«Рассеянный с улицы Бассейной», иллюстрации Конашевича. Собственно образ главного героя вдохновлен товарищем и коллегой Конашневича Николаем Тырсой. Вот он на фото.
А вот шарж на Конашевича работы Рудакова. Между рисунками Конашевича и шаржем Рудакова - шесть лет, но черты - не столько детали внешности, сколько типаж, стремительность, чудаковатость - схожи.
А вот шарж на Конашевича работы Рудакова. Между рисунками Конашевича и шаржем Рудакова - шесть лет, но черты - не столько детали внешности, сколько типаж, стремительность, чудаковатость - схожи.
Рассказ Валерия Попова «Моя бабушка», из книжки 1970 года.
Когда мне было три года, я умер от дизентерии. Было шесть часов вечера. Заплаканная мама сидела на стуле. Медсестра собирала блестящие инструменты. А я лежал на кровати, накрытый простыней. И тут вошла моя бабушка.
— Что нового? — спросила она.
— Саша умер, — ответила мама.
— Не может быть, — закричала бабушка, — он еще такой молодой!
Она вырвала у медсестры банку со спиртом, сбросила на пол простыню. И стала меня растирать. Она терла меня долго. И вот я из синего стал красным. Потом я открыл глаза, на которые еще не успели положить мелочь.
Сам я этого случая не помню. Бабушка рассказала мне его, когда мне было пять лет. Мы шли из магазина. В конце улицы садилось солнце. Бабушка шла рядом, и из ее сумки торчали головы каких-то маленьких рыб.
Я шел и думал о том, как бабушка меня спасла. Потом мои мысли перескочили.
— Бабушка, — спросил я, — ты когда-нибудь лису видела?
— Нет, лису не видела, — ответила бабушка, — однажды видела петуха, которого несла лиса. Гляжу — петух по воздуху вверх ногами плывет...
Почему-то считается, что мальчишки должны быть сорванцами. А я был другим. Я не лазал через заборы. Не бил стекол на переменах. Я был потенциальным ябедой. Каждый четверг по дороге домой меня окружали мои одноклассники. Они били меня портфелями, в которых лежали пеналы. Я приходил домой и шел к бабушке. Она рассказывала мне свои странные истории. В них не было богатырей, без разбору отрубающих головы. В них действовали какие-то чудаки, во всем находившие смешное...
В очередной четверг я стоял в тупике, а у выхода из него собрались кружком мои мучители. И вдруг я заметил, как смешно у них торчат вешалки. Почти у всех. И я засмеялся. Этим я нарушил все правила. Смеющегося человека бить очень трудно.
Озадаченные одноклассники разошлись. Так моя бабушка выручила меня второй раз. Теперь, когда я встречаюсь на улице с врагом, я в первую очередь смотрю, не торчит ли у него вешалка...
После того случая я подружился с ребятами. Но драчуном я так и не стал. Не стал. Я остался таким же тихим.
Сейчас мне двадцать два года, и я живу на Саперном переулке. Нашему дому делают ремонт. Он весь покрыт лесами. Сначала было непривычно. Сидишь за столом и вдруг видишь — во все окно стоит человек и смотрит на тебя. Но потом всем даже понравилось. Особенно бабушке. Вот она входит в комнату и залезает на стол. За окном, между рамами, у нее лежит мясо в целлофане. Бабушка тянется через форточку, но достать мясо не может. Тут по лесам проходит рабочий.
— Эй, парень, достань мясо! — кричит ему бабушка. Рабочий нагибается и достает целлофановый сверток. Бабушка кладет его на стол. Потом высовывается из форточки по пояс и что-то начинает говорить.
Здоровый, небритый детина стоит на лесах и улыбается. Вот нахмурился, а вот опять улыбается.
Интересно, что она ему говорит?
Когда мне было три года, я умер от дизентерии. Было шесть часов вечера. Заплаканная мама сидела на стуле. Медсестра собирала блестящие инструменты. А я лежал на кровати, накрытый простыней. И тут вошла моя бабушка.
— Что нового? — спросила она.
— Саша умер, — ответила мама.
— Не может быть, — закричала бабушка, — он еще такой молодой!
Она вырвала у медсестры банку со спиртом, сбросила на пол простыню. И стала меня растирать. Она терла меня долго. И вот я из синего стал красным. Потом я открыл глаза, на которые еще не успели положить мелочь.
Сам я этого случая не помню. Бабушка рассказала мне его, когда мне было пять лет. Мы шли из магазина. В конце улицы садилось солнце. Бабушка шла рядом, и из ее сумки торчали головы каких-то маленьких рыб.
Я шел и думал о том, как бабушка меня спасла. Потом мои мысли перескочили.
— Бабушка, — спросил я, — ты когда-нибудь лису видела?
— Нет, лису не видела, — ответила бабушка, — однажды видела петуха, которого несла лиса. Гляжу — петух по воздуху вверх ногами плывет...
Почему-то считается, что мальчишки должны быть сорванцами. А я был другим. Я не лазал через заборы. Не бил стекол на переменах. Я был потенциальным ябедой. Каждый четверг по дороге домой меня окружали мои одноклассники. Они били меня портфелями, в которых лежали пеналы. Я приходил домой и шел к бабушке. Она рассказывала мне свои странные истории. В них не было богатырей, без разбору отрубающих головы. В них действовали какие-то чудаки, во всем находившие смешное...
В очередной четверг я стоял в тупике, а у выхода из него собрались кружком мои мучители. И вдруг я заметил, как смешно у них торчат вешалки. Почти у всех. И я засмеялся. Этим я нарушил все правила. Смеющегося человека бить очень трудно.
Озадаченные одноклассники разошлись. Так моя бабушка выручила меня второй раз. Теперь, когда я встречаюсь на улице с врагом, я в первую очередь смотрю, не торчит ли у него вешалка...
После того случая я подружился с ребятами. Но драчуном я так и не стал. Не стал. Я остался таким же тихим.
Сейчас мне двадцать два года, и я живу на Саперном переулке. Нашему дому делают ремонт. Он весь покрыт лесами. Сначала было непривычно. Сидишь за столом и вдруг видишь — во все окно стоит человек и смотрит на тебя. Но потом всем даже понравилось. Особенно бабушке. Вот она входит в комнату и залезает на стол. За окном, между рамами, у нее лежит мясо в целлофане. Бабушка тянется через форточку, но достать мясо не может. Тут по лесам проходит рабочий.
— Эй, парень, достань мясо! — кричит ему бабушка. Рабочий нагибается и достает целлофановый сверток. Бабушка кладет его на стол. Потом высовывается из форточки по пояс и что-то начинает говорить.
Здоровый, небритый детина стоит на лесах и улыбается. Вот нахмурился, а вот опять улыбается.
Интересно, что она ему говорит?
Ленинградские троллейбусы на снимках Тарасевича. Шестидесятые-восьмидесятые.
Стих давно
трамвайный говор,
Ходят, бродят сны,
Ночь одела спящий город
В ласковую синь.
Осторожно улыбаясь,
Прыгнул на карниз
Хитрый-хитрый лунный заяц,
Сел и смотрит вниз.
Открывать окно не надо,
Надо крепко спать
Зайка сам придёт из сада
Что-то рассказать;
Золотистых-золотистых,
В капельках росы,
Принесёт холодных
листьев,
Чудный сон приснит.
Роальд Мандельштам, рисунок его же.
трамвайный говор,
Ходят, бродят сны,
Ночь одела спящий город
В ласковую синь.
Осторожно улыбаясь,
Прыгнул на карниз
Хитрый-хитрый лунный заяц,
Сел и смотрит вниз.
Открывать окно не надо,
Надо крепко спать
Зайка сам придёт из сада
Что-то рассказать;
Золотистых-золотистых,
В капельках росы,
Принесёт холодных
листьев,
Чудный сон приснит.
Роальд Мандельштам, рисунок его же.
У Кривулина:
«Женя обладал необыкновенной физической силой, обезьяноподобен и страшен во гневе. Сергей Довлатов, чем-то некогда задевший Феоктистова, вынужден был позорно бежать сквозь весь электропоезд, прорываясь из вагона в вагон, пока Женя, как разъяренный жертвенный бык, не настиг обидчика, чья физическая масса по крайней мере раза в полтора превышала феоктистовскую, не припер насмерть перепуганного мастера пера: «Нехорошо, господин советский прозаик. Очень плохо». Он умер в конце 90-х от инфаркта, ненадолго пережив автора «Зоны».
Действительно, был такой поэт Феоктистов. Печатался в самиздате, в официальном альманахе «Молодой Ленинград». Вел богемную жизнь, умер в 1997-м. Фотографий его я не нашел, а было бы интересно посмотреть. Стихи Феоктистова не в моем вкусе (классицизм), но это четверостишие хорошее.
Сижу, не зажигая света.
Один я. Никого здесь нет.
Был кот, но он гуляет
где-то.
Один я. Для чего мне
свет?
«Женя обладал необыкновенной физической силой, обезьяноподобен и страшен во гневе. Сергей Довлатов, чем-то некогда задевший Феоктистова, вынужден был позорно бежать сквозь весь электропоезд, прорываясь из вагона в вагон, пока Женя, как разъяренный жертвенный бык, не настиг обидчика, чья физическая масса по крайней мере раза в полтора превышала феоктистовскую, не припер насмерть перепуганного мастера пера: «Нехорошо, господин советский прозаик. Очень плохо». Он умер в конце 90-х от инфаркта, ненадолго пережив автора «Зоны».
Действительно, был такой поэт Феоктистов. Печатался в самиздате, в официальном альманахе «Молодой Ленинград». Вел богемную жизнь, умер в 1997-м. Фотографий его я не нашел, а было бы интересно посмотреть. Стихи Феоктистова не в моем вкусе (классицизм), но это четверостишие хорошее.
Сижу, не зажигая света.
Один я. Никого здесь нет.
Был кот, но он гуляет
где-то.
Один я. Для чего мне
свет?