Новости набирающей обороты реварваризации человечества — во Фландрии испоганили статую Юлия Цезаря.

​​Совершенно детективная история нахождения и издания Синайского кодекса — одной из древнейших сохранившихся пергаменных греческих рукописей Библии IV в. — Константином фон Тишендорфом, стоявшим у истоков новозаветной текстологии.

«История обнаружения этого памятника поистине удивительна и заслуживает более подробного рассказа. В 1844 г., не достигнув и 30 лет от роду, Тишендорф, приват-доцент Лейпцигского университета, отправился в длительное путешествие по Ближнему Востоку в поисках библейских рукописей. Во время посещения монастыря св. Екатерины на горе Синай он случайно увидел несколько листов пергамена в корзине для мусора, предназначенного для растопки монастырской печи. Внимательно рассмотрев листы, Тишендорф определил, что они являются частью списка Септуагинты с текстом Ветхого Завета, написанного ранним гре­ческим маюскулом. Ученый извлек из корзины не менее 43 таких же листов. Один из монахов мимоходом заметил, что две корзины с подобными листами уже отправлены в топку! Спустя некоторое время, когда Тишендорфу показали другие части этого же кодекса (содержащие всего Исайю и 1 и 4 Маккавейские книги), ученый предупредил монахов, что подобные документы слишком ценны, чтобы их жечь. 43 листа, которые Тишендорфу позволили взять с собой, включали Первую книгу Царств, книги пророков Иеремии, Неемии и Ездры. По возвращении в Европу ученый передал их в университетскую библиотеку Лейпцига, где они хранятся по сей день. В 1846 г. он опубликовал текст кодекса, дав ему название Codex Frederico-Augustanus (в честь короля Саксонии Фредерика Августа, государя и покровителя Тишендорфа).

В 1853 г. Тишендорф вторично посетил монастырь в надежде приобрести остальные части кодекса. Однако восторг Тишендорфа по поводу обнаружения рукописи насторожил монахов, и он не смог узнать о рукописи ничего нового. В 1859 г. поиски вновь привели его на Синай, на этот раз он пользовался покровительством русского царя Александра II. За день до своего отъезда он подарил монастырскому эконому том Септуагинты, изданный им в Лейпциге. После этого настоятель заметил, что у него также имеется список Септуагинты, и извлек из шкафа в своей келье завернутую в красную ткань рукопись. Глазам изумленного ученого предстало сокровище, которое он жаждал увидеть так много лет. Пытаясь скрыть свои чувства, Тишендорф как бы между прочим попросил разрешения взглянуть на рукопись еще раз в тот же вечер. Разрешение было получено, и, возвратившись в свою комнату, Тишендорф всю ночь изучал рукопись, ибо, как заявил в дневнике (который он, будучи человеком ученым, вел на латыни), quippe dormire nefas videbatur („заснуть казалось делом кощунственным“). Тотчас же обнаружилось, что рукопись содержала гораздо больше, чем Тишендорф мог от нее ожидать, ибо в кодексе присутствовала не только значительная часть Ветхого Завета, но и полный текст Нового Завета (и притом в идеальном состоянии!) а также два раннехристианских произведения II в. - послание Варнавы (которое до середины XIX века имелось лишь в плохом латинском переводе) и большой отрывок из Пастыря Гермы, дотоле известного вообще лишь по названию.

На следующее утро Тишендорф попытался купить столь ценную рукопись, но ему было отказано. Тогда он попросил разрешения взять документ на время в Каир для изучения, но этому воспротивился монах, в чьем ведении находилась алтарная тарелка для сбора пожертвований, и ученому пришлось уехать ни с чем.

Позднее, находясь в Каире, где у синайских монахов было подворье, Тишендорф своей настойчивостью упросил настоятеля монастыря св. Екатерины, который в тот момент, по счастью, оказался в Каире, послать за документом».

​​«Быстрые бедуинские гонцы доставили рукопись из монастыря, и Тишендорф наконец получил возможность переписать ее, тетрадь за тетрадью - иными словами, имея в своем распоряжении не более восьми листов за один раз. В Каире обнаружилось двое немцев, книготорговец и аптекарь, которые немного знали греческий язык. Они помогли Тишендорфу переписать рукопись: ученому оставалось лишь тщательно проверять скопированный помощниками текст. За два месяца они скопировали 110.000 строк текста.

Следующим этапом переговоров стало осуществление того, что можно эвфемистически назвать „церковной дипломатией“. В то время освободилось место игумена монастыря св. Екатерины (занимавший его являлся одновременно и предстоятелем всей Синайской церкви). Тишендорф предложил монахам преподнести какой-либо подарок русскому царю как покровителю православной церкви - ведь на его участие в процессе подбора и назначения нового игумена монахи возлагали большие надежды. А какой подарок мог более соответствовать случаю, если не древняя рукопись? После весьма продолжительных переговоров бесценный кодекс был вручен Тишендорфу для публикации в Лейпциге и преподнесения русскому императору от имени монахов. На Востоке принято преподносить ответный подарок (ср. Быт 23, где Ефрон „отдает“ Аврааму поле для места погребения, а Авраам тем не менее платит за землю 400 сиклей серебра). Русский царь, в свою очередь, подарил монастырю серебряную раку для мощей св. Екатерины, семь тысяч рублей на поддержание Синайской библиотеки, две тысячи рублей каирскому подворью, а также пожаловал высокопоставленным монахам несколько русских орденов (врученных по тому же принципу, по какому присуждаются почетные степени). В 1862 г., когда праздновалось тысячелетие основания Российского государства, было выпущено роскошное издание текста рукописи в четырех томах. Кодекс издали на казенные деньги и напечатали в Лейпциге особым шрифтом, который был отлит таким образом, чтобы до малейших деталей воспроизвести особенности каждой строки оригинала». Б. Мецгер, Б. Эрман. Текстология Нового Завета. Рукописная традиция, возникновение искажений и реконструкция оригинала, с. 64-67

Подписчик прислал смешную историю о том, как великий Виламовиц невзлюбил Павсания, потому что заблудился в Греции, ориентируясь на его «Описание Эллады»:

«В 80 лет Виламовиц вспоминал о своем визите в Грецию в 1873 году. Он отправился в путешествие по Пелопоннесу в компании молодого наследного принца Бернарда фон Мейнингена [Erbprinz Bernhard von Meiningen] и сопровождавших его лиц. Молодого классика считали знатоком топографических вопросов, что было совершенно естественно. Находясь в Афинах, Виламовиц провел кое-какую подготовительную работу, а у себя под рукой всегда имел Павсания. Все шло хорошо до тех пор, пока группа не выехала из Олимпии (это было за два года до того, как там начались крупные раскопки) в Аркадию. Неожиданно текст Павсания (книга VI, глава 21) потерял всякий смысл. Путешественники сбились с пути. Виламовиц (он этого не передает, но это легко представить) чувствовал себя осмеянным и униженным. Павсаний, думал он, предал его. Он заключил, что сам Павсаний не ходил описанным путем, а скопировал или исказил описание другого автора, Полемона Илионского. Только впоследствии Виламовиц понял, в чем дело: Павсаний прибыл в это место с противоположной стороны. Ученый писал: „Около Алфея все потеряло смысл, да и не могло его иметь, потому что Павсаний описывает эту дорогу, двигаясь с другой стороны. Этот факт уже замечали ранее, но мне он был неизвестен, и именно из этого происшествия проистекает моя низкая оценка софиста, которого большинство археологов до сих пор чтут как святого“». Christian Habicht. An Ancient Baedeker and His Critics: Pausanias' „Guide to Greece“

Видеозапись постановки «Прометея прикованного» 9 мая 1927 года в амфитеатре Дельф в рамках Первого Дельфийского фестиваля, организованного поэтом Ангелосом Сикелианосом и его супругой Евой https://www.youtube.com/watch?v=3_yXA_1HcUQ

Никогда не читал Уайльда, а тут по рабочим нуждам листал его письма и почувствовал в нем родственную душу — дендизм дендизмом, а чтобы Евангелия в оригинале читать нужно было все-таки изрядно потрудиться:

«В последнее время я довольно прилежно изучал четыре поэмы в прозе, написанные о Христе. На Рождество мне удалось достать греческое Евангелие, и теперь по утрам, покончив с уборкой камеры и вычистив посуду, я понемногу читаю Евангелие, выбирая наугад десяток-другой стихов. Начинать таким образом каждый день чудесно. Как важно было бы тебе, в твоей беспорядочной бурной жизни, так же начинать свой день. Это принесло бы тебе громадную пользу, а греческий текст совсем не труден. Бесконечные, ко времени и не ко времени, повторения отняли у нас naiveté, свежесть и очарование романтической простоты Нового Завета. Нам его читают вслух слишком часто и слишком дурно, а всякое повторение убивает духовность. Когда возвращаешься к греческому тексту, кажется, что вышел из тесного и темного дома в сад, полный лилий».

Етот перевод совершенно не верен.

«Посмотрим на Цицерона. Ему в трактате „Тускуланские беседы“ случилось перевести знаменитую эпитафию Симонида (дадим ее дословный перевод с греческого: „О чужеземец, возвестить (неопределенная форма в значении повелительного наклонения) лакедемонянам, что здесь | мы лежим, их словам повинуясь“. Здесь есть трудность, видная уже на уровне прозаического перевода: слишком много слов с греческого переводятся как „слово“, но словарь нам в данном случае для ῥῆμα ничего лучше не даст (в переводе Л. Блуменау удачно — „заветы“). И вот что получилось у Цицерона:

Скажи, чужеземец, Спарте, [что] нас ты здесь видел лежащими,
Пока священным отечества законам повинуемся.

Грамматика латинского языка не позволяет воспроизвести греческий текст в рамках тождественных конструкций. Но это — опять-таки прозаическая проблема. И видно, что Цицерон очень старался и кое-что сделал на весьма высоком уровне соответствия: ключевое слово „повиноваться“ (правда, в другой форме) стоит на ключевой конечной позиции. Но вот вместо одного труднопередаваемого слова у него целых три, и благородная простота оригинала оборачивается напыщенностью, которая чрезвычайно мешает важной особенности многозначительной эпиграммы — эффекту от контраста между малым размером и великим смыслом. Когда-то Михаил Никитич Муравьев, один из самых техничных русских поэтов XVIII века, пытался перевести — уже на русский язык — уже Цицерона. И вот что у него получилось:

Скажи, о! странник то, что зрел ты нас лежащих
Для отвращенья бед Елладу обдержащих.

Первый стих получился почти дословно — к несчастью, лишь для того, чтобы второй не имел с оригиналом ничего общего. Раздосадованный автор пишет на полях книги, где осталось, больше двух веков дожидаясь публикации, и стихотворное переложение: „Етот перевод совершенно не верен. Иное перевести древнюю и добрую епитафию, другое написать две строки с рифмами“».

https://gorky.media/context/kak-perevodit-stihi/

Завтра-послезавтра в зуме пройдет XXVIII Платоновская конференция санкт-петербургского Платоновского общества. Тема: Платон и риторика. Программа очень насыщенная: https://plato.spbu.ru/CONFERENCES/2020/upt28.php

Новый номер «Платоновских исследований»! Среди прочего рецензия Ольги Алиевой на The Beginnings of Philosophy in Greece Марии Микелы Сасси:

«Стремясь найти средний путь между двумя крайностями, итальянская исследовательница ищет поддержки у Аристотеля. Политика „ревизионизма“ по отношению к „фальсификациям“ Аристотеля и его последователей привела к тому, что употребление термина „философия“ применительно к мыслителям VI– V вв. стало считаться анахронизмом (с. xiv). Однако, по мнению автора, отсутствие термина для обозначения определенной деятельности не мешает признать, что какие-то аспекты этой деятельности уже присутствуют в творчестве ранних мыслителей.

Именно в свете этой установки она рассматривает Фалеса в первой главе („Фалес, отец философии“). В рамках „антропологических“ подходов к истории ранней греческой философии, представленных в работах Фрэнсиса Корнфорда и Вальтера Буркерта, ионийские мыслители ставятся в зависимость от предшествующей „мифической“ традиции, а их творчество рассматривается как своего рода „богословие природы“ (с. 8–19, 39). Сасси, напротив, подчеркивает принципиальный разрыв с поэтической традицией у Фалеса. Продолжая линию критики Корнфорда, намеченную еще Вернаном, она опирается на Аристотеля».

http://pinvestigations.ru/content/Archive/issue.aspx?isid=1&arid=18

Редко даю ссылки на отечественные ресурсы, но вдруг попались на редкость толковые вводные статьи Рустама Галанина об античной риторике, совмещающие знание предмета со связным и выразительным изложением, что в наше время в публицистике встречается редко: исторический экскурс от Коракса и Тисия до Квинтилиана и особенно описание видов речей и риторических техник.

«Не всякая речь может быть столь всесильной, а лишь та, которая построена по строгим правилам с применением специальных риторических приемов, которые сам Горгий систематизировал и ввел в широкий оборот. Вот самые существенные из них: 1) тропы, то есть слова, используемые в переносном значении, к которым Горгий отнес а) метафору и б) сравнение; 2) антитезы — противопоставление предметов и понятий; 3) аллитерации — повторение созвучных согласных („В Питере пить“); 4) ассонансы — повторение созвучных гласных („…дико, например, мы курим дико, например…“); 5) исоколон — равенство речевого периода (период — длинное сложноподчиненное предложение с развернутой мыслью и завершенной интонацией; 6) гомеотелевт — рифмовка окончаний последних слов в предложении; 7) анадиплосис — повтор последней фразы или слова предыдущего предложения в начале следующего».

Его последующие материалы о досократиках у меня вызывают больше вопросов, поскольку я не разделяю отправного тезиса об умозрительности и абстрактности архаической греческой философии, однако эти две статьи действительно хороши. Автор написал диссертацию о Протагоре и Горгии (изданную РХГА), так что свое дело знает.

Из разговора молодого А. В. Лебедева с 85-летним А. И. Доватуром о лагерной жизни последнего:

— Аристид Иванович, а у вас там никаких текстов не было классических?

— Присылал мне Яков Маркович и мой двоюродный брат. Но я просил присылать такие вещи, где титульный лист по-русски, школьные издания; и я получал их. У меня «Илиада» была, Юлий Цезарь, но вот Софокл «Царь Эдип» — царь! — это мне не дали. Мне потом одна рассказывала, что она помещена в библиотеку центральную у них для вольных.

http://dovatur.ru/?page_id=144

Дион Хрисостом, рассуждая в LIII речи о Гомере, пишет, что античная филология восходит через александрийских и пергамских филологов к Аристотелю, которому мы обязаны ее основными методами: «Одни прославляли поэта, выделяя некоторое из сказанного им, другие объясняли смысл отдельных мест, и это были не только Аристарх и Кратет, но и многие другие, кого в более позднее время называли грамматиками (grammatikoi), а прежде — критиками (kritikoi). И сам Аристотель, с которого, считается, началась и критика (kritikē), и грамматика (grammatikē)».

Плутарх в жизнеописании Александра упоминает один из плодов аристотелевской филологии — редакцию «Илиады», которую он подготовил для своего воспитанника: «Алек­сандр от при­ро­ды был скло­нен к изу­че­нию наук и чте­нию книг. Он счи­тал, и неред­ко гово­рил об этом, что изу­че­ние „Или­а­ды“ — хоро­шее сред­ство для дости­же­ния воен­ной доб­ле­сти. Спи­сок „Или­а­ды“, исправ­лен­ный Ари­сто­те­лем и извест­ный под назва­ни­ем „Или­а­да из шка­тул­ки“, он все­гда имел при себе, хра­ня его под подуш­кой вме­сте с кин­жа­лом».

Современные филологи спорят, в чем заключались аристотелевские «исправления», diórthōsis, и насколько его редакция легла в основу того текста поэмы, который впоследствии формировался, в частности, в Александрийской библиотеке. В каком-то смысле эту «Илиаду из шкатулки» (имеется в виду доставшаяся Александру в качестве военного трофея шкатулка Дария) можно считать истоком классической филологии. Как явствует из вышеприведенного отрывка, Александр держал эту рукопись под προσκεφάλαιον, то есть под подушкой или подголовником, во время сна. Тем любопытнее описываемый Плутархом чуть ниже сон Александра, который, как он пишет, по поверью александрийцев, побудил царя основать Александрию. Заметив, что «Гомер ока­зал­ся нуж­ным и полез­ным для Алек­сандра спут­ни­ком в похо­де», он переходит к описанию этого сна и последовавшего за ним основания города:

«Рас­ска­зы­ва­ют, напри­мер, что, захва­тив Еги­пет, Алек­сандр хотел осно­вать там боль­шой, мно­го­люд­ный гре­че­ский город и дать ему свое имя. По сове­ту зод­чих он было уже отвел и ого­ро­дил место для буду­ще­го горо­да, но ночью увидел уди­ви­тель­ный сон. Ему при­сни­лось, что почтен­ный ста­рец с седы­ми воло­са­ми, встав воз­ле него, про­чел сле­дую­щие сти­хи:

На море шум­но-широ­ком нахо­дит­ся ост­ров, лежа­щий
Про­тив Егип­та; его име­ну­ют нам жите­ли Фарос.

Тот­час под­няв­шись, Алек­сандр отпра­вил­ся на Фарос, рас­по­ло­жен­ный несколь­ко выше Кан­об­ско­го устья; в ту пору он был еще ост­ро­вом, а теперь соеди­нен с мате­ри­ком насы­пью. Алек­сандр увидел мест­ность, уди­ви­тель­но выгод­но рас­по­ло­жен­ную. То была поло­са зем­ли, подоб­ная доволь­но широ­ко­му пере­шей­ку; она отде­ля­ла обшир­ное озе­ро от моря, кото­рое как раз в этом месте обра­зу­ет боль­шую и удоб­ную гавань. Царь вос­клик­нул, что Гомер, достой­ный вос­хи­ще­ния во всех отно­ше­ни­ях, вдо­ба­вок ко все­му — муд­рей­ший зод­чий. Тут же Алек­сандр при­ка­зал начер­тить план горо­да, сооб­ра­зу­ясь с харак­те­ром мест­но­сти».

Так была основана Александрия. Как можно заметить, Александру приснились стихи из IV песни «Одис­сеи». Тем не менее, связь этой истории (безусловно, легендарной) с той, что Александр спал с «Илиадой» под подушкой, чересчур бросается в глаза, чтобы не учитывать ее. Как пишет Грегори Надь (Poetry as Performance: Homer and Beyond, гл. Homer as “Scripture”), «я вижу здесь миф-хартию, отражающий то, что я описал как идеологию династии Птолемеев в Египте — или, более конкретно, раннюю идеологию Александрийской библиотеки. Этот миф-хартия был основан на идее, что Птолемеи теперь владели рукописями, принадлежавшими Александру Великому, в особенности аристотелевским текстом Гомера <...> Эта идеология, полагаю, восходит к тем временам, когда Деметрий Фалерский искал для Птолемея I все доступные книги греческой цивилизации, самой ценной из которых, возможно, была та версия гомеровской „Или­а­ды“, которая стала результатом diórthōsis, выполненного самим Аристотелем».

Читаю последний том «Истории античных религий» Зелинского, посвященный раннему христианству. Центральный тезис Зелинского заключается в том, что христианство в гораздо большей степени обязано эллинизму, чем иудаизму. В этом смысле Фаддея Францевича можно назвать последователем Маркиона, в симпатиях к которому он и сам охотно признается.

Тот факт, что патристическая философия пропитана эллинским духом, ни у кого не вызывает сомнений. Однако Зелинский идет гораздо дальше и утверждает, что именно своими корнями христианство уходит в эллинскую культуру, религию и философию. Подобная ревизия подчас требует, очевидно, таких интеллектуальных кульбитов, которые заставляют усомниться в научной добросовестности автора. Одно из таких мест — генезис христианской доктрины о Логосе.

Зелинский пытается доказать, что логос попал в христианскую философию напрямик из герметизма и стоицизма, минуя такое важное связующее звено, как Филона Иудея, считавшего, что эллины украли свою философию у иудеев, а Платон был Моисеем, говорившем на аттическом. Как считается, Филон повлиял на христианских богословов учением о логосе, который он отождествил с той божественной силой, посредством которой ветхозаветный бог создал мир. Будучи неомаркионитом, Зелинский отвергает любую связь Филона и христианства:

«Из интересующей нас эволюционной линии Филона нужно устранить. Ведь, прошу прощения, разве Климент Александрийский, говоря о происхождении Логоса, ссылается на Филона? Отнюдь. Он ссылается на Гермеса и на философов стоической школы, придерживавшихся теории тождества Гермеса с Логосом».

Но, прошу прощения, Фаддей Францевич, если открыть те главы «Стромат» Климента, которые посвящены происхождению Логоса, мы первым делом увидим там утверждения, подобные следующему: «Эллинские философы несомненно украли у Моисея и пророков их учения, неблагодарно скрыв источник». Не говоря уже об отождествлении Логоса с библейским Законом и том, что «Моисей был живым законом, говорившим и действовавшим под влиянием милосердного Логоса». У кого же еще, спрашивается, мог все это позаимствовать Климент, как не у Филона?

Понятно, что христианский логос в конечном счете восходит к Гераклиту. Речь не об этом. Едва ли Климент был знаком с оригинальным сочинением Гераклита — протягивать настолько прямую связь между эллинским логосом и христианским не осмеливается даже Зелинский. Однако Климент, безусловно, был знаком со стоическими источниками, содержавшими гераклитовское учение о логосе, но еще более вероятно — с трактатами Филона, опирающегося на стоические источники; именно от последнего связующего звена Зелинский и пытается избавиться, что тем удивительнее, учитывая, что в «Строматах» попадаются практически дословные цитаты из Филона.

https://t.me/parakharatteintonomisma/650

У Гераклита. "Не мне, но Логосу внимая..." — явно самодостаточная альтернатива Моисею, через которого говорит Закон. Логос как закон мира есть и у стоиков, которые, как известно, отсчитывали своё учение от Гераклита. Так что идея Логоса как божественного закона для эллинов в христианский период была, откровенно говоря, не нова. Не знаю, почему Зелинский не мог бы быть прав.

​​В V книге «Обличения всех ересей» Ипполит Римский пересказывает Книгу Баруха авторства некоего гностика Иустина, который совершает нечестивые таинства, «пользуясь эллинскими мифами». В своей космогонии Иустин постулирует три начала: предвидящее все Благо, Отец всех рожденных Элохим и женское начало Эдем. Из соития Элохима и Эдем, как и полагается у гностиков, рождается мироздание и уйма ангелов, в том числе ангел Барух, который посылается грешным людям во спасение. Сначала ангел говорит через Моисея, но тот соблазнился и сошел с пути истинного.

Тогда «Элоим выбрал пророка из необрезанных — Геракла — и послал его сражаться с двенадцатью ангелами Эдем и освободить дух Отца от двенадцати злых ангелов творения. Это — двенадцать подвигов Геракла, которые Геракл совершил по порядку от. первого до последнего, (одолев) Льва, Гидру, Вепря и прочих. Ибо это, говорит (Юстин), языческие (их) имена, которые искажены воздействием материнских ангелов. Когда же он думал, что победил (всех), привязалась к нему Омфала — то есть Бабель, Афродита, — и соблазнила Геракла, сняла его силу — то есть заповеди Баруха, которые дал Элоим, и переодела в свое собственное платье — то есть в силу Эдем, низшую силу, и таким образом оказались незавершенными и пророчество Геракла, и его деяния».

После неудачи Геракла ангел нисходит к Иисусу и тот исполняет мессианскую роль как следует. Зелинский, ссылаясь на эту замечательную ересь, замечает, что природа Геракла как спасителя и сына Бога была предметом обсуждения в языческой литературе задолго до христианства: «Была ли природа Геракла божественной? Или только полубожественной? И в связи с этим был ли Геракл богом в полном значении этого слова? Или же только героем (ἥρως)? В разных государствах независимой Греции на этот вопрос отвечали по-разному, равно как и на вопрос о природе Христа по-разному отвечали в разных христианских общинах». Я сомневаюсь, что «языческих богословов», как выражается Зелинский, и правда интересовало, был ли Геракл, выражаясь христианскими терминами, ὁμοούσιος (единосущен) или ὁμοιούσιος (подобосущен) богу, однако зависимость христианского культа святых от эллинского культа героев, думаю, действительно неопровержима. Жаль, секта этого Иустина не победила, с удовольствием сходил бы сейчас в церковь помолиться перед иконой Геракла.

(На иллюстрации «Апофеоз Геракла» Рубенса)

У вышкинского греко-латинского клуба Antibarbari под руководством Ольги Алиевой появился собственный сайт и канал на ютубе с образовательными видео, записями языковых занятий и семинара по медленному чтению «Филеба», подписывайтесь.

В ранней христианской живописи Иисус изображался мало того что без бороды, так еще иногда с волшебной палочкой что твой Гермес, с помощью которой творил чудеса, на этой фреске III в. — умножение хлебов.

Трансляция с Ольгой Алиевой «Древнегреческий язык и вызов мышлению» о том, какой вызов стоял перед античной философией в формировании терминологии, как древние греки размышляли о языке и какие трудности их наследие составляет для переводчиков.

https://www.youtube.com/watch?v=XGUj3bv6UPM

Августин, заканчивая один из своих трактатов, в котором долго разжевывает «темный» вопрос относительно природы Божьей благодати и предопределения, пишет: «Многое мы сказали, и, может быть, давно смогли убедить в том, в чем хотели, и еще продолжаем говорить, обращаясь к столь славным умам, словно к тупицам, для которых и слишком многого недостаточно». Вот это я понимаю изящная публичная полемика — не то что ныне.