Игорь Булатовский
В августе 41-го, перед тем, как немцы вошли в Пушкин,
мой прадед, кузнец Абрам Бурштейн, намертво заковал
главные ворота Большого Екатерининского дворца.
Ему удалось избежать фашистско-советской ловушки,
не попасть ни в лицейский, ни в дворцовый подвал,
не стать удобрением парков. Но скорого голодного конца
избежать не удалось: в Ленинграде жители пригородов умирали
первой зимой в первую очередь — без карточек. Его дочь
Рахиль, на сносях, была эвакуирована в Нижний Тагил…
Бабка пела одинаково звонким голосом и о темно-вишневой шали,
и «День Победы», и песни на идише. Пока еще очень
мало, о чем я жалею в жизни. Среди прочего — о том, что был
нормальным советским ребенком. Ну да, конечно, еврей,
но единственной религией моей семьи был, по большому счету,
антисемитизм идиота. Мы поклонялись нашей Обиде
на этого частного человека. О том, что, помимо «кровей»
и фаршированной рыбы, есть Тора, Танах, суббота,
я узнал в девятнадцать лет. О том, что бабка пела на идише,
о том, что евреи так говорят не только вполголоса, но
вообще так говорят, — еще позже. А понять, о чем пела
бабка, я смог бы только после ее смерти, но та кассета,
на которую я однажды записал ее дребезжащий голос, давно
потерялась. Это все равно что, скажем, по следу мела
на рукаве гадать, какого слова на доске ты коснулся. Эта
песенка старой глупой печатницы из типографии «На страже
Родины» осталась чистым звуком: ней-ней-ней, ню-ню-ню.
Но сухая кость звука оделась плотью великих еврейских стихов,
которых бабка не знала, и не могла знать, и не смогла бы даже
прочесть. Демлт хоб их нит фарштанен, их геденк нор ви ду зингст, бобеню.
Так твоего рукава касается костный мел моих слов.
В августе 41-го, перед тем, как немцы вошли в Пушкин,
мой прадед, кузнец Абрам Бурштейн, намертво заковал
главные ворота Большого Екатерининского дворца.
Ему удалось избежать фашистско-советской ловушки,
не попасть ни в лицейский, ни в дворцовый подвал,
не стать удобрением парков. Но скорого голодного конца
избежать не удалось: в Ленинграде жители пригородов умирали
первой зимой в первую очередь — без карточек. Его дочь
Рахиль, на сносях, была эвакуирована в Нижний Тагил…
Бабка пела одинаково звонким голосом и о темно-вишневой шали,
и «День Победы», и песни на идише. Пока еще очень
мало, о чем я жалею в жизни. Среди прочего — о том, что был
нормальным советским ребенком. Ну да, конечно, еврей,
но единственной религией моей семьи был, по большому счету,
антисемитизм идиота. Мы поклонялись нашей Обиде
на этого частного человека. О том, что, помимо «кровей»
и фаршированной рыбы, есть Тора, Танах, суббота,
я узнал в девятнадцать лет. О том, что бабка пела на идише,
о том, что евреи так говорят не только вполголоса, но
вообще так говорят, — еще позже. А понять, о чем пела
бабка, я смог бы только после ее смерти, но та кассета,
на которую я однажды записал ее дребезжащий голос, давно
потерялась. Это все равно что, скажем, по следу мела
на рукаве гадать, какого слова на доске ты коснулся. Эта
песенка старой глупой печатницы из типографии «На страже
Родины» осталась чистым звуком: ней-ней-ней, ню-ню-ню.
Но сухая кость звука оделась плотью великих еврейских стихов,
которых бабка не знала, и не могла знать, и не смогла бы даже
прочесть. Демлт хоб их нит фарштанен, их геденк нор ви ду зингст, бобеню.
Так твоего рукава касается костный мел моих слов.
Forwarded from Световой день (Наташа Игнатьева)
москва октябрьская
Вове Кошелеву
перегрузка подъема забирает слух
чтобы глотая воздух можно было
как бы спросонья узнать голоса
все сразу гулко словно толпа склонившись над ухом
запевает deine Zauber binden wieder
грегор замза просыпается на ленинградском вокзале
никогда здесь не был никого не встретил
пропустил все завтрашние поезда бродяга
спрятавшись в надетое наспех пальто
покупает стаканчик горького кофе пьет на перроне
надев наушники заходит в метро до дома без пересадок
какое было последнее слово
чарли чаплина наверное Freude
дирижирует бетховен и превращается в птицу
машет руками будто рисует огромный чертеж космического корабля
тапер сыплет клавиши мелким дождем по перрону
чарли танцует хромая взлетает бетховен отправляется поезд
Вове Кошелеву
перегрузка подъема забирает слух
чтобы глотая воздух можно было
как бы спросонья узнать голоса
все сразу гулко словно толпа склонившись над ухом
запевает deine Zauber binden wieder
грегор замза просыпается на ленинградском вокзале
никогда здесь не был никого не встретил
пропустил все завтрашние поезда бродяга
спрятавшись в надетое наспех пальто
покупает стаканчик горького кофе пьет на перроне
надев наушники заходит в метро до дома без пересадок
какое было последнее слово
чарли чаплина наверное Freude
дирижирует бетховен и превращается в птицу
машет руками будто рисует огромный чертеж космического корабля
тапер сыплет клавиши мелким дождем по перрону
чарли танцует хромая взлетает бетховен отправляется поезд
Леонид Аронзон
Павловск
Уже сумерки, как дожди.
Мокрый Павловск, осенний Павловск,
облетает, слетает, дрожит,
как свеча, оплывает.
О август,
схоронишь ли меня, как трава
сохраняет опавшие листья,
или мягкая лисья тропа
приведет меня снова в столицу?
В этой осени желчь фонарей,
и плывут, окунаясь, плафоны,
так явись, моя смерть, в октябре
на размытых, как лица, платформах,
а не здесь, где деревья - цари,
где царит умирание прели,
где последняя птица парит
и сползает, как лист, по ступеням
и ложится полуночный свет
там, где дуб, как неузнанный сверстник,
каждой веткою бьется вослед,
оставаясь, как прежде, в бессмертье.
Здесь я царствую, здесь я один,
посему - разыгравшийся в лицах -
распускаю себя, как дожди,
и к земле прижимаюсь, как листья,
и дворцовая ночь среди гнезд
расточает медлительный август
бесконечный падением звезд
на открытый и сумрачный Павловск.
Павловск
Уже сумерки, как дожди.
Мокрый Павловск, осенний Павловск,
облетает, слетает, дрожит,
как свеча, оплывает.
О август,
схоронишь ли меня, как трава
сохраняет опавшие листья,
или мягкая лисья тропа
приведет меня снова в столицу?
В этой осени желчь фонарей,
и плывут, окунаясь, плафоны,
так явись, моя смерть, в октябре
на размытых, как лица, платформах,
а не здесь, где деревья - цари,
где царит умирание прели,
где последняя птица парит
и сползает, как лист, по ступеням
и ложится полуночный свет
там, где дуб, как неузнанный сверстник,
каждой веткою бьется вослед,
оставаясь, как прежде, в бессмертье.
Здесь я царствую, здесь я один,
посему - разыгравшийся в лицах -
распускаю себя, как дожди,
и к земле прижимаюсь, как листья,
и дворцовая ночь среди гнезд
расточает медлительный август
бесконечный падением звезд
на открытый и сумрачный Павловск.
Сёма Ткаченко
Генералы картонных коробок
полковник в пыли
часовой просыпает будильник
картонная армия больше не знает атак
в последние дни
командир сам себе собутыльник
а значит и друг и заклятый товарищ и враг
расстрижен на голову
зверски замучен в подвале
от сырости армия больше не просится в бой
на карте котлы и костры
где солдаты сгорали
и в мокрую падали землю, равняясь с землёй
картонные мальчики
вам ли ходить по борделям
когда в городах из пластмассы объявят салют
на фронте всегда так
дай бог простоять две недели
пока эскадрилью бумажную не пришлют
на что вам война
на известных полях поражений
всё кончится только ещё неизвестно когда
на фронте пока что
без видимых изменений
картонная армия с треском берет города
полковник забыт
разговоры без строя — отставить
картонная армия — вольно, равнясь на флажок
будильник для маршала
маршалу добрая память
стреляет двухдневным похмельем в намокший висок
Генералы картонных коробок
полковник в пыли
часовой просыпает будильник
картонная армия больше не знает атак
в последние дни
командир сам себе собутыльник
а значит и друг и заклятый товарищ и враг
расстрижен на голову
зверски замучен в подвале
от сырости армия больше не просится в бой
на карте котлы и костры
где солдаты сгорали
и в мокрую падали землю, равняясь с землёй
картонные мальчики
вам ли ходить по борделям
когда в городах из пластмассы объявят салют
на фронте всегда так
дай бог простоять две недели
пока эскадрилью бумажную не пришлют
на что вам война
на известных полях поражений
всё кончится только ещё неизвестно когда
на фронте пока что
без видимых изменений
картонная армия с треском берет города
полковник забыт
разговоры без строя — отставить
картонная армия — вольно, равнясь на флажок
будильник для маршала
маршалу добрая память
стреляет двухдневным похмельем в намокший висок
михаил гронас
***
какая птица в клюве принесет воды
и на такие дела кто благословит?
и птица и вода и благословит
но не забывай:
переезд
переезд
тот кто должен прийти
придёт по какой дороге?
какого числа?
числам и дорогам –
несть числа
но вот стол –
мы писали
наши пальчики устали
вот пол –
мы плясали
наши пальчики устали
наше тело растолстело
мы переезжаем
и не забывай:
бог пустыни
и кровяной реки
выведи нас отсюда
сюда же
бог пустыни
и кровяной реки
выведи нас отсюда
сюда же
***
какая птица в клюве принесет воды
и на такие дела кто благословит?
и птица и вода и благословит
но не забывай:
переезд
переезд
тот кто должен прийти
придёт по какой дороге?
какого числа?
числам и дорогам –
несть числа
но вот стол –
мы писали
наши пальчики устали
вот пол –
мы плясали
наши пальчики устали
наше тело растолстело
мы переезжаем
и не забывай:
бог пустыни
и кровяной реки
выведи нас отсюда
сюда же
бог пустыни
и кровяной реки
выведи нас отсюда
сюда же
Игорь Померанцев
***
Те, кто держали нас за руку,
умерли.
Пока были живы, ладонь не пустовала:
была густо- даже перенаселённой.
По парку водили?
Водили.
На зелёный свет на переходе водили?
А в кино?
А по перрону?
Даже когда стояли,
переминаясь с ноги на ногу.
И ничего, не мешало: ни пот,
ни мозоли, ни бородавка с пружинистым волоском.
А потом как начали...
Корова их, что ли, языком слизывает?
Так вот что видят гадалки:
следы от коровьего языка.
А если ты не гадалка?
Смотрю, вглядываюсь.
А ладонь пустая-пустая.
Как будто сама к чему-то готовится.
***
Те, кто держали нас за руку,
умерли.
Пока были живы, ладонь не пустовала:
была густо- даже перенаселённой.
По парку водили?
Водили.
На зелёный свет на переходе водили?
А в кино?
А по перрону?
Даже когда стояли,
переминаясь с ноги на ногу.
И ничего, не мешало: ни пот,
ни мозоли, ни бородавка с пружинистым волоском.
А потом как начали...
Корова их, что ли, языком слизывает?
Так вот что видят гадалки:
следы от коровьего языка.
А если ты не гадалка?
Смотрю, вглядываюсь.
А ладонь пустая-пустая.
Как будто сама к чему-то готовится.
Хаим Граде
Я оплакиваю вас всеми буквами алфавита
Я оплакиваю вас всеми буквами алфавита,
Которыми вы пользовались, когда пели бодрые песни.
Я знаю о вашей внушенной надежде - и знаю
О ваших сердцах, измятых, как старый молитвенник.
Я у вас дома ночевал в пору своих скитаний,
И во время сна в вашем доме я слышал шорох
Оживших теней времен крестовых гонений на евреев -
Я это помню, так же как и ваши великодушие и гостеприимство;
Как помню я и русского, который преподнес мне хлеб на пороге,
Как помню я его родину (Россию), истекавшую собственной кровью,
С широтой ее степей, с узостью тюремной камеры,
С песнями на Волге и согбенностью пред кнутами.
Поэтому я всегда искал вам оправдание,
Не только из-за вашей смерти я воздаю вам должное.
Еще при вашей жизни в просторной стране <под названием> Русь
Я знал, что в глубине души вы - невольники.
Я видел, как вы беззвучно ужасались и изумлялись,
Еврейские поэты Минска, Москвы и Киева,
Когда спасенные (ваши коллеги), которых судьба пощадила,
Вам предрекали муки Иова.
Я видел, как вы дрожали в гневе и скорби,
Когда ваша вера: "Я верю всей душой
в дружбу народов!" лежала мертвая в Бабьем Яру
Вместе с убитыми киевлянами в ямах безвестных.
Ночью Давид Бергельсон подошел ко мне: "Вы спите?
Мне не спится. Полная кровать гвоздей, Хаим.
Мы надеялись на нового просвещенного человека,
И вот дожил я на старости лет до нового человека!"
Я еще вижу, как свисает свинцово-тяжело его губа,
Я еще вижу его карие глаза умного тигра,
И как он закусывает кривыми зубами узел своих мыслей
(о том), что никто не (может быть) умнее своего собственного характера.
Сражался Арон Кушниров в гражданской войне,
Сражался также коммунист внутри него с его же разочарованием <в коммунизме>.
Вильнюсская синагога, разрушенная после Великой Победы,
Отрезвила его, седого капитана.
Его сын пал в бою. Он передо мною плакал:
"Мой сын был твоим ровесником. Пусть для тебя не будет неожиданностью,
Что я обращаюсь к тебе на "ты", браток.
Не это я подразумеваю!
Поучи же вместе со мной Хумаш и растолкуй мне его на идише".
Играл Давид Гофштейн на еврейской скрипке.
Также и Давид Бергельсон. Играли они часто оба.
Оба Давида ввергли меня в траур,
Потому что не скрипичные звуки провожали их на заклание.
Наблюдал Гофштейн, как строился Тель-Авив,
Его домой, к русским полям, обратно тянуло.
А когда родной дом приговорил его к смерти как изменника,
Он при виде смерти рассмеялся двумя сумасшедшими глазами.
На пружинах сидел я на старом стуле,
И, на свою палку опершись, стоял Добрушин
С седыми волосами взъерошенными, в холодной комнате, полной
Паутины, пыли от книг и потрепанного плюша,
Стоял посреди комнаты, как он встал бы
Пророчески между обеими горами: Эйвалем и Гризим:
"Мир - проклят. Сплошной Гитлер.
Благословенна наша Страна Советов! Мы строим социализм".
Дер Нистер только нас предупреждал: "Детки, убегайте!"
Только он один, старенький, едва добежал до смерти.
Лейб Квитко весь вечер пил со мной шнапс -
Это была последняя ночь, которую я должен был провести в Москве.
Пах он деревней, молоком, хлебом и степью:
"Не оговаривайте Россию!" - и расцеловался со мной навеселе.
"Не оговаривайте Россию!" - бежал он за мной по ступенькам.
Убитый поэт! Что бы ты кричал мне вслед теперь?
Жертвы моего еврейского языка, мир вашему праху!
Отцу Народов... изрытому оспой убийце,
На десятках языков воспетому хвалой,
Злодею, оставшемуся от потопа в дни Ноаха -
Ему вы должны были петь вашу еврейскую песню?
Был я в этом аду и знаю причину!
Обрадовало вас то, что петь в общем хоре получил право и еврей,
И потому еще, что из неуютного страха может родиться любовь.
Вы слышали: на Западе бушует ненависть к евреям,
И у вас был лишь один выход: умереть или петь.
Вы пели: "Будет и на нашей улице праздник!"
А по ночам дрожали - как бы в дверь не позвонили (чтобы вас забрать).
Я не сужу вашего соседа,
измученного славянина.
Но те, кто велели мне замалчивать ваши муки,
Когда я попал в (свободный) мир, - красный сброд -
Отпадет с нашего дерева, как прогнившие ветви.
Я оплакиваю вас всеми буквами алфавита
Я оплакиваю вас всеми буквами алфавита,
Которыми вы пользовались, когда пели бодрые песни.
Я знаю о вашей внушенной надежде - и знаю
О ваших сердцах, измятых, как старый молитвенник.
Я у вас дома ночевал в пору своих скитаний,
И во время сна в вашем доме я слышал шорох
Оживших теней времен крестовых гонений на евреев -
Я это помню, так же как и ваши великодушие и гостеприимство;
Как помню я и русского, который преподнес мне хлеб на пороге,
Как помню я его родину (Россию), истекавшую собственной кровью,
С широтой ее степей, с узостью тюремной камеры,
С песнями на Волге и согбенностью пред кнутами.
Поэтому я всегда искал вам оправдание,
Не только из-за вашей смерти я воздаю вам должное.
Еще при вашей жизни в просторной стране <под названием> Русь
Я знал, что в глубине души вы - невольники.
Я видел, как вы беззвучно ужасались и изумлялись,
Еврейские поэты Минска, Москвы и Киева,
Когда спасенные (ваши коллеги), которых судьба пощадила,
Вам предрекали муки Иова.
Я видел, как вы дрожали в гневе и скорби,
Когда ваша вера: "Я верю всей душой
в дружбу народов!" лежала мертвая в Бабьем Яру
Вместе с убитыми киевлянами в ямах безвестных.
Ночью Давид Бергельсон подошел ко мне: "Вы спите?
Мне не спится. Полная кровать гвоздей, Хаим.
Мы надеялись на нового просвещенного человека,
И вот дожил я на старости лет до нового человека!"
Я еще вижу, как свисает свинцово-тяжело его губа,
Я еще вижу его карие глаза умного тигра,
И как он закусывает кривыми зубами узел своих мыслей
(о том), что никто не (может быть) умнее своего собственного характера.
Сражался Арон Кушниров в гражданской войне,
Сражался также коммунист внутри него с его же разочарованием <в коммунизме>.
Вильнюсская синагога, разрушенная после Великой Победы,
Отрезвила его, седого капитана.
Его сын пал в бою. Он передо мною плакал:
"Мой сын был твоим ровесником. Пусть для тебя не будет неожиданностью,
Что я обращаюсь к тебе на "ты", браток.
Не это я подразумеваю!
Поучи же вместе со мной Хумаш и растолкуй мне его на идише".
Играл Давид Гофштейн на еврейской скрипке.
Также и Давид Бергельсон. Играли они часто оба.
Оба Давида ввергли меня в траур,
Потому что не скрипичные звуки провожали их на заклание.
Наблюдал Гофштейн, как строился Тель-Авив,
Его домой, к русским полям, обратно тянуло.
А когда родной дом приговорил его к смерти как изменника,
Он при виде смерти рассмеялся двумя сумасшедшими глазами.
На пружинах сидел я на старом стуле,
И, на свою палку опершись, стоял Добрушин
С седыми волосами взъерошенными, в холодной комнате, полной
Паутины, пыли от книг и потрепанного плюша,
Стоял посреди комнаты, как он встал бы
Пророчески между обеими горами: Эйвалем и Гризим:
"Мир - проклят. Сплошной Гитлер.
Благословенна наша Страна Советов! Мы строим социализм".
Дер Нистер только нас предупреждал: "Детки, убегайте!"
Только он один, старенький, едва добежал до смерти.
Лейб Квитко весь вечер пил со мной шнапс -
Это была последняя ночь, которую я должен был провести в Москве.
Пах он деревней, молоком, хлебом и степью:
"Не оговаривайте Россию!" - и расцеловался со мной навеселе.
"Не оговаривайте Россию!" - бежал он за мной по ступенькам.
Убитый поэт! Что бы ты кричал мне вслед теперь?
Жертвы моего еврейского языка, мир вашему праху!
Отцу Народов... изрытому оспой убийце,
На десятках языков воспетому хвалой,
Злодею, оставшемуся от потопа в дни Ноаха -
Ему вы должны были петь вашу еврейскую песню?
Был я в этом аду и знаю причину!
Обрадовало вас то, что петь в общем хоре получил право и еврей,
И потому еще, что из неуютного страха может родиться любовь.
Вы слышали: на Западе бушует ненависть к евреям,
И у вас был лишь один выход: умереть или петь.
Вы пели: "Будет и на нашей улице праздник!"
А по ночам дрожали - как бы в дверь не позвонили (чтобы вас забрать).
Я не сужу вашего соседа,
измученного славянина.
Но те, кто велели мне замалчивать ваши муки,
Когда я попал в (свободный) мир, - красный сброд -
Отпадет с нашего дерева, как прогнившие ветви.
Как грустно мне, что тени признают мою правоту
Своей блуждающей, немой и стыдливой улыбкой.
От ваших мечтаний и лихорадок, длившихся ночи напролет,
Осталась красота разрушенного Храма.
Вашей поэзией вы были подобны реке,
Которая отражает действительность наоборот.
Осталось молодое поколение, которое не интересуется ни вами,
Ни мною, ни нашей вековой скорбью.
За вашу плоть и жизнь, уничтоженную во тьме,
Получили ваши вдовы деньги, выкуп.
Но ваш язык, который палачи заставили умолкнуть,
Все так же нем в стране, где поэты поют не переставая.
Мне достался ваш язык! Как остается одежда
От утопленника, оставшегося лежать в реке.
О, мне досталась не сбереженная вами радость,
А одна лишь горечь вашего еврейского напева.
Своей блуждающей, немой и стыдливой улыбкой.
От ваших мечтаний и лихорадок, длившихся ночи напролет,
Осталась красота разрушенного Храма.
Вашей поэзией вы были подобны реке,
Которая отражает действительность наоборот.
Осталось молодое поколение, которое не интересуется ни вами,
Ни мною, ни нашей вековой скорбью.
За вашу плоть и жизнь, уничтоженную во тьме,
Получили ваши вдовы деньги, выкуп.
Но ваш язык, который палачи заставили умолкнуть,
Все так же нем в стране, где поэты поют не переставая.
Мне достался ваш язык! Как остается одежда
От утопленника, оставшегося лежать в реке.
О, мне досталась не сбереженная вами радость,
А одна лишь горечь вашего еврейского напева.
Юлий Ким
Псалом 137
Там, возле рек Вавилонских,
Как мы сидели и плакали.
К нам приходили смеяться:
«Что вы сидите и плачете?
Что не поете, не пляшете?»
Ерушалаим, сердце мое –
Что я спою вдали от тебя?
Что я увижу вдали от тебя
Глазами, полными слез?
Там, возле рек Вавилонских,
Нет нам покоя и радости.
Там, под плакучею ивой,
Арфы свои изломали мы,
Струны свои изодрали мы –
Ерушалаим, сердце мое –
Что я спою вдали от тебя?
Что я увижу вдали от тебя
Глазами, полными слез?
Там, возле рек Вавилонских,
Жив я единственной памятью.
Пусть задохнусь и ослепну,
Если забуду когда-нибудь
Камни, объятые пламенем,
Белые камни твои,
Ерушалаим, сердце мое!..
Псалом 137
Там, возле рек Вавилонских,
Как мы сидели и плакали.
К нам приходили смеяться:
«Что вы сидите и плачете?
Что не поете, не пляшете?»
Ерушалаим, сердце мое –
Что я спою вдали от тебя?
Что я увижу вдали от тебя
Глазами, полными слез?
Там, возле рек Вавилонских,
Нет нам покоя и радости.
Там, под плакучею ивой,
Арфы свои изломали мы,
Струны свои изодрали мы –
Ерушалаим, сердце мое –
Что я спою вдали от тебя?
Что я увижу вдали от тебя
Глазами, полными слез?
Там, возле рек Вавилонских,
Жив я единственной памятью.
Пусть задохнусь и ослепну,
Если забуду когда-нибудь
Камни, объятые пламенем,
Белые камни твои,
Ерушалаим, сердце мое!..
Ленни Ли Герке
здесь немного безжалостной красоты отчуждённый пруд
нелегитимные топонимы вроде рощи мёртвых берёз
и тропа выводит к шоссе обрываясь по нему текут
страшные машины не касаясь однако нас
черноольшаник зеленчуковый липняк
инопланетный стругацкий какой-то мир
«к Чёрному ручью мне не надо, не надо мне к Чёрному ручью»
мне не надо на Красный пруд где практикуют ЗОЖ
к белой дороге под острокрылой ЛЭП
лучше где не нагонит велосипед и не найдёт
ни один человек разве что топот ежа
потревожит и насмешит
я принесу все ленточки дружбы летних лагерей
все валентинки которые не отправлял
выберу дерево как богиню и жертвенный дым
будет виден с колеса обозрения о хвала
пересечённой местности укрывающей нас
территории всем её выемкам и годовым
кольцам маршрутов и пней
и дней проведённых на следах игривохвостых собак
на путях любовников и грибников
каталог составить — пригодится перелистать
как-нибудь ночью
при подступающей панике
или так
здесь немного безжалостной красоты отчуждённый пруд
нелегитимные топонимы вроде рощи мёртвых берёз
и тропа выводит к шоссе обрываясь по нему текут
страшные машины не касаясь однако нас
черноольшаник зеленчуковый липняк
инопланетный стругацкий какой-то мир
«к Чёрному ручью мне не надо, не надо мне к Чёрному ручью»
мне не надо на Красный пруд где практикуют ЗОЖ
к белой дороге под острокрылой ЛЭП
лучше где не нагонит велосипед и не найдёт
ни один человек разве что топот ежа
потревожит и насмешит
я принесу все ленточки дружбы летних лагерей
все валентинки которые не отправлял
выберу дерево как богиню и жертвенный дым
будет виден с колеса обозрения о хвала
пересечённой местности укрывающей нас
территории всем её выемкам и годовым
кольцам маршрутов и пней
и дней проведённых на следах игривохвостых собак
на путях любовников и грибников
каталог составить — пригодится перелистать
как-нибудь ночью
при подступающей панике
или так
Геннадий Айги
Замедленный август
день проходил
словно мелкими листьями
сором Земли дорогим
в мире дождя (или в небе дождя)
смутно мы были роились
не загораясь и не засветя — в океане
божьем – как в остове бело-бескрайнем... — и надо сказать:
это спокойно и трудно
жить-проживать и глаза не поднять
чтоб засветиться — и неким сырьем
в боге (позволю себе это слабое знание)
мокнуть — бывая его притяжением
собственным — книзу
Замедленный август
день проходил
словно мелкими листьями
сором Земли дорогим
в мире дождя (или в небе дождя)
смутно мы были роились
не загораясь и не засветя — в океане
божьем – как в остове бело-бескрайнем... — и надо сказать:
это спокойно и трудно
жить-проживать и глаза не поднять
чтоб засветиться — и неким сырьем
в боге (позволю себе это слабое знание)
мокнуть — бывая его притяжением
собственным — книзу
Forwarded from POETICA | онлайн-журнал
Please open Telegram to view this post
VIEW IN TELEGRAM
Эльвина Валиева
Нейтронная звезда
лей ле
лей ле
акушерка спросила как вы Её назовёте
своим плачем Она сама дала ответ
Лей ле
Лей ле
еще на полпути из меня
Она обрела голос
потом научилась улыбаться
чтобы править не только кнутом
чтобы нам было весе-
лей ле
лей ле
мулла в трико и серых носках
встал на ковролин куда
нам с Ней можно только однажды
в руках незнакомцев
прошептал на ухо имя
и теперь все мои ночи
принадлежат
лей ле
лей ле
когда хотят польстить
утверждают что Она похожа на нас
но что может быть общего у людей
с порождением взрыва сверхновой
мы только счастливые наблюдатели
Её восхода
лей ле
лей ле
крошечная и тяжелая
нейтронная звезда
взошла на моем небе
затмила солнце в центре галактики
искривила пространство и время
гравитацией привязала нас к
лей ле
лей ле
замороженные мы смотрим
как лучи Её освещают
утопший в почве фундамент
стены сарая бывшего дворцом
поросший зеленью пруд
казавшийся океаном
лей ле
лей ле
как бы ни было страшно
невозможно оторвать глаз
от зрелища разрушения
тектонические плиты двигаются
разрывается земная твердь
кислорода стало так много
что любая искра сжигает леса
которые утром встают из пепла
под дождем
лей ле
лей ле
когда сияющее тело Её
ворвалось на небосвод
я узрела всех богов
вступила во все секты
обратилась во все религии
окунулась в е-
лей ле
лей ле
почтенно целую круглый живот
извиняюсь за каждую новость
о рекордной жаре
их больше день ото дня
и от каждой я плачу
все сильней
лей ле
лей ле
Вы все должны посмотреть в зеркало
рассмотрите отражение с упреком
встаньте на путь исправления
иначе я взорвусь
иначе я распадусь на атомы
иначе я ист-
лей ле
лей ле
в мире где нет ничего страшнее завтра
она должна быть абсолютным добром
как еще объяснить происходящее
даже у моего эгоизма есть пределы
и это не они
Нейтронная звезда
лей ле
лей ле
акушерка спросила как вы Её назовёте
своим плачем Она сама дала ответ
Лей ле
Лей ле
еще на полпути из меня
Она обрела голос
потом научилась улыбаться
чтобы править не только кнутом
чтобы нам было весе-
лей ле
лей ле
мулла в трико и серых носках
встал на ковролин куда
нам с Ней можно только однажды
в руках незнакомцев
прошептал на ухо имя
и теперь все мои ночи
принадлежат
лей ле
лей ле
когда хотят польстить
утверждают что Она похожа на нас
но что может быть общего у людей
с порождением взрыва сверхновой
мы только счастливые наблюдатели
Её восхода
лей ле
лей ле
крошечная и тяжелая
нейтронная звезда
взошла на моем небе
затмила солнце в центре галактики
искривила пространство и время
гравитацией привязала нас к
лей ле
лей ле
замороженные мы смотрим
как лучи Её освещают
утопший в почве фундамент
стены сарая бывшего дворцом
поросший зеленью пруд
казавшийся океаном
лей ле
лей ле
как бы ни было страшно
невозможно оторвать глаз
от зрелища разрушения
тектонические плиты двигаются
разрывается земная твердь
кислорода стало так много
что любая искра сжигает леса
которые утром встают из пепла
под дождем
лей ле
лей ле
когда сияющее тело Её
ворвалось на небосвод
я узрела всех богов
вступила во все секты
обратилась во все религии
окунулась в е-
лей ле
лей ле
почтенно целую круглый живот
извиняюсь за каждую новость
о рекордной жаре
их больше день ото дня
и от каждой я плачу
все сильней
лей ле
лей ле
Вы все должны посмотреть в зеркало
рассмотрите отражение с упреком
встаньте на путь исправления
иначе я взорвусь
иначе я распадусь на атомы
иначе я ист-
лей ле
лей ле
в мире где нет ничего страшнее завтра
она должна быть абсолютным добром
как еще объяснить происходящее
даже у моего эгоизма есть пределы
и это не они
Forwarded from корень квадрата
Сейчас усиленно шью сборники – на фото обложки ближайшей партии в 20 штук. Два верхние ряда уже с названиями – остальные дошью сегодня-завтра, но их тоже уже можно бронировать. Одну книжку отдаю за условные 500 рублей – пишите под постом какую вы хотите, занятые буду постепенно вычëркивать и обновлять фотографию.
P.S.: как только накоплю немножко, начну печатать плакаты с полной схемой реакторов, тоже на продажу – их в принципе уже можно занимать, тираж будет ограничен.
P.p.s.: немножко паникую – хочется протянуть хотя бы август, просто так донатить можно по номеру +79253436965
P.S.: как только накоплю немножко, начну печатать плакаты с полной схемой реакторов, тоже на продажу – их в принципе уже можно занимать, тираж будет ограничен.
P.p.s.: немножко паникую – хочется протянуть хотя бы август, просто так донатить можно по номеру +79253436965
Forwarded from стихи и не только (Вальтрон)🌿 (Валентин)
*
Жене Либерман
шекспировская роза
нежится на солнце
бархатный помпон
манит издалека
переливы карминового,
малинового, сиреневого
медленно приближаюсь
и цвет начинает переходить
от красного к вишнёвому пурпуру
аромат розы
обволакивает меня
благоухающие лепестки
вращаются в сердцевине
не могу оторваться
от пышного шара
Жене Либерман
шекспировская роза
нежится на солнце
бархатный помпон
манит издалека
переливы карминового,
малинового, сиреневого
медленно приближаюсь
и цвет начинает переходить
от красного к вишнёвому пурпуру
аромат розы
обволакивает меня
благоухающие лепестки
вращаются в сердцевине
не могу оторваться
от пышного шара
Геннадий Айги
ДЕВОЧКА В ДЕТСТВЕ
уходит
как светлая нитка дыханием в поле
и бело-картонная гречка
срезается лесом
птицы словно соломинки
принимают шум леса на шеи
косички ее вдоль спины наугад
словно во сне начинают село
глядя на край каланчи
и там на юру на ветру
за сердцем далеким дождя золотого
ель без ели играет
в ю без ю
ДЕВОЧКА В ДЕТСТВЕ
уходит
как светлая нитка дыханием в поле
и бело-картонная гречка
срезается лесом
птицы словно соломинки
принимают шум леса на шеи
косички ее вдоль спины наугад
словно во сне начинают село
глядя на край каланчи
и там на юру на ветру
за сердцем далеким дождя золотого
ель без ели играет
в ю без ю