Как наше слово-то отзовётся - думал ли Алексей Юрчак о таком преломлении своей книги.

https://t.me/forevernotes/2292

Наследники Туве Янссон запретили использовать образы муми-троллей в России. Ну, все - теперь Путину точно крышка.

(Уточню: если ты категорически против происходящего, не поддерживаешь войну, а нынешнюю российскую власть мечтаешь увидеть в Гааге, это не значит, что ты автоматом должен поддерживать любые санкции против России).

Обсуждали вчера с любимыми магистрантами роман Филиппа Дзядко "Радио Мартын" (в чем-то даже милый, но для меня слишком перенасыщенный и хаотичный). И подумалось мне о несколько навязчивом и, насколько я могу судить, присущем преимущественно людям старше 35 лет желании во что бы то ни стало предъявить миру свои культурные референсы. Рассказать о себе посредством культурных отсылок, а также прямых и косвенных цитат (роман Дзядко прошит этими самыми референсами, отсылками и цитатами в тысяче мест - тут вам и песни, и кино, и книги, конечно же, в ассортименте настолько широком, что самым прилежным студентам пришлось гуглить). Откуда эта заложенная в нас (окей, во многих из нас) истинно постмодернистская потребность говорить о мире и в первую очередь о себе посредством определенных культурных объектов?

Конечно, это можно свести к самолюбивому желанию предъявить миру свой культурный багаж и тем самым подчеркнуть собственную исключительность. Но мне в нем видится скорее обратное - а именно желание подать сигнал на определенной частоте, который будет считан и радостно распознан "своими", то есть носителям тех же самых кодов, референсов и цитат. Методом транслировать не исключительность, но принадлежность (не знаю, важно ли это, но именно такую отчаянную жажду принадлежности я увидела много лет назад в прочно забытом, а когда-то бурно обсуждавшемся романе Владислава Суркова "Околоноля", буквально кричавшем - ну посмотрите же на меня, я ваш, ваш!).

Так почему же именно в людях, хотя бы в детстве, хотя бы на уровне свежей родительской фантомной боли заставших СССР, так сильна эта потребность?

Моя гипотеза состоит в том, что она связана с ограниченностью, относительной бедностью культурного ассортимента породившей нас эпохи. Всего было мало - возможно, вполне достаточно, но определенно радикально меньше, чем сейчас. Как результат, мы все читали одни и те же книги, смотрели одни фильмы, взрослели на одной музыке, и даже то, чего мы не читали (не слушали, не смотрели) сами, мы легко считывали как вполне ясный культурный код. Таким образом, обращаясь к культурной автоархеологии и выкладывая на газетку свои сокровища, мы ищем родства. Вставляя в речь цитату, мы рассчитываем, что она будет узнана - и скажет о нас кое-что важное тому, кто способен услышать.

Коротко говоря, мы оперируем культурными кодами как словами ограниченного искусственного языка, эдакого культурологического эсперанто, и каждое из них нагружено конкретным, но при этом довольно объемным смыслом. Легко опознаваемые, всеобщие референсы (например, из братьев Стругацких, из "Евгения Онегина" или песен группы "Кино") приятны, но стоят недорого. А вот встретить того, кто разделит с тобой какую-то экзотическую отсылку (все равно из конечного, наперед заданного ряда) - вот это уже настоящая редкая радость. Помню, одна очень важная для меня юношеская дружба началась с того, что человек опознал в моей речи отсылку к ирландскому эпическому преданию "Похищение быка из Куальнге". А один мой сильно старший друг говорил, что в юности всегда старался познакомиться с тем, кто читал в транспорте стихи - неважно, мужчина это был или женщина. Сам факт чтения стихов подавал сигнал - мы с тобой одной крови.

Сегодня эта культура референса не то, чтобы совсем утрачена, но все больше остается в прошлом. И причина этого, как мне кажется, в перенасыщении пространства культурными объектами и неизбежно следующем за нею распаде четко распознаваемой системы "означающее - означаемое". Какой смысл цитировать, ну, не знаю, Мэгги Нельсон, если за ней не стоит однозначной коннотации? Да и вообще, кто ее читал, ту Мэгги Нельсон?

Конечно, универсальные, легко распознаваемые и наполненные ясным смыслом культурные объекты еще встречаются ("я рос на Гарри Поттере", "я без ума от "Тайной истории" Донны Тартт, я фанат манги "Onepiece"), но их становится все меньше - хвост культурного распределения, в строгом соответствии с книгой Криса Андерсона, все удлиняется, голова сплющивается. Вещей, которые знают все, сегодня неизмеримо меньше, чем тех, которые уверенно опознают единицы.

(Простите, не упихалось в один пост - это продолжение предыдущего)

Спору нет, пересечения при такой низкой их вероятности волнуют неизмеримо сильнее, но это уже не то, на что можно рассчитывать. А значит, общие культурные референсы - не то, на чем можно выстроить коммуникацию. Язык разросся, в нем стало слишком много слов, все не упомнишь.

Грубо говоря, наше поколение рассылало (и отчасти рассылает) позывные в Черном море. Нынешнее пиликает в межзвездном пространстве. С одной стороны, это ужасно грустно. С другой, возможно, они долетят до других планет, а мы в лучшем случае доплывем до Трабзона.

Когда мои дети окончательно и бесповоротно выросли, я лишилась одного из самых любимых моих занятий - чтения вслух. Поэтому я бесконечно благодарна дорогим коллегам из "Букмейта" и издательства "Лайвбук", которые предложили мне записать для них небольшой роман американки японского происхождения Джули Оцука "Пловцы".

Я обязательно напишу про эту книгу подробно, а пока просто скажу: в "Пловцах" есть все, что я люблю. Прощание и прощение, утрата, память, любовь, отчуждение и его преодоление, отношения матери и дочери, повествование от первого лица множественного числа (была заворожена этим "мы" еще в "Девственницах-самоубийцах" Джеффри Евгенидиса), а еще очень, очень много света - последнее особенно удивительно, учитывая, что вообще-то это книга о деменции.

В "Пловцах" много голосов (и они, конечно, пришли сюда из американской традиции - от Эмили Дикинсон до Джорджа Сондерса), а еще очень много японского лиризма (больше всего в прозе Оцука от Сэй Сёнагон и Нидзе). Это вообще иногда не столько роман, сколько стихи - точные, негромкие, одновременно душераздирающие и целительные.

В общем, я очень полюбила эту книгу - и надеюсь, это слышно по тому, как я ее читаю. Буду счастлива, если вы разделите со мной эту любовь.

А вот и обложка - по-моему, тоже замечательно красивая

Смотрите, Настя из "Птица и книжки" тоже написала про Джули Оцука! Значит нас таких, по-хорошему ошпаренных этой книгой, как минимум двое!

С чувством, как говорили в моём советском детстве, глубокого удовлетворения прочла статью дорогого коллеги Антона Долина (коллега once - коллега forever) в любимом медиа-которое-нельзя-называть про экранизацию пелевинского "Empire V". Всегда приятно почувствовать себя правой. Всегда радость в нужный момент встать на табуреточку и сказать "А я же говорила". После провального "Generation П" ждать от режиссёра Гинзбурга творческой удачи было по меньшей мере наивно - ну и, собственно, вот: не удивил. Те же, судя по всему, грабли.

И да, конечно, я очень люблю Пелевина, но в данном случае дело, ей-богу, не только в этом.

Сегодня день рождения у одного из самых важных и близких для меня людей - у (лучшей) половинки "Книжного базара", у великой (да, и не спорьте!) переводчицы, у невероятного профессионала, чуткого читателя и просто верного друга - в общем, у нашей Насти Завозовой. С днём рождения, Настичка, пусть сил хватает на всё задуманное, и ещё немножко остаётся на то, чтобы смешить меня и рассказывать нам всем интересное!

У себя в канале Настя просит всех, желающих её поздравить, перевести немного денег в фонд "Старость в радость". Но я точно знаю, что если вы купите и закажете книг издательства " Дом историй", которым Настя руководит, или просто подпишетесь на неё в Телеграме, ей тоже будет приятно.

Написала по просьбе коллег из "Кинопоиска" ещё немного о "Пловцах" Джули Оцука - не вполне рецензию, скорее инструкцию по применению.

https://www.kinopoisk.ru/media/article/4007665/

Вчуже было любопытно, почему из всех пелевинских героев покойный выбрал в качестве эпонима именно Татарского - самого бесцветного и инструментального. Причём даже имя у него заимствовал не настоящее (Вавилен), а адаптированное - Владлен. Теперь уж и не узнаем никогда, наверное.

Доминирующая концепция нашего коллективного прошлого сегодня состоит, насколько я могу судить, в том, что вот, дескать, был Александр II неоправданно мягким государем, крестьян освободил, великие реформы провел, гуманистические ценности насадил, конституцию практически даровал - ну, и чем хорошим дело кончилось, для него самого и для страны? Сначала террор в сочетании с либеральщиной расплодились, потом цареубийство, а в конце концов и вовсе до большевиков дело дошло. А вот будь Александр II построже - как отец его или хотя бы как сын, глядишь, удалось бы придушить заразу в зародыше, и жили бы как люди, без потрясений и революций, в великой России.

В этой концепции много разумного (по крайней мере, на первый взгляд), но есть одна большая содержательная и хронологическая дырка - так называемая "александровская реакция", о которой редко вспоминают и о которой много пишет в своей "Истории моего современника" Владимир Галактионович Короленко.

Дело в том, что правление Александра II было либеральным в начале - в конце 1850-х и первой половине 1860-х гг., а потом уже в самом конце - та самая Лорис-Меликовская "диктатура сердца" начинается буквально за пару лет до убийства царя Желябовым и Ко. Середина же правления Александра II - это время суровых заморозков, пришедших на смену оттепели, и торжества так называемого "административного порядка". Не имея сил (или отваги) действовать на пути реформ решительно, царь-освободитель обращается к репрессиям.

Что это значило на практике? Всего лишь то, что любой человек, любого звания и сословия, при малейшем подозрении в неблагонадежности мог быть вырван из семьи, отлучен от работы и отправлен без суда и следствия ("административным порядком") в любую точку необъятной империи под надзор полиции на срок до 6 месяцев. Однако в действительности сроки эти могли продлеваться почти бесконечно, а поводом для высылки становилось все, что угодно - от неподцензурной литературы в домашней библиотеке до неудачной фамилии.

Да, даже так! Короленко рассказывает о курьезном случае: жандармам стало известно, что некий человек по фамилии Гордон собирает у себя дома для крамольных бесед кружок единомышленников. Но поскольку какой именно из петербургских Гордонов так запятнал себя, выяснить не удалось, выслать на всякий случай решили всех - и вот в какой-то момент писатель оказался в камере с добрым десятком Гордонов, не имеющих ни малейшего представления, в чем их вина.

Крестьяне, жалующиеся на помещиков, и студенты, обсуждающие с друзьями вопросы философии; мастеровые, читающие книжки вместо того, чтобы пить горькую; офицеры, желающие модернизации и гуманизации армии, и барышни, стремящиеся учиться на курсах вместо того, чтобы выходить замуж - все они, тысячи, десятки тысяч людей, оказываются в годы александровской реакции вырваны из привычной среды, лишены нормальной работы, разлучены с друзьями. Рушатся семьи, многие умирают (горожанину выжить в глухом селе, а южанину - в восточной Сибири не так просто), и главное - в обществе нарастают злоба и ненависть, не имеющие легального выхода. Короленко уподобляет эту огромную ссыльную среду ране, гноящейся и нарывающей под излишне тугой повязкой. И те, кто могли бы обратить свои силы на созидание, в результате обращают их на террор.

Иными словами, по мнению Короленко, причина и цареубийства, и прочих потрясений кроется не в излишней "мягкости" режима, а наоборот - в его репрессивности. Не в том, что свободы при Александре II было много, а в том, что люди, готовые и способные служить отечеству, оказались во время его правления выброшены на периферию и лишены возможности даже протестовать и отстаивать свои права. Гнойник рос, рос - и прорвался самым ужасным, самым трагическим и необратимым способом.

Любые исторические аналогии работают плохо - примерно никак, честно говоря, не работают (вот и в этот раз человек с фамилией "Трепов" - не жертва, как на прошлом историческом круге, а убийца). Не работают - да, но думать помогают. Мне, во всяком случае.

Спасибо издательству Individuum за формулировку. И да, это будет первая ярмарка "Нон-фикшн", для которой я не напишу гид по новинкам (нет, никаких принципов - просто не складывается, да и некуда). И вторая, на которой не будет меня.

А вот и проект "тамиздата" заявил о себе - бывший руководитель премии "Большая книга" Георгий Урушадзе запустил неподцензурное издательство. Я уже говорила, что с некоторым скепсисом отношусь к такого рода проектам, но это тот случай - один из многих, на самом деле - когда я буду рада (даже так - ОЧЕНЬ рада) ошибиться. Удачи дорогим коллегам - будем смотреть и помогать.

У "Страдающего Средневековья" новый сезон подкастов, и в первом выпуске - я. Говорим про то, почему у исторического романа всё не очень хорошо, и при чем тут, казалось бы, французская школа "Анналов". Ну, и вообще про историю в литературе и литературу в истории.

https://srednevekowje.mave.digital

За неимением собственного списка покупок к "Нон-фикшн" поделюсь списком Максима Мамлыги - очень много всего любопытного, что я бы тоже порекомендовала.

https://www.pravilamag.ru/letters/696175-36-luchshih-knig-yarmarki-nonfiction/

Много лет не была в одном из (трех) родных для меня городов - в Тбилиси. Буду там на следующей неделе и в перерывах между обниманием платанов, рыданием под дверью бывшей школы №83 Заводского района и визитами к друзьям, которые помнят меня еще вот такусечкой, прочту лекцию о новом романе Ханьи Янагихары в "Аудитории". Если вы в Тбилиси, приходите - обнимемся!

https://t.me/auditoria_tbilisi/1015

Долго собиралась, но, пожалуй, начну публиковать свои заметки о романе Ханьи Янагихары "До самого рая". Тут будут спойлеры (хотя, честно говоря, я плохо понимаю, что там можно заспойлерить), поэтому будьте внимательны, не читайте, если для вас это важно.

Это именно заметки, не связный текст (связный тоже будет обязательно, но чуть позже), и интересны они скорее будут уже прочитавшим.

Во-первых, если вам интересно, то роман мне не просто понравился, а понравился очень (в отличие от большинства российских и многих западных коллег). Но для того, чтобы это понять, мне понадобилось прочитать его до конца, отложить и подумать еще две недели - то есть это не про быстрый эмоциональный отклик, а скорее про "подумать долго".

А во-вторых, одним из самых волнующих и увлекательных аттракционов для меня стал поиск параллелей и перекличек с другими текстами - о них и расскажу немножко.

Первая и самая очевидная, всплывающая почти сразу - это, конечно, "Вашингтонская площадь" Генри Джеймса. Собственно, вся первая часть - это ЛГБТ-версия того же сюжета, и сравнивать их между собой крайне увлекательно (я специально прочла повесть Джеймса и не пожалела). Более того, зная развязку в оригинале, мы, увы, можем достроить финал и у Янагихары (намеренно оборванный, вынесенный за рамки повествования).

Вторая и тоже вполне прозрачная - это Майкл Каннингем в целом. Кто-то из коллег отмечал перекличку с романом "Плоть и кровь", но мне в "До самого рая" привиделась скорее "Снежная королева" или даже "Дом на краю света" (отношения героя второй части с его лучшей подругой и возлюбленным чем-то неуловимо перекликаются именно с этим последним романом). Кстати, упомянутая лучшая подруга героя, художница по имени Иден, мне показалась проекцией самой Янагихары на плоскость романа или, если угодно, автокарикатурой.

Третья аллюзия - тоже вполне бесспорная - это отсылка к роману самой Янагихары "Люди среди деревьев". Герой третьей части, архитектор антиутопии, в которую к концу XXI века превращается жизнь в США, эпидемиолог Чарльз Гриффит (самый, пожалуй, амбивалентный из персонажей романа) исключительно похож на ученого-педофила Нортона Перину из "Людей среди деревьев" - с поправкой на то, что Чарльз фрукт тот еще, но все ж не педофил. В сущности, это он же и есть, только немного в других условиях.

А дальше начинается пространство домыслов. Персонажи третьей (антиутопической) части - и упомянутый выше Чарльз Гриффит, и его сын Дэвид (неудачливый борец с антиутопией) и дочь Дэвида Чарли, как недугом, заражены наследственным одиночеством: с ними никто не хочет дружить, их отношения обречены на некоторую теплохладность, они живут словно бы под куполом, отделяющим их от окружающих. И конечно, одиночество как передающееся из поколения в поколение проклятие вызывает немедленные ассоциации - ну, понятное дело, с Маркесом. Не уверена, что автор в самом деле положила в текст эту аллюзию (а не я сама себе ее вычитала), но соблазн ее там увидеть, согласитесь, есть.

Ну, а про самую любимую мою аллюзию - тоже несколько завиральную, но еще более соблазнительную, расскажу в следующий раз. Stay tuned.

#до_самого_рая

А теперь расскажу о самой моей любимой - и самой, пожалуй, неочевидной (да, возможно, я сама ее вчитала) параллели в "До самого рая".

В связном тексте (который совсем уже скоро воспоследует) я довольно пространно объясняю, почему, на мой взгляд, книга Янагихары - это роман о свободе. О том, как, из раза в раз, обдирая ногти и сбивая ноги, люди обречены брести, ползти, бежать за ее призраком, и о том, что двинувшиеся по этой дороге раньше делают путь для идущих следом короче хотя бы на несколько пядей.

И если принять такую оптику, то мне сложно не увидеть в тексте Янагихары вот этот фрагмент из мелвилловского "Моби Дика", от которого у меня - что ни делай - неизменно замирает сердце:

So fare thee well, poor devil of a Sub-Sub, whose commentator I am. Thou belongest to that hopeless, sallow tribe which no wine of this world will ever warm; and for whom even Pale Sherry would be too rosy-strong; but with whom one sometimes loves to sit, and feel poor-devilish, too; and grow convivial upon tears; and say to them bluntly, with full eyes and empty glasses, and in not altogether unpleasant sadness⁠—Give it up, Sub-Subs! For by how much the more pains ye take to please the world, by so much the more shall ye forever go thankless! Would that I could clear out Hampton Court and the Tuileries for ye! But gulp down your tears and hie aloft to the royal-mast with your hearts; for your friends who have gone before are clearing out the seven-storied heavens, and making refugees of long-pampered Gabriel, Michael, and Raphael, against your coming. Here ye strike but splintered hearts together⁠—there, ye shall strike unsplinterable glasses!

И еще разок, в выдающемся, на мой взгляд, переводе Инны Бернштейн:

Итак, прощай, бедняга Младший Помощник, чьим комментатором я выступаю. Ты принадлежишь к тому безрадостному племени, которое в этом мире никаким вином не согреть и для кого даже белый херес оказался бы слишком розовым и крепким; но с такими, как ты, приятно иногда посидеть вдвоём, чувствуя себя тоже несчастным и одиноким, и, упиваясь пролитыми слезами, проникаться дружелюбием к своему собеседнику; и хочется сказать вам прямо, без обиняков, пока глаза наши мокры, а стаканы сухи и на сердце — сладкая печаль: «Бросьте вы это дело, Младшие Помощники! Ведь чем больше усилий будете вы прилагать к тому, чтобы угодить миру, тем меньше благодарности вы дождётесь! Эх, если б мог я очистить для вас Хэмптон-Корт или Тюильрийский дворец! Но глотайте скорее ваши слёзы и вскиньте голову, воспарите духом! выше, выше, на самый топ грот-мачты! ибо товарищи ваши, опередившие вас, освобождают для вас семиэтажные небеса, изгоняя прочь перед вашим приходом истинных баловней — Гавриила, Михаила и Рафаила. Здесь мы только чокаемся разбитыми сердцами — там вы сможете сдвинуть разом свои небьющиеся кубки!»

В общем, мне кажется, что Дэвиды, Чарльзы и Эдварды из всех трех частей "До самого рая" - это одновременно и "младшие помощники", и те самые "товарищи наши", расчищающие для нас (ну, или для новых Дэвидов, Чарльзов и Эдвардов) семиэтажные небеса свободы во всем ее великолепии, ужасе и ответственности. А если вернуться к собственно тексту романа, то на подобный вариант указывает завершающая каждую из трех частей и вынесенная в заглавие кодовая фраза - "до самого рая".

#до_самого_рая

Если вы в Иркутске, приходите сегодня в книжный магазин "Переплёт" - дорого бы я дала, чтобы послушать, как Яна Вагнер читает фрагменты из своего нового, ещё не опубликованного романа!

Мне представляется очень важным сказать о ярмарке "Нон-фикшн" вот что.

Многим кажется, что за "отключением" от нее некоторых людей (меня вот, например), запретом - гласным или негласным - некоторых книг, приглашением Z-поэтов и т. д. прослеживается какая-то продуманная система, стройная злонамеренная логика и единая "тенденция". На мой взгляд, это не так. За всеми этими шагами стоит страх организаторов - не вызывающий лично у меня симпатии, но и не сказать, чтобы совсем уж непонятный и беспочвенный. Как всякий страх, он нелогичен, непоследователен и стохастичен - и слава богу. Бояться humanum est, и испуганные метания в миллион раз лучше любой единой "линии партии" - пусть так и остается, пока не наступят времена посветлее.

И покуда на ярмарке проходит презентация "До самого рая" Ханьи Янагихары, пока переводчица Екатерина Ракитина невозбранно представляет "Словно мы злодеи" М. Л. Рио, пока на стендах продаются книги "Издательства Ивана Лимбаха", "Попкорн Букс", "Альпины Нон-фикшн", пока выступают Вера Богданова и Евгений Водолазкин, - пусть "Нон-фикшн" продолжается, пожалуйста. Похоронить без нас успеют.

Что мы говорим богу смерти? То-то же.