К этому моменту Тауссиг упорно трудилась почти десять лет. Она наблюдала пациентов с незаращением артериального протока, но видела и больных с множественными нарушениями сердечной деятельности, которым это незаращение, похоже, шло на пользу. В некоторых случаях открытый проток косвенно способствовал поступлению в легкие достаточного количества крови, чтобы пациент жил. Тауссиг задумалась: нельзя ли открыть артериальный проток хирургическим путем?

Тауссиг поделилась своей мыслью с гарвардским хирургом. «Мадам, – ответил он, – я закрываю протоки, а не создаю их». Другие хирурги были столь же скептичны, коллег раздражало, что она не отказывается от своей идеи. Наконец, после двух лет усилий, Тауссиг убедила нового главу хирургического отделения клиники Джонса Хопкинса Альфреда Блейлока попробовать. Блейлок попросил Вивьена Томаса, техника исследовательской лаборатории института, выяснить, какие хирургические действия потребуются для проведения процедуры. В 1944 г. на основе инструкций Томаса Блейлок выполнил первую успешную операцию шунтирования Блейлока – Тауссиг у 15-месячной девочки. У третьей пациентки операция сразу же привела к изменению внешнего вида: «Думаю, ничто не доставит мне больше радости, чем в первый раз увидеть, как пациент становится из синего розовым прямо в операционной… с яркими розовыми щеками и яркими губами, – с удовлетворением вспоминала Тауссиг. – Что за чудесный цвет!»

Так началась совершенно новая эпоха детской кардиологии. Неприметная специальность Тауссиг вдруг стала невероятно популярной. Вот как она это описывала: «Доктор Гросс [из Гарварда] отпер ворота… я открыла их створки, и мы с доктором Блейлоком ворвались внутрь, а следом хлынул поток пациентов, хирургов, кардиологов и педиатров». В 1947 г. в качестве кульминации двадцати лет исследований Тауссиг написала учебник по порокам сердца.


Рэйчел Свейби
52 упрямые женщины: Ученые, которые изменили мир

На мировой арене кооптация идеалов феминизма выходит за рамки использования женского права на оплачиваемый труд, оправдывая эксплуататорские условия труда. Она также иллюстрирует, как женский «эмпауермент» используется, чтобы утвердить неолиберальные модели развития и политику структурной перестройки, внедренных в странах третьего мира в восьмидесятых годах и продвигаемых сейчас в северных странах вроде Ирландии и Греции.

Международные финансовые институты (включая Всемирный банк, МВФ, ООН и огромное количество НКО типа CARE) наряду с корпоративными структурами вроде «Найк» заявляют, что решение глобальных проблем, особенно бедности и недостаточного медицинского обеспечения, состоит в обучении и подготовке женщин и девочек. Женский эмпауермент, а также распространение микрокредитования и других мер, позволят выбраться из нищеты в средний класс не только женщинам, но и их детям и семьям.

Обратите внимание, например, на жизнерадостные слова с найковского вебсайта «Girl effect»:

«Девочки – движущая сила перемен. Они играют ключевую роль в решении наиболее устойчивых проблем развития, перед лицом которых стоит сегодняшний мир. Инвестируя в их экономический потенциал через образование, предотвращение ранних детских браков и подростковой беременности можно решить такие проблемы, как эпидемия ВИЧ/СПИДа, а также разорвать замкнутый круг нищеты.

Подростковые беременности в Индии являются причиной потерь потенциального дохода приблизительно в 10 млрд. долларов. В Уганде 85% девочек бросают школу в раннем возрасте, из-за чего недополученная прибыль также оценивается в 10 млрд. долларов. Если в Бангладеш преодолеют детские браки и подростковые беременности миллиона девочек, национальный доход до конца жизни этих девочек в перспективе может увеличиться на 69 миллиардов долларов».

Такая убежденность в преобразующей силе отдельных женщин и девочек – циничное использование феминистской или, если быть точнее, псевдофеминистской идеологии. Создание национального богатства и поднятие уровня жизни в наибольшей мере определяется государственным регулированием экономики, а не малым кредитованием или профессиональным обучением женщин.

<...>

«Успешное» распространение феминизма закончилось тем, что богатейшие страны и международные организации вроде ООН получили возможность игнорировать историческую реальность, изображая женщин в качестве ключа к экономическому развитию. Например, глава ООН Кофи Аннан в речи, посвященной 60-й годовщине Комиссии ООН по правам женщин, заявил: «Многочисленные исследования учат нас тому, что нет иной политики, способной поднять экономическую продуктивность или снизить детскую и материнскую смертность».

Конечно, феминистскими активисткам может польстить, что бывший генеральный секретарь ООН признает важность поддержки женщин и девочек во всем мире. Но его заявление вводит в заблуждение.

Международные финансовые институты и богатые страны создали миф, будто помощь отдельным женщинам, одна за одной, может уничтожить бедность, болезни и голод. Утверждение, что ключ к развитию принадлежит женщинам и девочкам, – это ловкий трюк, отвлекающий внимание политиков, активистов, рабочих от дурных поступков групп вроде «тройки институций» (ЕС, МВФ, ЕЦБ), мечтающих распять Грецию и правительство партии СИРИЗА ради финансовых интересов банков, владельцев ценных бумаг и богатых стран-кредиторов

Конечно, очень важно, чтобы женщины и девочки повсюду получили образование, профессиональную подготовку, имели репродуктивные права, доступную медицину, контроль над собственными решениями о работе и браке, контроль над сексуальностью. Но эти фундаментальные ценности феминизма не могут быть достигнуты только лишь поочередной помощью отдельным женщинам, пока все остальное общество разоряется мерами жесткой экономии и рыночным фундаментализмом неолиберальной политики.


Эстер Эйзенштейн
Феминистки потогонных фабрик

Мне нравится сомневаться
искать север и юг
в моей голове
отвечать
приподнимать завесу
скатерть
лист
Изредка находить уверенность
чаще беспорядок
Подниматься на поверхность
Интересно,
есть ли почтовый ящик
в раю
Интересно,
Чжоу-чжоу
это вилка или паровоз
я поднимаю голову
Семь вечера
Свет течет, как напиток
из окна
Час прошел
может год
я уже не помню
но времена тяжелые


Сандра Лилло
Перевод с французского Лилии Газизовой

Пользователь Твиттера, прочитав новость о британской поэтессе Саре Ховс, возмутился: “Эта заметка больше уделяла внимания ее внешности, чем ее поэзии. Я начал замечать подобные вещи, читая заметки о женщинах, которые удостаивались тех или иных почестей”. Daurmith стал писать заметки-перевертыши о выдающихся мужчинах в «жанре», который обычно используют, когда пишут о женщинах. Другие пользователи социальных сетей присоединились к данной акции.

Пьер Кюри «Счастливо женатый, гордый отец двух детей нашел время для любви и семьи в течение своей краткой научной карьеры».

Чарльз Дарвин «Преданный муж и отец, он балансировал между служением нуждам семьи и изучением образцов, которые привез из своих путешествий».

Исаак Ньютон «Никто не мог предположить, что за его огромными глазами и хрупкой внешностью скрывается один из самых изумительных умов в мире».

Эрвин Шредингер «Его непреклонный характер заставил всех думать, что он никогда не женится. Но даже такой, он получил жену и Нобелевскую премию».


Ирина Соломатина
Нечаянный сексизм ко Дню беларусской науки

RELOKAZIJA


В харьковском
Детстве
Я любила
Каменных
Скифских
Баб
Сильных
Крепких
Вечных

В берлинском музее
Увидела
Знакомые
Родные
Скифские
Лица

Мои родные
Харьковские девочки
Вы выжили

Вы не знаете
О гибели
Ваших бедных
Сестёр

Вы успели
Уехать


Алёна Максакова

Дворкин пыталась найти язык для описания сексуального насилия. Это была непростая задача и с эмоциональной, и со стилистической точки зрения. Насилие случается, когда один человек воспринимает другого как расходный материал, как объект, мусор, но часть этого насилия, как и часть неизменного ужаса перед насильственным актом, заключается в том, что человек как личность при этом не исчезает, но вынужден одновременно быть человеком и объектом – «просто изрезанным куском мяса на полу».

Еще в 1940 году Симона Вейль предложила в своем эссе «Илиада, или Поэма о силе» часто цитируемое определение насилия: оно «превращает того, на кого оно направлено, в вещь». Следом идет куда более странный и весьма точный пассаж:

[ Из власти превратить человека в вещь, убив его, проистекает другая власть, тоже способная на чудесные превращения в своем роде: это власть обращать в камень еще живого человека. Он жив, у него есть душа; и, однако, он – вещь. Очень странное существо – одушевленная вещь; странно для души это состояние. Кто сможет высказать, сколько душе приходится поминутно скручиваться и сгибаться, чтобы к нему приспособиться? Она ведь не создана обитать в вещи; когда ее к тому принуждают, в ней не остается ничего, что не страдало бы от насилия. ]

В конечном счете тело становится собственной тюрьмой, из которой невозможно вырваться, его нужды оборачиваются против него самого, и чувство это невозможно ни терпеть, ни игнорировать. Вот в этом настоящий ужас насилия, что настоящий «ты» всё еще внутри тебя.

Дворкин знала по собственному опыту, что в таком состоянии трудно говорить. В «Тите Андронике» жертва изнасилования Лавиния, с отрезанным языком и отрубленными руками, пишет имена своих насильников на земле, держа палку во рту. В этом можно увидеть метафору преодоления, как писала Жаклин Роуз, «препятствий на пути между речью и сексуальным насилием, да и сексуальностью в целом»; среди этих препятствий насмешки и неверие – одни из самых страшных. Много лет спустя, рассказывая очередной аудитории студентов про концепцию сексуального насилия, Дворкин говорила, как ей хотелось бы кричать на сцене, а не говорить – чтобы был услышан коллективный крик всех тех женщин, которые молчали и не находили слова или умерли раньше, чем смогли поведать свою историю.

Как выразить системность насилия против женщин, если вокруг него нет никакого тайного заговора, если оно настолько принято и повсеместно, что уже слилось с самой тканью реальности? Тактикой Дворкин было утрировать. Рубить с плеча. Искать язык, «более ужасающий, чем само изнасилование, более отвратительный, чем пытки, более жесткий и возмутительный, чем побои, более отчаянный, чем проституция, более неприемлемый, чем инцест, более опасный и агрессивный, чем порнография». Из-за этого напористого, характерного, жуткого голоса «Ненависть к женщине» и дюжина последующих книг кажутся такими тяжелыми для восприятия и даже вызывают отторжение, но именно поэтому их невозможно игнорировать или забыть.

Статьи и книги о мизогинии вполне предсказуемо не приносили ей много денег, поэтому ее основным источником дохода стали циклы лекций. В 1975 году, через год после публикации «Ненависти к женщине», она начала выступать с речью под названием «Жестокость изнасилования и парень по соседству». В эпоху, когда, как подчеркивает замечательный биограф и редактор Дворкин Джоанна Фейтман, сексуальное насилие в браке все еще считалось законным в пятидесяти штатах, этот шаг стал одной из первых попыток пролить свет на повседневную и вездесущую природу изнасилований.

Произносить эту речь было трудно, и чем больше Дворкин рассказывала, тем больше она узнавала. На нее стали сыпаться тысячи историй женщин про случаи, «когда они спали, когда были с детьми, когда шли на прогулку, или в магазин, или в школу, или домой из школы, в офисных кабинетах, на заводах, в кладовках… Я просто не могла этого вынести. Я перестала выступать с этой речью. Я думала, я умру от нее. Я узнала то, что мне нужно было знать, и больше, чем мне было под силу».


Оливия Лэнг
Тело каждого. Книга о свободе

ДАР


Стихотворение может
управлять человеком.
Вот почему
люди не очень-то любят стихи:
они видят в стихах
акт насилия.
Чем мощнее воздействуют слова,
тем сильнее поэт.
Чем сильнее поэт — тем больше власти
у его слова.
Например,
я не припомню ничего круче
маминых одностиший,
созданных в рамках классической традиции:
«Тебя ждет серьезный разговор».
«Ешь, я сказала».
«Дома, в десять, как штык».
У моей мамы,
оказывается,
был поэтический дар.
Удивительно,
почему ей никто,
никто не открыл этого
раньше.
Может быть, тогда
вся эта жизнь
сложилась бы по-другому.
Мама бы сказала —
и жизнь бы сложилась.
Поэты могут.
Они такие.


Ольга Аникина

Формально в эпоху застоя женщины оказались в более сильной позиции, чем мужчины, однако выгодным их положение назвать было сложно — они ежедневно сталкивались с колоссальной физической и психологической нагрузкой: им нужно было следовать «контракту работающей матери», то есть работать, заниматься детьми, обустраивать быт, а в условиях дефицита еще и налаживать связи для получения необходимых для жизни семьи ресурсов.

В повести Натальи Баранской «Неделя как неделя», опубликованной в «Новом мире» в 1969 году, описывается типичная жизнь работающей матери. Ее героиня, 28-летняя Ольга Воронкова, сотрудница химического института и мать двоих детей, вынуждена жить в постоянной спешке: ей нужно встать раньше всех, приготовить завтрак, собрать и накормить детей, приехать на работу, чтобы весь день заниматься разработкой нового вида стеклопластика, купить продукты, вернуться домой, приготовить ужин, уложить детей спать, помыть посуду, постирать вещи, подмести полы и спустя шесть часов сна повторить весь цикл снова.

Ольга не успевает толком ни позавтракать, ни причесаться, она постоянно не высыпается, все забывает, всюду опаздывает, нервничает из-за здоровья детей, из-за отношений с мужем, из-за того, что ее могут уволить, из-за того, что плохо ведет хозяйство и мало экономит. Муж предлагает ей полностью посвятить себя заботе о семье, но работа для Ольги тоже важна

(«Дима, неужели ты думаешь, что я не хотела бы сделать так, как лучше детям? Очень хотела бы! Но то, что предлагаешь ты, это просто... меня уничтожить. А моя учеба пять лет? Мой диплом? Мой стаж? Моя тема? Как тебе легко все это выбросить — швырк, и готово! И какая я буду, сидя дома? Злая как черт: буду на вас ворчать все время. Да и вообще, о чем мы говорим? На твою зарплату мы не проживем, ничего другого, реального, тебе пока не предлагают...»).

На протяжении недели Ольга пытается урвать время, чтобы заполнить «Анкету для женщин», выданную ей на работе, — благодаря таким анкетам советские демографы рассчитывают понять, как улучшить демографическое положение в стране. Ольга тем временем отчаянно боится забеременеть, на третьего ребенка у нее не хватит ни сил, ни времени, ни денег.

У героини-мамы из комедийного фильма Ильи Фрэза «Карантин» (1983) похожая проблема: девушка, чей день проходит на работе, а ночь — за написанием диссертации, незапланированно беременеет и подумывает сделать аборт, поскольку второй ребенок, скорее всего, поставит крест на ее карьере. Ситуация обостряется, когда детский сад, куда ходит ее дочь Маша, закрывают на карантин, и теперь, помимо работы и диссертации, героине нужно взять на себя еще и заботу о ребенке.

В отличие от Ольги из повести Баранской, у которой из помощников есть только муж, героиня фильма «Карантин» окружена родственниками: муж, зять, теща, их родители. Однако никто из них не готов поддержать молодую мать. Напротив, члены семьи уверены, что забота о ребенке — ее первостепенная задача, и не стоит перекладывать свои обязанности на других. Инфантильный муж, который старается встать раньше жены и незамеченным уйти на работу, чтобы не таскаться с дочерью, пытается убедить героиню, что ребенок — именно ее зона ответственности:

«— Скажи, зачем ты родила ребенка?
— Я думала, что я замужем.
— Любовь моя, что такое, по-твоему, быть замужем?
— Это значит не быть матерью-одиночкой: тебе половина и мне половина
— Значит, как мы будем Машу пилить, вдоль или поперек?»

Дедушка мужа, профессор, недовольно бросает героине: «Я бы запретил женщинам диссертации, наука и так выдержит». У тещи более рациональный подход: «Наше время стоит дороже твоего, ты у нас такая молоденькая, такая малооплачиваемая, вот и сидела бы с ребенком». При этом, узнав, что героиня беременна, вся семья бросается уговаривать ее не делать аборт. В итоге та сдается и соглашается сохранить беременность: несмотря на счастливый финал, мы понимаем, что героиня не сможет совместить работу и семью, и сложная проблема, попутно поднятая в комедийном фильме, остается нерешенной.

Зачастую именно необходимость заботиться о ребенке и быте превращает молодую перспективную специалистку в низкооплачиваемую малоквалифицированную сотрудницу, создавая тем самым основу для гендерного разрыва в оплате труда. Светлана Айвазова в книге «Русские женщины в лабиринте равноправия» рисует типичный путь девушки в позднесоветском обществе: в школе и в институте она, как правило, усваивает принцип равенства мужчин и женщин и впервые сталкивается с дискриминацией уже после рождения ребенка. Она уходит в декретный отпуск, и ее карьера вынужденно прерывается, заодно женщина берет на себя всю нагрузку по дому.
Мужчина тем временем, чтобы компенсировать недостаток ее заработной платы, работает еще усиленнее, благодаря чему становится более высокооплачиваемым специалистом. Когда женщина выходит из декрета, за ней сохраняется вся работа по дому, поскольку ее время «дешевле», чем время продвинувшегося по карьерной лестнице мужа. Айвазова резюмирует: «Разрыв между ним и нею углубляется и закрепляется: ему — карьера, ей — домашние заботы, воспитание детей и профессиональный труд “между делом”»


Полина Рыжова
«Все сама, все сама»: феминизм и гендерный уклад эпохи застоя

я росла в районе Шоколадки
шоколадной фабрики Россия
прилетал во двор к нам ветер сладкий
вкус какао плавал в небе синем
звёзды серебрились из фольги
а в траве сияли васильки

и сейчас когда я еду к маме
я в машине окна опускаю
и встречая воздух шоколадный
те воспоминания вдыхаю
о какао дивные бобы
боги детства памяти рабы


Любовь Глотова

Эффективный идеал, рожденный в славной патриархальной старине: покорная жена, безропотная мать, ангел домашнего очага — не существует уже, но традиционный уклад, косность сознания делают женщину кариатидой собственного дома, а вернее коммунальной квартиры.

Женщина не в состоянии отвергнуть нечеловеческого насилия над собой, ибо, если она высвободит руки, то дом рухнет. Однако миф о ее «слабости» невероятно живуч. В результате, женщина, выйдя за рамки своего дома, сама должна и заплатить за это. Так как на ней лежит обязанность воспроизведения непосредственной жизни и ответственность за нее, участие в общественном труде и труд домашний, который до сих пор безмятежно именуют «женским», понятно, что подобная перегруженность вызывает у женщины фрустрации и, таким образом, второсортность ее — понятие, культивируемое в патриархальном обществе — лишь закрепляется за ней.

Формально давно провозглашено равноправие, но на деле права женщины называют ее притязаниями. Страх конкуренции (особенно это касается высоких постов, которыми женщину явно обделяют), боязнь потерять престиж руководит мужчинами, односторонне восхваляющими роль матери и жены. Эти фарисеи как будто не замечают, что женщина тянет воз, на котором восседает мужчина, понукающий ее. В лихорадке неостановимого конвейера быта происходит подспудное подавление личности женщины. Рабская психология ее не исчезает, а приобретает искаженное выражение, более скрытую уродливую форму. Унизительные условия в родильных домах, абортариях, коммунальных квартирах и т.д. препятствуют развитию ее человеческого достоинства.

Мерки остаются мужскими, женщина оценивается обществом и вынуждена оценивать себя по той степени, в какой она походит на мужчину. Ложная сущность такого подхода к женщине требует от нее все новых и новых жертв, хотя жертвы ожидались от общества, ибо так называемый «женский» вопрос — это существеннейшая часть общей борьбы за обновление мира. Нельзя отрицать, что культурный уровень женщины повысился, но она осталась в прежних допотопных условиях существования.

Не поверхностная, а истинная эмансипация является важнейшим социальным требованием времени. Необходимо определить особенности положения женщины в семье и на производстве. Чтобы она не совмещала домашний труд с трудом общественным ценой неописуемых жертв, а почувствовала бы себя, наконец, полноправным человеком.

Патриархат давно выродился в фаллократию. Понятно, почему образованные женщины ищут индивидуальный выход и находят его в отказе от деторождения. Сознательное материнство не может произрастать на бесплодной почве. Протест женщины против произвола мужчины выражается не только в отказе от деторождения, но все чаще — в парадоксальном отказе от самой себя.


Самиздатовский альманах "Женщины и Россия"
1979 год

Война сделала что-то с памятью
расколола прошлое надвое.
Обесценила довоенные переживания
все, что было важным или интересным
даже забавным
стало каким-то неактуальным,
пока насилуют, пытают и убивают.
Скорее - второстепенным, как будто
тебе ведро на голову надели.


Анна Гальберштадт

Мария Мельникова

ДРУЖНО ВМЕСТЕ

А теперь, мальчики и девочки,
Давайте все вместе дружно
Позовем сюда Злую Ведьму!
Толмачева, закрой рот.
Сейчас Толмачева закроет рот,
И все остальные дружно вместе
Позовут сюда Злую Ведьму,
Колпаков, опять?
Хорошо, для умственно отсталых я повторю
Еще раз:
Мы не будем звать Снегурочку,
Потому что Снегурочка – это
Выдумка для самых маленьких,
А мы с вами репетируем сейчас
Последний наш спектакль,
То есть последний ваш спектакль
В детском саду,
Выпускную нашу вашу работу,
И вы уже фактически
Вступаете во взрослую жизнь,
Поэтому мы зовем Злую Ведьму.
Так.
Толмачева, ты сейчас пойдешь в коридор.
Так,
Встали все по местам,
Еще раз сейчас мы все дружно вместе
Аникина, прекрати это.
Глаза закрывать прекрати.
Тебе не стыдно вообще, нет?
Смотрите – не стыдно.
Аникина, послушай меня:
Это репетиция сейчас,
Просто репетиция,
А на спектакле тебе уже
Никакое закрывание глаз не поможет.
Встали, руки подняли,
Толмачева!!!!
Знаете что,
Вы полоумки,
Группа полоумков.
Да, Федоренко, и ты тоже,
Не льсти себе,
Группа полоумков,
Мы с вами опозоримся,
Это кошмар,
Это ужас,
Да, я вам говорила это много раз,
Но я вынуждена повторить,
Хорошую мысль не грех повторить:
Вы дебилы.
Вы вообще не понимаете,
Ничего лучше Злой Ведьмы в ваших жизнях не будет?
Это будет ваше самое лучшее,
Самое светлое воспоминание
Вы по сути ради этого
И живете,
Кривые, тупые, неуправляемые,
Для чего вы еще нужны, подумайте
У кого есть чем.
Аникина, это сейчас что такое?
Вышла в коридор, вытерла слезы...
Стоп.
Нет, никто в коридор уже не пойдет,
Никто никуда не пойдет,
Толмачева, ты тоже не пойдешь,
Радуйся.
Поколение дегенератов,
Сами себя наказываете.
Знаете, как мы радовались
Злой Ведьме? Как у нас все
Вот тут трепетало?
А у вас этого не будет,
Ничего у вас не будет.
Так, Ибрагимов вылезает оттуда,
Аникина перестает плакать,
Колпаков собирает мозги в кучку,
Толмачевой я бы вообще
Советовала умереть прямо здесь,
И мы все вместе дружно

(Авторский блог)
#выбор_Зои_Фальковой

В большинстве случаев творческий труд не может не только прокормить человека, он не может служить даже источником минимального приработка. Человек, занимающийся творчеством, за свой труд не получает ничего. А если этот человек — женщина? Если творчество становится ее пятым трудом?

Практически быть матерью и быть творцом — вещи несовместимые в наших условиях (если не считать редкой удачи — бабушки, берущей на себя все заботы о внуках). Родив ребенка, женщина должна поставить крест на себе; и я знаю женщин, которые говорят чуть ли не с гордостью:
— Теперь я — не я, теперь я — он, мой ребенок.

Kак копейка на копейку, обменивается жизнь женщины на жизнь ребенка. Семья строится на костях женщины, на кровавых ее слезах. Семья ломает в женщине творца. Нигде не сыщешь семьи, где мужчина, даже самый заурядный, сделал бы для жены то, что женщина, даже самая талантливая, делает для мужа: уничтожил бы свои творческие потенции для того, чтобы она могла развивать свои способности. Женщина говорит: «Мое честолюбие — в тебе», — и убивает в себе Моцарта. Или она этого не говорит — тогда Моцарта в ней убивает ее муж. А следующему еще легче — он говорит своей жене: «Моцартов среди женщин еще не было — и быть не может, не так вы созданы Господом Богом».

Мужчина считает, что только он способен создавать культурные ценности. Но созданная им культура для нас недостаточна, мы видим, что в ней ощутимо чего-то не хватает, и не хватает именно Любви, — той самой, чьем именем он лицемерно прикрывается, продавая ее на каждом углу.

Слово рвется из твоей души, оно разрывает тебя, смертный грех — убить его в себе, не дать ему жизнь. Для того, чтобы стать творцом, женщина должна проявить усилия, мужчинам неизвестные, усилия героические. Но она пойдет на это, чтобы создать новую культуру, которая изменит жизнь.


Наталья Малаховская
Материнская семья
1979

прежде, чем она впервые услышала
звон церковных колоколов,
она знала звук лишь одного колокола -
в него звонил водитель машины-мусоровоза.
колокол оповещал жильцов дома,
что пора выносить объедки и очищаться.
она выволакивала из кухни
зеленое эмалированное ведро,
доверху наполненное помоями
и картофельной кожурой,
срезанной по кругу.
машина напоминала рыцарские доспехи.
из распахнутого забрала
вываливалось непотребное.
нужно было встать на цыпочки,
вскинуть ведро вверх
и попасть в специальный вонючий ковш,
из которого стекала зловонная жижа.
иногда ведро оказывалось слишком тяжелым,
и часть помоев выливалась на руки и на одежду.
люди, желавшие незаметно опорожнить
свидетельства своего нищего быта,
расходились с пустыми ведрами,
крича друг другу:
- стой! не переходи дорогу
с пустым ведром!
и некоторые останавливались и стояли
с пустыми ведрами посереди двора
под звук колокола,
доносившегося с соседней улицы.


Людмила Херсонская

Патриархат так или иначе загоняет женщину в клетку. Что бы она ни делала на благо общества, не выходя за грани своего пола — это ее долг и обязанность. Считается даже, что она только этого и жаждет. Что бы ни делал мужчина — это одолжение с его стороны, великодушие, подвиг.

Женщина по природе своей жертвенна — это привычно, это никогда не является ее заслугой. Kакую бы боль, какое бы страдание не сносила она, мужественной (слово-то каково!) сочтут не ее, а мужчину, хотя последний и пальцем не пошевелил. Уже родившись мужчиной по воле случая, он сразу оказывается в привилегированном положении. Он может позволить себе любую физическую и нравственную роскошь. Будь то атлетизм или инфантилизм — не важно.

Женщину же не согнут, так сломают. Ведь беременность — это желанное сладкое бремя! Мужчина уверил в этом не только себя, но и тебя. И разубедить его не может ничто. Даже допущение аборта, которое выявило, что женщина часто идет на эту тяжелую операцию (совершаемую, кстати, из экономии без наркоза) только бы остаться свободной от радостей, которые ей предлагает мужчина. Он же лицемерно продолжает воспевать материнство. Он одаряет тебя этим уродством, этой болезнью и ты, счастливая, принимаешь его дар, чтобы обрести в этом враждебном тебе обществе хоть какую-то ценность. Но обретая ее, ты немало теряешь. Здесь все тонко продумано. Ты мать, гордись этим! — говорят тебе, но имя твое прозвучит в подворотнях, его упомянут в грязнейшей брани. И это не все: посмотри на себя! — ты уже не тот свежий цветочек, который, возможно, пожелает сорвать твой господин. Ты увяла, и тебя же в этом попрекнут.

Ты быстро падаешь в цене, Ты всегда в проигрыше. Заведомо. Даже когда ты, исстрадавшись скажешь себе: «пусть будет сын!», дабы тот не познал твоих мук — твоя самоотверженность не будет замечена. Патриархат ее ни во что не ставит, ибо ты и обязана рожать сыновей! Потом сын пренебрежет тобою, его научат этому так быстро, что он не успеет и задуматься: ведь именно ты дала ему самое жизнь, именно ты сказала «пусть будет сын!» и освободила свое дитя от страшного бремени быть женщиной.

Если же ты заявишь себя, ответ будет скорым: дать жизнь мужчине порешила природа: «не мать создатель своего ребенка» . Эти гениальные стихи были написаны ещё на заре патриархата. Так патриархат порешил с тобой, сразу и надолго. И вот в течение веков ты отдаёшь свою кровь, свое здоровье, свою «никчемную» жизнь сыновьям — интуитивно ты рассчитываешь хотя бы через сына приобщиться к благам патриархального мира. Ты, возможно, даже начнешь пренебрегать своим полом, пороча других женщин и возвышая мужчину, которого полюбила или которого родила, но и через это самоотрицание ты не встанешь на одну с ним ступень, а лишь внесешь горестную лепту в копилку патриархата.

Мужчине нет дела до твоих метаний, он отделен от тебя толстой стеклянной стеной, которая надежно защищает его от шума, изредка тобой создаваемого (в свободное от работы время). Он надежно защищен от твоих воплей. Он наблюдатель, а ты жертва. Он позабавится твоими потугами. Позволит, быть может, тебе выиграть какую-то пешку, но в конце концов выиграет он, ибо правила игры для него иные, чем для тебя. И он это, если и не знает доподлинно, то чувствует. Иногда доносится из-за стеклянной стены до него твой голос (когда ты кричишь слишком громко): «измените мир! сделайте мир справедливым!» — но мужчине незачем менять мир.

Такое устройство ему удобно и выгодно. Он лучше устроит новую войну, которая истребит твоих детей. Он лучше создаст новую ракету — ракета возвысит его, утвердит его приоритет — нежели снимет с тебя тяжкие цепи. Kакой ему прок от твоей эмансипации? Твое освобождение лишь создаст ему неудобства. Значительно проще и приятнее тешить себя мыслью, что реформ не требуется.


Татьяна Мамонова
Роды Человеческие
1979

«Давид смотрит в метро на красивую женщину»

Лера много работает над собой
Ходит в зал, на лимфодренаж
На перманент, на массаж
На лазер, на кератин
Ей уже двадцать два
А кожа - как у ребенка
И уже шесть тысяч подписчиков
Без рекламы

Она едет в метро с бойфрендом
И смотрит на тетку напротив
Где-то лет тридцать пять
Рыхловатая, с подбородком
Под футболкой жирнеет пузо
Тупые шорты
И на выходе надо глянуть
Кажется, небритые ляжки
Пырится в свой телефон
Шевелит губами

Лера на ухо шепчет бойфренду:
видишь
Вот целлюлит, а не у меня целлюлит
Вот живот, а у меня далеко еще не живот

———

Ольга К., 48 лет
Свой бизнес в рекламе
В прошлом киноактриса
В этих фильмах из девяностых
Где по требованиям времени
Обязательно было
Показать девчонку с голою грудью
Вот она, охотно игравшая
Этих самых девчонок
И снимавшаяся для плакатов
У десятков тысяч дальнобоев на лобовом
Экс-секс-символ эпохи

Едет в метро по совету своего терапевта
Втиснувшись в дочкины шорты
и узкую майку
Пялясь уже полчаса на свое
ужасное свежее фото
Повторяет шепотом:
- Я работаю над собою
Я работаю над собою
Я учусь себя любить
Учусь себя принимать

Пока по миру катилась вторая волна феминизма, создавалась феминистская литературная критика и теория, происходило размежевание с патриархатным искусством, СССР оставался в стороне.

Пафос равенства 1920-х окончательно испарился, а на его месте выросла странная конструкция, где отголоски патриархального быта сплелись с государственным принуждением и образовали непробиваемый фасад, который лучился фальшивым оптимизмом и по поводу личного, и по поводу политического.

Официальная «большая» литература и кино делали вид, что все идет по плану. Диссидентская литература в свою очередь побаивалась женщин и предлагала два варианта: либо возвращение к дореволюционному «чистейшей прелести чистейшему образцу», объект туманных лирических посвящений (Бродский, Пастернак), либо — травестийное разоблачение «советской женщины» вместе со всем строем и образом жизни. Не будем равнять автора и героя, но субъект, говоривший со страниц неподцензурной литературы, часто одновременно презирал и побаивался женщин.

«Для чего вообще на свете баба?» — спрашивает герой Венедикта Ерофеева, и разворачивает целую философию «хороших баб», включающую зверобой за 2.62 и продавщицу в петушинском магазине. Антисоветская сексуальность культивировалась как мужская, в которой женщина — инструмент удовольствия. В романе «Ожог» (1975) Василия Аксенова советский ученый Аристарх Аполлинариевич занимается незащищенным грубым сексом с лаборанткой (ее согласие не требуется) или, например, в повести Юза Алешковского «Николай Николаевич» (1970) фригидная женщина любезно соглашается на секс без удовольствия.

«Принцип согласия», о котором так много говорят сейчас, никак не вписывался в витальный мужской бунт. Есть о чем поразмышлять: лаборатория и механический секс соединяются в сугубо мужскую прогрессистскую мечту, где женщины как субъекта не бывает. Это поддерживалось героикой противостояния «официозу» и общим принципом «искусства ради искусства», который снимал с автора все возможные упреки и обращал критикующего в комсомольского ханжу.

Татьяна Мамонова в качестве одного из признаков болезненной советской сексистской культуры называла стремительное распространение порнографии и проституции после перестройки, которое не встречало особых общественных преград.


Анна Нижник
Право голоса / право говорить

Показатели 2018 года отражают устойчивые исторические тренды: в течение так называемого американского века – от Испано-американской войны 1898 года до террористического акта 11 сентября 2001 года, Соединенные Штаты достигли и сохраняли мировое военное господство с помощью агрессивных стратегий, опирающихся на новые технические знания. США развернули хорошо финансируемые программы в сферах химического, биологического и ядерного оружия, психологической войны, компьютерной техники, информационной науки и во многих других областях. Соединение научного и военного доминирования неслучайно – это пересекающиеся сферы. Вместе они повлияли на современную жизнь, как на повседневном уровне, так и на уровне глобальной геополитики и торговли.

Многие граждане Соединенных Штатов практически не понимают, как эти оборонные расходы сказываются на повседневной жизни. Давайте проделаем следующий расчет. Каждый день в 17:00 Министерство обороны США выкладывает на странице https://www.defense.gov/News/Contracts/ информацию обо всех заключенных в этот день контрактах на сумму более $7 млн.

Шестнадцать таких контрактов, подписанных и обнародованных в 17:00 накануне того дня, когда я написала эти слова (утром 25 мая 2018 года), предусматривали следующие выплаты: $969 млн объединению научных и медицинских организаций, $558 млн корпорации Lokheed Martin, $416 млн корпорации Boeing, $19 млн компании Motorola и $28 млн компании Ocenco Inc. на продолжение разработки аварийно-спасательного дыхательного аппарата. Общая сумма контрактов от 24 мая 2018 года составила около $2,5 млрд – и это за один день. В нее не вошли контракты на суммы меньше $7 млн. Отсутствие в списке грантов инженерным, медицинским и другим факультетам объясняется, скорее всего, этой дневной границей: многие заказы университетским исследователям не достигают $7 млн.

В 2018 году министерство обороны стало третьим крупнейшим спонсором фундаментальных исследований после Национальных институтов здравоохранения и Национального научного фонда. Для инженерных факультетов и факультетов компьютерных и информационных наук министерство обороны – главный источник финансирования. Естественные науки щедро финансируются в рамках «Программы защиты здоровья». Примерно одна пятая средств, выделяемых министерством обороны на исследования, направляется на внутренние проекты, осуществляемые на площадках и в лабораториях самого министерства. Значительная часть оставшихся средств достается частным предприятиям и университетам.

В 2016 году Министерство обороны США выделило на исследования и разработки в области обороны $70 млрд. Самыми важными для университетов являются проекты, финансируемые по категории 6.1 – «перспективные, с высоким потенциалом исследования, не имеющие очевидного применения». Однако, как следует из моего повествования, знание без очевидного применения часто оказывается связанным с обороной.


Сьюзан Линди
Разум в тумане войны. Наука и технологии на полях сражений

Доля женщин в растущей фабричной рабочей силе выросла примерно с одной пятой в 1885 году до одной трети к 1914 году.

До 1897 года, когда фабричное законодательство предписывало рабочий день в 11,5 часа, работницы часто трудились по 14 и более часов в день, шесть дней в неделю. Жили они в фабричных общежитиях, где теснились по несколько десятков человек в одной большой комнате, или снимали угол, куда можно было кое-как втиснуть кровать. О собственной комнате фабричные работницы могли только мечтать: при их скудном заработке это была непозволительная роскошь.

Условия труда и быта домашней прислуги были еще суровее. В переполненных городских квартирах ей зачастую не могли выделить даже скромного уголка, как таким же служанкам на Западе. Вместо этого приходилось ночевать за ширмой в коридоре или на кухне, или даже подле хозяйской кровати. Заработок служанки был скудным, положение часто ненадежным, работа нескончаемой. Многие практически не видели жизни за пределами хозяйского дома.

Правда ли, что работницы на производстве были изолированы и угнетены, а оплата их труда была столь низка, что не давала им доступа к развлечениям, которыми пользовались их коллеги-мужчины, как утверждала Роуз Гликман? Были ли служанки просто «белыми рабынями», выполняющими самую унизительную и неприятную женскую работу, легкой добычей для сексуальной эксплуатации? Или миграция все же открывала женщинам новый путь к независимости и свободе от патриархального контроля?

Можно привести доказательства в пользу обеих сторон в этом споре. Жизнь трудящихся женщин, особенно в первые годы после отмены крепостного права, была действительно мрачной, о чем, к своему ужасу, узнавали революционерки, пытавшиеся организовать фабричных работниц. Женщины, работавшие бок о бок с Прасковьей Ивановской, все перерывы среди рабочего дня спали, свернувшись калачиком на грязных мотках веревок, там же, где и работали, дыша воздухом, густым от смолы и мыла.

О своих сослуживицах Ивановская писала, что только женщины в отчаянном положении могли мириться с постоянной грубостью, пренебрежительным отношением мужчин, щипками и обысками на выходе с фабрики. Уровень грамотности среди работниц был ниже мужского, и получали они лишь часть жалованья, положенного мужчинам. Зарабатывая едва на пропитание, они, судя по всему, выживали на одном хлебе с огурцами. При этом их пол лишал их многих доступных мужчинам возможностей общаться и обмениваться идеями.

Мужское общение проходило под выпивку, в кабаках, закусочных и пивных, то есть в сугубо мужских заведениях. Оказавшаяся там женщина рисковала бы прослыть проституткой. Домашняя прислуга была еще более изолирована и уязвима, чем фабричные работницы. Возможно, именно поэтому доля служанок была непропорционально высока среди женщин, бросавших своих незаконнорожденных детей в приютах для подкидышей.

Женщины-мигрантки сталкивались и с мужской мизогинией, отчасти похожей на деревенскую, но, пожалуй, еще более жесткой в силу относительной свободы женщин от патриархального контроля и изменившегося статуса мужчин-мигрантов. Живя и работая отдельно от женщин, мужчины уже не могли черпать сознание собственной мужественности в своей роли патриарха в семье. Взамен, всеми силами пытаясь компенсировать свою беспомощность на капиталистическом производстве, они формировали предельно маскулинизированную культуру.

Брань, сальные анекдоты и похвальба сексуальными достижениями были для рабочего способами выпустить пар и показать, что он «свой парень». Когда работы было мало, типографские рабочие собирались у окна и оценивали ноги проходящих мимо женщин. В рассказах о сексуальных похождениях обо всем говорилось открыто, бесстыдно, в мельчайших подробностях[99]. Исключение женщин составляло важный компонент этой рабочей культуры, что делало совместный труд в цеху неприятным и даже опасным для женщин. Рабочие-мужчины иногда преследовали своих коллег-женщин сексуальными домогательствами или обращались с ними как с проститутками. Работницы жаловались, что слышат одни оскорбления и непристойные предложения.

Мужчины, пришедшие к политической и социальной «сознательности», избегали такого поведения и старались строить братское сообщество. Однако у некоторых из них женоненавистничество обрело новую грань: работница считалась «отсталой», существом низшего порядка, элементом крестьянской среды и препятствием для мужского развития. Мужчины, избравшие путь революции, зачастую рассматривали отрицательное отношение к семье, браку и даже в целом к женщине как необходимость


Барбара Энгель
Женщины в России, 1700–2000