными по сравнению с рукотворными человеческими лачугами, особенно этими, кладбищенскими. Могилы казались войском, павшим у ног великана. Мне очень нравились футуристические здания университетов, библиотек и больниц, вросшие в склоны, словно потерпевшие крушение космические корабли. Их красота была сопоставима с красотою гор, была ею дополнена, здания и горы не были бы так хороши друг без друга. Всё это строили умные, сильные, одарённые люди, герои всего на свете, как говорила бабушка про деда, которые теперь так уныло покоились здесь. Я подумал, что хотел бы умереть в космическом корабле, врезавшемся в гору, в котором меня бы не нашли и не похоронили бы где-то здесь. От этих мыслей стало неуютно. Во мне было слишком много жизни, чтобы находиться среди смерти слишком долго. Мама шутила: чтобы дождаться наступления коммунизма, надо потерпеть, а потом – ещё потерпеть, а потом умереть. И была совершенно права. Живые пытались сообщать своим мёртвым не нужный им уже социальный статус, ставили мраморные плиты подороже или дополняли типовую пирамидку со звездой вычурным резным крестом, вешали венки с эффектными чёрно-золотыми лентами, но всего через два метра вглубь начинался неумолимый посмертный коммунизм, где не было богатых и бедных, умных и красивых, ни эллина, ни иудея, ни русского, ни таджика – лишь былые вместилища душ, в которых так же сложно заподозрить былое содержание и энергию, как и в строениях на склонах. Внезапно я прочёл на плите: «ИВАН ПАНТЕЛЕЕВИЧ ФРОЛ». Встретить полного тёзку деда было практически нереальным, но это было оно. Я начал присматриваться. Это была именно его могила, в памяти проступали детали. Вот металлическая пластинка сменилась гравировкой. Вот соседний жёлтый крест. Вот просевший угол. Вот лампадка. Это было не чудо, а оказия: мы привели бабушку к чужой могиле.
Я вспомнил, как мы меняли проржавевшую окончательно табличку. Плита была безымянной и грязно-жёлтой с белым квадратом из-под неё. Как мы пытались вклеить фотографию в овал, и она совсем не держалась. Некоторое время памятник стоял безымянным, но мы его всё равно находили. Но сейчас вышло то, что вышло, и где-то ниже на склонебабушка говорила с чьей-то чужой могилой. Я нашёл маму на дорожке, выбрасывающую мусор, и отвёл показать находку.
- Может, не скажем ей в этот раз? Она там уже час.
- Нет, надо сказать.
Бабушка устало села на плиту нужной могилы и продолжила уже шёпотом. Я снова пошёл в горы.
Мы оставляли бабушку на скамье у сторожке, а сами отправлялись на поиски деда. Бабушке было тяжело ходить с нами, а поиски иногда затягивались надолго. Однажды мы нашли деда по фото на плите, потом по соседнему заметному кресту, потом могил стало так много, что пришлось посчитать и записать все тропинки и повороты, нарисовав на листочке карту, как из «Острова сокровищ». А потом надгробия упёрлись в самые горы, бетонный забор снесли, кладбище выросло вширь, и карта утратила актуальность.
Могила деда тоже проседала, с неё слетела и истлела под дождями старая фотография, ты искал глазами прошлогодний ровный бледно-серый прямоугольник, а искать надо было пожелтевший и покосившийся.
Мы находили – иногда настоящим чудом – могилу деда, и тогда мама оставалась прибирать её, а я вёл к ней бабушку, уже заранее начинавшую тихо плакать.
Она подходила к плите и говорила: «Ну здравствуй, Ваня», а дальше навзрыд говорила всё, что было на душе, рассказывала, что произошло в семье, про меня и про маму, говорила, говорила, говорила. Мне было неловко смотреть на это, и я уходил гулять по кладбищу в сторону гор. Крайний ряд могил был уже врыт в склон, и они возвышались над прочими. С гор мог сойти селевой поток и смести их. Я почему-то подумал, что тогда бы им повезло. Они бы перестали быть могилами и стали бы природой.
Горы, которые были в этом месте не такими большими и грозными, – хребет начинался западнее – всё равно казались невероятно величественными по сравнению с рукотворными человеческими лачугами, особенно этими, кладбищенскими. Могилы казались войском, павшим у ног великана. Мне очень нравились футуристические здания университетов, библиотек и больниц, вросшие в склоны, словно потерпевшие крушение космические корабли. Их красота была сопоставима с красотою гор, была ею дополнена, здания и горы не были бы так хороши друг без друга. Всё это строили умные, сильные, одарённые люди, герои всего на свете, как говорила бабушка про деда, которые теперь так уныло покоились здесь. Я подумал, что хотел бы умереть в космическом корабле, врезавшемся в гору, в котором меня бы не нашли и не похоронили бы где-то здесь. От этих мыслей стало неуютно. Во мне было слишком много жизни, чтобы находиться среди смерти слишком долго. Мама шутила: чтобы дождаться наступления коммунизма, надо потерпеть, а потом – ещё потерпеть, а потом умереть. И была совершенно права. Живые пытались сообщать своим мёртвым не нужный им уже социальный статус, ставили мраморные плиты подороже или дополняли типовую пирамидку со звездой вычурным резным крестом, вешали венки с эффектными чёрно-золотыми лентами, но всего через два метра вглубь начинался неумолимый посмертный коммунизм, где не было богатых и бедных, умных и красивых, ни эллина, ни иудея, ни русского, ни таджика – лишь былые вместилища душ, в которых так же сложно заподозрить былое содержание и энергию, как и в строениях на склонах. Внезапно я прочёл на плите: «ИВАН ПАНТЕЛЕЕВИЧ ФРОЛ». Встретить полного тёзку деда было практически нереальным, но это было оно. Я начал присматриваться. Это была именно его могила, в памяти проступали детали. Вот металлическая пластинка сменилась гравировкой. Вот соседний жёлтый крест. Вот просевший угол. Вот лампадка. Это было не чудо, а оказия: мы привели бабушку к чужой могиле.
Я вспомнил, как мы меняли проржавевшую окончательно табличку. Плита была безымянной и грязно-жёлтой с белым квадратом из-под неё. Как мы пытались вклеить фотографию в овал, и она совсем не держалась. Некоторое время памятник стоял безымянным, но мы его всё равно находили. Но сейчас вышло то, что вышло, и где-то ниже на склонебабушка говорила с чьей-то чужой могилой. Я нашёл маму на дорожке, выбрасывающую мусор, и отвёл показать находку.
- Может, не скажем ей в этот раз? Она там уже час.
- Нет, надо сказать.
Бабушка устало села на плиту нужной могилы и продолжила уже шёпотом. Я снова пошёл в горы.
Вечерело, и в небе появлялись россыпи низких звёзд. Бабушка начала свой рассказ деду с начала. Она готовилась к этому событию, ждала его. Она нас даже не упрекнула. И мы так же ждали и не торопили. Я вспомнил, как она заходила к нему, когда он болел, а он спал, и она, не будя его, уходила грустная. Смерть была первой командировкой, куда он не взял её с собой. Ночью под звёздами это место было совсем другим. В это время я здесь никогда не был. Кроме звёзд здесь больше ничего и не было. Огни города были далеко, а горы сливались с ночью. Не было дорожек, крестов и могил, только память внутри и звёзды над головой. Говорили, что когда рождается человек, загорается новая звезда. И бабушка тоже это говорила. А я читал, что звёзды – это пылающие газовые шары и планеты, отражающие свет этих шаров. Но подумал: было бы справедливо, чтобы звезда загоралась, когда человек умирает. Мне хотелось, чтобы дорогой человек, – а ведь каждый кому-то дорог – да и никому не дорогой тоже, просто хороший, и даже не просто хороший очень, а хотя бы наполовину, а может, даже и любой человек становился звездой, маленьким огоньком в вышине, а не печальной могилой. Даже если это могила со звездой. Колумбарий должен быть похож на планетарий так же, как похожи эти два слова, да и рассказывать всё, что хочется, куда приятнее звезде, чем могиле. Хотя какая, в сущности, разница.
Бабушка уже закончила. Мы молча шли с фонариком к сторожке, откуда вызовем по телефону очень дорогое такси из города. Мама была собой недовольна. Не говорить бабушке про перепутанную могилу теперь казалось ей не такой уж плохой идеей.
Ехали молча. Хотелось скорее оказаться дома. С каждым метром грусть, всегда сообщаемая кладбищем, как напоминание о чём-то далёком, страшном, душном и неизбежном, была всё дальше.
На нас неслись огни города, звёзды становились не видны, бабушкины серьги блестели в темноте. В нагрудном кармане овалом торчала дедова фотография. Мы снова хотели её приклеить, но решили сберечь – такая была последняя. Бабушка очень любила деда.
- Ба, а дед сильно тебя любил?
Мы въехали в город, и в салоне затанцевали огни.
- ТЭ! – внезапно сказала бабушка. Я вопросительно посмотрел на неё.
- ТЭ. ЛюбиТЭ.
Она говорила «любит» и чеканила последний слог так, что получалось «ТЭ».
Мы проехали ещё минут десять. Я смотрел в окно на пролетающие дома.
Бабушкино лицо в полутьме выглядело светлым и каким-то молодым. Она посмотрела на меня.
- ТЭ. Понял?
- Да, - сказал я и отвернулся к окну.
Я не понял тогда.
Понял сейчас.
Бабушка уже закончила. Мы молча шли с фонариком к сторожке, откуда вызовем по телефону очень дорогое такси из города. Мама была собой недовольна. Не говорить бабушке про перепутанную могилу теперь казалось ей не такой уж плохой идеей.
Ехали молча. Хотелось скорее оказаться дома. С каждым метром грусть, всегда сообщаемая кладбищем, как напоминание о чём-то далёком, страшном, душном и неизбежном, была всё дальше.
На нас неслись огни города, звёзды становились не видны, бабушкины серьги блестели в темноте. В нагрудном кармане овалом торчала дедова фотография. Мы снова хотели её приклеить, но решили сберечь – такая была последняя. Бабушка очень любила деда.
- Ба, а дед сильно тебя любил?
Мы въехали в город, и в салоне затанцевали огни.
- ТЭ! – внезапно сказала бабушка. Я вопросительно посмотрел на неё.
- ТЭ. ЛюбиТЭ.
Она говорила «любит» и чеканила последний слог так, что получалось «ТЭ».
Мы проехали ещё минут десять. Я смотрел в окно на пролетающие дома.
Бабушкино лицо в полутьме выглядело светлым и каким-то молодым. Она посмотрела на меня.
- ТЭ. Понял?
- Да, - сказал я и отвернулся к окну.
Я не понял тогда.
Понял сейчас.
This media is not supported in your browser
VIEW IN TELEGRAM
Друзья! Привезли нашего творца❤️
Адрес: 7-й Ростовский пер., 21, Москва
Зал 11
4 этаж
📩Для обратной связи по всем вопросам: @slavamalakhov_bot
💰 помочь Славе донатом
Адрес: 7-й Ростовский пер., 21, Москва
Зал 11
4 этаж
📩Для обратной связи по всем вопросам: @slavamalakhov_bot
💰 помочь Славе донатом
Слава Малахов. Помощь
Друзья! Привезли нашего творца❤️ Адрес: 7-й Ростовский пер., 21, Москва Зал 11 4 этаж 📩Для обратной связи по всем вопросам: @slavamalakhov_bot 💰 помочь Славе донатом
К - конспирация! Зал почему-то одновременно и 11, и 403
Forwarded from ОВД-Инфо
Вячеслава Малахова приговорили к двум годам колонии по делу о повторной дискредитации армии. Ему также запретили на два года администрировать сайты и страницы в интернете. Об этом ОВД-Инфо сообщил слушатель из зала суда.
В последнем слове во время прений молодой рассказал о том, что в СИЗО ему очень плохо. «Я сижу с людьми, совершившими реальные преступления, за то, что что-то сказал в интернете», — сказал он.
Поэт также вспомнил о своем опыте жизни в Таджикистане во время гражданской войны. «Когда началась „СВО“, я представлял, что может твориться с семьей беженца. У меня часть семьи в Белгороде живет. […] Я вижу: „Блин, вот как там человек сидит без воды, я так же сидел, мне было 12“. Это было сродни нервному срыву, о котором я сожалею», — рассказал он.
Фото: Вячеслав Малахов на одном из заседаний суда // группа поддержки фигуранта
Больше новостей читайте в телеграм-канале ОВД-Инфо Live
Не работает ссылка? Читайте здесь
В последнем слове во время прений молодой рассказал о том, что в СИЗО ему очень плохо. «Я сижу с людьми, совершившими реальные преступления, за то, что что-то сказал в интернете», — сказал он.
Поэт также вспомнил о своем опыте жизни в Таджикистане во время гражданской войны. «Когда началась „СВО“, я представлял, что может твориться с семьей беженца. У меня часть семьи в Белгороде живет. […] Я вижу: „Блин, вот как там человек сидит без воды, я так же сидел, мне было 12“. Это было сродни нервному срыву, о котором я сожалею», — рассказал он.
Фото: Вячеслав Малахов на одном из заседаний суда // группа поддержки фигуранта
Больше новостей читайте в телеграм-канале ОВД-Инфо Live
Не работает ссылка? Читайте здесь
Forwarded from RusNews ⭕️ exclusive
This media is not supported in your browser
VIEW IN TELEGRAM
Поэт и активист Вячеслав Малахов успел произнести: «Я дошутился, и вот я здесь», перед тем как ему запретили общение с прессой и группой поддержки в Хамовническом суде Москвы.
#москва
Прислать новость | Подписаться
Please open Telegram to view this post
VIEW IN TELEGRAM
Forwarded from RusNews ⭕️ exclusive
Дело поэта и активиста Вячеслав Малахова будет рассматриваться в Хамовническом суде Москвы «в особом порядке», то есть без исследования материалов. Это значит, что наказание для поэта составит не больше 2/3 от максимального, а свидетели дают показания только по характеристике личности.
Адвокат дополнила, что, хотя особый порядок предполагает признание вины, Малахов признает ее частично, так как отягчающий пункт был добавлен позже.
До ареста Малахов исполнял пародии на известные композиции в «дореволюционном стиле» и записывал собственные, иногда по мотивам политических событий. Группа «Дореволюціонный Совѣтчикъ» регулярно давала концерты в Москве и других городах.
Свидетель Юлия Федотова выступила с характеристикой личности Малахова: «У него нет негатива к людям, он ко всему относится с изрядной долей юмора, а еще он практически не матерится, я этому тоже завидую».
Свидетель начала рассказывать о том, как силовики сняли поэта с поезда, задержали его, а затем обманом отвезли в психбольницу, откуда он более месяца не мог выйти: «У него были травмы, он эмоционально был очень подавлен». Затем судья прервала Федотову.
Целый месяц поэт провел без новостей, а когда все же вышел и взял в руки телефон, то впал в угнетенное состояние из-за происходящего в мире. В таком состоянии поэт и публиковал последние посты.
Еще один свидетель, организатор поэтических конкурсов, рассказал: «Я знаю много о том, что он вел благотворительную деятельность. Хочу отметить его приверженность идеалам гуманизма, человеколюбия. На этих качествах основывается русская литература».
Свидетель Екатерина затронула тему творчества Малахова: «Значительная часть его творчества — это гражданская лирика. Она характеризуется довольно острой формой, но так было всегда. Это про отношение к Отчеству, про неравнодушие, про понимание процессов в обществе. Вы можете сказать, что мы разбираем не поэзию, а пост, но через творчество показана его личность. Так как для Вячеслава привычна работа с жанром гражданская лирика, очевидно, что в нехудожественных текстах он использует такие же приемы».
Президент благотворительного фонда «Предание» рассказал, что Малахов сам сформулировал мотив своего творчества так: «Все, что я делаю, я делаю для того, чтобы в мире было больше добра».
Вячеславу удалось рассказать о трудном детстве в Таджикистане, статусе беженца и погибшем отце.
#москва
Прислать новость | Подписаться
Please open Telegram to view this post
VIEW IN TELEGRAM
Forwarded from ЕЖ
Создателя паблика «Дореволюционный советчик» Вячеслава Малахова приговорили к двум годам колонии по делу о «дискредитации» армии РФ.
Обвинение просило для Малахова три с половиной года. В августе 2023 года его оштрафовали по административному протоколу о «дискредитации» армии из-за антивоенных постов во «ВКонтакте». Поводом для уголовного преследования также стали антивоенные посты Малахова в соцсети. Первый был посвящен бойцу ЧВК Вагнера, который убил мать топором, а второй — пресс-секретарю Владимира Путина Дмитрию Пескову, пообещавшему «способствовать возвращению россиян в Россию».
Малахов признал вину, а в последнем слове сказал, что раскаивается в содеянном. В прениях он просил назначить ему наказание, не связанное с лишением свободы, поскольку ему тяжело в СИЗО. @ejdailyru
Обвинение просило для Малахова три с половиной года. В августе 2023 года его оштрафовали по административному протоколу о «дискредитации» армии из-за антивоенных постов во «ВКонтакте». Поводом для уголовного преследования также стали антивоенные посты Малахова в соцсети. Первый был посвящен бойцу ЧВК Вагнера, который убил мать топором, а второй — пресс-секретарю Владимира Путина Дмитрию Пескову, пообещавшему «способствовать возвращению россиян в Россию».
Малахов признал вину, а в последнем слове сказал, что раскаивается в содеянном. В прениях он просил назначить ему наказание, не связанное с лишением свободы, поскольку ему тяжело в СИЗО. @ejdailyru
Когда Слава не может фотошопить мемы об актуальных событиях, ему приходится писать сценарии 🙂
На самом деле Павел Дуров — искуственно сгенерированный аватар Николая Дурова. Болезненный и неказистый гениальный математик и программист, с детства обделённый вниманием женщин и не имеющий друзей, разрабатывает себе новое тело с применением запрещённых биотехнологий.
В подпольной мексиканской лаборатории из образца донорского семени, выкупленного Николаем Дуровым в постоянное единоличное пользование, за год выращивается тело взрослого импозантного мужчины. Он получает имя Павел, в честь апостола Павла, бывшего сначала фарисеем, а потом при помощи вселившегося в него святого духа ставшего другим человеком, великим евангелистом.
Павлу Дурову придумывается легенда, что он — младший брат Николая и сооснователь «Вконтакте». Николай создаёт ему страничку с вымышленными фактами жизни и кодит друзей-ботов, всегда готовых подтвердить, что учились либо работали вместе с Павлом. Нанимаются реальные люди, работа которых — всего лишь в нужный момент подтвердить, что они когда-либо знали Павла, имели с ним дела, встречали в жизни. Постепенно все эти люди пропадают без вести.
Братья Дуровы никогда не появляются на публике вместе. Когда аватар Павел Дуров выходит в свет, Николай Дуров лежит в соляной ванне, в камере сенсорной депривации, утыканный нейродатчиками, и управляет Павлом через мощнейший вай-фай со специальной сети спутников, ощущая все его чувства.
Под личиной Павла Николай совершает всё, о чём мечтал в юности: посещает рэйвы и разнузданные вечеринки, встречается с красивыми женщинами, выступает на конференциях, делает диковинные фотосессии и сдаёт сперму в международные банки.
В международные банки спермы Николай Дуров под личиной Павла Дурова сдаёт исключительно свою сперму, мстя тем самым международному сообществу Конвенционально красивых женщин!
Продолжение остросюжетного триллера читайте по ссылке! Осторожно, там восемь вордовских страниц :)
На самом деле Павел Дуров — искуственно сгенерированный аватар Николая Дурова. Болезненный и неказистый гениальный математик и программист, с детства обделённый вниманием женщин и не имеющий друзей, разрабатывает себе новое тело с применением запрещённых биотехнологий.
В подпольной мексиканской лаборатории из образца донорского семени, выкупленного Николаем Дуровым в постоянное единоличное пользование, за год выращивается тело взрослого импозантного мужчины. Он получает имя Павел, в честь апостола Павла, бывшего сначала фарисеем, а потом при помощи вселившегося в него святого духа ставшего другим человеком, великим евангелистом.
Павлу Дурову придумывается легенда, что он — младший брат Николая и сооснователь «Вконтакте». Николай создаёт ему страничку с вымышленными фактами жизни и кодит друзей-ботов, всегда готовых подтвердить, что учились либо работали вместе с Павлом. Нанимаются реальные люди, работа которых — всего лишь в нужный момент подтвердить, что они когда-либо знали Павла, имели с ним дела, встречали в жизни. Постепенно все эти люди пропадают без вести.
Братья Дуровы никогда не появляются на публике вместе. Когда аватар Павел Дуров выходит в свет, Николай Дуров лежит в соляной ванне, в камере сенсорной депривации, утыканный нейродатчиками, и управляет Павлом через мощнейший вай-фай со специальной сети спутников, ощущая все его чувства.
Под личиной Павла Николай совершает всё, о чём мечтал в юности: посещает рэйвы и разнузданные вечеринки, встречается с красивыми женщинами, выступает на конференциях, делает диковинные фотосессии и сдаёт сперму в международные банки.
В международные банки спермы Николай Дуров под личиной Павла Дурова сдаёт исключительно свою сперму, мстя тем самым международному сообществу Конвенционально красивых женщин!
Продолжение остросюжетного триллера читайте по ссылке! Осторожно, там восемь вордовских страниц :)
Telegraph
Я — Павел Дуров
СЛАВА МАЛАХОВ (ВАЛАР МОРГУЛИС) «Я-ПАВЕЛ ДУРОВ» синопсис-идея На самом деле Павел Дуров — искуственно сгенерированный аватар Николая Дурова. Болезненный и неказистый гениальный математик и программист, с детства обделённый вниманием женщин и не имеющий друзей…
Друзья, а вдруг кто-то может официально взять Славу на работу? Годится даже минимальная ставка. Слава может писать любые тексты и придумывать концепции маркетинга и дизайна. Это может помочь при обжаловании приговора.
Он сможет подписать договор, скан паспорта предоставим.
Он сможет подписать договор, скан паспорта предоставим.