Как и анонсировали ранее, делимся материалами о Первом Евразийском философском конгрессе, который прошёл в Москве на прошлой неделе. Предоставим слово старшему научному сотруднику философского факультета МГУ А.П. Сегалу. Он расскажет о своих впечатлениях от участия в панельной дискуссии «Философская футурология. Мышление и вызовы будущего: человек и новые технологии»:

Дискуссионная панель собрала весьма интересных и статусных докладчиков – исследователей и политиков. Так, два сугубо специальных доклада о проблемах биологии и медицины, биоэтике и редактировании генома были очевидно поисково-прогностическими, построенными по принципу экстраполяции: что ожидает человечество, если работы продлятся в этом направлении.

Доклад А. Журавского на тему миропорядка будущего, казалось бы, можно было отнести к нормативному, целевому прогнозу, однако он исходил из ориентации на ценности как противовес технологиям. Технологии рассматривались как разрушительная тенденция, протянутая в будущее, а ценности, сформировавшиеся в прошлом, – как некий «якорь», не позволяющий нас утянуть в этом направлении. Другими словами, прогноз был хоть и «анти», но трендовый.

В этом смысле логично было выступление профессора из Франции Филиппа Серса, посвященное эсхатологии культур. В самом деле, эсхатон (конец мира) представляет собой экзистенциально понятный «абсолютный» трендовый прогноз: каждый умрет, и мир вместе с ним. Недаром И.В. Бестужев-Лада, крупнейший отечественный футуролог, отмечал апокалипсичность картин будущего, которые открывают поисковые прогнозы.

Несколько оптимистичнее звучал доклад О. Усковой о достижениях нашей хай-тек индустрии, но альтернативы развития, обрисованные в нем, тоже не оставляло места для оптимизма: чипированные солдаты или боевые роботы.

Нормативного прогноза (по Бестужеву-Ладе – оптимистичного) ждали от С. Переслегина, но увы! Докладчик, раскрывая тему «Антропотип будущего человека во время фазового перехода», определил антропологию как частный случай мифологии и положил в ее основание здравый смысл (common sense), т.е. обыденное сознание. Отсюда «антропотипы» определялись произвольно и к науке имели весьма отдаленное отношение. Это были, скорее, метафоры, придуманные термины, построенные по аналогии (типично для обыденного сознания) и группируемые по произволу автора. Всё кончилось перетасовкой колоды поколений по принципу «внуки похожи на дедов» и выводом о том, что наши внуки отомстят за всё, но уже в космосе. Отдельная ложка дегтя – сравнение Третьего рейха и СССР. Впрочем, у автора это не первый реверанс в ту сторону – достаточно вспомнить его предисловие к Стругацким и странную трактовку их Мира Полудня.

Финальное выступление О. Матвейчева оказалось, пожалуй, самой большой неожиданностью. Он тоже «заглянул» в прошлое и представил несколько схем и карт, связанных с миграцией людей и животных, с общими генетическими кодами и т.п., в которых Урал и Сибирь неизменно оказывались в центре. Казалось, докладчик остановится на сакраментальном суждении о «родине слонов», но он неожиданно сделал вывод, который немедленно превратил трендовый прогноз «из прошлого» в оптимистичный целевой: все мы связаны и должны жить в мире.

Ф.А. Степун хоть и родился в Москве, но по крови был человеком совсем не русским. Отец – из Пруссии, мать – тоже из обрусевших европейцев. Его детство прошло в знаковых для нашей истории местах, «на высоком берегу, впадающей в Угру Шани» – там, где татаро-монгольское иго окончательно пало перед лицом русского оружия.

Наша деревня из любого чужака сделает своего, и Степун не стал исключением из этого правила. Жизнь в калужском имении родителей уже с детских лет определила его национальную самоидентификацию: он ощущал себя русским – настолько, что в студенческие годы, оказавшись в Гейдельберге, постоянно сопоставлял немецкую действительность с родными Москвой и Калугой. И часто предпочтение было за последними.

Будто в подтверждение слов В.И. Даля о том, что принадлежность человека к тому или иному народу определяется его душой, Степун уже в эмиграции писал:

«В последнее время неустанно и как-то особенно взволнованно думается о России: словно мы накануне свидания с нею. Бывают недели, месяцы, в продолжение которых изо дня в день нарастает несправедливое, но и неукротимое раздражение против деловитости и плоской разумности будничной европейской жизни, мало чем связанной со страшными событиями, зреющими за поверхностью текущего исторического дня. Ничего-то в ней не чувствуется таинственного. Во всех обликах и на всех лицах тупое выражение «евклидовой геометрии». Всякий отрывок фразы на улице — о ценах и деньгах. Ни одного нездешнего человеческого взора… В Западной Европе нам, эмигрантам, часто становится скучно, — в просторечии «скучно» все равно, что тошно, — прежде всего потому, что мы не можем жить с ней своею жизнью. В Россию же нас тянет потому, что мы не можем убить в себе подсознательного чувства, что, какою бы она ни была, она все-таки своя; как своя мила и по-милу хороша».

Одной из участниц прошедших на прошлой неделе XXI «Панаринских чтений» стала эксперт нашего Философского клуба, доктор политических наук, доцент философского факультета МГУ К.Ю. Аласания. В эксклюзивном комментарии для нашего канала Кира Юрьевна поделилась основными идеями своего доклада, который назывался «Методологический потенциал концепта “диалог цивилизаций” в современном политико-философском дискурсе»:

Происходящее сегодня неизбежно заставляет задумываться над тем, насколько состоятельны концепты, необходимость использования которых для описания политической реальности раньше не вызывала сомнений. Это в полной мере относится к концепту «диалог цивилизаций» в эпоху грандиозного цивилизационного столкновения. Фактически перед нами сегодня стоит тот же вопрос, с которого началось активное развитие теории межкультурной коммуникации после II Мировой войны: возможен ли диалог между заведомо чуждыми друг другу общностями (независимо от термина, который мы употребляем для их обозначения – «культура», «цивилизация», «государство»)? И ответ на этот вопрос предполагал два противоположных ответа. Парадокс заключался в том, что, независимо от того, был ли ответ положительным или отрицательным, главной целью было обеспечение дальнейшего существования не просто отдельных общностей, но самого человечества.

Этот вопрос, несомненно, актуален и сегодня. И ответить на него хотя бы частично можно, обратившись к тем, кто стоял у истоков развития теории диалогичности П. Сорокину, М.М. Бахтину, Ю.М. Лотману. В контексте заявленной темы важно не только то, что в текстах этих мыслителей развивается концепция диалога, но и то, что, благодаря, их работам можно говорить о трансформации радикального вопроса о самой возможности диалога в вопрос о степени взаимодействия, о природе понимания.

Задача диалога отнюдь не в том, чтобы превратить «чужого» в «своего», и не только в том, чтобы правильно услышать «чужого», но чтобы через общение с «чужим» понять себя. Нельзя не признать того, что сегодня возможности межцивилизационного диалога очевидно ограничены. Однако диалог не исключен с цивилизациями, которые к нему готовы. И эту возможность важно использовать именно сейчас и именно с той целью, о которой говорили основоположники теории диалогичности, с целью осознания собственных особенных сильных черт, их развития и продолжения.

Любая произвольно выхваченная из текста фраза может диаметрально поменять свой смысл, обратиться в свою противоположность. С этой точки зрения погружение в контекст для трактовки философского высказывания является не чем-то факультативным, а абсолютно необходимым. В.С. Соловьёв как-то написал: «Идея нации есть не то, что она сама думает о себе во времени, но то, что Бог думает о ней в вечности…». Эти ёмкие, яркие и, чего греха таить, красивые слова нередко подвергаются разнообразным трактовкам, например, наши коллеги весьма интересным образом увязывают их с потаённостью, апофатичностью русской идеи.

Источник цитаты – работа 1888 года «Русская идея», которая была впервые напечатана на французском (!) языке и содержание которой едва ли придётся по вкусу патриотическим кругам современной России. Это было время, когда Соловьёв горячо и даже несколько болезненно увлёкся идеей «вселенской теократии», ожесточённо критикуя любое проявление «национального эгоизма» в России. Е.Н. Трубецкой чуть позднее категорично заявлял: «Не подлежит сомнению, что крушение теократии есть крупный шаг вперед в духовном развитии Соловьева… Теократия Соловьева – это прах земной, прилипший к крыльям, – то самое, что отягощает полет его мысли и служит в ней источником противоречий».

Так или иначе, но во многом именно с Соловьёва сама проблема «смысла существования России во всемирной истории» вошла в интеллектуальную моду, стала одной из наиболее насущных и острых в философских кругах, а словосочетание «русская идея» получило широкое распространение, обретая при этом всё более богатые оттенки и широкий смысл.

Всем нам с детства знакомы природные очерки К.Г. Паустовского. Многие, наверное, именно его глазами видели прекрасную природу России – ту самую, которая, наряду с многогранной культурой, является справедливым и оправданным поводом для нашей национальной гордости. Но Паустовский – это не только «певец природы», но и тонкий и очень чуткий исследователь человеческой души, обладавший серьёзным писательским дарованием – неслучайно его проза целых четыре раза номинировалась на Нобелевскую премию, а в Литинституте ему доверили кафедру литературного мастерства.

Свой талант писатель оттачивал на журналистской работе. Он был корреспондентом центральных советских газет на протяжении многих лет, в своих публикациях он рассказывал о быте, нравах и обычаях людей со всех уголков СССР. Но особенно пронзительными оказались его строки, написанные в качестве корреспондента во времена Великой Отечественной войны.

В самом её начале он информировал граждан о ходе боёв прямо с линии фронта, а в 1944 году служил на благо Родины в тылу, борясь с врагом силой слова. Именно тогда по случаю освобождения Крыма от фашистов он написал короткий, но ёмкий очерк «Крымская весна», слова из которого мы привели в воскресной викторине.

Чем ближе март, тем больше разговоров о Бердяеве 😄 Мы не останемся в стороне и тоже посвятим ему серию постов.

Сегодня для плавного погружения в тему делимся с вами беседой двух умных людей: А.А. Тесля рассказывает М.А. Колерову о первой книге Н.А. Бердяева.

Коллеги по случаю пишут о П.Б. Струве, а мы вспомним про ещё одну недавнюю знаковую дату – 20 лет со дня кончины С.С. Аверинцева.

Говорят, что культовой фигурой Аверинцева признавали те, кто сам имел культовый статус. Его «гуманитарная научная проза» была необычайно востребована среди интеллектуалов 70-80-х годов XX века, а лекции почти всегда собирали полные аудитории вне зависимости от того, о чём собственно Аверинцев говорил.

В чём был секрет этой популярности? Действительно ли Аверинцев является выдающимся учёным? Что помогло «человеку из прошлого», как он сам себя называл, завоевать признание среди современников? Ответы на эти и не только вопросы – в документальном фильме студии «Неофит».

Одним из обладателей Евразийской философской премии 2024 года стал ректор БФУ А.А. Фёдоров. Жюри конкурса отметило его книгу «Производство будущего: мир двойного двоеточия» в номинации «За работу в области философской футурологии». О ценности этой книги в эксклюзивном комментарии нашему каналу рассказал доктор философских наук, профессор Р.В. Светлов:

Есть тексты, которые помогают «стряхнуть градусник», обратить внимание, что мы все меряем температуру устройством, которое показывает одни и те же цифры. «Производство будущего. Мир "двойного двоеточия"» – как раз такая книга, переосмысливающая стратегии российской историософии и футурологии одновременно.

Отечественная философская мысль практически всегда возвращалась к теме предназначения России. Одни ее представители видели его в прошлом, которое хоть и требовало пересборки, реновации, но было вполне действенным аргументом для будущего. Другие, напротив, стремились победить прошлое, отбросить, оценить его в лучшем случае как некую потенцию, которая должна быть либо использована, либо преодолена. Уникальность России то стремились вписать в гегелевское понимание историзма – как явленности внутренней совершенной логики исторических судеб, то, напротив, объясняли исходя из цивилизационной модели исторического процесса. А потому маятник рассуждений русских историософов и футурологов качался, да и качается до сих пор между полюсами утверждения собственной истинной изначальной историчности и преодоления российской аисторичности прошлого через насилие над ней и включение ее в мировой процесс.

В этом плане работа А. Федорова вырывается за рамки нашей доминирующей постгегелевской или антигегелевской футурологии и историософии. История в классическом смысле данного слова – не главное действующее лицо в книге. Формально она скрыта за примерами производства будущего, отечественными и зарубежными. Но по существу история и историчность трансформируется здесь таким пониманием времени, где будущее выступает доминирующим и единственно реальным его модусом. История – не прошлое, предопределяющее будущее, но будущее, которое осваивает и легитимирует прошлое. А отсюда следует, что утеря будущего тождественна утере истории: такие казусы в прошлом России, да и не только России, происходили не раз.

Забота о будущем – это забота о детях, как пишет А. Федоров, «нашей первой и последней надежде». Дети играют едва ли не центральную роль в мышлении о строительстве грядущего, по большому счету любой проект должен быть о них и для них. Способы формирования будущего, которые анализируются А. Федоровым, становятся способами бытия истории. Еще более важно, что они положены в основание новой антропологической типологии. Антропологические типы прямо связаны с разными проектами формирования грядущего. Это та часть книги, которая явно соотнесена с современностью, с актуальными реалиями выбора Россией своего завтрашнего дня. Антропологические типы – действительности, а не продукты социальной инженерии, поэтому будущее производится ими и обнаруживает в себе место для них всех. Возможно, российский путь – способ сохранения всех живых типов заботы о будущем".

В 125 день рождения русского писателя, поэта, драматурга и журналиста Юрия Олеши хочется напомнить нашим читателям про сказку «Три толстяка», написанную им век назад, в 1924 году. Название быстро стало идиоматичным и ушло в народ, сама сказка неоднократно ставилась в театрах по всему Союзу и дважды была экранизирована.

Казалось бы – чего вспоминать? Понятная сказка про мужественную борьбу бедного, но благородного народа против ненасытных капиталистов-толстяков, которым мало того, что «самый богатый человек беднее их в сто раз».

Только смотря на этих толстяков ретроспективно, из XXI века складывается впечатление, что еще одного не хватает. В книге Олеша нарочито прямо, по-авангардистски выпячивает, что первый толстяк монополизировал производство хлеба, второй – всю угольную промышленность, третий – металлургию. Это довольно понятные знакомому с новейшей историей читателю аллюзии на конкретные западные страны. Сейчас же мы можем смело дополнить эту троицу еще одним участником – тем, кто хочет монополии на истину.

Посудите сами, монополия на истину, по своей природе присущая религиозным институтам, в западной действительности перекочевала в поле политическое, инструмент инквизиции стал скрытым рычагом давления и на отдельных личностей, и на целые общества. Речь не только об отмене конкретных людей, но и целых стран, мировоззренческих систем.

Спрашивается, а за что отменять? Вопрос, как водится, дискуссионный, неоднозначный, но сразу же приходит на ум строчка Эдуарда Асадова: «Желание — это множество возможностей». В корне же, по-видимому, останется тот факт, что кто-то посмел посягнуть на эту мнимую монополию четвертого толстяка. И не просто посягнуть, а открыто заявить, что можно иначе, лучше, можно даже при сопротивлении всех имеющихся толстяков.

Вот и выходит, что это толстяки сопротивляются народу, а не народ - толстякам.

Нынешние проблемы во взаимоотношениях с Западом носят зачастую коммуникативный характер. Наши аргументы, доводы и убеждения буквально разбиваются о стену непонимания, сознательно выстроенную нашими оппонентами. Их нежелание вступать с нами в диалог, находить точки соприкосновения и возможность разрешения спорных вопросов основываются на априорной убеждённости, с одной стороны, в собственной правоте, а с другой – в нашей порочности. В этой тупиковой по своей сути ситуации только и остаётся что фанатично бороться с любым напоминанием о России под предлогом якобы существующей «угрозы национальной безопасности».

Современным западным властителем умов стоило бы поучиться у своих предшественников – представителей поколения европейских интеллектуалов, которые не только не «отменяли Россию», а стремились навстречу русской культуре, воспринимали общение с русской послереволюционной эмиграцией как шанс приобщиться к чему-то не вполне понятному, загадочному, но безусловно великому.

В череде таких людей выделяется фигура профессора Фрица Либа – «милого Фёдора Ивановича», как ласково называли его супруги Бердяевы. От Достоевского и русской литературы этот протестантский теолог планомерно перешёл к изучению «русского мира» и православной веры в целом. В 1930-х годах его воспринимали как одного из главных специалистов по России. Что важно – этот специалист не был русофобом, а наоборот питал к нашей стране большое расположение.

В течение долгого времени Либ скупал различными путями книги и рукописи о России – её литературе, истории, философии. В результате была сформирована уникальная библиотека, одно из наиболее значительных собраний «русских источников» в западном мире. На склоне лет теолог передал свою коллекцию в дар родному Базельскому университету, где она и поныне служит источником для непредвзятых и неангажированных знаний о нашей стране.

Либерализм - это всегда клеймо?

В чём специфика и особенности русского либерализма? Какой он бывает, что он дал нашему государству, как и с чем его правильно употреблять? Есть ли у либерализма перспективы в современной России?

На эти и многие другие вопросы отвечает наш коллега - доцент исторического факультета МГУ Федор Александрович Гайда. Рассматривая либерализм с позиций историка и приводя большое количество именно исторических фактов, он рассматривает идеологию и философию либерализма через деятельность его сторонников, а не просто рассказывает о влиянии либеральных идей на Россию. Приводя исторические параллели с современностью, Гайда применяет их исключительно как инструмент для демонстрации актуальной проблематики и показывает, в чем ключевое отличие идеологических систем России и Запада в практическом поле.

Крайне рекомендуем к ознакомлению.

Наш вчерашний пост вызывал предсказуемо противоречивую реакцию, далеко не все читатели согласны с воспеванием Жванецкого как «лечащего врача» эпохи. Предоставим слово нашему коллеге – старшему научному сотруднику философского факультета МГУ Ю.В. Пущаеву:

1. Жванецкий был автором комического жанра, сатириком. Аристотель в «Поэтике» сказал, что комедия есть «подражание (людям) худшим, хотя и не во всей их подлости: ведь смешное есть (лишь) часть безобразного, в самом деле, смешное есть некоторая ошибка и уродство, но безболезненное и безвредное».

Сатира и сатирический жанр культивировались в советском обществе (вспомним популярность Райкина или того же Жванецкого), потому что в ней видели вид критики, способ борьбы с недостатками. Но смех ведь принижает объект своего изображения. Требуется контроль и цензура, чтобы он не стал тотальным и тотально разрушительным, чтобы держать его в рамках и оставить в обществе место и высокому, чтобы в глаза не лезло только безобразное и уродливое (точнее, предстающее таким в искажающем зеркале принижающего смеха).

Но в позднем СССР смех постепенно становился все сильнее и бесконтрольнее, при такой его власти было невозможно сохранять уважение к государству и его символам, к основам общества, да просто к вот этим конкретным людям. Жванецкий был бесспорно талантливый человек, но в итоге он своим творчеством сыграл скорее негативную роль. Сатира – это такая школа нелюбви, высмеивания того, что под другим взглядом предстанет на самом деле дорогим и милым.

2. Засилье комиков стало повсеместным в постсоветское время. Это время торжества «Аншлага» как инструмента одебиливания народа. О постоянном «ржаньи» как примете эпохи с негодованием говорит герой фильма «Двенадцать» Н. Михалкова: «В обществе трагедии? Кому-то больно? Вопиющая несправедливость и обида? А мы отвечаем бездумным и бессмысленным «ха-ха-ха», и не можем остановиться».

Нынешние стендапы и «Комеди клабы» – продолжение того же настроения, выросли из него, и Жванецкий явно приложил руку к формированию образа эстрадного комика как героя эпохи. Просто его наследники откровенно пошлы, менее талантливы и более назойливы, чем он. Впрочем, это закономерная эволюция. Как говорил Кьеркегор, мир, возможно, окончится под аплодисменты зрителей, считающих, что это всего лишь шутка.

3. Жванецкий, если посмотреть его творчество, его высказывания, был откровенным носителем либерального сознания. Он активно поддерживал российский уродливый капитализм 90-х и всяческие «правые силы». Считал себя дико обиженным советской властью, неоднократно высказываясь в том духе, что в СССР он не жил, а выживал.

Человек – это стиль, особенно если он автор, творец. Жванецкий был родом из Одессы, и я думаю, он представитель и выразитель настроений той части Одессы, которая сегодня не хочет прихода России. Поэтому его воспевание представляется неуместным или даже «скрытой фигой в кармане».

Дорогие наши женщины!

В этот день мы хотим от имени канала поздравить вас с очень важным праздником. Важным для всех, а не только для вас - представительниц слабого пола. За женской слабостью часто скрывается большая духовная и нравственная сила, в истории нашей страны найдётся множество примеров, когда именно женщины оказывались непоколебимым и твёрдым основанием, благодаря которому Россия преодолевала непростые времена.

Спасибо вам за ваши заботу и попечения, за то, что делаете этот мир изящнее и красивее. Спасибо за то, что вы согреваете нас своими словами и лаской, а иногда даже вдохновляете на подвиги 😀

С праздником!

Ирландцы тоже не стремятся размывать понятие семьи.

На референдуме жители Ирландии отклонили поправки к конституции по вопросу семьи и роли женщины. Собственно, это в очередной раз подтверждает, что и на западе есть не просто отдельные люди, но и страны, которые не хотят распространения "новой этики" и ценят свои традиции.

Что еще более любопытно, отказавшись от поправок, ирландцы тем самым оставили в конституции пункт о том, что своими домашними обязанностями женщина оказывает поддержку государству и что без этого "общественное благо не может быть достигнуто".

Со своей стороны, мы можем лишь одобрить выбор граждан Ирландии и понадеяться, что выбранный курс они продолжат держать и в будущем.

Недавний пост Философского кафе про цитату из Гомера в «Сильмариллионе» профессора Толкина вновь заставил нас задуматься о важности хорошего образования, начитанности и широкого кругозора.

Живя в культуре метамодерна все важнее становится умение понимать и вычленять корни культурных единиц. Собственно, уместно привести цитату из Экклезиаста: «Что было, то и будет; и что делалось, то и будет делаться, и нет ничего нового под солнцем». Но именно возможность понимать, что, откуда и куда пошло, позволяет четче, яснее видеть актуальную действительность – в том числе и текстовую.

А тут без образования никуда.

«Философия политически ангажирована дважды»

К такому выводу приходит философ Иван Сергеевич Кудряшов в своей статье «Правые и левые в философии» на Insolarance. Автор вполне четко очертил дискурс, в котором он рассматривает историю философии, и выстроил понятные и во многом привычные философские оппозиции, раскидав их по полюсам «право-лево» и сделал ряд закономерных выводов по данному вопросу.

Один из таких выводов показался нам наиболее любопытным. Говоря о том, что «философия не бывает оторвана от жизни, равно как и люди не бывают совершенно лишены прагматики и ангажированности» Иван Сергеевич, будто бы приравнивает философию и философов, что отчасти имеет право на жизнь – но лишь отчасти.

В философской среде существует мнение, что философия только тогда является собой, когда использует определенный языковой инструментарий, специфическую профессиональную лексику. Это позволяет некоторым историкам философии разграничивать философов и, например, писателей. На наш взгляд, этот подход оправдан далеко не всегда, иначе мы будем вынуждены вычеркнуть почти всех экзистенциалистов из истории философии. Разумеется, можно придумать определенные хитрости, которые позволят отнести их к философии, и более того разнести по левому и правому крылу политических координат, как это и сделал Иван Сергеевич с Артуром Шопенгауэром.

Если же убрать этот «костыль», которым является отождествление автора и его философии, то мы сможем рассматривать философию саму по себе и возможности для ее применения в нашей жизни. Философ ли Достоевский – вопрос дискуссионный, но то, что его произведения демонстрируют полноценную философскую картину – вполне определенно. Аналогично и, например, с Тютчевым: он, будучи правым консерватором, писал прекрасные стихи о природе, в которых вполне просматривается натурфилософский контекст.

Рекомендуем статью к ознакомлению, так как вопрос о политическом уклоне той или иной философии с периодичностью возникает в актуальном культурном дискурсе.

Философские идеи Н.Я. Данилевского приобрели сейчас необычайную актуальность, а его ключевую работу «Россия и Европа» буквально разрывают на цитаты. Однако оборотной стороной популярности является приписывание автору позиций, которых он на деле не занимал, или помещение его высказываний в совершенно чуждый им контекст.

Наши коллеги из ИФ РАН попытались подойти к фигуре Н.Я. Данилевского максимально объективно и разобраться в том, на каких исследовательских позициях он стоял на самом деле и что из его творческого наследия действительно отвечает вызовам современности. В результате получилась замечательная книга «Творческое наследие Н.Я. Данилевского: история и современность».

Подробнее о книге в эксклюзивном комментарии для нашего канала рассказал руководитель сектора истории русской философии ИФ РАН В.В. Сидорин:

«Россия и Европа» Н.Я. Данилевского – одна из самых издаваемых книг из истории русской мысли. Парадоксально, что вместе с тем эта книга и автор существуют в плотном кольце стереотипов, через которые чрезвычайно сложно пробиться.

Говорят, что основной пафос трактата, определяющий всю его архитектонику – радикальный антиевропеизм, хотя на самом деле отправная точка там прямо противоположная – констатация негативного исторического инстинкта/комплекса европейского общественного и политического сознания по отношению к России и вопрос о его возможных причинах. Настаивают, что он идеолог изоляционизма, хотя сам Данилевский неоднократно подчеркивает – хотя и с определёнными и важными оговорками – механизмы взаимодействия, влияния и преемственности. Пытаются сделать из Данилевского какого-то «реакционера», хотя – и это помимо прочего тоже показано в представляемом сборнике – он сам соотносил себя с кругом аксаковской газеты «День», которая в 1861-65 годах защищала довольно ярко выраженную реформаторскую программу (вплоть до необходимости самоупразднения дворянского сословия).

Иными словами, у разных кругов какой-то свой Данилевский, которого они сами себе придумали: для одних – безусловный и во всем правый (во всех смыслах) гений, для других – фигура, о которой и не стоит говорить. В этом отношении задачей сборника было представить Данилевского и его трактат в тесной связи как с интеллектуальным контекстом его времени, так и с последующей рецепцией его идей – идеями и деятельностью В.И. Ламанского, И.С. Аксакова, Ф.М. Достоевского, К.Н. Леонтьева, Вл.С. Соловьева, Н.И. Кареева, представителями классического евразийства, П. Сорокина.

Хотелось бы, чтобы эта книга помогла вернуть подлинного Данилевского, помогла честному, серьёзному, свободному от идеологических штампов и клише, разговору о нём – разговору, который мог бы хотя бы частично прояснить, где в его наследии исторически случайное, а где речь идет о важном сдвиге в отечественной культуре. А актуальность эта разговора довольно очевидна – мы вновь на том историческом повороте, который остро ставит вопрос об отношениях России и Европы – сложный и больной вопрос, из которого и вырос трактат Данилевского.