Смотрите-ка, у моего любимого "Страдариума" мой любимый Юрий Сапрыкин в рамках проекта "Книжные вечера" будет рассказывать о "Чапаеве и и пустоте" Виктора Пелевина! У меня с этим романом, признаюсь, сложно - я как-то слишком страстно его любила в юности (вопреки собственным тогдашним принципам не читать ничего "нового"), потом внутри собственной головы ниспровергла, потом полюбила опять - но уже по-другому, более рационально и теплохладно, не сердцем, но мозгом. В общем, ужасно, конечно, интересно, что там вычитал Юра и какие у него отношения с этим романом - приходите 9 февраля, но билет лучше бы купить пораньше, пока действует скидка.

В замечательном романе Константина Зарубина "Повести Л-ских писателей" (уже упоминала о нем выше и поверьте, он вам очень нужен) есть крайне убедительный эпизод, показывающий, как в России власть борется с учеными.

Утро. Мутный, заспанный неудовлетворенный жизнью, карьерой, зарплатой и отношениями с тещей фээсбэшник завтракает перед телевизором. А в этом телевизоре, в утреннем шоу, показывают бойкого ученого-эколога, который, не к месту похохатывая, рассказывает о своем сотрудничестве с западными коллегами, о совместных экспедициях на крайний север, об угрозе глобального потепления и о том, какие замечательные у него студенты. Бесит, в общем, невероятно. Так вот же, она, долгожданная возможность улучшить свои жизненные обстоятельства и продвинуться по службе, - внезапно понимает фээсбэшник! Он поспешно берется за карандаш, записывает имя эколога... И уже через пару недель тот вынужден бежать из России от обвинений в шпионаже и уголовного преследования.

Ни на что не намекаю, просто смотрю на то, что происходит в Эстонии с профессором Тартусского университета (уже бывшим) Вячеславом Морозовым. Просто смотрю.

По-моему, это называется "приплыли" - хороший сюжет для моих лекций об искусственном интеллекте в литературе, которые буду читать в Астане и Ереване в феврале!

Для одного проекта отдалась во власть нового издания фантастических историй Пу Сун-Лина - два тома по 600 страниц, не спрашивайте, вернусь весной (наверное), "прАшу пАдергать если нИ Аткрывают", но вот этот списочек самого ожидаемого от Насти Завозовой положу себе в закладки и буду терпеливо ждать вместе с ней. Честно скажем, ждем мы в этом году вовсе не книг. Зато книги скорее всего выйдут, а про остальное неизвестно. Ну, и, как обычно, просто почитать Настин текст - уже радость, даже если на сами книжки потом не взойдешь.

Я видела Асю Казанцеву, автора научно-популярных бестселлеров "Кто бы мог подумать!", "Откуда берутся дети" и "В интернете кто-то не прав", и разговаривала с нею в декабре в Москве. Хрупкая и несгибаемая Ася не планировала тогда уезжать из России. Причем руководствовалась она при этом соображениями самыми романтическими - она не хотела уезжать потому, что это ее страна, потому что она ее любит и верит, что может сделать эту страну лучше.

Сегодня я прочла в новостях, что Ася все же уехала - после отмены ее лекций, после того, как депутат Луговой выложил в открытый доступ ее адрес и призвал "патриотов" ни в чем себе не отказывать (комиссия по этике признала это, если не ошибаюсь, "свободой слова"), после откровенной травли и угроз.

Для меня эта новость стала ударом. Я знаю, что многие считают, что чем больше людей уедет из России, тем лучше для этих людей, а Россию не жалко - все одно пропала. Я точно не из числа думающих подобным образом. Я, как бы пафосно это ни прозвучало, верю, что какое бы будущее ни ждало нашу страну, оно принадлежит не уехавшим, а оставшимся. И поскольку ничего я не желаю сильнее, чем счастливого будущего для России, я хочу, чтобы в ней осталось как можно больше людей, которых я считаю хорошими - умными, одаренными, полезными. Каждый отъезд для меня мучителен - особенно отъезд вынужденный.

Последние два года мы все, думаю, проводим параллели между нынешними временами и предыдущими волнами эмиграции. История Аси Казанцевой напоминает историю Сергея Довлатова, Иосифа Бродского, Владимира Войновича, Эдуарда Лимонова - людей, которых буквально против их воли выдавили, вышвырнули из страны. В наши дни, насколько я понимаю, в таком прямом, неметафорическом виде это происходит впервые.

Трагически не умею эффектно завершать подобного рода посты, поэтому просто скажу, что поддерживаю Асю Казанцеву всем сердцем - и всем же сердцем ей сопереживаю. Я не знаю, когда и как оно кончится, но оно кончится - и давайте верить, что после "не пахан, не сеян хлеб уродится, Бальдр воротится, Хед воротится, в чертогах Высокого жить будут вместе".

Дорогие мои читатели и подписчики, живущие в России, но не в Москве и не в Питере! Обратите, пожалуйста, внимание, что ваши подписи очень нужны Борису Надеждину! Если мы хотим, чтобы в избирательных бюллетенях на президентских выборах был хотя бы один кандидат, представляющий наши с вами интересы, то у нас есть еще три дня на то, чтобы собрать подписи - Архангельск, Новосибирск, Красноярск, Пермь, Екатеринбург, Хабаровск, Владивосток (называю навскидку города, где живут мои друзья), ваша подпись очень, очень нужна и важна!

Найдите ближайший к вам пункт сбора при помощи бота @nadezhdin2024_bot., потратьте полчаса, подпишитесь и расскажите соседям и друзьям. Как говорили в советском детстве, "дайте миру шанс".

Ну, и чтобы уж не все на свете тьма покажу вам терапевтичное. В декабре побывала в лучшем магазине отечества - "Подписных изданиях", который теперь прирос еще и замечательной "Академией", специализирующейся на букинистике. И вот там мы с коллегами сняли длинное (47 минут!) видео, в котором я хожу по магазину, глажу старые книжки, разговариваю с ними и беззастенчиво предаюсь сентиментальным воспоминаниям о том, в каких обстоятельствах эти книжки мне встретились впервые и чем они мне дороги. Мне самонадеянно кажется, что получилось очень тепло и как-то утешительно. Чай, плед, кот, снег, ностальгия, старые книги - вот это все, короче.

Когда-то очень давно в рецензии на (умеренно удачный) роман Пат Баркер "Безмолвие девушек" я написала следующее:

"В «Безмолвии девушек» есть фрагменты потрясающей эмоциональной убедительности и силы. Самый, пожалуй, мощный и волнующий из них — перечень воинов, убитых Ахиллом в попытке настичь на поле боя Гектора. Начавшись как сухой список, в какой-то момент он трансформируется в негромкий и безысходный плач по каждому из упомянутых в нем людей — по Мулию, который начал ходить уже в шесть месяцев, по двойняшкам Лаогону и Дардану — один из них в детстве говорил так плохо, что брату приходилось переводить для матери его слова, по Ифитиону, которому на первой рыбалке с отцом никак не удавалось насадить червяка на крючок… Безликие статисты великой войны, благодаря Баркер все они на короткое мгновение становятся живыми, теплыми, узнаваемыми людьми, о смерти которых можно — и должно — скорбеть".

Журналист Александр Черных в своём канале "Черных и его коростели" делает то же для людей, погибших в ходе последнего обстрела в Донецке. А в запрещенной социальной сети с картинками прекрасный художник Виктор Меламед уже полтора года поминает и оплакивает людей, гибнущих от обстрелов в Украине, а с октября ещё и в Израиле и Газе. Не буду давать ссылки в этот раз - найдете без труда.

Мне кажется, это очень важная и жизненно необходимая практика. Напоминающая каждому из нас, что быть против войны - это не значит выбрать сторону и за неё азартно "болеть". Это значит быть против всех этих смертей, против дегуманизации жертв с любой из сторон, против сведения человеческих жизней к скучной статистике, против понятия collateral damage.

Эта мантра навязла в зубах и истерлась от частого употребления, но мне кажется очень важным иногда её повторять. Моё частное мнение ничего не изменит, но я против войны. Я хочу, чтобы никто и нигде больше не был убит.

Дочитала вчера один очень хороший и бодрый русский роман (расскажу о нем ближе к выходу) - и в очередной раз отметила еще одну важную новую тенденцию в современной русской прозе - ее, если можно так выразиться, все большую "локализацию" или, если угодно, географическую распределенность.

До недавнего времени количество писателей, работавших именно на локальном материале, измерялось единицами. Василий Авченко отвечал за Дальний Восток, Алексей Сальников - за Екатеринбург, Алексей Иванов - за Урал и западную Сибирь в целом, Гузель Яхина - за расширенное (и несколько миражное) Поволжье, Шамиль Идиатуллин - за Татарстан.

Однако в подавляющем большинстве случаев местом действия современных романов был либо "дефолт-сити" (в смысле, усредненная и приблизительная, лишенная характерных черт Москва), либо "провинция", тоже смазанная, нечеткая и неконкретная. Единственным, по сути, хорошо засветившимся в отечественной литературе городом оставался Питер, но и тут все больше потрудились Пушкин, Гоголь и Достоевский.

А нынче погляди в окно! Ислам Ханипаев пишет про очень конкретный, живой Дагестан. Наталья Илишкина наносит на русскоязычную литературную карту Калмыкию. Карина Шаинян - город Оха на Сахалине (а новый роман, говорят, будет про Алтай). Мария Ныркова - опять Сахалин, иным манером. Алена Алексина - Пермь. Екатерина Манойло - пограничье Казахстана и России. Ася Володина и Сергей Давыдов - Тольятти. У Оксаны Васякиной в прозе просто россыпь очень предметных, осязаемых российских городов и городков. Список можно продолжить - это так, то, что близко в памяти лежит. Тот прочитанный мною, но еще не опубликованный хороший и бодрый русский роман, с которого я начала разговор, про Карелию.

Все сказанное выше укладывается, конечно, в любимый мой нарратив о том, что главное свойство нового поколения писателей - это разнообразие и вместе с тем конкретность, индивидуальность, выражающиеся в том числе и через, извините за выражение, овеществление локуса. Грубо говоря, не "детство мое прошло в богом забытом городке, затерявшемся на просторах среднерусской возвышенности", а "вырос я в Торжке" - и дальше много, узнаваемо про Торжок.

Но, как мне кажется, это еще и что-то говорит нам о сегодняшней России, в которой на смену имперской усредненности приходит осознание ценности, уникальности, важности отдельных регионов, местностей, городов. В которой "провинция" в широком смысле слова становится не местом, откуда необходимо вырваться в дефолт-сити, а, напротив, пространством для жизни, объектом для любви и вдумчивого - в том числе писательского - интереса. Мне эта тенденция кажется очень утешительной и обнадеживающей. Ну, и для литературы, опять же, полезно.

В числе книг, которые меня вырастили, было несколько детских поэтических антологий - главная, конечно, "Поезд стихов" с иллюстрациями Ильи Кабакова, но не она одна. А вот когда росли мои сыновья, хороших поэтических антологий - таких, чтобы можно было не выискивать по разным книжкам по стихотворению, а прямо брать и читать подряд, почему-то не было.

Мой коллега, замечательный филолог Олег Лекманов такую антологию придумал и даже собрал: в ней есть и классики, и выдающиеся современники, и совсем уж неожиданные авторы, о которых многие даже не слышали. В общем, теперь дело за малым - чтобы из проекта эта антология превратилась в настоящую, приятно увесистую книжку, которую приятно держать в руках и читать вслух ребенку, сидя в обнимку на диване, нужны деньги. Наш любимый "Розовый жираф" (окиньте взглядом ваши книжные полки - уверена, в детской секции примерно треть книжек издана "Жирафом") открыл кампанию краудфандинга - присоединяйтесь!

Расскажу, пожалуй, чем плохи нынешние новости об изъятии из магазинов и отправке на экспертизу нового романа Владимира Сорокина "Наследие".

До самого последнего времени я говорила, что российская власть, а вместе с ней и так называемые "общественники" книг, слава богу, не читают. Основной вектор их борьбы был направлен не на книги, а на писателей. Так, совершенно невинные с точки зрения властных установок книги Бориса Акунина*, Аси Казанцевой, Дмитрия Быкова*, Дмитрия Глуховского* чудесным образом пропадали из продажи не из-за содержания, а из-за публичной позиции их авторов. Даже со злополучным "Голубем Геннадием" причина была не в том, что он якобы пропагандировал что-то там нетрадиционное, а в высказываниях одной из его создательниц.

Случай с "Наследием" - иной. Мы все, я уверена, понимаем, что о происходящем думает Владимир Сорокин, но у писателя нет социальных сетей, он давно живет за границей и в целом публично высказывается редко. Иное дело - его художественные тексты. И вот сейчас мы наблюдаем за первым, по сути, случаем гонений на книгу, в основе которых уже не позиция автора, но то, что в этой книге написано.

Вернее, конечно, не первым, а вторым. Первым случаем такого рода стало "Лето в пионерском галстуке", которое вплоть до сегодняшнего дня оставалось единственным примером этих, скажем так, "содержательных" репрессий. Но если в случае с "Летом" причина гонений - огромные тиражи и колоссальная популярность романа у молодой аудитории, то теперь руки дошли до сравнительно нишевого и не слишком тиражного (хотя, безусловно, культового) Сорокина.

Иными словами, власть и ее агенты, кажется, начинают потихоньку не только кошмарить писателей, но и почитывать то, что эти самые писатели пишут. Думаю ли я, что тенденция эта станет массовой и перейдет в цензуру по советскому образцу? В ближайшее время едва ли - скорее всего, под ударом окажутся знаковые фигуры, а этажом или двумя ниже будет более или менее спокойно. Ну, что значит "спокойно" - с точностью до стохастических и точечных доносов, конечно, на которые, как мы видим, реакция сейчас следует незамедлительно. И это, вероятно, приведет к усилению самоцензуры издателей и в целом повышению градуса тревожности в отрасли (и так, прямо скажем, немаленького). И на нынешнем цветении отечественной прозы, о котором я много говорю и пишу в последнее время, может сказаться не лучшим образом.

*Минюст считает Дмитрия Быкова, Бориса Акунина и Дмитрия Глуховского иноагентами. Росфинмониторинг включил Бориса Акунина в список экстремистов и террористов.

Так давно ждала этого романа, что уже почти перестала надеяться. А вот же он - дождались!

По просьбе коллег из "Горького" написала бесконечно длинный текст о Сомерсете Моэме к его (внезапно) 150-летию.

"С течением времени стало понятно: все, что казалось слабостями и дефектами моэмовской прозы, в действительности является залогом ее долголетия.

Известно, что самые вычурные вещи выходят из моды быстрее всего, — это касается в том числе манеры письма. Пастозный, многословный стиль позднего викторианства сегодня выглядит старомодно, и, хотя в этой старомодности есть известное очарование, не так много людей в наше время читают Джорджа Мередита или Томаса Харди просто для удовольствия. Экономный же, компактный и убористый язык Моэма выглядит, напротив, куда как уместно и свежо.

Но еще быстрее, чем стиль, в литературе устаревает эмоция. Вернее, даже не она сама — эмоция-то как раз остается более или менее неизменной, — но конкретные формулы, в которые ее облекает писатель, а иногда и поводы для ее возникновения. Именно поэтому по-настоящему долго живут тексты, оставляющие достаточно пространства, которое читатель может наполнить собой, вложив туда собственные эмоции, сообразные времени и обстоятельствам. И в этом качестве обманчиво бесстрастные, полные выверенных пустот и тщательно простроенных недоговоренностей тексты Моэма оказываются идеальной канвой для читательского сотворчества. Каждое поколение читателей вытаскивает, выводит на поверхность скрытую в них напряженную эмоцию, аранжируя и расцвечивая ее по собственному вкусу".

Мне кажется, что те, кто сегодня ерничает по поводу приговора Игорю Гиркину (Стрелкову), забывают, что в данном случае он такой же политзаключенный, как и все остальные, отбывающие срок за слова. И то, что, в отличие от остальных, Гиркина действительно есть, за что судить, не делает его виновным в том, в чем его обвиняют. Никто не должен сидеть за высказывания, а справедливость выглядит не так - не надо ее путать с произволом и ограничением свободы слова.

Для меня просмотр сериалов - своеобразная повинность, такое несколько утомительное quality time с семьей (а то что я вечно в углу с ноутбуком или книжечкой). Но вот раз в сто лет бывают сериалы, которые я готова смотреть по две серии за вечер (знаю титанов, которые и четыре осваивают, но куда мне до них). В общем, посмотрели с мужем третий сезон шпионских "Slow Horses", и единственное, о чем я жалею, это о том, что четвертого сезона еще нет. Теперь всерьез подумываю в ожидании взяться за творческое наследие Мика Геррона, автора романа, экранизацией которого "Slow Horses" являются.

Ну, а еще в связи с сериалом вспомнила давнее свое эссе про шпионов. Когда-то публиковала его на "Дзене", но не очень теперь люблю давать ссылки на этот ресурс, поэтому выложу еще и здесь. Оно длинное, простите, поэтому будет в трех частях (последняя совсем коротенькая, честно).

Зачем Иосиф Бродский читал книги о шпионах?

О книге Бена Макинтайра «Шпион и предатель», повествующей о жизни (а главным образом, соответственно, о шпионстве и предательстве) агента КГБ Олега Гордиевского, я подробно рассказала в другом месте, а пока очень захотелось поделиться с вами двумя, скажем так, ответвлениями шпионского сюжета, с книгой Макинтайра связанными лишь по касательной. Речь пойдет о несколько раз мелькающем на страницах «Шпиона и предателя» предшественнике Гордиевского – Олеге Пеньковском, полковнике ГРУ и англо-американском агенте, разоблаченном и казненном в 1962 году.

Честно говоря, меня совершенно завораживают истории о шпионах – людях с двумя (и более) лицами, лишенных отечества, живущих вне привычных нам всем этических норм, беспрерывно лгущих всем, кто им дорог – да и вообще всем, причем делающих это ради цели не просто ничтожной, а фактически не существующей, вечно ускользающей - уж не говоря о ее нравственной сомнительности.

В общем, количество шпионских романов, мемуаров и биографий, мною прочитанных, по-настоящему огромно. И Олег Пеньковский – человек, передавший американцам информацию о размещении советских ракет на Кубе (и, вероятно, спасший тем самым мир от ядерной войны), а также требовавший от своих кураторов дорогого шоколада, денег и знакомства с английской королевой, всегда был одним из самых притягательных для меня персонажей.
Возможно, это связано с тем, что суд над Пеньковским был гласным и публичным, его снимали на пленку, и хронику эту (смонтированную не без претензии на художественность) я видела еще в отрочестве по советскому телевидению – она и тогда действовала на зрителя очень сильно, и сейчас, думаю, ничуть не утратила своей выразительной силы. Пеньковский после разоблачения во всем сознался, активно сотрудничал со следствием и, очевидно, надеялся на сравнительно мягкий приговор, а потому на суде вел себя спокойно и уверенно. И каков же был его ужас, когда вместо ожидаемого «десять лет строгого режима» он услышал «смертная казнь» - смотреть на то, как меняется в этот момент его лицо, и жутко, и глаз не отвести.

История супер-благополучного, ультра-привелигированного офицера ГРУ, пошедшего на предательство, в начале 1960-х произвела, как я понимаю, на советских людей впечатление крайне сильное – не столько моральный шок от низости и подлости, сколько банальное недоумение: как, зачем предавать тому, у кого есть все, о чем только можно мечтать? Как это часто бывает, сильное впечатление нашло отражение в фольклоре. Так, вышедшую через пару месяцев после процесса над Пеньковским «Песню моего друга» композитора Марка Фельцмана на слова Льва Ошанина, исполненную Марком Бернесом, переделали и пели, по воспоминаниям моего дедушки, таким образом, чтобы в песне о счастливой и благополучной жизни простого советского паренька возникали параллели с биографией Олега Пеньковского. Например, в переделке был такой куплет: «А с кем дружу? Дружу с Серегой // Советским маршалом простым, // он за меня в огонь и в дым» - в нем намекалось на ближайшего друга и многолетнего покровителя Пеньковского, его фронтового командира маршала Сергея Варенцова (после разоблачения Пеньковского ему, понятное дело, тоже крепко досталось). А последние, ключевые для всей песни строчки «Стоят дворцы, стоят вокзалы и заводские корпуса, // Могу назвать вам адреса» полагалось петь, многозначительно понижая голос на двух последних – дескать, пссст, не интересуетесь ли государственной тайной?

(продолжение в следующем посте)

(продолжение, начало постом выше)

Но вообще-то я хотела рассказать вам совсем другую историю, а именно историю смерти Олега Пеньковского. Скорее всего, вскоре после суда он был банально расстрелян в той самой Бутырской тюрьме, где содержался, а тело его было кремировано. Но этой версии недоставало драматизма и жути – история страшного предательства в Гоголевской традиции требовала не менее страшной развязки, а потому в народном сознании этот прозаично-реалистический исход довольно скоро подменила устойчивая легенда, согласно которой Пеньковский был сожжен заживо в печи крематория. Более того, этот момент был якобы заснят на пленку, и получившийся в результате мини-фильм демонстрировали начинающим сотрудникам КГБ для острастки. Эту легенду (впрочем, скорее именно как легенду) приводит в своей книге и Бен Макинтайр.

Самый живой, эмоционально наполненный пересказ этого предположительно никогда не существовавшего фильма мы находим в известном эссе Иосифа Бродского «Коллекционный экземпляр» - декларативно шпионо- и шпионажененавистническом, но на деле проникнутом какими угодно чувствами, только не ненавистью.

Эссе начинается с того, что в магазине Бродский видит журнал, на обложке которого изображена почтовая марка с портретом Кима Филби – самого знаменитого британского перебежчика, многие годы крайне продуктивно шпионившего в пользу СССР. Испытав едва ли не физическую дурноту, Бродский (сопровождаемый, как он между делом замечает, юной и прелестной спутницей), выскакивает из магазина, но эпизод запускает в его мозгу цепочку сложных мыслительных процессов, вращающихся вокруг шпионажа. И одним из эпизодов, иллюстрирующих аморальную, монструозную природу этого занятия, становится пересказ того самого фильма про живого Пеньковского и крематорскую печь. И пишет Бродский об этом так, что у читателя не закрадывается ни малейшего сомнения: конечно же, поэт видел этот чудовищный фильм своими глазами и, возможно, несколько раз его пересматривал.

На протяжении всего эссе Бродский неоднократно подчеркивает, насколько отвратитетелен ему шпионаж, как мало он читал шпионских романов, но на практике, как уже было сказано, демонстрирует скорее обсессивную увлеченность этой темой, чем решительное неприятие ее. Да чего там, известие о присуждении Нобелевской премии по литературе застало Бродского за беседой не с кем-нибудь, а с самим Джоном Ле Карре.

Но вернемся с несчастному Пеньковскому. Описание того мифического фильма, который так красочно воспроизводит в своем эссе Иосиф Александрович, на самом деле представляет собой очень точный пересказ фрагмента из книги Виктора Суворова «Аквариум» (перечитала некоторые ее фрагменты после тридцатилетнего примерно перерыва – и боже, какая же это первостатейная дрянь), к которому скорее всего и восходит. Суворову, писавшему свою макулатуру для западного читателя, надо было, извините за неуклюжую метафору, поддать жару и представить КГБ в виде куда более жутком и демоническом, чем тот, которым он мог похвастать в реальности (к концу 70-х так уж точно). И конечно, такая жуткая инициация будущих разведчиков выглядела в этом контексте вполне уместно.

Но лично меня интересует другое – мне кажется парадоксальным тот факт, что испытывавший к шпионажу непреодолимое отвращение, едва не падавший в обморок при виде марки с портретом Филби Бродский, тем не менее, аккуратно прочитал мусорную книжонку Суворова – и в значимом для себя и очень персональном эссе воспроизвел фрагмент из нее с незначительными дополнениями (так, у Бродского фильм со звуком, а у Суворова немой, Суворов только намекает на то, что человек в печи – Пеньковский, а Бродский говорит об этом напрямую). Есть, конечно, вероятность, что оба пересказа восходят к какому-то одному источнику, но я лично ставлю на «Аквариум»: и по времени сходится, и как-то интуитивно похоже – оборотной стороной демонстративного отвращения часто оказывается болезненная зачарованность, заставляющая читать все, до чего можешь дотянуться – даже книги Суворова. Шпиономания без швов перетекает в шпионофобию и обратно.

(окончание, совсем коротенькое)

Да и в вообще, есть в этой странной,выморочной и, чего греха таить, отталкивающей профессии (как и, к слову сказать, в истории Олега Пеньковского, и в реально существующем видео из зала суда над ним) нечто такое - одновременно ужасающее и не позволяющее посмотреть в другую сторону.

Как уже было сказано выше, и жутко, и глаз не отвести.

Поговорили обо всяком книжном с Андреем Горюновым на новом симпатичном YouTube канале "Телемост". Обсудили книжные списки (и их целесообразность), "отмену" писателей в России (и цензуру в книгах вообще), самые симптоматичные книги уходящего года и тому подобные увлекательные сюжеты. Заодно и поотвечали на главные литературные вопросы всех времён "Что делать?" и "Кто виноват?". Ребята базируются в Казахстане, поэтому и о предстоящих моих лекциях в Астане и Алматы рассказала - ближе к концу немного шок-контента из жизни искусственного интеллекта и подъема гинекократии в литературе. В общем, смотрите и подписывайтесь.