Не буду я ни сигарет — ни алкоголя. Мне хватает души и воли, чтобы не возвращаться к этой дряни и гадкости; вот только хватило бы мне души и воли не сойти с ума…

Захотелось женского во сне — сердце чуть не выскочило. На такой случай всегда можно увеличить духовную нагрузку и сократить маленько спорт.

Вечерний набросок…

Я снова рисую понемногу. Все идет само собою… в цветах — жутко и тревожно, в сюжетах — мрак и темень. Еще и кисти мои домашние ни к черту — худые и блядски́е.

Одна только мысль о том, чтобы покурить сигарету — сейчас кажется большим надругательством над характером. А еще год назад таким надругательством казалась мысль о том, чтобы выпить меньше литра водки своими руками за ночь.

Я решил, что всего выпеченного и сладкого тоже больше не будет. Но теперь кажется, что это… и про алкоголь, и про курение, и про женское — не отказ совести, как задумывалось, а форменное истязание всего меня…

Вот что выяснилось: когда алкоголь уходит из тела — на первых трех неделях, — он все душевное неприятие оставляет вместо себя в теле; а уходя еще и говорит, мол, если ты был озлобный — будешь еще озлобнее без меня! Если тебя женское, мужское или плотское не занимало — теперь и не займет никогда! А если был сытым — всегда теперь будешь голодным! Но это не так… У алкоголя нет больше власти — вот он морочит и соблазняет тебя так беспомощно… Ему нужно, чтобы тебе было худо. И чтобы как раньше, когда тебе было худо — ты обратился к нему, и стало бы опять хорошо… и сыто, и плотского хотелось, и так далее…

Опять ничего.

Буду изображать теперь только мужчин — в том числе и обнаженными, и по-разному. С женщинами пройдено.

Проснулся с мыслью, что мне уже двадцать девять через неделю или две, а все никак не дается полюбить. «Это уже не смешно!» — я так говорил в двадцать шесть… А тут — двадцать девять, и ничего не сдвинулось. Знаю людей, которые меняют пары поминутно… но хотя бы говорят, что каждого любят! Может, ко мне не идет, потому что я думаю про них постоянно, мол, вон — даже им дается? Ставлю себя выше… так ведь и сволочь полюбить может, а я чем хуже?

А еще раньше я просил, чтобы меня все вокруг любили, но потом понял свою природу и понял, какой я непригодный человек — в этом-то я давно уже на бобах, ладно. Можно в себя так далеко зарыться, что все по полкам расставится само — горько и паршиво, но меняться нельзя… другой человек тогда уже будет.

К двадцати девяти и нарожать вовсю можно было давно, если бы не эти полки… но мне хотя бы полюбить сначала…

Когда можно уже будет менять заставки в каналах на фон — поставлю здесь иконостас.

Ладно, отправляйте свои яйцеклетки ненужные почтой — я сам все сделаю.

Груди, бюсты… мы про эти вещи сейчас должны забыть с вами.

Не знаю, кто это — она просто зашла в вагон и встала очень близко со мной. Судьба или нет, но про свадьбу я на всякий случай подумал. А венчаться хотел бы у Св. Георгия, на Поклонной, — хоть и подсобрать придется… Про детей думаю так: сколько даст Господь — столько и возьмем, с таким обычно не жадничают.

Ах! Вышла! Ну и хрен с ней… Так в жизни всегда… так всегда — по расписанию.

На рассвете приснился плотско́й соблазн. В ту же секунду проснулся, походил по комнате кругами, подумал о любом другом, выдохнул и — пошел на пробежку. С этим лучше не рисковать и ни за что не ложиться больше. Такова c'est la vie жизни.

Ночь. Хреново.

Я хочу испечь такое печенье… чтобы оно ломалось и жило, чтобы было безупречным и хрупким, нежным и честным… но вот — в который раз, — что бы я ни делал, как бы с ним не крутился, куда бы не сворачивал: у меня выходит только хлеб.

Когда пекли куличи — те тоже задались как хлеб; рисовое, банановое, фигурное, овсяное печенье… я так надеялся, что в очередной раз не будет хлеба, — молил все вокруг, просил, заклинал это тесто…

И был хлеб.