Я помню стихи Натальи Черных по сборнику "Из писем заложника" (поэтическая серия журнала " Воздух", Арго-Риск, М., 2012), одной из лучших поэтических книг, которые мне доводилось читать самому себе вслух. Это стихи невероятного метафизического напряжения, может быть, особо актуальны сейчас, когда все мы оказались в заложниках у застоявшегося времени, поэтому позволю себе ссылку на них https://polutona.ru/printer.php3?address=1222113735.
Что касается приведённого здесь стихотворения, то оно интересно тем, что относится к древнему жанру "видений", границы которого весьма расплывчаты. Да, это визионерская поэзия, духовная, совершенно не соответствующая современным трендам и прочим привычкам чтения. Но это - поэзия. Весь цикл я пока не прочитал, только отдельные его части, поэтому говорить о большом замысле нет возможности. В этом стихотворении маленькая частная трагедия двадцатого века, театральная буффонада, разыгрывается на военном фоне (одновременно пред- и после). Видением, собственно и является фигура войны, она же фигура любви. Сложная, двусоставная, двойническая аллегория. А в рамках видения - самая что ни на есть реальность.
Наталия Черных мне представляется поэтом первой половины двадцатого века, наблюдающего за временем с позиции близкой Рильке, Цветаевой, Пастернаку. Это стихи, помогающие выжить во время большой катастрофы. Когда реальность, как таковая, становится, бесплотной и невыносимой, то стихи, наоборот, обретают тяжесть и плоть. Видения, как и практически все стихи Черных, закутаны в плотную ткань события, как исторического. так, и поэтического, языкового. Это сложные, многосоставные стихи, которые лучше читать на бумаге. И с профессиональными филологическими комментариями. В идеале на большей временной дистанции, чем сейчас.
Но у нас нет этого времени, поэтому, читая "Видения " Наталии Черных, мы обращаемся ко времени как другому. И это уже вопрос веры в слово. В то, что оно само по себе является реальностью, превосходящей возможности нашего ума и воображения. Именно там находится любовь (главная в мире) и смерть (сестра моя жизнь), ничего больше, но и этого хватит надолго.

#рецензия_ивана_полторацкого

Владимир Гандельсман

 * * *
Всполохи звезд горящим порохом,
и эти, сорванные с крон,
раскрики хриплые ворон,
раскрики и круженье ворохом,

и гусениц меха – то сжатые,
а то растянутые на
один прополз – кора черна, –
себя в свой кокон провожатые,

и ночь, и ночь до часа раннего,
до упраздненных в небе вех,
когда я устремлюсь наверх,
коснувшись синего бескрайнего,

и с птичьего полета птичьего
увидев точку на земной
коре, явившуюся мной,
исчезну, чтоб врасплох постичь Его.

(Интерпоэзия, номер 1, 2020)

* * *
Времени подорожание.
Но ещё не истощились дни –
острое даёт переживание
мягкость приложения ступни.

Выдоха и вдоха откровение.
Поручень в трамвае тронь –
чувствует его ладонь
как последнее прикосновение.

Этот путь протоптанный
стал новорождённым днём:
вот он я стою как вкопанный,
лишний раз рождаясь в нём.

Снегом приголублена окраина.
Возле «Гастрономии», раскос,
с мордой лисьей пёс
ждёт богоявления хозяина.

(Авторский блог)
#выбор_Евгения_Никитина

Первое из двух новых стихотворений Гандельсмана живо напоминает "Импровизацию Пастернака"

"И было темно. И это был пруд
И волны.– И птиц из породы люблю вас,
Казалось, скорей умертвят, чем умрут
Крикливые, черные, крепкие клювы."

Эта близость - на уровне "птичьего" мотива и, что гораздо важнее, фонетики. Ритм при этом совершенно разный, порывистый у Пастернака, монументальный у Гандельсмана - и эта разница содержательно весомее сходства. Пастернак пишет это в 25 лет, а Гандельсман в 71. Пастернак играет с паронимией клавиш и клювов, его задачи чисто музыкальные, Гандельсман пишет о смерти. О нетерпении перед лицом смерти, практически тоске по ней, ибо с ней связывается надежда на постижение Бога. Очевидна аналогия между мертвым телом и коконом. Гусеница провожает себя в перерождение, субъект речи тоже стремится переродиться - в птицу.

Второе стихотворение продолжает эту тему "последних дней":

"Времени подорожание.
Но еще не истощились дни..."

Тем острее ощущается каждое мгновение и даже каждое отдельное прикосновение:

"Поручень в трамвае тронь -
чувствует его ладонь
как последнее прикосновение"

Здесь снова на ум приходит Пастернак с поздними строчками:

"И дольше века длится день,
И не кончается объятье"

Здесь тоже ощущение значительности каждого мига и мотив истощения времени: "и полусонным стрелкам лень/ ворочаться на циферблате"...

Любопытно, как Гандельсман строит поэтический материал из тяжелой, неповоротливой лексики, отглагольных существительных:
"подорожание", "переживание", "приложение" и продолжает ряд "прикосновением" и "богоявлением". У иного автора это бы привело к полному уничтожению стихотворения, здесь они, как античные колонны, поддерживают свод стихотворения. Гандельсман щедр на такие вещи, чтение его текстов обогащает инструментарий поэта любого уровня. Поэтому я думаю, что он совершенно точно останется от нашей с вами эпохи. Я мало в ком так уверен, как в Гандельсмане. В этом же ряду "щедрых" авторов для меня, например, Гронас, Цветков-старший, Булатовский, Юрьев, Гришаев - поэты не сужающихся, а расширяющихся поэтик, в которых другие поэты будут продолжать находить бесчисленные двери к новым возможностям.

#рецензия_Евгения_Никитина

Ксения Букша


за чёрным полем высохшим вибрирует
созвездие многоэтажек
над полем, потрескивая, от неба к земле
по черному воздуху проходит жар, шерстяные
нити протягиваются и рвутся, касаясь друг друга, искрят
пригорает низ и верх. Воздух дрожит,
наполненный током и коричневым гулом
плотно связывается воздух на границе полной черноты
но блестит вода в паузах, в каждой воде
блестит светлое, расплавленное
арки разрываются в окна, расходятся петли от жара
застывают новые нити вкось от неба к земле
потрескивая на концах

(Из личного блога)

#выбор_динары_расулевой

Стихотворение Ксении Букши выполнено в необычной визуальной технике: то ли это сюрреалистический пейзаж то ли набросок сна, нарисованный гелевой ручкой. Оно очень графично - преобладает чёрный цвет и резкие линии. Видны апокалиптические мотивы.
После третьего прочтения стихотворение начинает казаться переводом на русский с французского. Что-то такое я видел в книге «Новые Голоса. Стихи современных французских поэтов» под редакцией Ваксмахера, 1981. Жорж Роз, например.
Но зачем в этом стихотворении нужны рудименты синтаксиса? Понять не могу. Вторая часть с водой и арками выскальзывает из воображения вместе с читательским интересом.
Хорошо, что поэзия не требует объяснений.

#рецензия_ивана_полторацкого

У Букши скорее метафизический, чем сюрреалистический пейзаж. Она начинает с, может быть, не очевидного, но визуально понятного сравнения ночного пейзажа с шерстяной тканью, рассматриваемой на просвет. А дальше можно вспомнить, что нити и ткань часто посредничают между идеальным и материальным. (вариантов много - от Тейяра де Шардена до мандельштамовского "Люблю появление ткани..." ). А еще дальше можно вспомнить этимологию, и что у поэтов-метафизиков сам текст связывал идеальный мир с материальным. И что гул, паузы, потрескивающие концы - это про стихи. И эта дуга лично меня выводит опять же на Мандельштама.

Ануар Дуйсенбинов


Оставь себе —
мгновенный вывод, за которым дышит жест и вздох случается не ради кислорода,
и слишком траектория точна случайных взглядов.
Не выноси, не калибруй, не проверяй.
Оставь себе.
Попробуй на язык поставить, скажем, слово «биязы».
А если уж не держится на языке, тогда играй в «ерке».
Ерке все можно. И все-таки, и если хватит сил,
оставь себе. Носи как можно дольше. Как оберег,
тумар с начитанным заклятьем проницания. Носи на шее,
или на руках, ну или на чем свет стоит, но только дай созреть.
Не торопись. Здесь незачем. И некуда. И сам ты ниоткуда.
Вокруг — пустыня белого песка, аккум.
Аккумулируй.


Словарь:
ерке - баловень
биязы - деликатный
ак кум - белый песок

(Авторский блог)

#выбор_зои_фальковой

Зоя поставила меня с одной стороны в достаточно неловкую ситуацию, поскольку об этом направлении в текстах Ануара Дуйсенбинова я не раз говорил, но с другой — здесь есть то, чего в его текстах до этого не было. Была игра (в высоком смысле) на границе двух языков, но она всегда имела в виду некоторое знание если не казахского, то как минимум одного из тюркских. Здесь же фонетика преодолевает языковые границы. В общем-то и неважно, есть ли словарь или нет: бияз, ерке, и аккум — совершенно неважно, знает ли читатель смысл этих слов. Фонетика заставляет не аккумулировать, а назначать свой смысл, который, думю, и без словаря сложился в двух из трёх случаев употребления казахских слов для читателя, с казахским незнакомого.

Что не снимает, для меня, вопроса к методу — насколько он эффективен вне определённых территорий, языков и ментальностей. С большой вероятностью, для читателя, занакомого исключительно с мейнстримом русской поэзии это абракадабра. Для читателя более углублённого — повод поразмыслить о возможностях работы поэзии на грани совершенно различных по своей структуре языков.
#рецензия_Павла_Банникова

Влад Гагин

***

пацаны угарают по неореакции
написывают мне в личку
зовут в конфу
скидывают простенькие криптограммы
лень расшифровывать: знаю, там
манифест или его отсутствие
мне скучно, пацаны
скидывают видос
«гейдер джемаль о левых интеллектуалах»
но мы уже говорили (вчера, в моем сне)
никак не мог объяснить ему несколько
очевидных вещей насчет феминизма
и своей юности
в то время мы с ребятами записывали
первый микстейп (сиреневый)
окраины пахли парадоксально,
сообщая отсутствие тайны
обычная бойня
светлая музыка
удивительно красивый свет

(личный блог автора)

#выбор_максима_дрёмова

В тексте Гагина прослеживается некая, так бы сказать, «рейвовость»: субкультура взрослых, 30-летних людей, отказывающихся взрослеть в традиционном понимании этого слова.
Но при этом и определенная разница поколений (что, в общем-то тоже характерно для рейва): не столько прочно входящая у нового поколения мода на эмансипационные позиции, сколько опыт, когда феминизм уже является «очевидными вещами» тут становится более ценным, и при этом пройденным, пережитым.
Некая усталость от детских убеждений о том, что вот с нами точно что-то особенное произойдет. Что-то, чего никогда ни с кем не было, после чего все будет иначе - именно то, что было и после себя никакого яркого поворота у тех, кто это проходил (как лирический герой в этом тексте) не несло: скорее, становилось обыденной бойней, еще одной, при которой наличие манифестов в принципе не имеет значения.
#рецензия_фридриха_чернышёва

Вадим Гройсман

* * *

И были нам дары, и молодость была,
И поднимался жар весёлый, разговорный,
Когда в иные дни, в прихожей, у стола
Шумели голоса, как валуны и волны.

Но далеки моря, поклажа тяжела,
Дорога в никуда темна и незнакома,
И мудрая велит, густая тишина
Одеться потеплей и оставаться дома.

Здесь тоже хорошо: вечерние огни
Напоминают нам неведомые страны.
Среди холодных стен, окаменевших книг
Залезли на кровать, сидим, как арестанты.

Вот чайник закипел, пирог почти готов,
Будильник отпустил свою струну тугую.
Не будем горевать, оставим на потом,
Что мы из этой тьмы идём во тьму другую.

Я просто ни о чём хочу у вас спросить,
Унылые дома, безмерные сугробы, -
Что, может быть, ещё мне выпадет носить
Солдатскую шинель поверх тюремной робы.

* * *

Одели в чужое, куда-то несли.
Хоть мелочь оставьте, хоть школьную сменку!
Очнулся в могиле от шума земли,
От гула воды, размывающей стенку.

Очнулся во тьме и припомнить не смог
Ни друга, ни сына - лишь тощие звуки:
Звенел, замирая, последний звонок,
Ньютоновы яблоки падали в руки.

Не надо еду разносить по гостям,
На новой квартире другие поминки:
Вода тарахтит по забытым костям
И в памяти гаснут мгновенные снимки.

Из прошлого дня, из пустого горба,
Из жизни, забравшей скупые подарки
Нельзя сохранить никакого добра -
Ни пуговки круглой, ни мятой тетрадки.

Лишь звуки остались, их бедный цветник -
Глухие ворота открыты повторам:
На школьном дворе колокольчик звенит
И дети расходятся по коридорам.

(Авторский блог)

#выбор_Евгения_Никитина

Перед нами стихи не XXI-го, а XX-го века: это выдает их элегическая интонация, уложенная в строгие, аполлонические ямбы, пропитанные мандельштамовской "тоской по мировой культуре".

Неудивительно, ведь автор 1963-го года рождения. Он д е й с т в и т е л ь н о поэт XX-го века. В 90-е годы,  когда слово "постакмеизм" еще не вошло в литературный обиход, Вадим Гройсман репатриировался в Израиль, что для поэта всегда оборачивается выпадением из жизни сообщества и известным консервированием поэтики. Хуже того, возникает ситуация, когда предыдущий опыт оказывается ненужным. Мне кажется, эти слова именно об этом:

"Из прошлого дня, из пустого горба,
Из жизни, забравшей скупые подарки
Нельзя сохранить никакого добра -
Ни пуговки круглой, ни мятой тетрадки."

Об этом любопытно сказал Андрей Грицман: "Освоение новой культуры, пропитывание ею — это прививка от болезни культурного гетто. Это заболевание обрекает художника на то, чтобы провести весь остаток своей творческой жизни в изолированном культурном карантине."

Конечно, я не зря выбрал эту цитату: карантин в эти дни перестал быть метафорой, и фраза читается совсем иначе. Кажется, и выбранные стихи работают с обнажением этой метафоры:

"Среди холодных стен, окаменевших книг
Залезли на кровать, сидим, как арестанты."

Интернет, казалось, должен был ликвидировать проблему изоляции, но, на мой взгляд, он высветил другую: проблему низкой емкости сообщества. Ведь несмотря на Интернет, поэты остаются внутри своих диаспор, сообщество как бы уже заполнило все свободные слоты  определенными поэтами и больше усвоить не в состоянии. Я бы никогда не узнал о Вадиме Гройсмане, если бы меня не познакомил с его текстами Дмитрий Дедюлин в чате этого канала.

Очень точно об этом сказал в фб Михаил Немцев: "В каждом временном горизонте, который можно назвать поколением,  существует ограниченное число вакансий, в моем они заняты."

Расшатывать эти иерархии - святая миссия любого уважающего себя культуртрегера, и я надеюсь, что наш канал тоже совершает эту работу.

(не совсем #рецензия_Евгения_Никитина Скорее, отвлеченный комментарий)

Дискуссия о границах поэтического
https://youtu.be/gh86rY1NaJE

Альбина Борбат

* * *

воздушные рабочие видны
сквозь сеющиеся опилки
скатывают дёрн неба

время так чутко —
по плечи в жидкой резине
продолжаем протягивать руки
в окончательно негибкий воздух
перекатывая в ветвящихся пальцах
стертую монету тайны сердца
изъятую из обращения

вдоль кромки леса бежит лисица
смертный ужас слава богу смертный
(откуда это известно)
как перестать задыхаться
когда она скроется за холмом

(журнал «Формаслов», апрель 2020)

#выбор_евгении_ульянкиной

Алина Борбат пишет про восприятие привычного. Наше подсознание, да и речь, недалеко ушли от древних представлений об окружающем мире - фонарщик зажигает звезды, лошади движут солнце по небу. Встреча с непривычным напоминает нам о реальном устройстве окружающего мира, о его непредсказуемости и непознаваемости и, следовательно, опасности. У меня был похожий опыт встречи с лисой на морском берегу. Если не смертный ужас, то собственную ненужность в этом пейзаже я почувствовал. В более общем виде, это не только про природу, но и про нашу жизнь, про врастание в обыденность. В более частном виде, чем не комментарий на злобу дня? Чем лиса не вирус?

#комментарий_Дмитрия_Гуревича

Хельга Ольшванг

* * *
Сегодня с нами холод разучивает новую вещь.
 
На весь дом мелко стучат задвижками нижние окна,
льдом закипают
 
близкие, с видом таким,
как будто им нужно прилечь
 
или спеть, а они не умеют.
 
Стол накрыт как постель,
чайника дно отражается в крышке, взаимно забыли включить и наполнить.
Так он тут и стоял.
 
Так они и не спели.

* * *
Заново распускает и заново ткёт она
его тело петляющее.
Тянутся сутки, ныряет челнок.
Мокрый до нитки вернется ли к ней невредимый,
или сухим из воды
вышел в обратную дверь?
 
То опускает она горизонт
то поднимет, как море –
нет никого ни с одной, ни с другой стороны. 
Заново ткись, расстояние – ткань поперечная в ямах,
между людьми берегов и скитальцем, между тобой и тобой.
 
Тело в пути, бесконечную букву
можно ли помнить?
Что я от горя плету?
В складки, в обрывки волны прячется серая точка,
заново книга слепая пишет себя и поет.

(«Новый журнал», № 298, 2020)
#выбор_Дмитрия_Гуревича

Метафизическая поэзия обычно работает на стыке между идеальным и материальным миром, объединяя, по словам Элиота, несоизмеримое. В новых стихах Хельги Ольшванг границы между этими мирами нет, посредники не нужны: дом дрожит от холода, чайник и его крышка живут в несчастливом браке, Пенелопа ткёт путь Одиссея и его самого. Это не совсем новый прием. Его можно встретить, например, у Седаковой, отсветы поэзии которой у Ольшванг заметны. Но если у Седаковой в обыденном проявляется божественное (см., например, «Пруд говорит…» из «Китайского путешествия»), то у Ольшванг люди и предметы находятся в более земных, чувственных отношениях. Текст при этом не уходит в сюрреалистическое, в пространство сна. Лирическая героиня в конце как бы выходит на авансцену с комментарием. Это движение (от «с нами» к «они», от «она» к «я») подчеркивает условность происходящего. Тем же целям служит появление гекзаметра во втором стихотворении (и квазигекзаметра в первом). При такой оптике есть опасность потерять поэтику – слишком много возможностей. Роль автора здесь в отборе, кураторстве увиденных связей. Осмысление, элиотовская «мысль как опыт, изменяющий восприятие» оставлены читателю. Этим совместным усилием книга и пишется.
#комментарий_Дмитрия_Гуревича

Новая подборка рассказов Марианны Гейде в "Литерратуре"
http://literratura.org/issue_prose/3770-marianna-geyde-bez-nazvaniya.html

Ричард Уилбер (1921-2017)

***

Лифт громыхнет дверьми — и оборвется
Куда-то вниз; немного погодя
Она возникнет там, в струях дождя,
Махнет ему рукой со дна колодца
И, взяв такси, вольется в плотный ряд
Машин, лавиной мчащих на закат.

Как много разных у любви разлук!
Бывает страсть, как танец, мимолетна;
Бывает — все решив бесповоротно,
Глядят в глаза друг другу, как во мглу
Беды последней; а у этих юных,
Стоящих на лугу средь пятен лунных,

В зрачках лишь блики падающих звезд;
А эти, на причале, грузом горя
И багажа придавленные, — моря
Потребно им три тыщи вязких верст,
Чтоб перетерся волнами и тьмою
Бурливый след, бегущий за кормою.

Любовь моя, мы лишены таких
Блюд горько-сладких, бездн неодолимых,
Где страсть и жизнь сгорают в бледных дымах,
Не знаем их пронзительной тоски,
Затерянности в ледяном пространстве;
Но есть и в нашем долгом постоянстве

Своя, притом особая, цена:
Естественная выдержанность чувства,
И аромат, и тайный хмель искусства —
Вельможность вещи, что сотворена,
Как скрипка или запах роз чудесный,
Витраж оконный или свод небесный.

(Перевод с английского и комментарий Г. Кружкова)

Ричард Уилбер родился в Нью-Йорке в 1921 году. Награжден высшими поэтическими отличиями США, в том числе званием поэта-лауреата. Тонкий лирик, виртуозный мастер поэтической формы. В комментариях к своему стихотворению (составитель обратился ко всем участникам антологии с просьбой прокомментировать свои стихи) Уилбер пишет: “Это стихотворение посвящено моей жене; его очень удачно, ко дню св. Валентина, опубликовали в “Нью-Йоркере”… Самым трудным для меня было соблюсти верный тон — сказать то, что я хотел сказать, с безусловным сочувствием ко всем влюбленным и без тени самодовольства”.

ЖЗ

Орининал: https://www.poetryfoundation.org/poems/43036/for-c

#выбор_Антона_Платонова