​В марте 960 г. в итальянском городе Капуя судья Арихис разбирал тяжбу между аббатом монастыря Монте-Кассино Алигерном и землевладельцем Родельгримом из Аквино. Ее причиной стал спор из-за земельных владений. Аббат утверждал, что Родельгрим, воспользовавшись вынужденным отсутствием монашеской братии после разрушения монастыря мусульманами в 883 г., незаконно присвоил себе значительную часть его территории. На стороне Алигерна было три свидетеля: Теодемонд, Мари и Гариперт. Их показания и судебный процесс в целом были зафиксированы в юридическом документе, носящем название il Placito capuano – Капуанское постановление. Оно содержит первую официально зафиксированную фразу на итальянском вольгаре, которой свидетели аббата подтвердили его притязания на земли:

Sao ko kelle terre, per kelle fini que ki contene, trenta anni le possette parte Sancti Benedicti.

Сравните с современным итальянским:

So che quelle terre entro quei confini che qui sono contenuti per trenta anni le ha avuto in possesso la parte di San Benedetto.

И перевод на русский:

Я знаю, что эти земли в пределах границ, указанных здесь, тридцать лет принадлежали монастырю Святого Бенедикта.

Cуд Алигерн в итоге выиграл. В течение последующих трех лет было еще несколько подобных процессов, и похожие свидетельские показания на вольгаре были включены в соответствующие документы. Все вместе они составляют Кампанские постановления, или I Placiti cassinesi. Но именно формула из Капуи занимает среди них почетное место древнейшей.

#culture #Italy

А вот как выглядит само Капуанское постановление, хранящееся в Библиотеке Национального памятника Монте-Кассино. Весь текст, кроме свидетельских показаний, написан на латыни. Та самая фраза на вольгаре – ближе к середине, примерно на тридцатой строчке или около того. А кто ее отыщет, тот молодец. Chi cerca trova! (c)

#culture #Italy

​Помимо «Гизульфова дара», еще одной нитью, связывавшей Монте-Кассино и Беневенто, была форма письма, которая получила название беневентанского минускула. Он возник в VIII в. в землях герцогства и использовался в том числе в обители св. Бенедикта. После возвращения братии в родные пенаты во главе с Алигерном в 949 г. Монте-Кассино стал одним из крупнейших книжных центров Западной Европы, а количество и качество созданных в его скриптории манускриптов достигло впечатляющих высот. «Золотым» в этом отношении считается XI в., когда под руководством аббатов Теобальда, Рихера и в особенности Дезидерия монастырь достиг вершины своего развития и влияния. Монахи копировали не только богословские труды: так, при Дезидерии были переписаны трактат Цицерона «О природе богов», «Эклоги» Вергилия, «Иудейская история» Иосифа Флавия, «Фасты» Овидия, «Институции» и «Новеллы» Юстиниана, «История франков» Григория Турского, «История лангобардов» Павла Диакона – и это только малая часть. Все они были написаны беневентанским письмом, а точнее его локальным изводом, получившем название «кассинского». По ссылкам здесь и здесь можно полистать пару рукописей эпохи Дезидерия из собрания Ватиканской библиотеки.

#culture #Italy #manuscripts

Пионером всестороннего исследования беневентанского минускула считается английский палеограф литовского происхождения Элиас Э. Лоу. В 1914 году он выпустил книгу «The Beneventan Script: A History of the South Italian Minuscule», в которой представил методику изучения этого типа письма, ввел новый термин для его обозначения (до этого его чаще называли «лангобардским») и проанализировал сотни беневентанских рукописей. Ниже – отрывок из введения к этой книге, в которой он оценивает историческое значение Южной Италии для европейской культуры. Перевод Е.В. Антонец:

«В истории западноевропейской культуры Южная Италия сыграла если не главную, то, безусловно, значительную роль. Нельзя не заметить, что с древнейших времен ее миссия заключалась в том, чтобы хранить и передавать полученное от других. Именно из небольшой греческой колонии на юге Италии в Рим пришел алфавит. Когда Рим пал и полчища варваров-германцев наводнили Италию, именно на крайнем юге появился человек, сумевший спасти от нависшей угрозы уничтожения языческую образованность. Южноиталийское аббатство стало родиной ордена, который более всех других организаций на протяжении многих столетий давал приют учености и наукам. В значительной мере именно через Южную Италию мудрость Востока вновь открыла Западу свои сокровища благодаря бурной переводческой деятельности, начавшейся при норманнских правителях Сицилии и продолженной при их швабских и анжуйских преемниках. Южная Италия, по-видимому, никогда не теряла связи с греческой культурой: не случайно родом из Калабрии был тот, кто обучал греческому языку первого гуманиста [Варлаам Калабрийский], а тот, кто привез с собой из Константинополя в достопамятном 1423 г. сочинения греческих классиков, которых целое тысячелетие не читали на Западе, был сицилийцем [Джованни Ауриспа]».

#books #culture #Italy

Помимо Братства жонглеров и горожан в Аррасе существовал т.н. «подиум», или le puy: объединение жонглеров и поэтов, на котором они устраивали между собой творческие соревнования. Аррасский подиум был первым объединением подобного рода: другие позднее возникли в городах Пикардии, Фландрии, Нормандии и Англии. Все они были «под покровительством» Девы Марии. Каждый год избирался «принц подиума»: он не только председательствовал в коллегии судей, определявшей победителя, но и устанавливал форму и жанр, в рамках которых должны были соревноваться участники «подиума». В Аррасе излюбленным жанром был jeux-parti, когда два трувера в музыкально-поэтической форме обсуждали тот или иной животрепещущий вопрос, отстаивая свои точки зрения в чередующихся куплетах под музыкальное сопровождение. Задачей было не только переспорить противника, но и сделать это изящно, дабы вызвать эмоциональный отклик у публики и впечатлить судей. Почти две трети всех дошедших до нас произведений этого жанра происходят из Арраса.

Согласно некрологам Братства жонглеров и горожан, многие его члены участвовали в Аррасском подиуме. Из них можно назвать прокаженного трувера Жана Боделя (1165–1210), участника без малого девяноста jeux-parti и заслуженного «принца подиума» Жана Бретеля (1210–1272) и в особенности Адама де ла Аля (ок. 1240 – ок. 1288), в творчестве которого северофранцузская музыкальная поэзия достигла одновременно пика и завершенности. Предлагаю вам послушать одну из jeux-parti под названием Adan, vauries vous manoir, участниками которого были вышеупомянутые Бретель (нечетные куплеты) и де ла Аль (четные куплеты).

Слушать на YouTube
Слушать на Яндекс.Музыке

#music #culture #France

В Средние века мощам святых не только поклонялись – их еще и крали. Для описания этого даже существовал специальный термин: furta sacra, или «благочестивая кража». Наиболее известны кражи мощей св. Марка венецианцами или свт. Николая барийцами. Но этим занимались не только ушлые морские торговцы, но и монахи. Особенно острой эта необходимость была в IX–XI веках, когда пост-каролингская Европа представляла собой лоскутное феодальное одеяло, терзаемое набегами викингов, арабов и венгров. Мелкие кастеляны враждовали между собой и с монастырями за власть и ресурсы, главным из которых была земля. Монастыри в таких условиях рассматривали святые реликвии как способ обрести не только небесное, но и земное покровительство. Временами кастеляны и крупные феодалы все же задумывались о спасении своих душ и искали помощи тех, кто мог отмолить их грехи. Они могли делать вклады в монастыри и обеспечивать защиту братии в обмен на поминовение, а сила такого поминовения зависела от наличия в том или ином монастыре мощей. Таким образом, как пишет Патрик Гири в книге Furta Sacra: Thefts of Relics in the Central Middle Ages, обладание останками популярного святого могло означать разницу между исчезновением монастыря и его выживанием. И нередко монахи под давлением внешних обстоятельств решались на «благочестивую кражу», которая в позднейшей агиографической литературе описывалась как богоугодное дело.

#culture #saints

​В то же книге Гири приведена примечательная история о краже мощей св. Фиды монахами аквитанского монастыря в Конке. Эта святая приняла мученичество на рубеже III–IV веков в тринадцатилетнем возрасте, а ее мощи изначально пребывали в городе Ажан. Кража произошла в 865 или 866 году, а спустя некоторое время сложилось целое предание о «перенесении» (translatio) мощей. Монах Конка по имени Аринизд (Arinisdus) отправился в Ажан и присоединился к служителям местной церкви, где хранились мощи. Десять лет он терпеливо служил вместе со всеми, пока наконец его не назначили охранять церковную сокровищницу и гробницу св. Фиды. Оставшись ночью один, он выкрал мощи и вернулся с ними в Конк.

Агиографическое предание не объясняет причину, которая сподвигла монаха решиться на такое долгое и опасное приключение. Наиболее вероятной выглядит версия соперничества между Конком и соседним монастырем Фижак, чье местоположение было даже более выгодным, благодаря чему в середине IX века он быстро рос и развивался. Изначально монахи Конка неудачно попытались выкрасть мощи св. Винсента Сарагосского и его тезки, св. Винсента Ажанского. После двух неудач монахи обратили внимание на мощи св. Фиды. Судя по всему, нужда в мощах была действительно острой: стоял вопрос о выживании общины, привлечении паломников и обеспечении покровительства светских вкладчиков.

Ставка на «благочестивую кражу» однозначно сыграла. Уже через несколько десятилетий Конк стал главным местом культа св. Фиды, а к ее мощам шли поклониться многие страждущие. В народной среде стали распространяться рассказы о чудесах, которые в начале XI века были объединены Бернаром Анжерским в «Книгу чудес святой Фиды». К тому моменту монастырь в Конке стал влиятельным и богатым аббатством, расположенным на пути в Сантьяго-де-Компостелу, а в аббатской церкви на паломников взирала статуя-реликварий святой, покрытая золотом и драгоценными камнями.

#history #culture #saints

​Прочитал интересный материал Ю.Е. Арнаутовой из сборника «Одиссей: человек в истории» (2023) о критериях истинности в средневековом благочестии и связанном с ним феномене pia fraus. «Благочестивый обман», предпринимаемый во славу Господа и во имя укрепления веры, был неотъемлемой частью религиозности Средневековья. Как и в случае с furta sacra, много практик связано с мощами, реликвиями, агиографией и в целом – с культом святых. Это и составление сборников чудес святых, рассказы о которых порой кажутся сказочными и нелепыми, и написание житий святых, о жизни которых практически не осталось сведений, и торговля частицами мощей, подлинность которых порой вызывала вопросы. Благодаря деятелям Реформации и философам Просвещения такой обман был объявлен одним из главных пороков Церкви, а верившие в его люди стали «легковерными простецами». Действительно, с современной точки зрения, наследующей рационализму Нового времени, трудно не впасть в искушение объяснить pia fraus именно таким образом: злые «церковники» дурят малообразованных людей ради материальной выгоды и власти над умами. И это было бы справедливо, если бы не несколько моментов, на которые обращает внимание автор статьи.

Во-первых, если говорить о чудесах, то подавляющее их большинство связаны с исцелением или избавлением от опасности в экстренной ситуации. «Жажда чуда», которую поздние мыслители считали ущербным качеством средневековых людей, Ю.Е. Арнаутова называет скорее «стратегией выживания», которая никак не означала легковерности или стремления быть обманутым. Во-вторых, критерии оценки истины были в Средневековье несколько иными, особенно в сфере религиозной жизни. Она оценивалась не столько опытом, сколько трансцендентно. И это не означает какой-то ущербности людей той эпохи – это просто другое мировосприятие. В этой картине мира культ святого обязательно предполагал наличие его чудотворных мощей, а наличие чудотворных мощей – наличие жития. А если о жизни святого осталось лишь краткая помета в мартирологе? В таком случае агиограф может использовать богатое житийное наследие прошлого, собственный литературный талант и знание Священного Писания, универсальные топосы святости, чтобы «сконструировать» образ святого, каким он должен быть по представлениям того времени. Можно ли это считать обманом? Люди Средневековья это обманом не считали, а это единственно важно для адекватной оценки. Наконец, клирики и монахи часто писали и проповедовали об опасности поклонения ложным реликвиям. Самый известный, но далеко не единственный пример – рассуждения Гвиберта Ножанского (ок. 1055–1124) о почитании якобы молочных зубов и пуповины Христа, которые, по его словам, не могли остаться на земле после Его Вознесения. И это писалось в XII веке, задолго до иронических новелл Боккаччо о торговле поддельными реликвиями.

Общий вывод автора довольно прост и под ним подпишется любой историк: все было гораздо сложнее. Не стоит впадать в анахронизм или использовать радикальные обобщения при анализе сложных феноменов прошлого. Особенно если они затрагивают эмоциональные стороны человеческого бытия: тут в принципе нужна особая аккуратность.

На фото: реликварий с камнями из Святой земли и изображениями новозаветных сцен. Палестина, ок. VI–VII вв. Хранится в Музеях Ватикана.

#longread #culture #saints

Решил немного углубиться в феномен автобиографии в Средние века. Появление наиболее ярких и интересных образцов этого жанра относится к концу XI – XII векам. Этому буму способствовал общий подъем учености и интереса к античному наследию, получившему названием «ренессанса XII века». Особняком в ряду автобиографий этого периода стоит известнейшая «История моих бедствий» Пьера Абеляра, написанная около 1132 года. Другим любопытным образцом является упомянутое выше произведение Гвиберта Ножанского. Называемое также «Монодией», оно было написано за два десятилетия до абеляровых «Бедствий» и состоит из трех книг. Собственно автобиографией считается первая из них, где речь идет о детстве Гвиберта. В ней можно обнаружить черты сходства с «Исповедью» Аврелия Августина: прежде всего это касается осмысления детских лет и периода ученичества.

Как и в жизни гиппонского епископа, в становлении юного Гвиберта особую роль сыграла мать. Его отец был рыцарем и скончался в плену, когда ребенку не было и года, и мать воспитывала его одна. Мысленно возвращаясь в те годы, Гвиберт осознает, что само его рождение отмечено печатью Божьего избранничества: он появился на свет в Пасхальное воскресенье и остался единственным ребенком в семье, пережившим младенчество. Мать еще до его рождения дала обет, что ребенок будет посвящен служению Господу, и вообще была крайне благочестивой женщиной. Это благочестие привело ее к уходу в монастырь, когда Гвиберту было двенадцать лет. Страх Божий от матери передался и ее сыну, и впоследствии он часто находил выражение в его видениях и кошмарных снах.

С шести лет Гвиберт начал обучаться грамоте и наукам, и этому периоду он также посвящает страницы «Монодиии». Учитель держал Гвиберта в постоянной умственной работе и бил за недостаточное прилежание. Пользы от таких методов было мало: учителю самому недоставало знаний, и «так как он выражался с трудом, то часто и сам не понимал того, что силился объяснить». На примере своего учителя ножанский аббат рассуждает о несовершенстве традиционных для Средневековья методов обучения. Но Гвиберт все равно отдает учителю должное: недостаток педагогического таланта тот компенсировал высокими нравственными качествами, которые передались и его подопечному: «по части скромности, стыдливости, хороших манер он употребил весь труд, всю нежность, чтобы я проникся этими добродетелями». Кроме того, он всячески ограждал его от опасностей и вообще во многом заменил ему отца.

Для подробного ознакомления с «Монодией» прикреплю к посту сокращенный текст ее первой книги из издания «История субъективности: Средневековая Европа» (сост. Ю.П. Зарецкий. М., 2009).

#literature #culture #France

​Интересна связь между «Исповедью» блаженного Августина и последующими автобиографиями Средневековья. На первый взгляд, эта связь довольно очевидна: произведение и по сей день поражает глубиной анализа душевной борьбы и жизненного поиска, а абсолютный авторитет его автора обеспечен статусом Отца Церкви. Но если пристальнее взглянуть на историю автобиографии на протяжении тысячи лет после написания «Исповеди», окажется, что прямых подражателей или последователей у Августина нет. И тот же Гвиберт Ножанский, хотя его труд содержит немало схожих с «Исповедью» элементов, таковым не являлся. Произведение гиппонского епископа было общепризнано, но не как собственно автобиография, а как наилучшее описание пути к Богу и назидательный пример бесплодности попыток человека обрести благодать без Его помощи. Оно стало непревзойденным образцом внутреннего монолога (soliloquium) и задало планку, которую никто в Средние века не достиг. В этой связи можно говорить только о вероятном использовании формы и схемы «Исповеди» некоторыми авторами (теми же Гвибертом или Абеляром) для организации своего собственного материала.

В то же время и «Исповедь», и другие автобиографии эпохи имеют и некоторое сущностное сходство. Оно выражается в том, что их авторы рассматривают события своей жизни как:
- поучительный для читателя пример, иллюстрирующий общепринятые постулаты о греховности человека, тщетности земного бытия, Божественном всемогуществе и т.д.,
- путь к жизненной «сверхцели», вокруг которой выстроено все повествование и события. Личность автора не самоценна, и обращение к ней является промежуточным звеном на пути к этой цели – будь то Господь, как у Августина, или епископский сан, как у Гвиберта, или служба, род, семья, как у светских авторов. Как только цель достигнута – повествование о себе заканчивается или даже резко обрывается. Это также связано с представлениями об идеальном предназначении человека в зависимости от занимаемого положения в обществе. Для клирика или монаха это духовное совершенствование, для рыцаря – служба сюзерену, а для купца – процветание своей «фамилии».

#culture #literature

​Данте Алигьери в своем трактате «Пир» приводит, если можно так выразиться, теорию средневековой автобиографии, письменно фиксируя взгляды и положения, которые господствовали в культуре на протяжении столетий. В целом их можно свести к одному главному: говорить о себе без настоятельной необходимости непристойно. Этих необходимостей Данте насчитывает всего две:

- когда человек вынужден писать о себе, чтобы избежать бесчестья, и в таком случае это автобиография-апология;
- когда рассказ о жизни человека может принести моральную и дидактическую пользу современникам и потомкам, и тогда получается автобиография-нравоучение.

Идеальная автобиография в форме апологии для Данте – это «Об утешении философией» Северина Боэция, написанная в VI веке; в форме поучительного примера – разумеется, «Исповедь» Августина. Отечественный медиевист П.М. Бицилли утверждает, что Данте одним из первых обратил внимание на автобиографическую ценность трактата Боэция, т.к. традиционно его читали именно как философское сочинение о презрении к миру (лат. contemptus mundi). Но даже несмотря на это, в схеме Данте практически нет места интересу к личности человека, его порокам и достоинствам. Как он пишет, о собственных пороках приличествует сокрушаться в своей душе, а самовосхвалений вообще избегать.

#culture #literature

​Сегодня многие вспомнят о «костре тщеславия», который неистовый Савонарола устроил во Флоренции 7 февраля 1497 года. В те дни Флоренция переживала апогей своего краткого теократического периода, но над самим доминиканским монахом уже начинали сгущаться тучи. «Костер тщеславия» 1497 года стал самым знаменитым, хотя подобные «очистительные мероприятия» практиковались в Италии и до этого. И связаны они не только с Савонаролой, но и, например, с монахом другого нищенствующего ордена – францисканцем Бернардино Сиенским (1380–1444). Этот монах, переживший в 22 года духовное откровение, на протяжении почти 30 лет ходил по Италии и своими проповедями вызывал настоящий фурор. Во многом они были созвучны тому, что говорил Савонарола: призыв к покаянию, обличение мирской суеты и роскоши, осуждение ростовщичества и азартных игр. И нередко люди, слушавшие его, разжигали те самые «костры тщеславия», в которые бросали игральные кости и карты, дорогие платья и туфли, зеркала и парики и т. п. Но Бернардино был не мракобесом и ретроградом, а скорее реформатором и даже миротворцем. Он был сторонником примирения враждующих фракций в итальянских городах, в том числе гвельфов и гибеллинов. Символом своей борьбы за мир он избрал Святейшее Имя Иисуса в виде монограммы IHS. Во время проповедей он поднимал вверх табличку с этими буквами, а жители городов украшали ими свои дома. Популярность IHS была так велика, что Церковь заподозрила Бернардино в ереси и идолопоклонстве. Но в отличие от Савонаролы, он сумел избежать наказания и умереть не на костре, а от болезни и немощи в 63 года. Несколько десятков его проповедей были записаны уже при его жизни сиенским филологом Бенедетто и стали известны под названием Le prediche volgari, «Народные проповеди».

#on_this_day #Italy #culture

Питер Браун в книге «Мир поздней Античности» (спасибо Косте, его пост помог мне наконец за нее взяться) размышляет об идейном противостоянии между язычниками и христианами на примере образа Рима. Всем нам знакомо выражение «Вечный город», или Roma aeterna, которое вдохновляло гуманистов и поэтов, а позднее стало брендом. Эта мифологема Рима как «естественной кульминации цивилизации, длящейся вечно», была выработана не в классический период римской истории, а на рубеже IV–V веков, когда эта самая история уже подходила к своему завершению. Связано это было с подъемом патриотизма среди римской аристократии, хранившей верность традиционному язычеству на фоне все более очевидного торжества христианства. По мнению Брауна, этот подъем способствовал активному складыванию альтернативного мифа о Риме как городе святых апостолов Петра и Павла. Более того, идеология папства и дальнейшее распространение культа святого Петра в Западной Европе во многом обязаны этому осознанному соперничеству христиан с языческими последователями римского мифа. Мифологема «святого Рима» одержала верх, однако ей пришлось включить в себя непреодолимые образы и неизбежные ассоциации с прежним, «языческим Римом». И диптих из Рамбоны, на котором Капитолийская волчица держит на своей спине Распятие – один из зримых примеров, подтверждающих этот процесс.

#culture #books

​Поддержку коллегу с канала Cantantibus organis. В праздник Международного женского дня я бы хотел вспомнить графиню Беатрис из Дйо – одну из тех, кого в землях Лангедока называли trobairitz. Этим окситанским словом обозначали женщину, посвятившей себя, подобно мужчине-трубадуру, высокому искусству сложения песен. Расцвет их деятельности пришелся на середину XII – середину XIII веков. Беатрис в этом ряду стоит первой: ее жизнь датируется ок. 1140–1212 годами. История донесла до нашего времени не более двух десятков имен трубариц, от некоторых дошли тексты их стихотворений – но текст с мелодией остался только от графини Дйо благодаря «Песеннику короля» (о нем здесь). Композиция называется A chantar m’er de so qu’ieu non volria – «Я должна петь, о чем мне не хотелось бы». В своей кансоне Беатрис обращается к неизвестному возлюбленному. Он стал холоден к ней и теперь предпочитает дарить ласки своей любви другой. Графиню ранит такое пренебрежение, но она по-прежнему хранит верность в сердце только ему и желает понять причину: что не так? чем другая лучше нее? Очень чувственное стихотворение, и А.Г. Найман сделал его не менее прекрасный перевод.

Также предлагаю послушать на выбор две версии кансоны: в исполнении ансамбля Céladon (весь текст под аккомпанемент виелы) и ансамбля Jordi Savall & Hesperion XXI (более сложная инструментальная аранжировка, но текст сокращен примерно наполовину). Так и не смог выбрать, какая из них лучше.

На фото: изображение Беатрисы из Окситанского Песенника I (BnF, Ms 854).

#music #culture #France

По мере «исхода» греческого языка из бывших западных провинций Римской империи происходила трансформация его восприятия на этих территориях. Пример с парижской рукописью «Ареопагитик» здесь очень показателен. Очевидно, что подавляющему большинству франков содержание манускрипта было совершенно непонятно. Тем не менее, они видели, что перед ними именно греческий текст, и его буквы, лишь отдаленно напоминавшие латиницу, были для них символом сакрального. Ощущение сакральности подпитывалось, с одной стороны, памятью о раннем христианстве и статусе самого языка, на котором были написаны первые христианские Евангелия, а с другой стороны – таинственной непонятностью этого самого языка. А как известно, все таинственное и непонятное притягивает.

Торжественное перенесение манускрипта в Сен-Дени также имело особый смысл. Оно было совершено 8 октября 827 года, в канун праздника первого епископа Парижа св. Дионисия. Уже упоминавшийся аббат Хилдуин стоял у истоков западного предания, что Дионисий Ареопагит, ученик апостола Павла и епископ Афин, и Дионисий Парижский – одно лицо. Отсюда такой пиетет по отношению к манускрипту, который помимо сакральности языка нес в себе святость и своего «автора». По сообщению того же Хилдуина, в первую же ночь рукопись «совершила» девятнадцать чудесных исцелений. Книга стала прежде всего объектом поклонения и средоточием чудотворной силы – вне зависимости от понимания ее содержания теми, кто ей поклонялся и кого она исцеляла.

#culture #manuscripts #France #Byzantium

Любопытно, что в 761 году, за несколько десятилетий до византийских посланников, папа римский Павел I тоже преподнес греческую рукопись трактата «О небесной иерархии» тогдашнему франкскому королю Пипину Короткому. Однако в тот момент, по выражению историка И.Н. Голенищева-Кутузова, «дебри философской премудрости мало занимали франкских государей, … и при королевском дворе не нашлось никого, кто бы мог прочесть и понять это произведение». Но при этом за период с 830 по 880 год было сделано аж три перевода «Ареопагитик» на латынь.

Первый, как уже упоминалось, был плодом усилий аббата Хилдуина и его греческих монахов-переводчиков (вызванных, скорее всего, из Рима). Второй перевод три десятилетия спустя предпринял выдающийся интеллектуал ирландского происхождения Иоанн Скот Эриугена. Он посвятил свой труд императору Карлу Лысому, при дворе которого тогда пребывал в качестве ученого. Наконец, третий автор перевода «Ареопагитик» – римский книжник и историк Анастасий Библиотекарь. Он критиковал перевод ирландского автора за буквализм и неточность в передаче греческой терминологии на латинский язык, при этом восхищался масштабом проделанной им работы. По сути, он не сделал новый перевод с нуля, а взял перевод Эриугены, дополнил и отредактировал его на основе имевшихся в его распоряжении константинопольских и римских рукописей. Сделанный в 875 году перевод Анастасий тоже преподнес Карлу Лысому, подчеркнув и поддержав, в отличие от Эриугены, уже общепринятую при императорском дворе идеологему тождества двух святых Дионисиев. Возможно, причина этого в различиях между двумя личностями. Эриугена был интеллектуалом до мозга костей, далеким от идеологической конъюнктуры, а Анастасий на протяжении жизни был вовлечен в политическую борьбу и понимал, куда дует ветер. Именно в отредактированном им виде перевод «Ареопагитик» распространился в Западной Европе в последующие века.

#culture #France

​Читаю труд французского историка Поля Лемерля «Первый византийский гуманизм». Занимательно, что организация учебного процесса в византийских школах X века довольно сильно напоминает знаменитую Белл-Ланкастерскую систему обучения. В письмах т.н. «Анонимного учителя», дошедших до нас в составе рукописи из Британской библиотеки (Add. MS 36749 – оцифрована, но на данный момент недоступна на сайте), который был единственным преподавателем в собственном учебном заведении, встречается упоминание таких категорий учеников, как «избранные» (ἔκκριτοι) и «начальствующие» (ἐπιστατοῦντες). Они имели особое положение благодаря своим способностям и наряду с самим преподавателем (διδάσκαλος) участвовали в обучении. Они занимались с менее преуспевающими учениками, а педагог осуществлял надзор за прогрессом последних, но при этом лично их не обучал. Кроме того, возможно, эти избранные и начальствующие ученики вовлекались и в административно-хозяйственную сферу жизни школы. В одном из писем учитель предоставляет им право самостоятельно решить некий важный вопрос и обещает довериться их решению, если оно окажется единогласным.

#culture #Byzantium

С начала «темных веков» образование на западе Европы сосредотачивалось в монастырских и епископальных школах и приобретало соответствующую религиозную специфику. В то же время важной чертой византийской системы образования являлось сохранение светских школ подобных той, о которой я писал выше. В таких школах ученики обучались работе со словом и речью: грамматике, поэтике и риторике. Образцами для них служили античные произведения, главным образом эпохи позднего эллинизма и имперского Рима. Овладение риторическими правилами и приемами красивой речи составляло альфу и омегу школьного образования, и их значение для византийского образованного человека трудно переоценить. Риторика не только прокладывала ему дорогу к занятию важных государственных и церковных должностей, не только приобщала его к универсальной и тысячелетней культурной традиции – она имела практически трансцендентное значение. Вот как об этом пишет Лемерль: «Византийская риторика представляет другой аспект языка. Она сродни языку посвященных. Она принадлежит тому миру знаков, который повторяет мир форм и выходит за его пределы, является другим лицом действительности». Фактически правильная речь определяла и самого человека, и его способность к познанию истинной сути вещей.

#culture #Byzantium