Если честно — я до сих пор ни черта не понимаю. Даже если бы читал на русском.

Я пишу заметки с таким тире везде потому что и говорю с ним в жизни. Но знаю я и без вас, куда не ставить, а где — лучше оставить.

И в школе так было — я этот знак тоже где попало писал. Учительница пиздюлей давала, да только дошло до того, что всем по плохой пунктуации обычно четверть балла снимали, а мне за каждое тире не в своем месте — сразу минус балл! Вот и сижу с двойкой, а она опять орет, мол, сколько можно, и так далее. А мне радостно хотя бы от того, что в диктанте или сочинении три ошибки всего — если двойка, — стало быть, опять про тире проклятое…

Бывают и такие диеты… наверное.

Плотская слабость не занимает уже давно, но отучиться от дурного у меня долго не получалось. Вдруг как-то само ушло. Как в двадцать лет я жил и дышал всем естеством своим литературой, так и исписался и исчитался потом, забросил и забыл.

Только в любви я попросту уверен быть перестал… А плотское забылось. В детстве я все никак к ребятам в футбол попроситься не мог… не решался — так и уходил. Ладно, мол, больно оно мне нужно… И когда первую сигаретку стрельнуть в жизни хотел у одноклассника — тоже не смог спросить и тоже думал: «А ты и не хочешь». Вот и в любви сейчас так получается.

Очень хочу безобразно напиться алкоголем с сигаретами.

Не буду я ни сигарет — ни алкоголя. Мне хватает души и воли, чтобы не возвращаться к этой дряни и гадкости; вот только хватило бы мне души и воли не сойти с ума…

Захотелось женского во сне — сердце чуть не выскочило. На такой случай всегда можно увеличить духовную нагрузку и сократить маленько спорт.

Вечерний набросок…

Я снова рисую понемногу. Все идет само собою… в цветах — жутко и тревожно, в сюжетах — мрак и темень. Еще и кисти мои домашние ни к черту — худые и блядски́е.

Одна только мысль о том, чтобы покурить сигарету — сейчас кажется большим надругательством над характером. А еще год назад таким надругательством казалась мысль о том, чтобы выпить меньше литра водки своими руками за ночь.

Я решил, что всего выпеченного и сладкого тоже больше не будет. Но теперь кажется, что это… и про алкоголь, и про курение, и про женское — не отказ совести, как задумывалось, а форменное истязание всего меня…

Вот что выяснилось: когда алкоголь уходит из тела — на первых трех неделях, — он все душевное неприятие оставляет вместо себя в теле; а уходя еще и говорит, мол, если ты был озлобный — будешь еще озлобнее без меня! Если тебя женское, мужское или плотское не занимало — теперь и не займет никогда! А если был сытым — всегда теперь будешь голодным! Но это не так… У алкоголя нет больше власти — вот он морочит и соблазняет тебя так беспомощно… Ему нужно, чтобы тебе было худо. И чтобы как раньше, когда тебе было худо — ты обратился к нему, и стало бы опять хорошо… и сыто, и плотского хотелось, и так далее…

Опять ничего.

Буду изображать теперь только мужчин — в том числе и обнаженными, и по-разному. С женщинами пройдено.

Проснулся с мыслью, что мне уже двадцать девять через неделю или две, а все никак не дается полюбить. «Это уже не смешно!» — я так говорил в двадцать шесть… А тут — двадцать девять, и ничего не сдвинулось. Знаю людей, которые меняют пары поминутно… но хотя бы говорят, что каждого любят! Может, ко мне не идет, потому что я думаю про них постоянно, мол, вон — даже им дается? Ставлю себя выше… так ведь и сволочь полюбить может, а я чем хуже?

А еще раньше я просил, чтобы меня все вокруг любили, но потом понял свою природу и понял, какой я непригодный человек — в этом-то я давно уже на бобах, ладно. Можно в себя так далеко зарыться, что все по полкам расставится само — горько и паршиво, но меняться нельзя… другой человек тогда уже будет.

К двадцати девяти и нарожать вовсю можно было давно, если бы не эти полки… но мне хотя бы полюбить сначала…

Когда можно уже будет менять заставки в каналах на фон — поставлю здесь иконостас.

Ладно, отправляйте свои яйцеклетки ненужные почтой — я сам все сделаю.

Груди, бюсты… мы про эти вещи сейчас должны забыть с вами.