Повсюду призраки прошлого. Их шлейф, леденящее прикосновение подушечек пальцев к холодному стеклу. И запах среди заснеженной улицы, который улавливаешь вскользь и панически осматриваешься по сторонам, чтобы найти источник. Потерянный, удивлённый хочется кинуться к прохожему, чей парфюм такой, каким был у «кого-то», однажды вывернувшего тебя наизнанку, хочется зарыться в изгиб шеи носом, втянуть аромат поглубже и закрыть глаза.

И утонуть в том, во что мечтаешь вернуться.

Медленное покачивание головой знаменует отрыв от наваждения или реальности - неважно, но это желание, эта сердечная потуга обернуть время вспять, вернуться назад и сделать всё по-другому - они никуда не уходят. Зато уходит время. Далеко вперёд. Оно не человек не останавливается, не застывает прокажённо на месте, ему не страшно смотреть в будущее, оно его не пугает.

Зато пугает людей, чья привычка установилась на жить «тогда», чьё «сейчас» такое серое и убогое, что хочется задохнуться, вырвать себе сердце, чтобы ничего не чувствовать, чтобы не втягивать носом запах, так и оставшись стоять среди холода, снежной мороси, и ощущать, как ускользает это воспоминание болезненно, словно дичайший триггер. Ледяная ладонь к пустым глазам: надавить пальцами на веки, постараться прийти в себя, постараться найти в себе силы пойти вперёд. Но там поодаль какой-то ребёнок держит свою маму за руку, что-то ей увлечённо рассказывает, а его - слушают. И сердце снова пропускает болезненный спазм, снова поднимается к горлу. Щиплет в глазах, щиплет в носу, щиплет везде запахи, панельки, тлеющая сигарета. Призраки прошлого выглядывают из окон и машут руками. Подними свою махни им в ответ. Ведь зачем настоящее, когда так ласково манит прошлое?

«А я смогу ли я тебе доверять?»
После стольких людей, ушедших и забравших с собой часть меня. После стольких событий, от которых мурашки бегут по коже, которые мне не хочется переживать снова даже под дулом пистолета к холодному лбу. Смогу ли я вообще доверять хоть кому-то?Со всеми своими страхами. Со всеми своими причудами. Доверять после того, как сам себя же собирал по кусочкам, прокалывая ими руки, неуклюже лепил пластыря на сколы и смотрел на своё отражение. Почему-то, отвратительно было видеть там себя, словно это из-за меня всё рушится, словно из-за меня всем плохо, словно я снова сделал что-то не так, пусть и старался как можно лучше. Может, в этом была и моя вина. В этой моей привычке погружаться во всё с головой, вытеснять себя и на первое место ставить объект своего интереса. В моменте эйфории не чувствуется, каким обжигающим может быть пламя, и я тяну к нему руку кожа трещит и расходится мне, почему-то, щекотно. Словно так и надо.
Эффект накопления чреват взрывом обжигаешься, обжигаешься, обжигаешься - и в конце-концов становится слишком страшно вновь открыть своё сердце, вновь протянуть к огню руки, чтобы согреться. И стены вокруг возводятся сами собой. Стены.

Холодные и бетонные. Сквозь них не пробьёшься и сам, забудешь, как воспринимать свет, как правильно разговаривать, как нужно чувствовать и любить.

И я в глаза смотрю своей любви изрешечённой чужими руками, из грязи сотканной и поддетой дурацкой красной лентой, словно это сможет сделать её чище. Такой, какая любовь у детей: искренняя и нежная, очень хрупкая, но такая сильная. Моя же вся изломанная и кривая, сшитая по лоскуткам дрожащими руками, слишком осторожно и бережно, но всё равно вышедшая сломанной и неправильной.
Мне перед ней хочется извиниться. Хотя бы за то, что теперь люди нас с нею боятся: обходят стороной или скалят свои острые зубы. И стены вокруг нас становятся объемнее, становятся шире.

И я готов собою рискнуть: пусть кожа моя покроется пылью, никогда больше не испытав на себе прикосновений, а мои - начнут причинять людям боль. Но я больше никому не позволю прикоснуться к своей любви. Ей больше не будет страшно. Но и полюбить она никогда не сумеет.

Я влюблён в то, чего нет. А ты ощущаешься как что-то далёкое. Как холодный ветер, вскользь коснувшийся моей кожи, ласково огладивший щёки и скулы. Как что-то недосягаемое; что-то, о чём слагают стихи и поют песни. К чему не прикоснёшься пальцами, потому что они пройдут насквозь, а ты растворишься, как самое сокровенное, давно погибшее воспоминание. И груди моей образуется море бескрайнее, пугающее своей глубиной; оно взывает меня к себе, а я покорно отвечаю на его зов и вхожу в холодную воду дрожащий, абсолютно потерянный, с единственной целью, с одной только мыслью прикоснуться к чему-то недосягаемому и далёкому. И я ведь тебя совсем не знаю не помню, был ли ты хоть когда-нибудь в моей жизни. Ты лишь являлся ко мне во снах, и я чувствовал запах твоих волос, холод рук и точёный рельеф запястий. Но не видел твоего лица.
И я даже не уверен, что ты существуешь. Пусть и читал много книг, что старше меня на сотни лет, и видел в них стольких людей, которые могли бы быть на тебя похожи, но даже твой мимолётный образ нельзя было прочитать. И тогда я написал много строк, вкладывая в них себя, своё сердце и свою душу, обнажая без страха мысли, оставляя часть чувств в каждой букве, но любая строчка, которая задевала тебя, выходила ломаной. Тонкой.

Тебя нельзя было написать. В мире не было стольких языков, стольких сплетений слов, стольких мыслей, чтобы образ твой вышел целостным и живым, а не появлялся под эпилог, независимой тенью сквозь строчки мои скользя.

И тогда я хотел забыть буквы. Потерять слога. Чтобы ты не превратился в бессмертную ленту строк.

Но моя дрожащая рука всегда тянулась к бумаге, где на листах, исписанных от и до, было только имя твоё, повторенное сотни раз.

Если во мне так много всего, Если я способен так сильно и крепко любить, испытывать гнев, улыбаться Чувствовать радость с первой летней грозой, Терять.

Ощущать грусть и дрожь в кончиках пальцев; отчаяние, накатывающее волнами, и горячую злость, от которой устало болят кости.

Если я могу смотреть на небо и чувствовать, Как эта бесконечность, поглощая меня, растёт Как она становится больше с каждым перекатом земли по кругу. И если я могу понимать, что эти миллиарды горящих в ней звёзд являются чьим-то ориентиром, причиной чужих стихов и песен, Если они, такие незначительные и маленькие издалека, и такие объемлющие вблизи, горят, возможно, для кого-то, кто смотрит на них каждый день.

Если они всё же несут в себе огромную важность, не зная о ней и трепетно существуя в глухой тишине.Так почему же?..
Почему я не могу так же?
Может быть, моя важность, такая незначительная и маленькая, такой же маяк для кого-то, о существовании кого я даже не знал. Может быть и я чей-то ориентир. Может быть и ты чей-то смысл. Может быть мы все крепко связаны, а наши судьбы переплетены между собой. И что будет, оборвись одна жизнь, а затем другая? Сколько людей и судеб мы обречём на тихую, одинокую смерть? И сколько таких же людей, оставив, раздавив и уничтожив, обрекли нас навечно чувствовать боль?

я выбираю любить тебя в тишине, потому что в тишине я не получу в любви отказ.
я выбираю любить тебя издалека, потому что так я не увижу равнодушие исходящие из твоих глаз.
я выбираю любить тебя во сне, потому что перед сном я только думаю о нас и сны я вижу каждый день что значит бесконечно в фантазиях смогу летать.
я выбираю любить тебя молчанием, потому что слова и чувства наши могут не совпасть.
я выбираю любить тебя в своих стихах, потому что их никогда тебе не понять.

Перед тобою чувствуют они себя маленькими, и их низость тлеет и разгорается против тебя в невидимое мщение.

Разве ты не замечал, как часто умолкали они, когда ты подходил к ним, и как сила их покидала их, как дым покидает угасающий огонь?

Да, мой друг, укором совести являешься ты для своих ближних: ибо они недостойны тебя. И они ненавидят тебя и охотно сосали бы твою кровь.

Твои ближние будут всегда ядовитыми мухами; то, что есть в тебе великого, должно делать их еще более ядовитыми и еще более похожими на мух.

Беги, мой друг, в свое уединение, туда, где веет суровый, свежий воздух! Не твое назначение быть махалкой от мух.

Так говорил Заратустра.

Ощущение чего-то далёкого и давно потерянного, пылью осевшего на холодной коже. К нему не протянешь руку, не обведёшь пальцем, не прикоснёшься теплом обветренных губ — лишь с сожалением поведёшь плечом и посмотришь себе за спину. А там — ничего.
Только вьёт волосы ветер, расплетает ниточки, связующие звенья памяти, вглубь которых уходят все воспоминания. Они теряют краски со временем, становятся блёклыми и, сколько не три глаза, ты уже не увидишь и не почувствуешь всех цветов, всех эмоций, что когда-то тебя окрыляли и наполняли твою жизнь смыслом.
Мне столького не хочется забывать.
Я обнимаю себя за плечи у края бездны, в которой пропадает всё, что когда-то было мне дорого. И мне хочется стать птицей над прибрежными скалами, чтобы ветер не вывернул меня наизнанку, оставив кости желтеть на солнце.
Он подхватывает меня в ответ — ноги больше не чувствуют холод сырой земли.
Я поднимаю взгляд и смотрю, как рядом со мной собирается ураган. Он всё ближе и ближе ко мне. Мне хочется зажмуриться, но я в глаза смотрю всем своим страхам, всем потерям, с которыми мне пришлось столкнуться, которые клубятся в этом шторме, поглощают меня, зазывая к себе.
И вот я вижу в них маленького себя. Вижу нить, тянущуюся от санок. И маму, что ещё не успела потерять ко мне любовь.
Поворачивая голову, я вижу тебя.
Твои спутанные волосы и улыбку — такую широкую — до ямочек на щеках. До сеточек морщинок в уголках глаз. Ты тянешь ко мне руки и вкладываешь в них теплоту своих ладоней, и я очерчиваю каждую косточку, понимая, что всё ещё помню их наощупь.
Мне становится горько. И вяжется в горле ком. Меня тянет всё глубже, всё дальше, перекатывая по каждому уголку памяти, залепляя мои глаза пылью, забирая мой кислород. И мне кажется, что я больше этого не вынесу — столько всего вспомнить, столько всего вновь пережить: и тоску, и радость, и возможность снова увидеть тебя.
Мне кажется, я этого не вынесу.
Не вынесу.
Но когда ты отдаляешься — я пытаюсь пойти за тобой. Тяну к тебе свои руки, которые режет разбитым стеклом. В раны забиваются мелкие камушки, щебень крыш, по которым мы когда-то гуляли. Но я всё равно их тяну, а ты всё дальше и дальше. В гуще воспоминаний блекнет образ твой, исчезает твоя улыбка.
И ты.

Я открываю глаза, и подо мною бездна лежит немая.
А в ней — последний отблеск заката тонет.
И, себя у пропасти обнимая,
Я наощупь помню твои ладони.

создай что-то красивое — и назови это в честь своей первой любви.
ранней весной отыщи сирень и отдай — она её любит.
и ты её любишь.
может, спустя мгновение вы умрёте,
а планета расколется на тысячи путей, цепочек и хронологий;
на твоих плечах останутся её прикосновения,
и ветер стихнет, оставив весь мир в покое.
отыщи неправильный путь.
сядь не в тот поезд, купи книгу, которую никогда не полюбишь, пропусти учёбу.
сломай пальцы, когда будешь писать очередное письмо в никуда
и другой рукой возьми сирень — она её любит.
и у вас будет слишком много причин:
радиоактивный рассвет,
грядущее, пугающее своей темнотой,
дрожащее дуло пистолета к собственному виску,
или зависть, что бликом ножа отразится в глазах где-то в сыром переулке,
за лишние купюры в карманах или вываливающуюся через них любовь.
у вас будет слишком много причин,
чтобы попасть в статистику смертности, в сюжет хорошей книги или глупой шутки.
но создай что-то красивое,
принеси сирень.

она её любит.

наполняется ли жизнь смыслом, помогая другим без причины?

А я за руку держу своё одиночество.
В пустом, одиноком пространстве; в холодной, огрубевшей коже, которой не коснулась ничья рука. Словно я не заслужил тёплых прикосновений, ласковых очерченных линий вдоль моего лица, яркой улыбки, затмившей бы собой солнце, ласки обветренных губ.
Эта пустота преследует меня повсюду: в глазах людей, в которых я искал надежду, в своих сломанных пальцах, которыми я пытался выбраться из темноты, что меня окружала. Но она обволакивала меня всё больше, пока тоска пропитывала собою всё: стены моей квартиры, каждую вещь, к которой я когда-либо прикасался. Они чернели и умирали, как и все цветы, завявшие в моём доме.
Словно прокажённый, я шатаюсь по этому миру, пытаясь отыскать что-то важное, что-то незримое; повод, который удержал бы меня здесь.
Но всё рассыпается. Рассыпаются люди, которых я знал и которые меня терпели. Застывают в голове воспоминая, яркие образы, являвшиеся ко мне во снах. К ним нельзя было прикоснуться — и они не прикасались ко мне, как и всё в этом чёртовом мире, ограниченным квадратом кирпичных стен, которые я сам же возвёл, которые и были силой моей тоски.
Всё проходит мимо меня. Жизнь просыпается сквозь пальцы, пылью оседая на моей коже, на моих костях, на моих мыслях и на моих чувствах, и ветром гонятся в пустоту, которая растёт, густеет внутри меня.
Я не могу выбраться: лучи солнца преломляются, отражаясь от всех поверхностей, но они проходят сквозь меня, словно я давно уже стал прозрачным. Словно я растворяюсь, забываясь в себе, начинаю медленно исчезать, как исчезают мои счастливые годы, превращаясь в серую рутину.
И так холодно, и так страшно. И руки у моего одиночества ледяные, как иней на могильной плитке, к которому страшно прикасаться. Но наши пальцы сплетаются вместе, крепко держась друг за друга, словно оно — единственный мой маяк.
Единственное ощущение, которое вместе со мной росло и взрослело.
Единственное чувство, которое останется со мной навсегда.

Я любил тебя. И я испытывал боль. Но я признавал её, как справедливую расплату за все свои грехи, за все поступки, которые совершил в этой, а может быть и в прошлой жизни. Поэтому я хочу посвятить все эти строки никому, потому что ты их никогда не прочитаешь, и никогда не дрогнет твоё сердце, так и не узнав, как трещали и ломались мои кости от всех этих чувств, заполняющих мою грудную клетку.
Я всегда боялся любви — безусловной и чистой — потому что моя любовь никогда такой не была. Меня никто ей не учил, пусть и не должен был, ведь я всегда думал, что любовь — такое глубокое и искреннее чувство — должно было быть заложено в каждом человеке с самого его рождения. Кто меня его лишил, а, быть может, я и никогда не был им наделён, не знаю. Но я старался, правда: сшивал всё по лоскуткам, искал все эти чувства в других людях, в книгах и фильмах, но они всё равно выходили натянутыми и холодными. Будто бы ненастоящими. Мёртвыми. Словно книги писателя, разучившегося писать; словно слова поэт, разучившегося жить. И страх, идущий со мной рука об руку, причинял боль и мне, и тебе. И всем тем людям, которых я когда-то пытался любить. Всем тем людям, что когда-то распахивали для меня свои объятья, укладывали мою голову на свои колени, но так и не смогли почувствовать на себе мою благодарность за это, мою любовь.
А я их любил.
И тебя я любил.
Может быть, чем-то по-своему, чем-то не так, как принято в мире. Но я делал это со всей той искренностью, на которую было способно моё сердце; со всем тем теплом и жаром, к которым стремилась моя душа. И я прикипел к прикосновениями, которые мне нравилось дарить; привык к прикосновениям, которые получал. Почти научился открываться и поворачиваться лицом к миру, но вскоре все эти чувства разрослись во мне плесенью, порезали кожу и оставили шрамы. Отравили всех, кто меня окружал.
Я учился любви. Но ученик из меня получился плохой. Неумелый. И все учебники, которые я изучал, оказались на языке, который мне не дано выучить и не дано понять. Поэтому моя любовь и получилась местами злая, эгоистичная. И ты чувствовала, как медленно она тебя убивает, перекрывает кислород. Отнимает зрение, слух, становясь слепой и заслуженной, а не безвозмездной.
И я не осуждаю тебя.
Потому что моя любовь убивает и меня. Только ты можешь уйти. А мне от самого себя не сбежать и не спрятаться.

и луна спросила меня:
— "Где же тот человек с которым ты меня сравнивал?".

если чай мой остынет,
я разобью стакан и выйду покурить, осознавая то, что еще долго не притронусь к новому.

оплата у психолога прошла и все котики смогли стать счастливыми.

Я начал везде чувствовать себя одиноко. С людьми, без, наедине с собой. Словно чего-то не хватает, какой-то маленькой, незначительной детали, но из-за её отсутствия не работает весь механизм. Не крутятся шестеренки. Только исходит ржавый, немощный скрип — почти как крик о помощи. Мол, загляни: здесь что-то не так.
А я заглядываю — и ничего не вижу. Мне нечего чинить, потому что ничего не сломано.
Ни-че-го.
И, может быть, так всегда было, просто сейчас чувствуется острее. Такое… странное ощущение, словно меня никто никогда не поймёт, словно я никогда и ни с кем не буду близок по-настоящему, по-душе. Словно мне и должно быть так больно от осознания этого, что за все свои годы я никогда даже не встречал того, кто бы по-настоящему меня понял.

Убивает.
Ощущение чего-то далёкого и давно потерянного, пылью осевшего на холодной коже. К нему не протянешь руку, не обведёшь пальцем, не прикоснёшься теплом обветренных губ — лишь с сожалением поведёшь плечом и посмотришь себе за спину. А там — ничего.
Только вьёт волосы ветер, расплетает ниточки, связующие звенья памяти, вглубь которых уходят все воспоминания. Они теряют краски со временем, становятся блёклыми и, сколько не три глаза, ты уже не увидишь и не почувствуешь всех цветов, всех эмоций, что когда-то тебя окрыляли и наполняли твою жизнь смыслом.
Мне столького не хочется забывать.
Я обнимаю себя за плечи у края бездны, в которой пропадает всё, что когда-то было мне дорого. И мне хочется стать птицей над прибрежными скалами, чтобы ветер не вывернул меня наизнанку, оставив кости желтеть на солнце.
Он подхватывает меня в ответ — ноги больше не чувствуют холод сырой земли.
Я поднимаю взгляд и смотрю, как рядом со мной собирается ураган. Он всё ближе и ближе ко мне. Мне хочется зажмуриться, но я в глаза смотрю всем своим страхам, всем потерям, с которыми мне пришлось столкнуться, которые клубятся в этом шторме, поглощают меня, зазывая к себе.
И вот я вижу в них маленького себя. Вижу нить, тянущуюся от санок. И маму, что ещё не успела потерять ко мне любовь.
Поворачивая голову, я вижу тебя.
Твои спутанные волосы и улыбку — такую широкую — до ямочек на щеках. До сеточек морщинок в уголках глаз. Ты тянешь ко мне руки и вкладываешь в них теплоту своих ладоней, и я очерчиваю каждую косточку, понимая, что всё ещё помню их наощупь.
Мне становится горько. И вяжется в горле ком. Меня тянет всё глубже, всё дальше, перекатывая по каждому уголку памяти, залепляя мои глаза пылью, забирая мой кислород. И мне кажется, что я больше этого не вынесу — столько всего вспомнить, столько всего вновь пережить: и тоску, и радость, и возможность снова увидеть тебя.
Мне кажется, я этого не вынесу.
Не вынесу.
Но когда ты отдаляешься — я пытаюсь пойти за тобой. Тяну к тебе свои руки, которые режет разбитым стеклом. В раны забиваются мелкие камушки, щебень крыш, по которым мы когда-то гуляли. Но я всё равно их тяну, а ты всё дальше и дальше. В гуще воспоминаний блекнет образ твой, исчезает твоя улыбка.
И ты.

Я открываю глаза, и подо мною бездна лежит немая.
А в ней — последний отблеск заката тонет.
И, себя у пропасти обнимая,
Я наощупь помню твои ладони.

Природой описать бы тебя суметь, божественным дыханием тебя оживить в письме. Строки ложатся также изящно, как и ты в моих объятиях под полной луной, вечной свидетельницей нашей верности. Солнце ревнует и осуждает, Луна и ее звездные приспешники же благословляют, потому тебя называю моей ночной невестой: при свете дня не могу осквернить твое существование даже своим взглядом, в котором, поверь, обожаема только ты, а в тени набираюсь смелости прошептать все эпитеты тебя, все метафоры, все слова любви. Рождена ты бурной зимой, говоришь, что комфорт свой находишь только в тоске осени, весну же презираешь, а на деле ты только лето. Ты
- лето, не время, а ее претворение в жизнь, ее насыщенность, ее живительное спасение. То лишь времена года, они пройдут и след их на жизнях людей также исчезнет, а ты останешься. Ты останешься в свежести ветра, в мыслях поэтов, в искусстве богов, в наслаждении и искушении, в печали любви и радости одиночества. Сердцем называю тебя нимфой, разумом же вижу человек ты, ну а говорить с тобой могу лишь языком душ, что не поймут другие, не поймут и сочтут безумцами, но на что мне они — для меня только ты.
Изнеженная моими руками, испепеленная моей любовью - ты.