Александр Скидан
Памяти АТД

Когда откроется портал крематория, и ты скажешь
Саша поздно, здесь нет ветра и никого,
Давай поедем домой, и вместо последней
маршрутки
подъедет зрачок Гераклита, в котором встреча
с огнем
и безучастный флагшток обращенного вспять
вопроса о сандалии Эмпедокла
расшнурованном в хитровыебанных речах
где брекеты во рту Гёльдерлина перекусившего речь
и якобинский террор
тогда действительно стихнет и не станет никого
и не станет никого
кто произнес бы фразу
Саша поздно, здесь нет ветра и никого

pahkwêsikan*

– тётя, что делать,
если он меня не любит?

– добавь масло к муке, сэмми

– тётя, как мне
вползти
к тебе в грудь?

– медленно влей молоко

– тётя, он ушёл от меня к белой девочке.

– всё время добавляй по щепотке сахара

– тётя, что делать,
если кажется, что жить дальше – только сожалеть

– меси массу руками, пока она не станет сыпаться сквозь твои пальцы

– тётя, почему его любовь не была
революцией?

– не стоит замешивать тесто слишком густо

– тётя, как мне найти себя?

– если замесить тесто слишком густо, сэмми, оно станет тугим

– тётя, я боюсь, что замесила себя слишком густо

– медленно подогрей масло, малышка

– тётя, почему все эти воспоминания остаются в моей
комнате?

– если подогреть масло слишком быстро, сэмми, оно будет дымиться. нельзя использовать масло, если оно дымится

– тётя, меня это мучит

– тесто нужно нарезать вот так, чтобы оно поджарилось ровно

– тётя, что такое деколонизация?

– поджарь до золотистой корочки

– тётя, как сказать нет?

– подавай тёплым

– тётя, я люблю тебя.

– с маслом или жиром и мёдом

– тётя, как лягушки переживают зиму?


* Жареный хлеб, блюдо кухни кри

Саманта Нок

Перевод с английского Глафиры Солдатовой

Евгений Евтушенко
Танки идут по Праге

Танки идут по Праге
в закатной крови рассвета.
Танки идут по правде,
которая не газета.
Танки идут по соблазнам
жить не во власти штампов.
Танки идут по солдатам,
сидящим внутри этих танков.
Боже мой, как это гнусно! Боже — какое паденье!
Танки по Яну Гусу,
Пушкину и Петефи.
Страх — это хамства основа.
Охотнорядские хари,
вы — это помесь Ноздрёва
и человека в футляре.
Совесть и честь вы попрали.
Чудищем едет брюхастым
в танках-футлярах по Праге
страх, бронированный хамством.
Что разбираться в мотивах
моторизованной плётки?
Чуешь, наивный Манилов,
хватку Ноздрёва на глотке?
Танки идут по склепам,
по тем, что ещё не родились.
Чётки чиновничьих скрепок
в гусеницы превратились.
Разве я враг России?
Разве я не счастливым
в танки другие, родные,
тыкался носом сопливым?
Чем же мне жить, как прежде,
если, как будто рубанки,
танки идут по надежде,
что это — родные танки?
Прежде чем я подохну,
как — мне не важно — прозван,
я обращаюсь к потомку
только с единственной просьбой.
Пусть надо мной — без рыданий
просто напишут, по правде:
«Русский писатель. Раздавлен
русскими танками в Праге».

Екатерина Захаркив

К тебе живущей, к которой, не знала я, этот текст привел. К твоему платью с мотивами пчелиных сот, хотя оно и не пахло медом. Ты сказала, что можно начать с выдумки, а затем разорвать по шву. Ты сказала, что чувство лишения всегда связано с птицами или письмом. С зависимостью от странности речи, еще. От миров, перевернутых, комментариев к невозможности, модальной логики. Ее квантовых прыжков отовсюду к тебе, живущей, к черновикам новых объятий. Миров, спотыкающихся на каждом слове, миров, вставших поперек горла, необлагаемых налогом миров. Необладаемых миров. Кто их перечислит? Чтобы наконец оказаться вот здесь, вот здесь, что присуще.

Давно мы не виделись, история, название которой было дано «желание», она говорит, превращаясь в медовый запах. Это уточнение или утончение, выполнение формальности или наполнение формы. Это мир, в котором мы обнаружили мир, находясь внутри. Мир, в котором все еще необходимы машины для перемещения тела, голоса, счетов, сердечного ритма, веления «забыть». Однажды я расположила тебя в моросящем июне, и теперь он выплескивается изо всех резервуаров, встреченных под солнцем. Странствовать не достигая, то есть стать пространством. То есть столкнуться стобой, стеорией столкновения, сплавленного сответом ствоим.

Николай Гумилёв
Змей

Ах, иначе в былые года
Колдовала земля с небесами,
Дива дивные зрелись тогда,
Чуда чудные деялись сами…

Позабыв Золотую Орду,
Пестрый грохот равнины китайской,
Змей крылатый в пустынном саду
Часто прятался полночью майской.

Только девушки видеть луну
Выходили походкою статной, —
Он подхватывал быстро одну,
И взмывал, и стремился обратно.

Как сверкал, как слепил и горел
Медный панцирь под хищной луною,
Как серебряным звоном летел
Мерный клекот над Русью лесною:

«Я красавиц таких, лебедей
С белизною такою молочной,
Не встречал никогда и нигде,
Ни в заморской стране, ни в восточной.

Но еще ни одна не была
Во дворце моем пышном, в Лагоре:
Умирают в пути, и тела
Я бросаю в Каспийское море.

Спать на дне, средь чудовищ морских,
Почему им, безумным, дороже,
Чем в могучих объятьях моих
На торжественном княжеском ложе?

И порой мне завидна судьба
Парня с белой пастушеской дудкой
На лугу, где девичья гурьба
Так довольна его прибауткой».

Эти крики заслышав, Вольга
Выходил и поглядывал хмуро,
Надевал тетиву на рога
Беловежского старого тура.

Дария Суздалова
- И НЕБЕСА УПАЛИ НА ГАУЛЯЙТЕРОВ -

шторм взял в кольцо
сад, и в роще, охваченной ветром
ветви сплелись
как ненужные доказательства
листья сжимались как кулаки
пугали безумных птичек и
продолжала звучать
эта придурковатая песенка (фоном,
наверняка ошибочным)
трепетали флаги и вдруг замирали
на ветру, как убитые
падали ниц гауляйтеры
завещая доченькам во дворцах
оставаться на голубом глазу
невинными тонкими белоснежками

перевод Ильи Мирошниченко

ДМИТРИЙ БЫКОВ
БИБЛЕЙСКИЕ БАЛЛАДЫ
НОЙ

Господь говорит: послушай, Ной,
Ты мне уже почти родной,
Но мир лежит передо мной
В проказе и пороке.
Он будет смыт большой волной,
Горячей или ледяной,
И превратится в перегной,
Как учат вас пророки.

Возьми жену, детей, зверей
Без ропота и жалоб
И выстрой судно поскорей
Из трех просторных палуб.

— Господь, — ему отвечает Ной,
Испуганный до писка. –
Но я не праведник, я иной,
Вчера я пьян напился,
Мой брат небрит, мой сын наглец,
Я сам ни в чем не образец,
Я незаботливый отец
И жил с женой до свадьбы,
Тебе виднее, ты творец,
Но если миру наконец
Придет заслуженный конец —
То с нас бы и начать бы!
И как мы выглядим, представь,
Коль нас одних не тронут?
Я не могу спасаться вплавь,
Когда другие тонут!

Пускай бы кто-нибудь другой –
Еврей, а может, даже гой, —
Отплыл в обнимку с дорогой
На Капри или Скирос,
И, ставши твердою ногой,
Там основал бы мир благой,
А я с семейством и слугой
Остался там, где вырос.

— Все так, — ему отвечает Бог, —
И многим будет плохо,
Но знаешь, если б ты был лох,
Я знал бы тебя как лоха.
Хотя ума в тебе щепоть,
Ты муж прямой и смелый.
Когда тебе говорит Господь,
То ты иди и делай.
Я мог бы выбрать добряка,
Героя и красавца, —
Но я тебя избрал пока,
И твой удел – спасаться.

И кстати, у тебя жена –
Так ты скажи ей отповедь,
Чтоб не оглядывалась она, —
А впрочем, ты не Лот ведь.

— Господь, — ему отвечает Ной, —
Прости за повторенье,
Но этот дождик проливной
Потопит все творенье!
Смотри, какие кот и пес,
И тихий плес, и грядка роз, —
От ароматов счастлив нос,
Цвета приятны глазу, —
Имеет смысл погодить,
В последний раз предупредить,
Устроить это не всерьез,
Не завтра и не сразу?
Конечно, мир у нас свиной,
Он мазан общею виной,
Пронзен иглою нефтяной,
Впадает в паранойю...

Господь в ответ:
— Я слышу, Ной.
Запомни: сто локтей длиной,
Примерно тридцать – вышиной
И сорок – шириною.
Когда ты будешь, простота,
Глядеть в морское лоно,
То бойся все-таки кита,
А впрочем, ты не Иона.

Ной говорит:
— Но жаль детей!
И Белгород, и Киев!

Господь, рассеянно:
— Сто локтей.
И помни: ты не Иов.
И ты еврей, и он еврей,
Но мне не путай притчи:
Бери жену, детей, зверей
И строй как можно прытче.

Тогда, собравшись с духом, Ной
С последней болью ноет:
— Господь! Нельзя такой ценой!
Мы стали мерзостной страной,
Ты прав пред ними, передо мной,
Но, может быть, не стоит?

— Да-да, — Господь говорит с тоской.
— Но ты иди уже и строй.

И Ной идет и строит.

29.08.2024

Георг Тракль
ПСАЛОМ

Это - светильник, погашенный ветром.
Это — захолустный кабак, покинутый пьяницей после
полудня.
Это - виноградник, выжженный, чёрный, весь в норах,
где кишат пауки.
Это - пространство, белёсое от паучих личинок.

Сумасброд умер. Это - остров южного моря,
встречающий Бога солнца. Бьют барабаны.
Мужчины исполняют воинственный танец.
В гирляндах виноградных лоз и огненных маков
круглобёдрые женщины танцуют,
когда море поёт. О, наш потерянный рай.

Нимфы покинули золотые леса.
Погребён сумасбродный пришелец. Начинается
искрящийся дождь.
Сын Пана превращается в землекопа -
и дремлет в обеденный полдень
возле расплавленного асфальта.
Это - маленькие девочки во дворе в платьицах нищеты
раздирающей сердце!
Это - комнаты, наполненные аккордами и сонатами.
Это - тени в обнимку перед ослепшим зеркалом.
Высунувшись из окон больницы,
хворые греются на солнце.
Белый пароход тащит за собой вверх
по каналу кровогнойные эпидемии.

Чужая сестра снова возникает в чьих-то злых грёзах.
Отдыхая в орешнике, она играет со своими звёздами.
Студент, а может, - двойник, подглядывает за ней
из окна.
За ним стоит мёртвый брат, или он спускается
по старой винтовой лестнице.
В темноте пожухлых каштанов выцветает фигура
юного послушника.
В саду вечереет. По окружной галерее монастыря
мечутся летучие мыши.
Дети дворника бросают играть - ищут золото неба.
Последние аккорды квартета. Слепая девчурка
боязливо перебегает аллею,
а после ощупывает свою тень на холодной стене,
окружённая сказками и святыми легендами.

Это - пустая лодка, что плывёт вечером вниз
по чёрному каналу.
В угрюмости старых приютских домов
ветшают человечьи развалины.
Мёртвые сиротки лежат у садовой стены.
Из затхлых комнат выходят ангелы
с измазанными нечистотами крыльями.
С их пожелтевших век капают черви.
Площадь перед церковью мрачна
и безмолвна, как в пору детства.
В серебряных сандалиях скользят прежние жизни,
и тени проклятых спускаются
к вздыхающим водам.
В могиле белый маг играет со своими змеями.

Над местом казни тихо открываются
золотые глаза Бога.

Аркадий Драгомощенко

Такая стеклянная поверхность, очень прочная,
очень стеклянная, как деревянная
и еще несколько правил, чтобы гнать, держать
и отпускать, наверно.
Но за стеклянной поверхностью — ни сосен,
ни помойного ручья. Одно увидеть: как
неизвестный усердный монах слюнит палец,
затем карандаш, и выводит — _«вот идет
пятнадцатое облако»_, но он не думает, почему
нечетное переходит с такой легкостью в четное.
Он не думает, как не думаю я, когда мои губы
переходят от твоего уха к твой шее, а потом
ты не знаешь, как поправить волосы,
или когда, медленно набирая скорость,
воздушные инструменты убийства огибают
все пригорки без исключения, и даже стоящих
на косом погосте. "Ненавижу футбол. Россию".
Намерен надорвать пейзаж. И делаю.
Легко. Как странствие скарабея
через пески в корнях ветра.