Повсюду призраки прошлого. Их шлейф, леденящее прикосновение подушечек пальцев к холодному стеклу. И запах среди заснеженной улицы, который улавливаешь вскользь и панически осматриваешься по сторонам, чтобы найти источник. Потерянный, удивлённый хочется кинуться к прохожему, чей парфюм такой, каким был у «кого-то», однажды вывернувшего тебя наизнанку, хочется зарыться в изгиб шеи носом, втянуть аромат поглубже и закрыть глаза.
И утонуть в том, во что мечтаешь вернуться.
Медленное покачивание головой знаменует отрыв от наваждения или реальности - неважно, но это желание, эта сердечная потуга обернуть время вспять, вернуться назад и сделать всё по-другому - они никуда не уходят. Зато уходит время. Далеко вперёд. Оно не человек не останавливается, не застывает прокажённо на месте, ему не страшно смотреть в будущее, оно его не пугает.
Зато пугает людей, чья привычка установилась на жить «тогда», чьё «сейчас» такое серое и убогое, что хочется задохнуться, вырвать себе сердце, чтобы ничего не чувствовать, чтобы не втягивать носом запах, так и оставшись стоять среди холода, снежной мороси, и ощущать, как ускользает это воспоминание болезненно, словно дичайший триггер. Ледяная ладонь к пустым глазам: надавить пальцами на веки, постараться прийти в себя, постараться найти в себе силы пойти вперёд. Но там поодаль какой-то ребёнок держит свою маму за руку, что-то ей увлечённо рассказывает, а его - слушают. И сердце снова пропускает болезненный спазм, снова поднимается к горлу. Щиплет в глазах, щиплет в носу, щиплет везде запахи, панельки, тлеющая сигарета. Призраки прошлого выглядывают из окон и машут руками. Подними свою махни им в ответ. Ведь зачем настоящее, когда так ласково манит прошлое?
И утонуть в том, во что мечтаешь вернуться.
Медленное покачивание головой знаменует отрыв от наваждения или реальности - неважно, но это желание, эта сердечная потуга обернуть время вспять, вернуться назад и сделать всё по-другому - они никуда не уходят. Зато уходит время. Далеко вперёд. Оно не человек не останавливается, не застывает прокажённо на месте, ему не страшно смотреть в будущее, оно его не пугает.
Зато пугает людей, чья привычка установилась на жить «тогда», чьё «сейчас» такое серое и убогое, что хочется задохнуться, вырвать себе сердце, чтобы ничего не чувствовать, чтобы не втягивать носом запах, так и оставшись стоять среди холода, снежной мороси, и ощущать, как ускользает это воспоминание болезненно, словно дичайший триггер. Ледяная ладонь к пустым глазам: надавить пальцами на веки, постараться прийти в себя, постараться найти в себе силы пойти вперёд. Но там поодаль какой-то ребёнок держит свою маму за руку, что-то ей увлечённо рассказывает, а его - слушают. И сердце снова пропускает болезненный спазм, снова поднимается к горлу. Щиплет в глазах, щиплет в носу, щиплет везде запахи, панельки, тлеющая сигарета. Призраки прошлого выглядывают из окон и машут руками. Подними свою махни им в ответ. Ведь зачем настоящее, когда так ласково манит прошлое?
«А я смогу ли я тебе доверять?»
После стольких людей, ушедших и забравших с собой часть меня. После стольких событий, от которых мурашки бегут по коже, которые мне не хочется переживать снова даже под дулом пистолета к холодному лбу. Смогу ли я вообще доверять хоть кому-то?Со всеми своими страхами. Со всеми своими причудами. Доверять после того, как сам себя же собирал по кусочкам, прокалывая ими руки, неуклюже лепил пластыря на сколы и смотрел на своё отражение. Почему-то, отвратительно было видеть там себя, словно это из-за меня всё рушится, словно из-за меня всем плохо, словно я снова сделал что-то не так, пусть и старался как можно лучше. Может, в этом была и моя вина. В этой моей привычке погружаться во всё с головой, вытеснять себя и на первое место ставить объект своего интереса. В моменте эйфории не чувствуется, каким обжигающим может быть пламя, и я тяну к нему руку кожа трещит и расходится мне, почему-то, щекотно. Словно так и надо.
Эффект накопления чреват взрывом обжигаешься, обжигаешься, обжигаешься - и в конце-концов становится слишком страшно вновь открыть своё сердце, вновь протянуть к огню руки, чтобы согреться. И стены вокруг возводятся сами собой. Стены.
Холодные и бетонные. Сквозь них не пробьёшься и сам, забудешь, как воспринимать свет, как правильно разговаривать, как нужно чувствовать и любить.
И я в глаза смотрю своей любви изрешечённой чужими руками, из грязи сотканной и поддетой дурацкой красной лентой, словно это сможет сделать её чище. Такой, какая любовь у детей: искренняя и нежная, очень хрупкая, но такая сильная. Моя же вся изломанная и кривая, сшитая по лоскуткам дрожащими руками, слишком осторожно и бережно, но всё равно вышедшая сломанной и неправильной.
Мне перед ней хочется извиниться. Хотя бы за то, что теперь люди нас с нею боятся: обходят стороной или скалят свои острые зубы. И стены вокруг нас становятся объемнее, становятся шире.
И я готов собою рискнуть: пусть кожа моя покроется пылью, никогда больше не испытав на себе прикосновений, а мои - начнут причинять людям боль. Но я больше никому не позволю прикоснуться к своей любви. Ей больше не будет страшно. Но и полюбить она никогда не сумеет.
После стольких людей, ушедших и забравших с собой часть меня. После стольких событий, от которых мурашки бегут по коже, которые мне не хочется переживать снова даже под дулом пистолета к холодному лбу. Смогу ли я вообще доверять хоть кому-то?Со всеми своими страхами. Со всеми своими причудами. Доверять после того, как сам себя же собирал по кусочкам, прокалывая ими руки, неуклюже лепил пластыря на сколы и смотрел на своё отражение. Почему-то, отвратительно было видеть там себя, словно это из-за меня всё рушится, словно из-за меня всем плохо, словно я снова сделал что-то не так, пусть и старался как можно лучше. Может, в этом была и моя вина. В этой моей привычке погружаться во всё с головой, вытеснять себя и на первое место ставить объект своего интереса. В моменте эйфории не чувствуется, каким обжигающим может быть пламя, и я тяну к нему руку кожа трещит и расходится мне, почему-то, щекотно. Словно так и надо.
Эффект накопления чреват взрывом обжигаешься, обжигаешься, обжигаешься - и в конце-концов становится слишком страшно вновь открыть своё сердце, вновь протянуть к огню руки, чтобы согреться. И стены вокруг возводятся сами собой. Стены.
Холодные и бетонные. Сквозь них не пробьёшься и сам, забудешь, как воспринимать свет, как правильно разговаривать, как нужно чувствовать и любить.
И я в глаза смотрю своей любви изрешечённой чужими руками, из грязи сотканной и поддетой дурацкой красной лентой, словно это сможет сделать её чище. Такой, какая любовь у детей: искренняя и нежная, очень хрупкая, но такая сильная. Моя же вся изломанная и кривая, сшитая по лоскуткам дрожащими руками, слишком осторожно и бережно, но всё равно вышедшая сломанной и неправильной.
Мне перед ней хочется извиниться. Хотя бы за то, что теперь люди нас с нею боятся: обходят стороной или скалят свои острые зубы. И стены вокруг нас становятся объемнее, становятся шире.
И я готов собою рискнуть: пусть кожа моя покроется пылью, никогда больше не испытав на себе прикосновений, а мои - начнут причинять людям боль. Но я больше никому не позволю прикоснуться к своей любви. Ей больше не будет страшно. Но и полюбить она никогда не сумеет.
Я влюблён в то, чего нет. А ты ощущаешься как что-то далёкое. Как холодный ветер, вскользь коснувшийся моей кожи, ласково огладивший щёки и скулы. Как что-то недосягаемое; что-то, о чём слагают стихи и поют песни. К чему не прикоснёшься пальцами, потому что они пройдут насквозь, а ты растворишься, как самое сокровенное, давно погибшее воспоминание. И груди моей образуется море бескрайнее, пугающее своей глубиной; оно взывает меня к себе, а я покорно отвечаю на его зов и вхожу в холодную воду дрожащий, абсолютно потерянный, с единственной целью, с одной только мыслью прикоснуться к чему-то недосягаемому и далёкому. И я ведь тебя совсем не знаю не помню, был ли ты хоть когда-нибудь в моей жизни. Ты лишь являлся ко мне во снах, и я чувствовал запах твоих волос, холод рук и точёный рельеф запястий. Но не видел твоего лица.
И я даже не уверен, что ты существуешь. Пусть и читал много книг, что старше меня на сотни лет, и видел в них стольких людей, которые могли бы быть на тебя похожи, но даже твой мимолётный образ нельзя было прочитать. И тогда я написал много строк, вкладывая в них себя, своё сердце и свою душу, обнажая без страха мысли, оставляя часть чувств в каждой букве, но любая строчка, которая задевала тебя, выходила ломаной. Тонкой.
Тебя нельзя было написать. В мире не было стольких языков, стольких сплетений слов, стольких мыслей, чтобы образ твой вышел целостным и живым, а не появлялся под эпилог, независимой тенью сквозь строчки мои скользя.
И тогда я хотел забыть буквы. Потерять слога. Чтобы ты не превратился в бессмертную ленту строк.
Но моя дрожащая рука всегда тянулась к бумаге, где на листах, исписанных от и до, было только имя твоё, повторенное сотни раз.
И я даже не уверен, что ты существуешь. Пусть и читал много книг, что старше меня на сотни лет, и видел в них стольких людей, которые могли бы быть на тебя похожи, но даже твой мимолётный образ нельзя было прочитать. И тогда я написал много строк, вкладывая в них себя, своё сердце и свою душу, обнажая без страха мысли, оставляя часть чувств в каждой букве, но любая строчка, которая задевала тебя, выходила ломаной. Тонкой.
Тебя нельзя было написать. В мире не было стольких языков, стольких сплетений слов, стольких мыслей, чтобы образ твой вышел целостным и живым, а не появлялся под эпилог, независимой тенью сквозь строчки мои скользя.
И тогда я хотел забыть буквы. Потерять слога. Чтобы ты не превратился в бессмертную ленту строк.
Но моя дрожащая рука всегда тянулась к бумаге, где на листах, исписанных от и до, было только имя твоё, повторенное сотни раз.
Если во мне так много всего, Если я способен так сильно и крепко любить, испытывать гнев, улыбаться Чувствовать радость с первой летней грозой, Терять.
Ощущать грусть и дрожь в кончиках пальцев; отчаяние, накатывающее волнами, и горячую злость, от которой устало болят кости.
Если я могу смотреть на небо и чувствовать, Как эта бесконечность, поглощая меня, растёт Как она становится больше с каждым перекатом земли по кругу. И если я могу понимать, что эти миллиарды горящих в ней звёзд являются чьим-то ориентиром, причиной чужих стихов и песен, Если они, такие незначительные и маленькие издалека, и такие объемлющие вблизи, горят, возможно, для кого-то, кто смотрит на них каждый день.
Если они всё же несут в себе огромную важность, не зная о ней и трепетно существуя в глухой тишине.Так почему же?..
Почему я не могу так же?
Может быть, моя важность, такая незначительная и маленькая, такой же маяк для кого-то, о существовании кого я даже не знал. Может быть и я чей-то ориентир. Может быть и ты чей-то смысл. Может быть мы все крепко связаны, а наши судьбы переплетены между собой. И что будет, оборвись одна жизнь, а затем другая? Сколько людей и судеб мы обречём на тихую, одинокую смерть? И сколько таких же людей, оставив, раздавив и уничтожив, обрекли нас навечно чувствовать боль?
Ощущать грусть и дрожь в кончиках пальцев; отчаяние, накатывающее волнами, и горячую злость, от которой устало болят кости.
Если я могу смотреть на небо и чувствовать, Как эта бесконечность, поглощая меня, растёт Как она становится больше с каждым перекатом земли по кругу. И если я могу понимать, что эти миллиарды горящих в ней звёзд являются чьим-то ориентиром, причиной чужих стихов и песен, Если они, такие незначительные и маленькие издалека, и такие объемлющие вблизи, горят, возможно, для кого-то, кто смотрит на них каждый день.
Если они всё же несут в себе огромную важность, не зная о ней и трепетно существуя в глухой тишине.Так почему же?..
Почему я не могу так же?
Может быть, моя важность, такая незначительная и маленькая, такой же маяк для кого-то, о существовании кого я даже не знал. Может быть и я чей-то ориентир. Может быть и ты чей-то смысл. Может быть мы все крепко связаны, а наши судьбы переплетены между собой. И что будет, оборвись одна жизнь, а затем другая? Сколько людей и судеб мы обречём на тихую, одинокую смерть? И сколько таких же людей, оставив, раздавив и уничтожив, обрекли нас навечно чувствовать боль?
я выбираю любить тебя в тишине, потому что в тишине я не получу в любви отказ.
я выбираю любить тебя издалека, потому что так я не увижу равнодушие исходящие из твоих глаз.
я выбираю любить тебя во сне, потому что перед сном я только думаю о нас и сны я вижу каждый день что значит бесконечно в фантазиях смогу летать.
я выбираю любить тебя молчанием, потому что слова и чувства наши могут не совпасть.
я выбираю любить тебя в своих стихах, потому что их никогда тебе не понять.
я выбираю любить тебя издалека, потому что так я не увижу равнодушие исходящие из твоих глаз.
я выбираю любить тебя во сне, потому что перед сном я только думаю о нас и сны я вижу каждый день что значит бесконечно в фантазиях смогу летать.
я выбираю любить тебя молчанием, потому что слова и чувства наши могут не совпасть.
я выбираю любить тебя в своих стихах, потому что их никогда тебе не понять.
Перед тобою чувствуют они себя маленькими, и их низость тлеет и разгорается против тебя в невидимое мщение.
Разве ты не замечал, как часто умолкали они, когда ты подходил к ним, и как сила их покидала их, как дым покидает угасающий огонь?
Да, мой друг, укором совести являешься ты для своих ближних: ибо они недостойны тебя. И они ненавидят тебя и охотно сосали бы твою кровь.
Твои ближние будут всегда ядовитыми мухами; то, что есть в тебе великого, должно делать их еще более ядовитыми и еще более похожими на мух.
Беги, мой друг, в свое уединение, туда, где веет суровый, свежий воздух! Не твое назначение быть махалкой от мух.
Так говорил Заратустра.
Разве ты не замечал, как часто умолкали они, когда ты подходил к ним, и как сила их покидала их, как дым покидает угасающий огонь?
Да, мой друг, укором совести являешься ты для своих ближних: ибо они недостойны тебя. И они ненавидят тебя и охотно сосали бы твою кровь.
Твои ближние будут всегда ядовитыми мухами; то, что есть в тебе великого, должно делать их еще более ядовитыми и еще более похожими на мух.
Беги, мой друг, в свое уединение, туда, где веет суровый, свежий воздух! Не твое назначение быть махалкой от мух.
Так говорил Заратустра.
Ощущение чего-то далёкого и давно потерянного, пылью осевшего на холодной коже. К нему не протянешь руку, не обведёшь пальцем, не прикоснёшься теплом обветренных губ — лишь с сожалением поведёшь плечом и посмотришь себе за спину. А там — ничего.
Только вьёт волосы ветер, расплетает ниточки, связующие звенья памяти, вглубь которых уходят все воспоминания. Они теряют краски со временем, становятся блёклыми и, сколько не три глаза, ты уже не увидишь и не почувствуешь всех цветов, всех эмоций, что когда-то тебя окрыляли и наполняли твою жизнь смыслом.
Мне столького не хочется забывать.
Я обнимаю себя за плечи у края бездны, в которой пропадает всё, что когда-то было мне дорого. И мне хочется стать птицей над прибрежными скалами, чтобы ветер не вывернул меня наизнанку, оставив кости желтеть на солнце.
Он подхватывает меня в ответ — ноги больше не чувствуют холод сырой земли.
Я поднимаю взгляд и смотрю, как рядом со мной собирается ураган. Он всё ближе и ближе ко мне. Мне хочется зажмуриться, но я в глаза смотрю всем своим страхам, всем потерям, с которыми мне пришлось столкнуться, которые клубятся в этом шторме, поглощают меня, зазывая к себе.
И вот я вижу в них маленького себя. Вижу нить, тянущуюся от санок. И маму, что ещё не успела потерять ко мне любовь.
Поворачивая голову, я вижу тебя.
Твои спутанные волосы и улыбку — такую широкую — до ямочек на щеках. До сеточек морщинок в уголках глаз. Ты тянешь ко мне руки и вкладываешь в них теплоту своих ладоней, и я очерчиваю каждую косточку, понимая, что всё ещё помню их наощупь.
Мне становится горько. И вяжется в горле ком. Меня тянет всё глубже, всё дальше, перекатывая по каждому уголку памяти, залепляя мои глаза пылью, забирая мой кислород. И мне кажется, что я больше этого не вынесу — столько всего вспомнить, столько всего вновь пережить: и тоску, и радость, и возможность снова увидеть тебя.
Мне кажется, я этого не вынесу.
Не вынесу.
Но когда ты отдаляешься — я пытаюсь пойти за тобой. Тяну к тебе свои руки, которые режет разбитым стеклом. В раны забиваются мелкие камушки, щебень крыш, по которым мы когда-то гуляли. Но я всё равно их тяну, а ты всё дальше и дальше. В гуще воспоминаний блекнет образ твой, исчезает твоя улыбка.
И ты.
Я открываю глаза, и подо мною бездна лежит немая.
А в ней — последний отблеск заката тонет.
И, себя у пропасти обнимая,
Я наощупь помню твои ладони.
Только вьёт волосы ветер, расплетает ниточки, связующие звенья памяти, вглубь которых уходят все воспоминания. Они теряют краски со временем, становятся блёклыми и, сколько не три глаза, ты уже не увидишь и не почувствуешь всех цветов, всех эмоций, что когда-то тебя окрыляли и наполняли твою жизнь смыслом.
Мне столького не хочется забывать.
Я обнимаю себя за плечи у края бездны, в которой пропадает всё, что когда-то было мне дорого. И мне хочется стать птицей над прибрежными скалами, чтобы ветер не вывернул меня наизнанку, оставив кости желтеть на солнце.
Он подхватывает меня в ответ — ноги больше не чувствуют холод сырой земли.
Я поднимаю взгляд и смотрю, как рядом со мной собирается ураган. Он всё ближе и ближе ко мне. Мне хочется зажмуриться, но я в глаза смотрю всем своим страхам, всем потерям, с которыми мне пришлось столкнуться, которые клубятся в этом шторме, поглощают меня, зазывая к себе.
И вот я вижу в них маленького себя. Вижу нить, тянущуюся от санок. И маму, что ещё не успела потерять ко мне любовь.
Поворачивая голову, я вижу тебя.
Твои спутанные волосы и улыбку — такую широкую — до ямочек на щеках. До сеточек морщинок в уголках глаз. Ты тянешь ко мне руки и вкладываешь в них теплоту своих ладоней, и я очерчиваю каждую косточку, понимая, что всё ещё помню их наощупь.
Мне становится горько. И вяжется в горле ком. Меня тянет всё глубже, всё дальше, перекатывая по каждому уголку памяти, залепляя мои глаза пылью, забирая мой кислород. И мне кажется, что я больше этого не вынесу — столько всего вспомнить, столько всего вновь пережить: и тоску, и радость, и возможность снова увидеть тебя.
Мне кажется, я этого не вынесу.
Не вынесу.
Но когда ты отдаляешься — я пытаюсь пойти за тобой. Тяну к тебе свои руки, которые режет разбитым стеклом. В раны забиваются мелкие камушки, щебень крыш, по которым мы когда-то гуляли. Но я всё равно их тяну, а ты всё дальше и дальше. В гуще воспоминаний блекнет образ твой, исчезает твоя улыбка.
И ты.
Я открываю глаза, и подо мною бездна лежит немая.
А в ней — последний отблеск заката тонет.
И, себя у пропасти обнимая,
Я наощупь помню твои ладони.
создай что-то красивое — и назови это в честь своей первой любви.
ранней весной отыщи сирень и отдай — она её любит.
и ты её любишь.
может, спустя мгновение вы умрёте,
а планета расколется на тысячи путей, цепочек и хронологий;
на твоих плечах останутся её прикосновения,
и ветер стихнет, оставив весь мир в покое.
отыщи неправильный путь.
сядь не в тот поезд, купи книгу, которую никогда не полюбишь, пропусти учёбу.
сломай пальцы, когда будешь писать очередное письмо в никуда
и другой рукой возьми сирень — она её любит.
и у вас будет слишком много причин:
радиоактивный рассвет,
грядущее, пугающее своей темнотой,
дрожащее дуло пистолета к собственному виску,
или зависть, что бликом ножа отразится в глазах где-то в сыром переулке,
за лишние купюры в карманах или вываливающуюся через них любовь.
у вас будет слишком много причин,
чтобы попасть в статистику смертности, в сюжет хорошей книги или глупой шутки.
но создай что-то красивое,
принеси сирень.
она её любит.
ранней весной отыщи сирень и отдай — она её любит.
и ты её любишь.
может, спустя мгновение вы умрёте,
а планета расколется на тысячи путей, цепочек и хронологий;
на твоих плечах останутся её прикосновения,
и ветер стихнет, оставив весь мир в покое.
отыщи неправильный путь.
сядь не в тот поезд, купи книгу, которую никогда не полюбишь, пропусти учёбу.
сломай пальцы, когда будешь писать очередное письмо в никуда
и другой рукой возьми сирень — она её любит.
и у вас будет слишком много причин:
радиоактивный рассвет,
грядущее, пугающее своей темнотой,
дрожащее дуло пистолета к собственному виску,
или зависть, что бликом ножа отразится в глазах где-то в сыром переулке,
за лишние купюры в карманах или вываливающуюся через них любовь.
у вас будет слишком много причин,
чтобы попасть в статистику смертности, в сюжет хорошей книги или глупой шутки.
но создай что-то красивое,
принеси сирень.
она её любит.
А я за руку держу своё одиночество.
В пустом, одиноком пространстве; в холодной, огрубевшей коже, которой не коснулась ничья рука. Словно я не заслужил тёплых прикосновений, ласковых очерченных линий вдоль моего лица, яркой улыбки, затмившей бы собой солнце, ласки обветренных губ.
Эта пустота преследует меня повсюду: в глазах людей, в которых я искал надежду, в своих сломанных пальцах, которыми я пытался выбраться из темноты, что меня окружала. Но она обволакивала меня всё больше, пока тоска пропитывала собою всё: стены моей квартиры, каждую вещь, к которой я когда-либо прикасался. Они чернели и умирали, как и все цветы, завявшие в моём доме.
Словно прокажённый, я шатаюсь по этому миру, пытаясь отыскать что-то важное, что-то незримое; повод, который удержал бы меня здесь.
Но всё рассыпается. Рассыпаются люди, которых я знал и которые меня терпели. Застывают в голове воспоминая, яркие образы, являвшиеся ко мне во снах. К ним нельзя было прикоснуться — и они не прикасались ко мне, как и всё в этом чёртовом мире, ограниченным квадратом кирпичных стен, которые я сам же возвёл, которые и были силой моей тоски.
Всё проходит мимо меня. Жизнь просыпается сквозь пальцы, пылью оседая на моей коже, на моих костях, на моих мыслях и на моих чувствах, и ветром гонятся в пустоту, которая растёт, густеет внутри меня.
Я не могу выбраться: лучи солнца преломляются, отражаясь от всех поверхностей, но они проходят сквозь меня, словно я давно уже стал прозрачным. Словно я растворяюсь, забываясь в себе, начинаю медленно исчезать, как исчезают мои счастливые годы, превращаясь в серую рутину.
И так холодно, и так страшно. И руки у моего одиночества ледяные, как иней на могильной плитке, к которому страшно прикасаться. Но наши пальцы сплетаются вместе, крепко держась друг за друга, словно оно — единственный мой маяк.
Единственное ощущение, которое вместе со мной росло и взрослело.
Единственное чувство, которое останется со мной навсегда.
В пустом, одиноком пространстве; в холодной, огрубевшей коже, которой не коснулась ничья рука. Словно я не заслужил тёплых прикосновений, ласковых очерченных линий вдоль моего лица, яркой улыбки, затмившей бы собой солнце, ласки обветренных губ.
Эта пустота преследует меня повсюду: в глазах людей, в которых я искал надежду, в своих сломанных пальцах, которыми я пытался выбраться из темноты, что меня окружала. Но она обволакивала меня всё больше, пока тоска пропитывала собою всё: стены моей квартиры, каждую вещь, к которой я когда-либо прикасался. Они чернели и умирали, как и все цветы, завявшие в моём доме.
Словно прокажённый, я шатаюсь по этому миру, пытаясь отыскать что-то важное, что-то незримое; повод, который удержал бы меня здесь.
Но всё рассыпается. Рассыпаются люди, которых я знал и которые меня терпели. Застывают в голове воспоминая, яркие образы, являвшиеся ко мне во снах. К ним нельзя было прикоснуться — и они не прикасались ко мне, как и всё в этом чёртовом мире, ограниченным квадратом кирпичных стен, которые я сам же возвёл, которые и были силой моей тоски.
Всё проходит мимо меня. Жизнь просыпается сквозь пальцы, пылью оседая на моей коже, на моих костях, на моих мыслях и на моих чувствах, и ветром гонятся в пустоту, которая растёт, густеет внутри меня.
Я не могу выбраться: лучи солнца преломляются, отражаясь от всех поверхностей, но они проходят сквозь меня, словно я давно уже стал прозрачным. Словно я растворяюсь, забываясь в себе, начинаю медленно исчезать, как исчезают мои счастливые годы, превращаясь в серую рутину.
И так холодно, и так страшно. И руки у моего одиночества ледяные, как иней на могильной плитке, к которому страшно прикасаться. Но наши пальцы сплетаются вместе, крепко держась друг за друга, словно оно — единственный мой маяк.
Единственное ощущение, которое вместе со мной росло и взрослело.
Единственное чувство, которое останется со мной навсегда.
Я любил тебя. И я испытывал боль. Но я признавал её, как справедливую расплату за все свои грехи, за все поступки, которые совершил в этой, а может быть и в прошлой жизни. Поэтому я хочу посвятить все эти строки никому, потому что ты их никогда не прочитаешь, и никогда не дрогнет твоё сердце, так и не узнав, как трещали и ломались мои кости от всех этих чувств, заполняющих мою грудную клетку.
Я всегда боялся любви — безусловной и чистой — потому что моя любовь никогда такой не была. Меня никто ей не учил, пусть и не должен был, ведь я всегда думал, что любовь — такое глубокое и искреннее чувство — должно было быть заложено в каждом человеке с самого его рождения. Кто меня его лишил, а, быть может, я и никогда не был им наделён, не знаю. Но я старался, правда: сшивал всё по лоскуткам, искал все эти чувства в других людях, в книгах и фильмах, но они всё равно выходили натянутыми и холодными. Будто бы ненастоящими. Мёртвыми. Словно книги писателя, разучившегося писать; словно слова поэт, разучившегося жить. И страх, идущий со мной рука об руку, причинял боль и мне, и тебе. И всем тем людям, которых я когда-то пытался любить. Всем тем людям, что когда-то распахивали для меня свои объятья, укладывали мою голову на свои колени, но так и не смогли почувствовать на себе мою благодарность за это, мою любовь.
А я их любил.
И тебя я любил.
Может быть, чем-то по-своему, чем-то не так, как принято в мире. Но я делал это со всей той искренностью, на которую было способно моё сердце; со всем тем теплом и жаром, к которым стремилась моя душа. И я прикипел к прикосновениями, которые мне нравилось дарить; привык к прикосновениям, которые получал. Почти научился открываться и поворачиваться лицом к миру, но вскоре все эти чувства разрослись во мне плесенью, порезали кожу и оставили шрамы. Отравили всех, кто меня окружал.
Я учился любви. Но ученик из меня получился плохой. Неумелый. И все учебники, которые я изучал, оказались на языке, который мне не дано выучить и не дано понять. Поэтому моя любовь и получилась местами злая, эгоистичная. И ты чувствовала, как медленно она тебя убивает, перекрывает кислород. Отнимает зрение, слух, становясь слепой и заслуженной, а не безвозмездной.
И я не осуждаю тебя.
Потому что моя любовь убивает и меня. Только ты можешь уйти. А мне от самого себя не сбежать и не спрятаться.
Я всегда боялся любви — безусловной и чистой — потому что моя любовь никогда такой не была. Меня никто ей не учил, пусть и не должен был, ведь я всегда думал, что любовь — такое глубокое и искреннее чувство — должно было быть заложено в каждом человеке с самого его рождения. Кто меня его лишил, а, быть может, я и никогда не был им наделён, не знаю. Но я старался, правда: сшивал всё по лоскуткам, искал все эти чувства в других людях, в книгах и фильмах, но они всё равно выходили натянутыми и холодными. Будто бы ненастоящими. Мёртвыми. Словно книги писателя, разучившегося писать; словно слова поэт, разучившегося жить. И страх, идущий со мной рука об руку, причинял боль и мне, и тебе. И всем тем людям, которых я когда-то пытался любить. Всем тем людям, что когда-то распахивали для меня свои объятья, укладывали мою голову на свои колени, но так и не смогли почувствовать на себе мою благодарность за это, мою любовь.
А я их любил.
И тебя я любил.
Может быть, чем-то по-своему, чем-то не так, как принято в мире. Но я делал это со всей той искренностью, на которую было способно моё сердце; со всем тем теплом и жаром, к которым стремилась моя душа. И я прикипел к прикосновениями, которые мне нравилось дарить; привык к прикосновениям, которые получал. Почти научился открываться и поворачиваться лицом к миру, но вскоре все эти чувства разрослись во мне плесенью, порезали кожу и оставили шрамы. Отравили всех, кто меня окружал.
Я учился любви. Но ученик из меня получился плохой. Неумелый. И все учебники, которые я изучал, оказались на языке, который мне не дано выучить и не дано понять. Поэтому моя любовь и получилась местами злая, эгоистичная. И ты чувствовала, как медленно она тебя убивает, перекрывает кислород. Отнимает зрение, слух, становясь слепой и заслуженной, а не безвозмездной.
И я не осуждаю тебя.
Потому что моя любовь убивает и меня. Только ты можешь уйти. А мне от самого себя не сбежать и не спрятаться.
и луна спросила меня:
— "Где же тот человек с которым ты меня сравнивал?".
— "Где же тот человек с которым ты меня сравнивал?".
если чай мой остынет,
я разобью стакан и выйду покурить, осознавая то, что еще долго не притронусь к новому.
я разобью стакан и выйду покурить, осознавая то, что еще долго не притронусь к новому.
Я начал везде чувствовать себя одиноко. С людьми, без, наедине с собой. Словно чего-то не хватает, какой-то маленькой, незначительной детали, но из-за её отсутствия не работает весь механизм. Не крутятся шестеренки. Только исходит ржавый, немощный скрип — почти как крик о помощи. Мол, загляни: здесь что-то не так.
А я заглядываю — и ничего не вижу. Мне нечего чинить, потому что ничего не сломано.
Ни-че-го.
И, может быть, так всегда было, просто сейчас чувствуется острее. Такое… странное ощущение, словно меня никто никогда не поймёт, словно я никогда и ни с кем не буду близок по-настоящему, по-душе. Словно мне и должно быть так больно от осознания этого, что за все свои годы я никогда даже не встречал того, кто бы по-настоящему меня понял.
А я заглядываю — и ничего не вижу. Мне нечего чинить, потому что ничего не сломано.
Ни-че-го.
И, может быть, так всегда было, просто сейчас чувствуется острее. Такое… странное ощущение, словно меня никто никогда не поймёт, словно я никогда и ни с кем не буду близок по-настоящему, по-душе. Словно мне и должно быть так больно от осознания этого, что за все свои годы я никогда даже не встречал того, кто бы по-настоящему меня понял.
Убивает.
Ощущение чего-то далёкого и давно потерянного, пылью осевшего на холодной коже. К нему не протянешь руку, не обведёшь пальцем, не прикоснёшься теплом обветренных губ — лишь с сожалением поведёшь плечом и посмотришь себе за спину. А там — ничего.
Только вьёт волосы ветер, расплетает ниточки, связующие звенья памяти, вглубь которых уходят все воспоминания. Они теряют краски со временем, становятся блёклыми и, сколько не три глаза, ты уже не увидишь и не почувствуешь всех цветов, всех эмоций, что когда-то тебя окрыляли и наполняли твою жизнь смыслом.
Мне столького не хочется забывать.
Я обнимаю себя за плечи у края бездны, в которой пропадает всё, что когда-то было мне дорого. И мне хочется стать птицей над прибрежными скалами, чтобы ветер не вывернул меня наизнанку, оставив кости желтеть на солнце.
Он подхватывает меня в ответ — ноги больше не чувствуют холод сырой земли.
Я поднимаю взгляд и смотрю, как рядом со мной собирается ураган. Он всё ближе и ближе ко мне. Мне хочется зажмуриться, но я в глаза смотрю всем своим страхам, всем потерям, с которыми мне пришлось столкнуться, которые клубятся в этом шторме, поглощают меня, зазывая к себе.
И вот я вижу в них маленького себя. Вижу нить, тянущуюся от санок. И маму, что ещё не успела потерять ко мне любовь.
Поворачивая голову, я вижу тебя.
Твои спутанные волосы и улыбку — такую широкую — до ямочек на щеках. До сеточек морщинок в уголках глаз. Ты тянешь ко мне руки и вкладываешь в них теплоту своих ладоней, и я очерчиваю каждую косточку, понимая, что всё ещё помню их наощупь.
Мне становится горько. И вяжется в горле ком. Меня тянет всё глубже, всё дальше, перекатывая по каждому уголку памяти, залепляя мои глаза пылью, забирая мой кислород. И мне кажется, что я больше этого не вынесу — столько всего вспомнить, столько всего вновь пережить: и тоску, и радость, и возможность снова увидеть тебя.
Мне кажется, я этого не вынесу.
Не вынесу.
Но когда ты отдаляешься — я пытаюсь пойти за тобой. Тяну к тебе свои руки, которые режет разбитым стеклом. В раны забиваются мелкие камушки, щебень крыш, по которым мы когда-то гуляли. Но я всё равно их тяну, а ты всё дальше и дальше. В гуще воспоминаний блекнет образ твой, исчезает твоя улыбка.
И ты.
Я открываю глаза, и подо мною бездна лежит немая.
А в ней — последний отблеск заката тонет.
И, себя у пропасти обнимая,
Я наощупь помню твои ладони.
Ощущение чего-то далёкого и давно потерянного, пылью осевшего на холодной коже. К нему не протянешь руку, не обведёшь пальцем, не прикоснёшься теплом обветренных губ — лишь с сожалением поведёшь плечом и посмотришь себе за спину. А там — ничего.
Только вьёт волосы ветер, расплетает ниточки, связующие звенья памяти, вглубь которых уходят все воспоминания. Они теряют краски со временем, становятся блёклыми и, сколько не три глаза, ты уже не увидишь и не почувствуешь всех цветов, всех эмоций, что когда-то тебя окрыляли и наполняли твою жизнь смыслом.
Мне столького не хочется забывать.
Я обнимаю себя за плечи у края бездны, в которой пропадает всё, что когда-то было мне дорого. И мне хочется стать птицей над прибрежными скалами, чтобы ветер не вывернул меня наизнанку, оставив кости желтеть на солнце.
Он подхватывает меня в ответ — ноги больше не чувствуют холод сырой земли.
Я поднимаю взгляд и смотрю, как рядом со мной собирается ураган. Он всё ближе и ближе ко мне. Мне хочется зажмуриться, но я в глаза смотрю всем своим страхам, всем потерям, с которыми мне пришлось столкнуться, которые клубятся в этом шторме, поглощают меня, зазывая к себе.
И вот я вижу в них маленького себя. Вижу нить, тянущуюся от санок. И маму, что ещё не успела потерять ко мне любовь.
Поворачивая голову, я вижу тебя.
Твои спутанные волосы и улыбку — такую широкую — до ямочек на щеках. До сеточек морщинок в уголках глаз. Ты тянешь ко мне руки и вкладываешь в них теплоту своих ладоней, и я очерчиваю каждую косточку, понимая, что всё ещё помню их наощупь.
Мне становится горько. И вяжется в горле ком. Меня тянет всё глубже, всё дальше, перекатывая по каждому уголку памяти, залепляя мои глаза пылью, забирая мой кислород. И мне кажется, что я больше этого не вынесу — столько всего вспомнить, столько всего вновь пережить: и тоску, и радость, и возможность снова увидеть тебя.
Мне кажется, я этого не вынесу.
Не вынесу.
Но когда ты отдаляешься — я пытаюсь пойти за тобой. Тяну к тебе свои руки, которые режет разбитым стеклом. В раны забиваются мелкие камушки, щебень крыш, по которым мы когда-то гуляли. Но я всё равно их тяну, а ты всё дальше и дальше. В гуще воспоминаний блекнет образ твой, исчезает твоя улыбка.
И ты.
Я открываю глаза, и подо мною бездна лежит немая.
А в ней — последний отблеск заката тонет.
И, себя у пропасти обнимая,
Я наощупь помню твои ладони.
Природой описать бы тебя суметь, божественным дыханием тебя оживить в письме. Строки ложатся также изящно, как и ты в моих объятиях под полной луной, вечной свидетельницей нашей верности. Солнце ревнует и осуждает, Луна и ее звездные приспешники же благословляют, потому тебя называю моей ночной невестой: при свете дня не могу осквернить твое существование даже своим взглядом, в котором, поверь, обожаема только ты, а в тени набираюсь смелости прошептать все эпитеты тебя, все метафоры, все слова любви. Рождена ты бурной зимой, говоришь, что комфорт свой находишь только в тоске осени, весну же презираешь, а на деле ты только лето. Ты
- лето, не время, а ее претворение в жизнь, ее насыщенность, ее живительное спасение. То лишь времена года, они пройдут и след их на жизнях людей также исчезнет, а ты останешься. Ты останешься в свежести ветра, в мыслях поэтов, в искусстве богов, в наслаждении и искушении, в печали любви и радости одиночества. Сердцем называю тебя нимфой, разумом же вижу человек ты, ну а говорить с тобой могу лишь языком душ, что не поймут другие, не поймут и сочтут безумцами, но на что мне они — для меня только ты.
Изнеженная моими руками, испепеленная моей любовью - ты.
- лето, не время, а ее претворение в жизнь, ее насыщенность, ее живительное спасение. То лишь времена года, они пройдут и след их на жизнях людей также исчезнет, а ты останешься. Ты останешься в свежести ветра, в мыслях поэтов, в искусстве богов, в наслаждении и искушении, в печали любви и радости одиночества. Сердцем называю тебя нимфой, разумом же вижу человек ты, ну а говорить с тобой могу лишь языком душ, что не поймут другие, не поймут и сочтут безумцами, но на что мне они — для меня только ты.
Изнеженная моими руками, испепеленная моей любовью - ты.