Более всего «Зеркало» Тарковского напоминает собой партиту, и не просто же так, помимо Артемьева, в «Зеркале» звучит барочная музыка, Бах, Пëрселл и Перголези; симметрия и повторяемость, свойственные зеркалу, свойственны и танцу.
Чего, однако, по определению не хватает отражению, так это контроля (который возможно обрести в танце). «Я могу говорить» — то же самое, что нежелание Марии знакомиться с врачом — то же самое, что ворчание Алексея о матери, решившей, что знает, как ему жить — то же самое, что отказ Игната жить с отцом — то же самое, и так далее, и так далее, хотя на каждое это своеволие есть компенсирующая, если не насильственная ригидность обстановки и обстоятельства. Неслучайным кажется и упоминание «Бесов», полных всяческих индивидуалистов (в частности, вспоминается Кириллов).
Одновременно наследовать и оторваться — задача сродни вопросу о свободе воли. И после этой заметки глубоко личное «Зеркало» начинает озвучивать некоторые глобальные свойства взаимоотношений Бога и человека. Искусство фуги, да и только.
Чего, однако, по определению не хватает отражению, так это контроля (который возможно обрести в танце). «Я могу говорить» — то же самое, что нежелание Марии знакомиться с врачом — то же самое, что ворчание Алексея о матери, решившей, что знает, как ему жить — то же самое, что отказ Игната жить с отцом — то же самое, и так далее, и так далее, хотя на каждое это своеволие есть компенсирующая, если не насильственная ригидность обстановки и обстоятельства. Неслучайным кажется и упоминание «Бесов», полных всяческих индивидуалистов (в частности, вспоминается Кириллов).
Одновременно наследовать и оторваться — задача сродни вопросу о свободе воли. И после этой заметки глубоко личное «Зеркало» начинает озвучивать некоторые глобальные свойства взаимоотношений Бога и человека. Искусство фуги, да и только.
Forwarded from Московская филармония
#композиторынаканикулах
Как известно, Александр Бородин был не только композитором, но и профессором Медико-хирургической академии. Он с нетерпением ждал лета, свободного от научной и административной работы, чтобы провести его с женой Екатериной Сергеевной в деревне и уделить музыке больше времени. «Хорошо бы уехать туда как можно раньше — с первыми теплыми лучами солнца, с первыми птицами, с первой травкой, пробивающейся сквозь землю!», — писал он.
Своего имения у Бородиных не было, и на лето они арендовали скромные дачи. Друг семьи, Николай Андреевич Римский-Корсаков, не мог понять «странного» жизненного уклада этой пары — в воспоминаниях он сетует на диковатый распорядок дня Бородиных, которые в Петербурге «обедали иногда в 11 часов вечера (!!!)», на множество привечаемых Екатериной Сергеевной кошек, которые жили в доме, из-за чего там «царствовала великая неурядица», на немыслимое количество просителей, воспитанниц и родственников, чьими делами Александр Порфирьевич без конца занимался, что дополнительно отвлекало его от музыки. Лето, к досаде Римского-Корсакова, как будто тоже было для Бородина-композитора непродуктивным:
«Жили они на даче странно. (...) Большей частью дача состояла из просторной крестьянской избы. Вещей с собой они брали мало. Плиты не было, готовили в русской печке. По-видимому, житье их бывало пренеудобное, в тесноте, со всевозможными лишениями. Вечно хворавшая Екатерина Сергеевна почему-то ходила на даче все лето босиком. Но главным неудобством такого житья-бытья было отсутствие фортепиано».
По-видимому сам Бородин, однако, получал от дачной жизни большое удовольствие. Три лучших лета он с женой провел в Давыдове Владимирской области, в доме своего ученика и друга Александра Дианина. Там было фортепиано, к которому Бородин оставил следующую инструкцию для брата Дианина, Фёдора:
«Хоть вы и самый аккуратный из Павлычей, но напомню вам, чтобы вы не оставляли инструмента открытым, когда не играете. Дальнейшие инструкции, пожалуй, будут излишними: например, чтобы не ударять по клавишам молотком, обухом топора и прочим, не лить внутрь инструмента никаких зловонных, едких и вообще всяких жидкостей, даже чаю, пива и тому подобное. (...) Не спать вдвоем на крышке инструмента, чтобы не продавить ее; вообще не ложиться на нее вдвоем.»
Что бы ни говорил Римский-Корсаков, в Давыдове Бородину прекрасно работалось, а еще лучше гулялось: «По правде сказать, смерть жаль расставаться с моим роскошным, огромнейшим кабинетом, с громадным зеленым ковром, уставленным великолепными деревьями, с высоким голубым сводом вместо потолка. Короче, с нашими задворками. Смерть жаль приволья, свободы, крестьянской рубахи, портков и мужицких сапогов, в которых я безбоязненно шагаю десятки верст по лесам, дебрям, болотам, не рискуя наткнуться ни на профессора, ни на студента, ни на начальника, ни на швейцара».
На фото: дом-музей Александра Бородина (Владимирская область, село Давыдово)
Как известно, Александр Бородин был не только композитором, но и профессором Медико-хирургической академии. Он с нетерпением ждал лета, свободного от научной и административной работы, чтобы провести его с женой Екатериной Сергеевной в деревне и уделить музыке больше времени. «Хорошо бы уехать туда как можно раньше — с первыми теплыми лучами солнца, с первыми птицами, с первой травкой, пробивающейся сквозь землю!», — писал он.
Своего имения у Бородиных не было, и на лето они арендовали скромные дачи. Друг семьи, Николай Андреевич Римский-Корсаков, не мог понять «странного» жизненного уклада этой пары — в воспоминаниях он сетует на диковатый распорядок дня Бородиных, которые в Петербурге «обедали иногда в 11 часов вечера (!!!)», на множество привечаемых Екатериной Сергеевной кошек, которые жили в доме, из-за чего там «царствовала великая неурядица», на немыслимое количество просителей, воспитанниц и родственников, чьими делами Александр Порфирьевич без конца занимался, что дополнительно отвлекало его от музыки. Лето, к досаде Римского-Корсакова, как будто тоже было для Бородина-композитора непродуктивным:
«Жили они на даче странно. (...) Большей частью дача состояла из просторной крестьянской избы. Вещей с собой они брали мало. Плиты не было, готовили в русской печке. По-видимому, житье их бывало пренеудобное, в тесноте, со всевозможными лишениями. Вечно хворавшая Екатерина Сергеевна почему-то ходила на даче все лето босиком. Но главным неудобством такого житья-бытья было отсутствие фортепиано».
По-видимому сам Бородин, однако, получал от дачной жизни большое удовольствие. Три лучших лета он с женой провел в Давыдове Владимирской области, в доме своего ученика и друга Александра Дианина. Там было фортепиано, к которому Бородин оставил следующую инструкцию для брата Дианина, Фёдора:
«Хоть вы и самый аккуратный из Павлычей, но напомню вам, чтобы вы не оставляли инструмента открытым, когда не играете. Дальнейшие инструкции, пожалуй, будут излишними: например, чтобы не ударять по клавишам молотком, обухом топора и прочим, не лить внутрь инструмента никаких зловонных, едких и вообще всяких жидкостей, даже чаю, пива и тому подобное. (...) Не спать вдвоем на крышке инструмента, чтобы не продавить ее; вообще не ложиться на нее вдвоем.»
Что бы ни говорил Римский-Корсаков, в Давыдове Бородину прекрасно работалось, а еще лучше гулялось: «По правде сказать, смерть жаль расставаться с моим роскошным, огромнейшим кабинетом, с громадным зеленым ковром, уставленным великолепными деревьями, с высоким голубым сводом вместо потолка. Короче, с нашими задворками. Смерть жаль приволья, свободы, крестьянской рубахи, портков и мужицких сапогов, в которых я безбоязненно шагаю десятки верст по лесам, дебрям, болотам, не рискуя наткнуться ни на профессора, ни на студента, ни на начальника, ни на швейцара».
На фото: дом-музей Александра Бородина (Владимирская область, село Давыдово)
Forwarded from Непрерывное математическое образование
Cartier2001.pdf
295.8 KB
Pierre Cartier. A mad day's work: from Grothendieck to Connes and Kontsevich. The evolution of concepts of space and symmetry
1. Introduction
2. A brief biography of Grothendieck
3. On the nature of space and its points
4. Toward the concept of spectrum
5. Points and representations
6. Toward non-commutative geometry
7. Internal symmetries
8. “I have a dream”
9. Postscript (December 2000)
1. Introduction
2. A brief biography of Grothendieck
3. On the nature of space and its points
4. Toward the concept of spectrum
5. Points and representations
6. Toward non-commutative geometry
7. Internal symmetries
8. “I have a dream”
9. Postscript (December 2000)
«Нарцисса и Златоуста» (1930) Германа Гессе с тем же успехом можно было бы назвать «Златоустом и Нарциссом», ибо всë то, что мы в генерализованном контексте ожидаем от слова «Нарцисс», скорее свойственно Златоусту, и обратно, да и Златоусту досталось намного больше «экранного времени»; Нарцисс — это контраст, он нужен, чтобы расставить акценты в истории и облике Златоуста.
О, эта история Златоуста... У Гессе есть характерная манера назидания, которой странным образом не противишься; это свойство не только этого романа. В каждый момент времени он явно говорит, что хорошо, а что плохо, как бы стоило поступить. Он выписывает героев как абсолюты и архетипы, отчего они становятся несколько театральными, театральными в хорошем смысле; на протяжении романа не покидало чувство, что по таким сюжетам пишут оперы и балеты. Эта игрушечность не отторгает, а наоборот даже манит; от избытка такого отношения к изложению, характерному для школьной литературы, нас тянет на сложных, многогранных персонажей, не хороших и не плохих; но в избытке такой сложности чрезвычайно приятно читать роман, где для каждого героя, если так можно выразиться, подобрана сверхзадача. Гессе, думаю, воспитательный гений: от его романов нет ощущения поучения, но есть ощущение этического просветления. Хорошее такое, простое и ясное.
О, эта история Златоуста... У Гессе есть характерная манера назидания, которой странным образом не противишься; это свойство не только этого романа. В каждый момент времени он явно говорит, что хорошо, а что плохо, как бы стоило поступить. Он выписывает героев как абсолюты и архетипы, отчего они становятся несколько театральными, театральными в хорошем смысле; на протяжении романа не покидало чувство, что по таким сюжетам пишут оперы и балеты. Эта игрушечность не отторгает, а наоборот даже манит; от избытка такого отношения к изложению, характерному для школьной литературы, нас тянет на сложных, многогранных персонажей, не хороших и не плохих; но в избытке такой сложности чрезвычайно приятно читать роман, где для каждого героя, если так можно выразиться, подобрана сверхзадача. Гессе, думаю, воспитательный гений: от его романов нет ощущения поучения, но есть ощущение этического просветления. Хорошее такое, простое и ясное.
https://www.youtube.com/watch?v=FDVUEgkZWRQ
https://www.youtube.com/watch?v=_QMnxHjBgtQ
https://www.youtube.com/watch?v=SWimSkfbk0o
https://www.youtube.com/watch?v=_QMnxHjBgtQ
https://www.youtube.com/watch?v=SWimSkfbk0o
YouTube
Gidon Kremer – Glass: New Seasons Movement II - Rimas Sakalauskas
Gidon Kremer returns to the Yellow label after more than a decade with the brand new reference recording of Philip Glass’ Second Violin Concerto – "The American Seasons". Music as seasons: they are both part of our culture, our language for describing the…
Смысл комнаты в том,
чтоб из неë выносили мусор.
Понимаешь хотя не ртом,
что зовëтся хорошим вкусом,
но скажи — не чего здесь нет,
а чего здесь всегда избыток.
Рыцарь, скуп, охраняет свет,
всем погасший (ему особо);
умирание как основа
для того, что не пережито
(пока). Собирай искусство
и выбрасывай сувениры.
Не впускай дурака в свой дом.
Смысл комнаты в том,
чтоб в неë приносили чувство.
Чтобы в ней приносили чувство
в жертву сну, ибо чувство — сон.
24.10.2024
чтоб из неë выносили мусор.
Понимаешь хотя не ртом,
что зовëтся хорошим вкусом,
но скажи — не чего здесь нет,
а чего здесь всегда избыток.
Рыцарь, скуп, охраняет свет,
всем погасший (ему особо);
умирание как основа
для того, что не пережито
(пока). Собирай искусство
и выбрасывай сувениры.
Не впускай дурака в свой дом.
Смысл комнаты в том,
чтоб в неë приносили чувство.
Чтобы в ней приносили чувство
в жертву сну, ибо чувство — сон.
24.10.2024
Forwarded from Полка
Еще одна потеря вчерашнего тяжёлого дня для русской поэзии: на 89-м году жизни скончался Владимир Микушевич — поэт, религиозный философ и блистательный переводчик. Он оставил нам переводы из Шекспира и Гёльдерлина, Бодлера и Рильке — а последней его работой стал новый перевод «Фауста», выхода которого в свет он, увы, не дождался. Светлая память!
МОРЕ БЕЛОЕ ЦВЕТОВ
Дом ветшает, глохнет сад;
Принимая год за сутки,
И живу я наугад,
Несмотря на предрассудки.
Средь коллег или калек
Образованные слизни,
Называть привыкли век
Продолжительностью жизни.
Пусть у них я не в чести,
Привечаемый публично;
Сад готовится цвести,
Остальное безразлично.
Я пожертвовать готов
И восходом, и закатом
Морю белому цветов
С чуть заметным ароматом.
Так чего ещё я жду?
Пахнет солнцем и луною
В пробудившемся саду
Без меня или со мною.
ПЁТР
В Гефсиманском саду постарели маслины от слёз.
В эту длинную ночь разучились деревья молиться
Посторонних обнюхать костёр норовил, словно пёс,
Он осматривал двор, он заглядывал пристально в лица.
Домочадцы и чернь городская толпились кругом,
Горький дым по привычке глотали, не чувствуя вкуса.
Грелся Пётр у костра, не решаясь подумать о том,
Что за дверью тяжёлой допрашивают Иисуса.
В Галилейское море корабль уходил поутру.
Сорок дней перед этим учитель постился в пустыне.
«Много рыбы в сетях, — на закате сказал он Петру, —
Будешь вместе со мною ловить человеков отныне».
Много рыбы в сетях. Так зачем же три года подряд
Раздаваться в ушах продолжает заветное слово?
Почему-то ночами усталые плечи болят,
Словно давит на них непомерная тяжесть улова.
Облизнулся костёр, наглотавшись ночной темноты.
Брызнул голос в лицо ненавистными бликами света:
«А скажи-ка, приятель, на этой неделе не ты
Приходил в синагогу с прельстителем из Назарета?»
Разрастается смерть за воротами тенью креста.
Приближается срок. Миллионы гвоздей наготове.
«Я не знаю его», — наконец, произносят уста.
И слова на устах запекаются каплями крови.
«Я не знаю его», — про себя повторяют и вслух,
Испугавшись непрошенной, неотвратимой свободы.
И в холодной вселенной кричит ежегодно петух,
И кровавые слёзы текут, как весенние воды.
1965
КОГДА Я БЫЛ ОДИН...
Когда я был один, я не был одинок,
Как Гёльдерлин сказал: меня взрастили боги.
Моим наставником был пушкинский пророк,
Мне Гоголь по ночам внушал свои тревоги.
Чайковский мне открыл просторы зимних грёз,
Врачуя грешный мир и все его изъяны;
Вверяясь музыке, поверил я всерьез,
Что адресовано лишь мне письмо Татьяны.
Но не смолкающий повсюду до сих пор,
Всё неотступнее, назойливей и строже
Преследовал меня однообразный хор,
Где каждый с каждым схож и все – одно и то же.
В чередованье лет, и зим, и вёсен мне
В преддверье вечности запомнился навеки.
Рай, то есть радио, тарелка на стене
И полки пыльные чужой библиотеки.
И неотвязнее часов день ото дня
Без комментариев и выкладок подробных
Одна и та же мысль преследует меня:
Ад — одиночество среди себе подобных.
2020
МОРЕ БЕЛОЕ ЦВЕТОВ
Дом ветшает, глохнет сад;
Принимая год за сутки,
И живу я наугад,
Несмотря на предрассудки.
Средь коллег или калек
Образованные слизни,
Называть привыкли век
Продолжительностью жизни.
Пусть у них я не в чести,
Привечаемый публично;
Сад готовится цвести,
Остальное безразлично.
Я пожертвовать готов
И восходом, и закатом
Морю белому цветов
С чуть заметным ароматом.
Так чего ещё я жду?
Пахнет солнцем и луною
В пробудившемся саду
Без меня или со мною.
ПЁТР
В Гефсиманском саду постарели маслины от слёз.
В эту длинную ночь разучились деревья молиться
Посторонних обнюхать костёр норовил, словно пёс,
Он осматривал двор, он заглядывал пристально в лица.
Домочадцы и чернь городская толпились кругом,
Горький дым по привычке глотали, не чувствуя вкуса.
Грелся Пётр у костра, не решаясь подумать о том,
Что за дверью тяжёлой допрашивают Иисуса.
В Галилейское море корабль уходил поутру.
Сорок дней перед этим учитель постился в пустыне.
«Много рыбы в сетях, — на закате сказал он Петру, —
Будешь вместе со мною ловить человеков отныне».
Много рыбы в сетях. Так зачем же три года подряд
Раздаваться в ушах продолжает заветное слово?
Почему-то ночами усталые плечи болят,
Словно давит на них непомерная тяжесть улова.
Облизнулся костёр, наглотавшись ночной темноты.
Брызнул голос в лицо ненавистными бликами света:
«А скажи-ка, приятель, на этой неделе не ты
Приходил в синагогу с прельстителем из Назарета?»
Разрастается смерть за воротами тенью креста.
Приближается срок. Миллионы гвоздей наготове.
«Я не знаю его», — наконец, произносят уста.
И слова на устах запекаются каплями крови.
«Я не знаю его», — про себя повторяют и вслух,
Испугавшись непрошенной, неотвратимой свободы.
И в холодной вселенной кричит ежегодно петух,
И кровавые слёзы текут, как весенние воды.
1965
КОГДА Я БЫЛ ОДИН...
Когда я был один, я не был одинок,
Как Гёльдерлин сказал: меня взрастили боги.
Моим наставником был пушкинский пророк,
Мне Гоголь по ночам внушал свои тревоги.
Чайковский мне открыл просторы зимних грёз,
Врачуя грешный мир и все его изъяны;
Вверяясь музыке, поверил я всерьез,
Что адресовано лишь мне письмо Татьяны.
Но не смолкающий повсюду до сих пор,
Всё неотступнее, назойливей и строже
Преследовал меня однообразный хор,
Где каждый с каждым схож и все – одно и то же.
В чередованье лет, и зим, и вёсен мне
В преддверье вечности запомнился навеки.
Рай, то есть радио, тарелка на стене
И полки пыльные чужой библиотеки.
И неотвязнее часов день ото дня
Без комментариев и выкладок подробных
Одна и та же мысль преследует меня:
Ад — одиночество среди себе подобных.
2020
«Это как будто волшебство, но волшебство наоборот»
Свежепрочитанное — «Волшебник» (2021) Колма Тойбина. «Литературная биография» Томаса Манна, как говорят. Мало что оставляло за долгое время впечатления столь противоречивые.
Такого эффекта не производят фильмы об известных людях. Видимо, потому что лимиты длительности не позволяют погрузиться в детали, кино — несколько ярких эпизодов из истории, а полную историю приходится домысливать. Ну, подумаешь, сняли кино про того-то того-то, ну кино и кино, пусть снимают что хотят.
С книгой дело совсем другое. Особенно с такой. Этот роман тщателен, как дневник, когда он царствует среди прочих привычек. Этот роман оперирует терминами «подумал» и «почувствовал» чаще, чем «пошëл» и «сказал». И эти мысли и чувства многим другим рознь — это роман о семье в несколько поколений, где каждый первый не гетеросексуал, а каждый второй — самоубийца. Болезненные, сложные мысли и чувства. А Томас Манн, как бы или не как бы их помысливший и почувствовавший, умер в 1955 году. Всего лишь в 1955 году. Иные дети его и того сильно позже.
Обстоятельнейший роман, немного нудный, но скорее поначалу. Очень неплохой был бы роман во многих других обстоятельствах. Но кажется, мы не вполне имеем право на такие романы. На месте Томаса Манна мне было бы очень стыдно. Он и как герой «Волшебника» пишет дневники исключительно для себя — а тут всë, всë на выпуск. Да, не его «всë», фантазия, «литературная» биография. Но часто озвученная фантазия такова, что неважно, фантазия ли она, — ты всë равно с ней сливаешься. Трижды открестишься — всë равно одно. Это — такая фантазия.
Мне и на своëм месте стыдно. Дочитала ведь, затягивает. Хоть бы назови героя именем другим, а дальше говори: а прототипом вот был, знаете, Томас Манн, — совсем бы с другой интонацией читалось. Или не говори, и так всем будет понятно, откуда прообраз взялся. А так, это фанфик; настолько величавый и выверенный, что формой своей и слогом не позволяет думать о нëм как о фанфике и разделять героя и прототип (именно это безусловно подразумеваемое разделение и позволяет писать в фанфиках абсолютно любые непотребства о реальных личностях).
Хочешь разделить. А не можешь. Это не fan fiction. Это fiction. В этом и проблема. Качество материала филигранно заметает под ковëр его природу.
Свежепрочитанное — «Волшебник» (2021) Колма Тойбина. «Литературная биография» Томаса Манна, как говорят. Мало что оставляло за долгое время впечатления столь противоречивые.
Такого эффекта не производят фильмы об известных людях. Видимо, потому что лимиты длительности не позволяют погрузиться в детали, кино — несколько ярких эпизодов из истории, а полную историю приходится домысливать. Ну, подумаешь, сняли кино про того-то того-то, ну кино и кино, пусть снимают что хотят.
С книгой дело совсем другое. Особенно с такой. Этот роман тщателен, как дневник, когда он царствует среди прочих привычек. Этот роман оперирует терминами «подумал» и «почувствовал» чаще, чем «пошëл» и «сказал». И эти мысли и чувства многим другим рознь — это роман о семье в несколько поколений, где каждый первый не гетеросексуал, а каждый второй — самоубийца. Болезненные, сложные мысли и чувства. А Томас Манн, как бы или не как бы их помысливший и почувствовавший, умер в 1955 году. Всего лишь в 1955 году. Иные дети его и того сильно позже.
Обстоятельнейший роман, немного нудный, но скорее поначалу. Очень неплохой был бы роман во многих других обстоятельствах. Но кажется, мы не вполне имеем право на такие романы. На месте Томаса Манна мне было бы очень стыдно. Он и как герой «Волшебника» пишет дневники исключительно для себя — а тут всë, всë на выпуск. Да, не его «всë», фантазия, «литературная» биография. Но часто озвученная фантазия такова, что неважно, фантазия ли она, — ты всë равно с ней сливаешься. Трижды открестишься — всë равно одно. Это — такая фантазия.
Мне и на своëм месте стыдно. Дочитала ведь, затягивает. Хоть бы назови героя именем другим, а дальше говори: а прототипом вот был, знаете, Томас Манн, — совсем бы с другой интонацией читалось. Или не говори, и так всем будет понятно, откуда прообраз взялся. А так, это фанфик; настолько величавый и выверенный, что формой своей и слогом не позволяет думать о нëм как о фанфике и разделять героя и прототип (именно это безусловно подразумеваемое разделение и позволяет писать в фанфиках абсолютно любые непотребства о реальных личностях).
Хочешь разделить. А не можешь. Это не fan fiction. Это fiction. В этом и проблема. Качество материала филигранно заметает под ковëр его природу.
Пальцы пахнут, вот новость, потроганным. Прелесть цветка
состоит в его форме и запахе, но и в стремлении
быть не цветком, а плодом, быть не тем, кем ты стал
сам по себе, но и тем, кем ты станешь в забвении.
Мысль пахнет, вот новость, потроганным. Я не цветок,
моя прелесть не в форме, уж если искать во мне прелесть,
моя прелесть в возможности быть тем, кем быть не готов,
воплощать неготовые мысли, которые невесть
что, которые невесть откуда и невесть зачем.
Путь цветка — отцвести, оставаясь тем вечно довольным.
Путь человека — желать становления всем,
оставаясь лишь тем, кем не больно.
03.11.2024
состоит в его форме и запахе, но и в стремлении
быть не цветком, а плодом, быть не тем, кем ты стал
сам по себе, но и тем, кем ты станешь в забвении.
Мысль пахнет, вот новость, потроганным. Я не цветок,
моя прелесть не в форме, уж если искать во мне прелесть,
моя прелесть в возможности быть тем, кем быть не готов,
воплощать неготовые мысли, которые невесть
что, которые невесть откуда и невесть зачем.
Путь цветка — отцвести, оставаясь тем вечно довольным.
Путь человека — желать становления всем,
оставаясь лишь тем, кем не больно.
03.11.2024
Forwarded from Непрерывное математическое образование
https://www.mat.univie.ac.at/~michor/leray.pdf
многие слышали, что Жан Лере придумал спектральные последовательности в лагере для военнопленных
вот в статье по ссылке есть разные подробности про эту историю
например, заключенные организовали там университет и Лере был его ректором
многие слышали, что Жан Лере придумал спектральные последовательности в лагере для военнопленных
вот в статье по ссылке есть разные подробности про эту историю
например, заключенные организовали там университет и Лере был его ректором
Был на улице. Валит снег.
Стынут пальцы-палицы. Стынет время.
Все слова — простые, как числа по весне.
Но весной как будто бы теплее.
Но весна как будто бы позднее.
И к весне — конечно, опоздал.
А спешил ли? В общем-то, устал...
Валит снег, преследует колени,
настигает проблески лица.
Был на улице. Снежинка — не овца,
но считал вертлявых их до ста,
и чуть дальше. Так научишься
засыпая, в-первых, засыпать,
во-вторых, старательно считать
дни грядущие,
в которых — может быть — очутишься.
Их, вертлявых, надо бы до ста,
и чуть дальше — и потом весна.
Поздно, да. Пока дождëшься — взвоешь.
Главное, что дней число простое
до весны, и, значит, целиком
надо их проспать, и поделом.
06.11.2024, но, допустим, 07
(23 + 31 + 31 + 28 = 113)
Стынут пальцы-палицы. Стынет время.
Все слова — простые, как числа по весне.
Но весной как будто бы теплее.
Но весна как будто бы позднее.
И к весне — конечно, опоздал.
А спешил ли? В общем-то, устал...
Валит снег, преследует колени,
настигает проблески лица.
Был на улице. Снежинка — не овца,
но считал вертлявых их до ста,
и чуть дальше. Так научишься
засыпая, в-первых, засыпать,
во-вторых, старательно считать
дни грядущие,
в которых — может быть — очутишься.
Их, вертлявых, надо бы до ста,
и чуть дальше — и потом весна.
Поздно, да. Пока дождëшься — взвоешь.
Главное, что дней число простое
до весны, и, значит, целиком
надо их проспать, и поделом.
06.11.2024, но, допустим, 07
(23 + 31 + 31 + 28 = 113)
Forwarded from electrotapes
Очень тяжело писать. Мысли застревают в голове. Обрываются на полуслове. Часто так. Сначала я знал, что написать, сел написать, а в следующее мгновение уже завис и понимаю, что мне нечего сказать. Пустота, пустота. Лишь крошатся кусочки слов, которые я хотел использовать, но забыл как. Что это были за слова, которые я знал еще мгновение назад? Слова вылетели из памяти, стремительно, словно птицы, утомленные клеткой. Что это? Что это за пустота? В том и беда.
Писать мне нравится больше всего на свете и я знаю, что хорошо умею это делать. Но я не могу выносить идею, пришедшую в голову, она ускользает от меня, как только сажусь ее записывать. Становится так невероятно сложно придумать хотя бы одно слово. А соединить его с другим, третьим, выстроить из них предложение, это уже совершенно непосильная задача. Забываю все. И вот уже нет идеи захватившей меня, стучавшей в меня. Лишь слабость и разочарование.
Писать мне нравится больше всего на свете и я знаю, что хорошо умею это делать. Но я не могу выносить идею, пришедшую в голову, она ускользает от меня, как только сажусь ее записывать. Становится так невероятно сложно придумать хотя бы одно слово. А соединить его с другим, третьим, выстроить из них предложение, это уже совершенно непосильная задача. Забываю все. И вот уже нет идеи захватившей меня, стучавшей в меня. Лишь слабость и разочарование.
Кажется, математика и философия — единственные науки, которые сами по себе являются искусством.
А мне сегодня приснилось, что Солнечная система сломалась. Солнце что-то учудило с магнитным полем, выдав 4000 Гс, породило под шумок мощные токи и этим почему-то сломало гравитацию, а точнее, законы Кеплера. Планеты сорвались с орбит, летали по пространству, как бильярдные шарики (без Кеплера, разумеется, не в плоскости), стайками, но мимо моего взора величаво и одиноко, с шармом шарика воздушного пронëсся Юпитер. Оказалось, что планет не девять, а сильно больше, только мелких и шибко дружных между собой. Это было самое удивительное — что их так много. А выкрутасы Солнца — ерунда.
И 4000 Гс — это мной было вычислено. Правда, от формул, кроме 4πr²dr, ничего не помню.
Такие дела.
Спать нужно ради того, чтобы мимо тебя проносился Юпитер.
И 4000 Гс — это мной было вычислено. Правда, от формул, кроме 4πr²dr, ничего не помню.
Такие дела.
Спать нужно ради того, чтобы мимо тебя проносился Юпитер.