Первый, горожанин, – что называется реалист, человек прозаический, приверженец здравого смысла: в деревьях он видит деревья, а карта сообщила ему, что эта красивая новая дорога ведет в Ньютон, где можно отлично поесть в погребке, рекомендованном ему сослуживцем. Ботаник смотрит вокруг и воспринимает ландшафт в точных категориях жизни растений, в конкретных видовых терминах, характеризующих те или иные травы и деревья, цветы и папоротники, и для него это и есть реальность; мир флегматичного туриста (не умеющего отличить дуб от вяза) представляется ему фантастическим, смутным, призрачным, подобным сновидению. И наконец, мир местного фермера отличается от остальных двух тем, что он окрашен сильными эмоциями и личным отношением, поскольку фермер родился здесь, вырос и знает каждую тропку: в теплой связи с его будничным трудом, с его детством – тысяча мелочей и сочетаний, о которых те двое – праздный турист и систематик-ботаник – даже не подозревают. Нашему фермеру неведомо, как соотносится окружающая растительность с ботанической концепцией мира – ботанику же невдомек, что значат для фермера этот хлев, или это старое поле, или тот старый дом под тополями, погруженные, так сказать, в раствор личных воспоминаний, накопленных за целую жизнь.
Таким образом, перед нами три разных мира – у этих обыкновенных людей разные реальности; и конечно, мы можем пригласить сюда еще много кого: слепца с собакой, охотника с собакой, собаку с хозяином, художника, блуждающего в поисках красивого заката, барышню, у которой кончился бензин…
В каждом случае этот мир будет в корне отличаться от остальных, ибо даже самые объективные слова: «дерево», «дорога», «цветок», «небо», «хлев», «палец», «дождь» – вызывают у них совершенно разные ассоциации.
И эта субъективная жизнь настолько интенсивна, что так называемое объективное существование превращается в пустую лопнувшую скорлупу. Единственный способ вернуться к объективной реальности таков: взять эти отдельные индивидуальные миры, хорошенько их перемешать, зачерпнуть этой смеси и сказать: вот она, «объективная реальность».
Можно почувствовать в ней привкус безумия, если поблизости прогуливался сумасшедший, или совершенно изумительного вздора, если кто-то смотрел на живописный луг и воображал на нем миленькую пуговичную фабрику или завод для производства бомб; но в целом эти безумные частицы затеряются в составе объективной реальности, который мы рассматриваем в пробирке на свет. Кроме того, эта «объективная реальность» будет содержать нечто, выходящее за рамки оптических иллюзий или лабораторных опытов. Она будет содержать элементы поэзии, высоких чувств, энергии и дерзновения (тут ко двору придется и пуговичный король), жалости, гордости, страсти и – мечту о сочном бифштексе в рекомендованном ресторанчике.
Так что, когда мы говорим «реальность», мы имеем в виду все это в совокупности – в одной ложке, – усредненную пробу смеси из миллиона индивидуальных реальностей. Именно в этом смысле (человеческой реальности) я употребляю термин «реальность», рассматривая ее на фоне конкретных фантазий, таких как миры «Шинели», «Доктора Джекила и мистера Хайда» или «Превращения».
В «Шинели» и в «Превращении» герой, наделенный определенной чувствительностью, окружен гротескными бессердечными персонажами, смешными или жуткими фигурами, ослами, покрасившимися под зебру, гибридами кроликов с крысами. В «Шинели» человеческое содержание героя – иного рода, нежели у Грегора в «Превращении», но взывающая к состраданию человечность присуща обоим. В «Докторе Джекиле и мистере Хайде» ее нет, жилка на горле рассказа не бьется, не слышно этой интонации скворца: «Не могу выйти, не могу выйти», берущей за душу в стерновской фантазии «Сентиментальное путешествие».
© Владимир Набоков «Лекции по зарубежной литературе»
Таким образом, перед нами три разных мира – у этих обыкновенных людей разные реальности; и конечно, мы можем пригласить сюда еще много кого: слепца с собакой, охотника с собакой, собаку с хозяином, художника, блуждающего в поисках красивого заката, барышню, у которой кончился бензин…
В каждом случае этот мир будет в корне отличаться от остальных, ибо даже самые объективные слова: «дерево», «дорога», «цветок», «небо», «хлев», «палец», «дождь» – вызывают у них совершенно разные ассоциации.
И эта субъективная жизнь настолько интенсивна, что так называемое объективное существование превращается в пустую лопнувшую скорлупу. Единственный способ вернуться к объективной реальности таков: взять эти отдельные индивидуальные миры, хорошенько их перемешать, зачерпнуть этой смеси и сказать: вот она, «объективная реальность».
Можно почувствовать в ней привкус безумия, если поблизости прогуливался сумасшедший, или совершенно изумительного вздора, если кто-то смотрел на живописный луг и воображал на нем миленькую пуговичную фабрику или завод для производства бомб; но в целом эти безумные частицы затеряются в составе объективной реальности, который мы рассматриваем в пробирке на свет. Кроме того, эта «объективная реальность» будет содержать нечто, выходящее за рамки оптических иллюзий или лабораторных опытов. Она будет содержать элементы поэзии, высоких чувств, энергии и дерзновения (тут ко двору придется и пуговичный король), жалости, гордости, страсти и – мечту о сочном бифштексе в рекомендованном ресторанчике.
Так что, когда мы говорим «реальность», мы имеем в виду все это в совокупности – в одной ложке, – усредненную пробу смеси из миллиона индивидуальных реальностей. Именно в этом смысле (человеческой реальности) я употребляю термин «реальность», рассматривая ее на фоне конкретных фантазий, таких как миры «Шинели», «Доктора Джекила и мистера Хайда» или «Превращения».
В «Шинели» и в «Превращении» герой, наделенный определенной чувствительностью, окружен гротескными бессердечными персонажами, смешными или жуткими фигурами, ослами, покрасившимися под зебру, гибридами кроликов с крысами. В «Шинели» человеческое содержание героя – иного рода, нежели у Грегора в «Превращении», но взывающая к состраданию человечность присуща обоим. В «Докторе Джекиле и мистере Хайде» ее нет, жилка на горле рассказа не бьется, не слышно этой интонации скворца: «Не могу выйти, не могу выйти», берущей за душу в стерновской фантазии «Сентиментальное путешествие».
© Владимир Набоков «Лекции по зарубежной литературе»
❤6👍5🔥1
Поэтика намека сознательно стремится к тому, чтобы произведение стало открытым для свободного его восприятия.
Произведение, которое «намекает», всякий раз осуществляется заново, когда истолкователь вкладывает в него свои эмоции и воображение.
Если при чтении любой поэзии истолкователь стремится к тому, чтобы привести свой личностный мир в соответствие с миром текста, в тех поэтических произведениях, в основу которых сознательно положен намек, текст стремится к тому, чтобы стимулировать личностный мир истолкователя, заставляя его отыскивать в глубине себя самого сокровенный ответ, родившийся из таинственных смысловых созвучий. Если пренебречь метафизическими претензиями или вычурным декадентским духом таких поэтик, можно сказать, что механизм восприятия подобной литературы тяготеет к своеобразной «открытости».
Продолжая эту линию, значительная часть современной литературы основывается на использовании символа как сообщения о чем — то неопределенном, открытого для каждый раз новых реакций и осмыслений.
Достаточно вспомнить о произведениях Кафки как «открытых» по преимуществу: «процесс», «замок», «ожидание», «приговор», «болезнь», «превращение», «пытка» — вовсе не ситуации, которые надо понимать в их непосредственном, буквальном значении. Однако в отличие от средневековых аллегорических построений здесь смысловые обертоны не даются неким однозначным образом, не гарантируются какой — либо энциклопедией и не основываются на представлении о какой — либо упорядоченности мира.
Различные истолкования кафкианских символов (экзистенциалистские, богословские, клинические, психоаналитические) лишь отчасти исчерпывают возможности произведения: в действительности оно остается неисчерпаемым и открытым в своей «неоднозначности», так как на смену миру, упорядоченному в соответствии с общепризнанными законами, приходит мир, основанный на неоднозначности, как в отрицательном смысле отсутствия каких — либо ориентиров, так и в положительном смысле постоянного пересмотра имеющихся ценностей и непреложных истин.
Итак, даже там, где трудно установить, стремился ли автор к символике, неопределенности или неоднозначности, сегодня определенная критическая поэтика пытается представить всю современную литературу построенной по принципу эффективной символической системы.
В своей книге, посвященной литературному символу, В. Тиндаль, анализируя наиболее значительные произведения современной литературы, стремится теоретически и «экспериментально» обосновать утверждение Поля Валери («il n'y a pas de vrai sens d'un texte») (не существует истинного смысла текста) вплоть до заявления о том, что произведение искусства представляет собой механизм, который любой человек, включая самого автора, может «использовать» как угодно. Поэтому такой вид критики стремится к тому, чтобы рассматривать литературное произведение как постоянно открытое, обладающее неисчерпаемыми возможностями, бесконечным множеством значений; в таком ракурсе следует рассматривать все американские исследования, посвященные структуре метафоры и различным «типам двусмысленности», которые предлагает художественный текст.
Здесь излишне напоминать читателю о том, что классическим примером «открытого» произведения, как раз и замысленного для того, чтобы дать точную картину экзистенциального и онтологического состояния современного мира, является произведение Джеймса Джойса.
В его Улиссе глава Wandering Rocks (Блуждающие скалы) образует малый универсум, который можно рассматривать с разных точек зрения и где от поэтики Аристотеля, а вместе с ней и от представления об однонаправленном течении времени в однородном пространстве не остается и следа. По словам Эдмунда Вильсона:
«вместо того, чтобы двигаться в какую — то одну сторону, его (Улисса) сила распространяется во всех направлениях (включая направление Времени) вокруг отдельно взятой точки.
Произведение, которое «намекает», всякий раз осуществляется заново, когда истолкователь вкладывает в него свои эмоции и воображение.
Если при чтении любой поэзии истолкователь стремится к тому, чтобы привести свой личностный мир в соответствие с миром текста, в тех поэтических произведениях, в основу которых сознательно положен намек, текст стремится к тому, чтобы стимулировать личностный мир истолкователя, заставляя его отыскивать в глубине себя самого сокровенный ответ, родившийся из таинственных смысловых созвучий. Если пренебречь метафизическими претензиями или вычурным декадентским духом таких поэтик, можно сказать, что механизм восприятия подобной литературы тяготеет к своеобразной «открытости».
Продолжая эту линию, значительная часть современной литературы основывается на использовании символа как сообщения о чем — то неопределенном, открытого для каждый раз новых реакций и осмыслений.
Достаточно вспомнить о произведениях Кафки как «открытых» по преимуществу: «процесс», «замок», «ожидание», «приговор», «болезнь», «превращение», «пытка» — вовсе не ситуации, которые надо понимать в их непосредственном, буквальном значении. Однако в отличие от средневековых аллегорических построений здесь смысловые обертоны не даются неким однозначным образом, не гарантируются какой — либо энциклопедией и не основываются на представлении о какой — либо упорядоченности мира.
Различные истолкования кафкианских символов (экзистенциалистские, богословские, клинические, психоаналитические) лишь отчасти исчерпывают возможности произведения: в действительности оно остается неисчерпаемым и открытым в своей «неоднозначности», так как на смену миру, упорядоченному в соответствии с общепризнанными законами, приходит мир, основанный на неоднозначности, как в отрицательном смысле отсутствия каких — либо ориентиров, так и в положительном смысле постоянного пересмотра имеющихся ценностей и непреложных истин.
Итак, даже там, где трудно установить, стремился ли автор к символике, неопределенности или неоднозначности, сегодня определенная критическая поэтика пытается представить всю современную литературу построенной по принципу эффективной символической системы.
В своей книге, посвященной литературному символу, В. Тиндаль, анализируя наиболее значительные произведения современной литературы, стремится теоретически и «экспериментально» обосновать утверждение Поля Валери («il n'y a pas de vrai sens d'un texte») (не существует истинного смысла текста) вплоть до заявления о том, что произведение искусства представляет собой механизм, который любой человек, включая самого автора, может «использовать» как угодно. Поэтому такой вид критики стремится к тому, чтобы рассматривать литературное произведение как постоянно открытое, обладающее неисчерпаемыми возможностями, бесконечным множеством значений; в таком ракурсе следует рассматривать все американские исследования, посвященные структуре метафоры и различным «типам двусмысленности», которые предлагает художественный текст.
Здесь излишне напоминать читателю о том, что классическим примером «открытого» произведения, как раз и замысленного для того, чтобы дать точную картину экзистенциального и онтологического состояния современного мира, является произведение Джеймса Джойса.
В его Улиссе глава Wandering Rocks (Блуждающие скалы) образует малый универсум, который можно рассматривать с разных точек зрения и где от поэтики Аристотеля, а вместе с ней и от представления об однонаправленном течении времени в однородном пространстве не остается и следа. По словам Эдмунда Вильсона:
«вместо того, чтобы двигаться в какую — то одну сторону, его (Улисса) сила распространяется во всех направлениях (включая направление Времени) вокруг отдельно взятой точки.
Мир Улисса полнится сложной и неисчерпаемой жизнью: мы вновь посещаем его, как посещаем город, куда возвращаемся много раз, чтобы узнать знакомые лица, лучше понять людей, завязать какие — то интересные отношения и знакомства. Джойс проявил немалую техническую изобретательность, чтобы внедрить нас в свое повествование, причем так, чтобы мы сами себе прокладывали пути: я сильно сомневаюсь, что человеческая память способна при первом чтении удовлетворить все требования, предъявляемые Улиссом.
И когда мы его перечитываем, мы можем начинать с любого места, как если бы перед нами было что — то незыблемое, например, город, который поистине существует в пространстве и в который можно войти с любой стороны — ведь и Джойс говорил, составляя свою книгу, что работал над несколькими кусками одновременно».
© Умберто Эко «Открытое произведение»
И когда мы его перечитываем, мы можем начинать с любого места, как если бы перед нами было что — то незыблемое, например, город, который поистине существует в пространстве и в который можно войти с любой стороны — ведь и Джойс говорил, составляя свою книгу, что работал над несколькими кусками одновременно».
© Умберто Эко «Открытое произведение»
❤5🔥2
Что такое сюжет?
Вот пример того, чем сюжет не является:
«Умирает король. Умирает королева».
А вот пример настоящего сюжета:
«Умирает король. И королева умирает от тоски».
Что отличает первый пример от второго? Разумеется, первый пример рассказывает читателю о том, что произошло, и даже несет на себе определенный драматический отпечаток (из-за присутствия смерти). Тут есть драматическое действие, но нет эмоционального развития персонажа и главной идеи.
Более того, высказывание «Умирает король. Умирает королева» состоит из двух отдельных частей. Между событиями нет связи, причины и следствия.
Второй пример — это пример сюжета. То, что королева умирает, тоскуя по своему мужу, показывает эмоциональное развитие персонажа. Из этого можно извлечь мысль автора: любовь убивает. И наконец, эти два события во втором примере являются причиной и следствием. Между ними существует причинно-следственная связь. Другими словами, смерть короля — это причина, которая в конце концов привела к следствию: к смерти королевы.
Такие примеры прекрасно иллюстрируют определение сюжета: сюжет — это набор эпизодов, произвольным образом расставленных причиной и следствием для создания драматического действия, наполненного напряжением и конфликтом, которые, в свою очередь, способствуют эмоциональному развитию персонажа и выражают главную идею произведения.
© Марта Олдерсон «Создавая бестселлер»
Вот пример того, чем сюжет не является:
«Умирает король. Умирает королева».
А вот пример настоящего сюжета:
«Умирает король. И королева умирает от тоски».
Что отличает первый пример от второго? Разумеется, первый пример рассказывает читателю о том, что произошло, и даже несет на себе определенный драматический отпечаток (из-за присутствия смерти). Тут есть драматическое действие, но нет эмоционального развития персонажа и главной идеи.
Более того, высказывание «Умирает король. Умирает королева» состоит из двух отдельных частей. Между событиями нет связи, причины и следствия.
Второй пример — это пример сюжета. То, что королева умирает, тоскуя по своему мужу, показывает эмоциональное развитие персонажа. Из этого можно извлечь мысль автора: любовь убивает. И наконец, эти два события во втором примере являются причиной и следствием. Между ними существует причинно-следственная связь. Другими словами, смерть короля — это причина, которая в конце концов привела к следствию: к смерти королевы.
Такие примеры прекрасно иллюстрируют определение сюжета: сюжет — это набор эпизодов, произвольным образом расставленных причиной и следствием для создания драматического действия, наполненного напряжением и конфликтом, которые, в свою очередь, способствуют эмоциональному развитию персонажа и выражают главную идею произведения.
© Марта Олдерсон «Создавая бестселлер»
👍11❤3🔥1
Дорогой друг!
Огромное количество работы, свалившейся на меня за последние дни, помешало мне ответить Вам тотчас же, и тем не менее все это время я не переставал размышлять о Вашем письме. И причиной тому не только Ваш энтузиазм, который я разделяю, тоже веря, что для защиты от всякого рода невзгод не придумано ничего лучше литературы, но и потому, что заданные Вами вопросы: «Откуда берутся истории, рассказанные в романах?» и «Как авторы романов придумывают темы для своих книг?» меня самого до сих пор продолжают волновать, как и в начале литературного пути, хотя теперь на моем счету немало книг.
Ответ у меня есть, но не надо воспринимать мои рассуждения слишком буквально, иначе суть их извратится – и они прозвучат фальшиво. Корень любой истории – жизненный опыт человека, ее сочиняющего, то есть жизненный опыт и есть источник, питающий вымысел. Но это отнюдь не означает, будто роман непременно в скрытой форме является биографией автора, ведь в любом художественном произведении, и даже в плодах самой необузданной фантазии, можно отыскать отправную точку, сокровенное зернышко, неразрывно связанное с совокупным опытом человека, их сотворившего. Рискну заявить, что данное правило не знает исключений и потому в литературном царстве не существует химически чистого вымысла.
Любой вымысел – это архитектурное сооружение, возведенное фантазией на фундаменте из фактов, персонажей, обстоятельств, которые засели в памяти автора и дали толчок его творческому воображению, а оно из семечка вырастило целый мир, столь богатый и многообразный, что порой бывает почти невозможно (а порой и без «почти») узнать в нем автобиографический материал, послуживший ему первоосновой и проводником – в некоторой степени – тайной связи между вымыслом в чистом виде и его антиподом – реальной реальностью.
В одном своем очень давнем, еще юношеском, выступлении я попытался представить этот механизм как что-то вроде стриптиза наоборот. Создание романа можно сравнить с работой профессиональной стриптизерши, которая на глазах у публики снимает с себя одежду и демонстрирует обнаженное тело. Романист все это проделывает в обратном порядке. Трудясь над романом, он словно облачается в новые и новые одежды, скрывая под многоцветными плотными покровами, созданными его же воображением, свою изначальную наготу. Этот процесс настолько сложен и тонок, что временами и сам автор не способен вычленить в конечном продукте – буйно разросшемся доказательстве его способности выдумывать людей и миры – те затаившиеся в памяти образы, которые были рождены жизнью и запустили механизм фантазии, укрепили волю автора и помогли ему состряпать всю эту историю.
Теперь поговорим о романных темах.
На мой взгляд, писатель находит пищу для них в себе самом, словно катоблепас – мифическое животное, явившееся святому Антонию (у Флобера в «Искушении святого Антония») и позднее воссозданное Борхесом в его «Учебнике фантастической зоологии». Катоблепас – невероятное существо, пожирающее себя, начиная с лап. Писатель – не столь буквально, конечно, – но тоже вгрызается в собственный опыт, отыскивая материал для придумывания историй. И не только для того, чтобы воссоздать людей, отдельные события или пейзажи, основываясь на материале, услужливо поставляемом памятью. Нет, он находит в себе еще и горючее для воли, без которой невозможно довести до конца весь процесс – долгий и тяжкий процесс выстраивания романа.
Рискну пойти чуть дальше в своих рассуждениях о романных темах.
Автор не выбирает темы – это они его выбирают.
© Марио Варгас Льоса «Письма молодому романисту»
Огромное количество работы, свалившейся на меня за последние дни, помешало мне ответить Вам тотчас же, и тем не менее все это время я не переставал размышлять о Вашем письме. И причиной тому не только Ваш энтузиазм, который я разделяю, тоже веря, что для защиты от всякого рода невзгод не придумано ничего лучше литературы, но и потому, что заданные Вами вопросы: «Откуда берутся истории, рассказанные в романах?» и «Как авторы романов придумывают темы для своих книг?» меня самого до сих пор продолжают волновать, как и в начале литературного пути, хотя теперь на моем счету немало книг.
Ответ у меня есть, но не надо воспринимать мои рассуждения слишком буквально, иначе суть их извратится – и они прозвучат фальшиво. Корень любой истории – жизненный опыт человека, ее сочиняющего, то есть жизненный опыт и есть источник, питающий вымысел. Но это отнюдь не означает, будто роман непременно в скрытой форме является биографией автора, ведь в любом художественном произведении, и даже в плодах самой необузданной фантазии, можно отыскать отправную точку, сокровенное зернышко, неразрывно связанное с совокупным опытом человека, их сотворившего. Рискну заявить, что данное правило не знает исключений и потому в литературном царстве не существует химически чистого вымысла.
Любой вымысел – это архитектурное сооружение, возведенное фантазией на фундаменте из фактов, персонажей, обстоятельств, которые засели в памяти автора и дали толчок его творческому воображению, а оно из семечка вырастило целый мир, столь богатый и многообразный, что порой бывает почти невозможно (а порой и без «почти») узнать в нем автобиографический материал, послуживший ему первоосновой и проводником – в некоторой степени – тайной связи между вымыслом в чистом виде и его антиподом – реальной реальностью.
В одном своем очень давнем, еще юношеском, выступлении я попытался представить этот механизм как что-то вроде стриптиза наоборот. Создание романа можно сравнить с работой профессиональной стриптизерши, которая на глазах у публики снимает с себя одежду и демонстрирует обнаженное тело. Романист все это проделывает в обратном порядке. Трудясь над романом, он словно облачается в новые и новые одежды, скрывая под многоцветными плотными покровами, созданными его же воображением, свою изначальную наготу. Этот процесс настолько сложен и тонок, что временами и сам автор не способен вычленить в конечном продукте – буйно разросшемся доказательстве его способности выдумывать людей и миры – те затаившиеся в памяти образы, которые были рождены жизнью и запустили механизм фантазии, укрепили волю автора и помогли ему состряпать всю эту историю.
Теперь поговорим о романных темах.
На мой взгляд, писатель находит пищу для них в себе самом, словно катоблепас – мифическое животное, явившееся святому Антонию (у Флобера в «Искушении святого Антония») и позднее воссозданное Борхесом в его «Учебнике фантастической зоологии». Катоблепас – невероятное существо, пожирающее себя, начиная с лап. Писатель – не столь буквально, конечно, – но тоже вгрызается в собственный опыт, отыскивая материал для придумывания историй. И не только для того, чтобы воссоздать людей, отдельные события или пейзажи, основываясь на материале, услужливо поставляемом памятью. Нет, он находит в себе еще и горючее для воли, без которой невозможно довести до конца весь процесс – долгий и тяжкий процесс выстраивания романа.
Рискну пойти чуть дальше в своих рассуждениях о романных темах.
Автор не выбирает темы – это они его выбирают.
© Марио Варгас Льоса «Письма молодому романисту»
❤9👍5🔥1🎉1
Герой интересует Достоевского не как элемент действительности, обладающий определенными и твердыми социально-типическими и индивидуально-характерологическими признаками, не как определенный облик, слагающийся из черт односмысленных и объективных, в своей совокупности отвечающих на вопрос – «кто он?». Нет, герой интересует Достоевского как особая точка зрения на мир и на себя самого, как смысловая и оценивающая позиция человека по отношению к себе самому и по отношению к окружающей действительности. Достоевскому важно не то, чем его герой является в мире, а то, чем является для героя мир и чем является он сам для себя самого.
Это очень важная и принципиальная особенность восприятия героя. Герой как точка зрения, как взгляд на мир требует совершенно особых методов раскрытия и художественной характеристики. Ведь то, что должно быть раскрыто и охарактеризовано, является не определенным бытием героя, не его твердым образом, но последним итогом его сознания и самосознания, в конце концов – последним словом героя о себе самом и о своем мире.
Следовательно, теми элементами, из которых слагается образ героя, служат не черты действительности – самого героя и его бытового окружения, – но значение этих черт для него самого, для его самосознания. Все устойчивые, объективные качества героя, его социальное положение, его социологическая и характерологическая типичность, его habitus, его душевный облик и даже самая его наружность, – т. е. все то, что обычно служит автору для создания твердого и устойчивого образа героя, – «кто он» – у Достоевского становится объектом рефлексии самого героя, предметом его самосознания; предметом же авторского ви́дения и изображения оказывается самая функция этого самосознания. В то время как обычно самосознание героя является лишь элементом его действительности, лишь одной из черт его целостного образа, – здесь, напротив, вся действительность становится элементом его самосознания. Автор не оставляет для себя, т. е. только в своем кругозоре, ни одного определения, ни одного признака, ни одной черточки героя: он все вводит в кругозор самого героя, бросает в тигель его самосознания. В кругозоре же автора, как предмет ви́дения и изображения, остается это чистое самосознание в его целом.
Уже в первый «гоголевский период» своего творчества Достоевский изображает не «бедного чиновника», но самосознание бедного чиновника (Девушкин, Голядкин, даже Прохарчин). То, что было дано в кругозоре Гоголя как совокупность объективных черт, слагающихся в твердый социально-характерологический облик героя, вводится Достоевским в кругозор самого героя и здесь становится предметом его мучительного самосознания; даже самую наружность «бедного чиновника», которую изображал Гоголь, Достоевский заставляет самого героя созерцать в зеркале. Но благодаря этому все твердые черты героя, оставаясь содержательно теми же самыми, переведенные из одного плана изображения в другой, приобретают совершенно иное художественное значение: они уже не могут завершить и закрыть героя, построить его цельный образ, дать художественный ответ на вопрос: «кто он?». Мы видим не кто он есть, а как он осознает себя, наше художественное ви́дение оказывается уже не перед действительностью героя, а перед чистой функцией осознания им этой действительности. Так гоголевский герой становится героем Достоевского.
Это очень важная и принципиальная особенность восприятия героя. Герой как точка зрения, как взгляд на мир требует совершенно особых методов раскрытия и художественной характеристики. Ведь то, что должно быть раскрыто и охарактеризовано, является не определенным бытием героя, не его твердым образом, но последним итогом его сознания и самосознания, в конце концов – последним словом героя о себе самом и о своем мире.
Следовательно, теми элементами, из которых слагается образ героя, служат не черты действительности – самого героя и его бытового окружения, – но значение этих черт для него самого, для его самосознания. Все устойчивые, объективные качества героя, его социальное положение, его социологическая и характерологическая типичность, его habitus, его душевный облик и даже самая его наружность, – т. е. все то, что обычно служит автору для создания твердого и устойчивого образа героя, – «кто он» – у Достоевского становится объектом рефлексии самого героя, предметом его самосознания; предметом же авторского ви́дения и изображения оказывается самая функция этого самосознания. В то время как обычно самосознание героя является лишь элементом его действительности, лишь одной из черт его целостного образа, – здесь, напротив, вся действительность становится элементом его самосознания. Автор не оставляет для себя, т. е. только в своем кругозоре, ни одного определения, ни одного признака, ни одной черточки героя: он все вводит в кругозор самого героя, бросает в тигель его самосознания. В кругозоре же автора, как предмет ви́дения и изображения, остается это чистое самосознание в его целом.
Уже в первый «гоголевский период» своего творчества Достоевский изображает не «бедного чиновника», но самосознание бедного чиновника (Девушкин, Голядкин, даже Прохарчин). То, что было дано в кругозоре Гоголя как совокупность объективных черт, слагающихся в твердый социально-характерологический облик героя, вводится Достоевским в кругозор самого героя и здесь становится предметом его мучительного самосознания; даже самую наружность «бедного чиновника», которую изображал Гоголь, Достоевский заставляет самого героя созерцать в зеркале. Но благодаря этому все твердые черты героя, оставаясь содержательно теми же самыми, переведенные из одного плана изображения в другой, приобретают совершенно иное художественное значение: они уже не могут завершить и закрыть героя, построить его цельный образ, дать художественный ответ на вопрос: «кто он?». Мы видим не кто он есть, а как он осознает себя, наше художественное ви́дение оказывается уже не перед действительностью героя, а перед чистой функцией осознания им этой действительности. Так гоголевский герой становится героем Достоевского.
👍7🥰1
Можно было бы дать такую несколько упрощенную формулу того переворота, который произвел молодой Достоевский в гоголевском мире: он перенес автора и рассказчика со всей совокупностью их точек зрения и даваемых ими описаний, характеристик и определений героя в кругозор самого героя, и этим завершенную тотальную действительность его он превратил в материал его самосознания. Недаром Достоевский заставляет Макара Девушкина читать гоголевскую «Шинель» и воспринимать ее как повесть о себе самом, как «пашквиль» на себя; этим он буквально вводит автора в кругозор героя. Достоевский произвел как бы в маленьком масштабе коперниканский переворот, сделав моментом самоопределения героя то, что было твердым и завершающим авторским определением. Гоголевский мир, мир «Шинели», «Носа», «Невского проспекта», «Записок сумасшедшего», содержательно остался тем же в первых произведениях Достоевского – в «Бедных людях» и в «Двойнике». Но распределение этого содержательно одинакового материала между структурными элементами произведения здесь совершенно иное. То, что выполнял автор, – выполняет теперь герой, освещая себя сам со всех возможных точек зрения; автор же освещает уже не действительность героя, а его самосознание как действительность второго порядка. Доминанта всего художественного ви́дения и построения переместилась, и весь мир стал выглядеть по-новому, между тем как существенно нового, негоголевского, материала почти не было привнесено Достоевским.
Не только действительность самого героя, но и окружающий его внешний мир и быт вовлекаются в процесс самосознания, переводятся из авторского кругозора в кругозор героя. Они уже не лежат в одной плоскости с героем, рядом с ним и вне его в едином авторском мире, а потому они и не могут быть определяющими героя каузальными и генетическими факторами, не могут нести в произведении объясняющей функции. Рядом с самосознанием героя, вобравшим в себя весь предметный мир, в той же плоскости может быть лишь другое сознание, рядом с его кругозором – другой кругозор, рядом с его точкой зрения на мир – другая точка зрения на мир. Всепоглощающему сознанию героя автор может противопоставить лишь один объективный мир – мир других равноправных с ним сознаний.
Нельзя истолковывать самосознание героя в социально-характерологическом плане и видеть в нем лишь новую черту героя, усматривать, например, в Девушкине или Голядкине гоголевского героя плюс самосознание. Так именно и воспринял Девушкина Белинский. Он приводит место с зеркалом и оторвавшейся пуговицей, которое его поразило, но он не улавливает его художественно-формального значения: самосознание для него лишь обогащает образ «бедного человека» в гуманном направлении, укладываясь рядом с другими чертами в твердом образе героя, построенном в обычном авторском кругозоре. Может быть, это и помешало Белинскому правильно оценить «Двойника».
Самосознание как художественная доминанта построения героя не может лечь рядом с другими чертами его образа, оно вбирает эти черты в себя как свой материал и лишает их всякой определяющей и завершающей героя силы.
© Михаил Михайлович Бахтин «Проблемы поэтики Достоевского»
Не только действительность самого героя, но и окружающий его внешний мир и быт вовлекаются в процесс самосознания, переводятся из авторского кругозора в кругозор героя. Они уже не лежат в одной плоскости с героем, рядом с ним и вне его в едином авторском мире, а потому они и не могут быть определяющими героя каузальными и генетическими факторами, не могут нести в произведении объясняющей функции. Рядом с самосознанием героя, вобравшим в себя весь предметный мир, в той же плоскости может быть лишь другое сознание, рядом с его кругозором – другой кругозор, рядом с его точкой зрения на мир – другая точка зрения на мир. Всепоглощающему сознанию героя автор может противопоставить лишь один объективный мир – мир других равноправных с ним сознаний.
Нельзя истолковывать самосознание героя в социально-характерологическом плане и видеть в нем лишь новую черту героя, усматривать, например, в Девушкине или Голядкине гоголевского героя плюс самосознание. Так именно и воспринял Девушкина Белинский. Он приводит место с зеркалом и оторвавшейся пуговицей, которое его поразило, но он не улавливает его художественно-формального значения: самосознание для него лишь обогащает образ «бедного человека» в гуманном направлении, укладываясь рядом с другими чертами в твердом образе героя, построенном в обычном авторском кругозоре. Может быть, это и помешало Белинскому правильно оценить «Двойника».
Самосознание как художественная доминанта построения героя не может лечь рядом с другими чертами его образа, оно вбирает эти черты в себя как свой материал и лишает их всякой определяющей и завершающей героя силы.
© Михаил Михайлович Бахтин «Проблемы поэтики Достоевского»
🔥3❤1
Вопросы, которых не должно возникать у читателей [Десять пунктов]
Если самое главное для автора в начале любой сцены – поставить вопрос, ответ на который читатель захочет найти, то второе по важности дело – убедиться, что вопрос будет правильным.
Нужно, чтобы вопрос читателя был конкретным. Кто украл статую Свободы? Как Уэстли будет выбираться из безвыходного положения? Почему Золушка заказала хрустальные туфельки на размер больше?
Плохо, если читатель спросит: «Что тут вообще происходит?»
Остерегайтесь создать ложное напряжение – когда читатель мечется, пытаясь понять, что вы имели в виду в этой сцене, вместо того чтобы продвигаться вперед в поисках ответов на вполне определенные и актуальные вопросы. У читателя не должно возникать следующих вопросов:
1️⃣ Как зовут этого персонажа? Линда Езак поясняет: «…читателям, как правило, неинтересны истории с безымянными, безликими персонажами. Иначе говоря, позвольте читателям пораньше подружиться с персонажами… дав им возможность узнать, кто это такие».
2️⃣ Сколько лет этому человеку? Необязательно точно указывать возраст каждого персонажа. Но, если вы пишете о восьмидесятилетнем старике, в воображении читателей даже на мгновение не должен возникнуть семнадцатилетний юноша (и наоборот).
3️⃣ Как выглядит этот человек? В некоторых историях можно вообще не касаться внешности персонажа. Но большинству читателей нравится, когда им хоть немного рассказывают о том, как выглядит герой. Это особенно актуально, если по ходу истории вам все равно придется его описывать.
4️⃣ Кто этот человек? Читателям необходимо знать о персонаже хотя бы что-то, поэтому дайте пару деталей, которые помогут облечь его в плоть. Это может быть профессия персонажа, выдающееся качество его личности или характерный для него поступок.
5️⃣ Где происходит действие? Не оставляйте героя в пустом пространстве. Читателям необходимо понимать, происходит ли действие в кафе, в лесу, в спальне или в самолете.
6️⃣ Когда, в какое время года, в какой день происходит действие? Этот вопрос особенно важен, если вы пишете исторический роман или другое произведение, для которого важны временные ориентиры. Сориентируйте читателей, дав необходимую информацию о времени действия.
7️⃣ С кем взаимодействует этот персонаж? Если в сцене участвуют другие герои, назовите их, чтобы немного помочь читателям. Местоимений «он» или «она» недостаточно для первого знакомства с ними читателей.
8️⃣ Как ведущий персонаж связан с другими персонажами? В большинстве случаев читатели должны знать все, что известно рассказчику. Если другие персонажи знакомы главному герою, объясните читателям, откуда рассказчик их знает и что его с ними связывает.
9️⃣ Чего хочет добиться главный герой в этой сцене? Цель персонажа в той или иной сцене – наиважнейшая часть информации, которую вы должны донести до читателей. Это то, что приводит сцену в движение. Это то, что порождает те самые особые вопросы, над которыми вам необходимо заставить читателей задуматься.
1️⃣0️⃣ Почему меня должно все это волновать? А вот и вишенка на торте. Это вопрос, на который вы должны ответить, если хотите, чтобы читатели продолжали листать страницы. Ответом может быть любопытство, эмоциональная вовлеченность или сопереживание, но в любом случае вы обязаны сделать так, чтобы у читателя были личные причины искать ответы на все вопросы, поставленные вами в истории.
Если вы уверены, что надлежащим образом ответили на все эти вопросы (без перегрузки информацией) в начале книги и, в меньшей степени, в начале каждой следующей сцены, значит, читатели смогут сконцентрироваться на действительно важных вопросах – например, на споре доброй феи с фабрикой волшебных туфелек по поводу ошибки в размерной таблице.
© Кэти Мари Уэйланд «Архитектура сюжета»
Если самое главное для автора в начале любой сцены – поставить вопрос, ответ на который читатель захочет найти, то второе по важности дело – убедиться, что вопрос будет правильным.
Нужно, чтобы вопрос читателя был конкретным. Кто украл статую Свободы? Как Уэстли будет выбираться из безвыходного положения? Почему Золушка заказала хрустальные туфельки на размер больше?
Плохо, если читатель спросит: «Что тут вообще происходит?»
Остерегайтесь создать ложное напряжение – когда читатель мечется, пытаясь понять, что вы имели в виду в этой сцене, вместо того чтобы продвигаться вперед в поисках ответов на вполне определенные и актуальные вопросы. У читателя не должно возникать следующих вопросов:
1️⃣ Как зовут этого персонажа? Линда Езак поясняет: «…читателям, как правило, неинтересны истории с безымянными, безликими персонажами. Иначе говоря, позвольте читателям пораньше подружиться с персонажами… дав им возможность узнать, кто это такие».
2️⃣ Сколько лет этому человеку? Необязательно точно указывать возраст каждого персонажа. Но, если вы пишете о восьмидесятилетнем старике, в воображении читателей даже на мгновение не должен возникнуть семнадцатилетний юноша (и наоборот).
3️⃣ Как выглядит этот человек? В некоторых историях можно вообще не касаться внешности персонажа. Но большинству читателей нравится, когда им хоть немного рассказывают о том, как выглядит герой. Это особенно актуально, если по ходу истории вам все равно придется его описывать.
4️⃣ Кто этот человек? Читателям необходимо знать о персонаже хотя бы что-то, поэтому дайте пару деталей, которые помогут облечь его в плоть. Это может быть профессия персонажа, выдающееся качество его личности или характерный для него поступок.
5️⃣ Где происходит действие? Не оставляйте героя в пустом пространстве. Читателям необходимо понимать, происходит ли действие в кафе, в лесу, в спальне или в самолете.
6️⃣ Когда, в какое время года, в какой день происходит действие? Этот вопрос особенно важен, если вы пишете исторический роман или другое произведение, для которого важны временные ориентиры. Сориентируйте читателей, дав необходимую информацию о времени действия.
7️⃣ С кем взаимодействует этот персонаж? Если в сцене участвуют другие герои, назовите их, чтобы немного помочь читателям. Местоимений «он» или «она» недостаточно для первого знакомства с ними читателей.
8️⃣ Как ведущий персонаж связан с другими персонажами? В большинстве случаев читатели должны знать все, что известно рассказчику. Если другие персонажи знакомы главному герою, объясните читателям, откуда рассказчик их знает и что его с ними связывает.
9️⃣ Чего хочет добиться главный герой в этой сцене? Цель персонажа в той или иной сцене – наиважнейшая часть информации, которую вы должны донести до читателей. Это то, что приводит сцену в движение. Это то, что порождает те самые особые вопросы, над которыми вам необходимо заставить читателей задуматься.
1️⃣0️⃣ Почему меня должно все это волновать? А вот и вишенка на торте. Это вопрос, на который вы должны ответить, если хотите, чтобы читатели продолжали листать страницы. Ответом может быть любопытство, эмоциональная вовлеченность или сопереживание, но в любом случае вы обязаны сделать так, чтобы у читателя были личные причины искать ответы на все вопросы, поставленные вами в истории.
Если вы уверены, что надлежащим образом ответили на все эти вопросы (без перегрузки информацией) в начале книги и, в меньшей степени, в начале каждой следующей сцены, значит, читатели смогут сконцентрироваться на действительно важных вопросах – например, на споре доброй феи с фабрикой волшебных туфелек по поводу ошибки в размерной таблице.
© Кэти Мари Уэйланд «Архитектура сюжета»
👍13❤4🔥3
Диалоги. Я уметь сказать красиво
— Вся литература — обман.
— Почему ты так говоришь?
— Ну должен же я сказать хоть что-то. Седьмая глава уже. Читатель не будет ждать вечно. К тому же это правда: литература — обман. Все в ней направлено на то, чтобы обмануть читателя. По крайней мере, в художественной литературе.
— Не понял, чего не будет ждать читатель? Какая седьмая глава?
— Ведь вся суть художественной литературы в том, что писатель симулирует реальность, но на реальность это вовсе не похоже. Вот диалог, к примеру: ты знаешь, как люди разговаривают на самом деле?
— Конечно знаю! Вот как мы с тобой сейчас.
— Не-а. Мы же разговариваем в книге, не забывай. В реальной жизни ты бы сказал: «Не, ну конечно, знаю! Ну мы же как бы разговариваем… э-э, типа… прямо сейчас, не?»
— Я бы так не сказал.
— Сказал бы.
— Сэр, вы грубиян.
— Зато я прав. В реальной жизни люди заикаются, запинаются, возвращаются к только что сказанному, повторяются, экают, мекают, бессвязно бормочут и забывают, с чего начали. И в книге ни в коем случае не надо пытаться воспроизвести реальный диалог.
— Да, но это и так все знают, а ведь есть и другие приемы. Как написать хороший диалог? Как сделать так, чтобы твои герои звучали… правдоподобно?
— Нет ничего проще. Нужно только помнить, что диалог — это персонаж. Затем вжиться в роль. А если ничего не получается или просто лень — украсть ритмический рисунок чужой речи.
И… занавес.
Для некоторых авторов диалог — самое сложное, что только может быть в работе с художественной литературой. Но только не для меня. И знаете почему? Я все время говорю сам с собой. Постоянно.
Да, это характерно для сумасшедших. Но и для многих несумасшедших писателей тоже. Я делал так всегда, сколько себя помню, еще с детства. Когда я был маленьким, то затевал что-то вроде шоу одного актера: придумывал долгие беседы между разными людьми, уходил с головой в собственное повествование и возвращался к реальности пятнадцатью минутами позже, смущенный этими провалами, которые стал называть «потерянным временем».
Я и теперь иногда бормочу себе под нос просто так, но чаще — для тренировки. Лучший способ понять, как строится диалог, — запоминать и анализировать, как люди разговаривают. Но если делать это в беседе с другим человеком, вы будете выглядеть странно, поэтому я притворяюсь, что разговариваю с кем-то, и мысленно отмечаю, как общаются люди и как их причуды и особые словечки можно передать в письменной речи, не заставляя читателя пробираться через бесконечные «гм» и «э-э-э».
© Джефф Сомерс «Нам понравилась ваша рукопись»
— Вся литература — обман.
— Почему ты так говоришь?
— Ну должен же я сказать хоть что-то. Седьмая глава уже. Читатель не будет ждать вечно. К тому же это правда: литература — обман. Все в ней направлено на то, чтобы обмануть читателя. По крайней мере, в художественной литературе.
— Не понял, чего не будет ждать читатель? Какая седьмая глава?
— Ведь вся суть художественной литературы в том, что писатель симулирует реальность, но на реальность это вовсе не похоже. Вот диалог, к примеру: ты знаешь, как люди разговаривают на самом деле?
— Конечно знаю! Вот как мы с тобой сейчас.
— Не-а. Мы же разговариваем в книге, не забывай. В реальной жизни ты бы сказал: «Не, ну конечно, знаю! Ну мы же как бы разговариваем… э-э, типа… прямо сейчас, не?»
— Я бы так не сказал.
— Сказал бы.
— Сэр, вы грубиян.
— Зато я прав. В реальной жизни люди заикаются, запинаются, возвращаются к только что сказанному, повторяются, экают, мекают, бессвязно бормочут и забывают, с чего начали. И в книге ни в коем случае не надо пытаться воспроизвести реальный диалог.
— Да, но это и так все знают, а ведь есть и другие приемы. Как написать хороший диалог? Как сделать так, чтобы твои герои звучали… правдоподобно?
— Нет ничего проще. Нужно только помнить, что диалог — это персонаж. Затем вжиться в роль. А если ничего не получается или просто лень — украсть ритмический рисунок чужой речи.
И… занавес.
Для некоторых авторов диалог — самое сложное, что только может быть в работе с художественной литературой. Но только не для меня. И знаете почему? Я все время говорю сам с собой. Постоянно.
Да, это характерно для сумасшедших. Но и для многих несумасшедших писателей тоже. Я делал так всегда, сколько себя помню, еще с детства. Когда я был маленьким, то затевал что-то вроде шоу одного актера: придумывал долгие беседы между разными людьми, уходил с головой в собственное повествование и возвращался к реальности пятнадцатью минутами позже, смущенный этими провалами, которые стал называть «потерянным временем».
Я и теперь иногда бормочу себе под нос просто так, но чаще — для тренировки. Лучший способ понять, как строится диалог, — запоминать и анализировать, как люди разговаривают. Но если делать это в беседе с другим человеком, вы будете выглядеть странно, поэтому я притворяюсь, что разговариваю с кем-то, и мысленно отмечаю, как общаются люди и как их причуды и особые словечки можно передать в письменной речи, не заставляя читателя пробираться через бесконечные «гм» и «э-э-э».
© Джефф Сомерс «Нам понравилась ваша рукопись»
👍17❤4🔥3
Герой завладевает автором
Эмоционально-волевая предметная установка героя, его познавательно-этическая позиция в мире настолько авторитетны для автора, что он не может не видеть предметный мир только глазами героя и не может не переживать только изнутри события его жизни; автор не может найти убедительной и устойчивой ценностной точки опоры вне героя.
Конечно, для того чтобы художественное целое, хотя бы и незавершенное, все же состоялось, какие-то завершающие моменты нужны, а следовательно, и нужно как-то стать вне героя (обычно герой не один, и указанные отношения имеют место лишь для основного героя), в противном случае окажется или философский трактат, или самоотчет-исповедь, или, наконец, данное познавательно-этическое напряжение найдет выход в чисто жизненных, этических поступках-действиях. Но эти точки вне героя, на которые все же становится автор, носят случайный, непринципиальный и неуверенный характер; эти зыбкие точки вненаходимости обыкновенно меняются на протяжении произведения, будучи заняты лишь по отношению к отдельному данному моменту в развитии героя, затем герой снова выбивает автора из временно занятой им позиции, и он принужден нащупывать другую; часто эти случайные точки опоры дают автору другие действующие лица, с помощью которых, вживаясь в их эмоционально-волевую установку по отношению к автобиографическому герою, он пытается освободиться от него, то есть от самого себя.
Завершающие моменты при этом носят разрозненный и неубедительный характер. Иногда автор, когда борьба безнадежна с самого начала, удовлетворяется условными точками опоры вне своего героя, которые предоставляют чисто технические, узкоформальные моменты рассказа, композиции произведения; произведение выходит сделанным, а не созданным, стиль как совокупность убедительных и могучих приемов завершения вырождается в условную манеру.
Подчеркиваем, что дело здесь идет не о теоретическом согласии или несогласии автора с героем: для нахождения обязательной точки опоры вне героя вовсе не нужно и не достаточно найти основательное теоретическое опровержение его воззрений; напряженно-заинтересованное и уверенное несогласие есть столь же неэстетическая точка зрения, как и заинтересованная солидарность с героем; нет, нужно найти такую позицию по отношению к герою, при которой все его мировоззрение во всей его глубине, с его правотою или неправотою, добром и злом — одинаково — стало бы лишь моментом его бытийного, интуитивно-воззрительного конкретного целого, переместить самый ценностный центр из нудительной заданности в прекрасную данность бытия героя, не слышать и не соглашаться с ним, а видеть всего героя в полноте настоящего и любоваться им; при этом познавательно-этическая значимость его установки и согласие или несогласие с ней не утрачиваются, сохраняют свое значение, но становятся лишь моментом целого героя; любование осмысленно и напряженно; согласие и несогласие — значимые моменты целостной позиции автора по отношению к герою, не исчерпывая этой позиции.
В нашем случае эта единственная позиция, с которой только и можно увидеть целое героя и мир как его извне обрамляющий, ограничивающий и оттеняющий, вне героя не достигается убедительно и устойчиво всею полнотою видения автора, и следствием этого является, между прочим, следующая характерная для этого случая особенность художественного целого: задний план, мир за спиною героя не разработан и не видится отчетливо автором-созерцателем, а дан предположительно, неуверенно, изнутри самого героя, так, как нам самим дан задний план нашей жизни.
Эмоционально-волевая предметная установка героя, его познавательно-этическая позиция в мире настолько авторитетны для автора, что он не может не видеть предметный мир только глазами героя и не может не переживать только изнутри события его жизни; автор не может найти убедительной и устойчивой ценностной точки опоры вне героя.
Конечно, для того чтобы художественное целое, хотя бы и незавершенное, все же состоялось, какие-то завершающие моменты нужны, а следовательно, и нужно как-то стать вне героя (обычно герой не один, и указанные отношения имеют место лишь для основного героя), в противном случае окажется или философский трактат, или самоотчет-исповедь, или, наконец, данное познавательно-этическое напряжение найдет выход в чисто жизненных, этических поступках-действиях. Но эти точки вне героя, на которые все же становится автор, носят случайный, непринципиальный и неуверенный характер; эти зыбкие точки вненаходимости обыкновенно меняются на протяжении произведения, будучи заняты лишь по отношению к отдельному данному моменту в развитии героя, затем герой снова выбивает автора из временно занятой им позиции, и он принужден нащупывать другую; часто эти случайные точки опоры дают автору другие действующие лица, с помощью которых, вживаясь в их эмоционально-волевую установку по отношению к автобиографическому герою, он пытается освободиться от него, то есть от самого себя.
Завершающие моменты при этом носят разрозненный и неубедительный характер. Иногда автор, когда борьба безнадежна с самого начала, удовлетворяется условными точками опоры вне своего героя, которые предоставляют чисто технические, узкоформальные моменты рассказа, композиции произведения; произведение выходит сделанным, а не созданным, стиль как совокупность убедительных и могучих приемов завершения вырождается в условную манеру.
Подчеркиваем, что дело здесь идет не о теоретическом согласии или несогласии автора с героем: для нахождения обязательной точки опоры вне героя вовсе не нужно и не достаточно найти основательное теоретическое опровержение его воззрений; напряженно-заинтересованное и уверенное несогласие есть столь же неэстетическая точка зрения, как и заинтересованная солидарность с героем; нет, нужно найти такую позицию по отношению к герою, при которой все его мировоззрение во всей его глубине, с его правотою или неправотою, добром и злом — одинаково — стало бы лишь моментом его бытийного, интуитивно-воззрительного конкретного целого, переместить самый ценностный центр из нудительной заданности в прекрасную данность бытия героя, не слышать и не соглашаться с ним, а видеть всего героя в полноте настоящего и любоваться им; при этом познавательно-этическая значимость его установки и согласие или несогласие с ней не утрачиваются, сохраняют свое значение, но становятся лишь моментом целого героя; любование осмысленно и напряженно; согласие и несогласие — значимые моменты целостной позиции автора по отношению к герою, не исчерпывая этой позиции.
В нашем случае эта единственная позиция, с которой только и можно увидеть целое героя и мир как его извне обрамляющий, ограничивающий и оттеняющий, вне героя не достигается убедительно и устойчиво всею полнотою видения автора, и следствием этого является, между прочим, следующая характерная для этого случая особенность художественного целого: задний план, мир за спиною героя не разработан и не видится отчетливо автором-созерцателем, а дан предположительно, неуверенно, изнутри самого героя, так, как нам самим дан задний план нашей жизни.
🔥4❤2
Иногда он вовсе отсутствует: вне героя и его собственного сознания нет ничего устойчиво реального; герой не соприроден оттеняющему его фону (обстановка, быт, природа и проч.), не сочетается с ним в художественно необходимое целое, движется на нем, как живой человек на фоне мертвой и неподвижной декорации; нет органического слияния внешней выраженности героя (наружность, голос, манеры и проч.) с его внутренней познавательно-этической позицией, эта первая облегает его как не единственная и несущественная маска или же совсем не достигает отчетливости, герой не повертывается к нам лицом, а переживается нами изнутри только; диалоги цельных людей, где необходимыми, художественно значимыми моментами являются и лица их, костюмы, мимика, обстановка, находящаяся за границей данной сцены, начинают вырождаться в заинтересованный диспут, где ценностный центр лежит в обсуждаемых проблемах; наконец, завершающие моменты не объединены, единого лика автора нет, он разбросан или есть условная личина.
К этому типу относятся почти все главные герои Достоевского, некоторые герои Толстого (Пьер, Левин), Киркегора, Стендаля и проч., герои которых частично стремятся к этому типу как к своему пределу.
© Михаил Михайлович Бахтин «Эстетика словесного творчества»
К этому типу относятся почти все главные герои Достоевского, некоторые герои Толстого (Пьер, Левин), Киркегора, Стендаля и проч., герои которых частично стремятся к этому типу как к своему пределу.
© Михаил Михайлович Бахтин «Эстетика словесного творчества»
👍2🥰2🔥1
Выражение подлинного характера через выбор
Как писатель выражает подлинную натуру персонажа?
Не через внешние описательные характеристики. Собственно, чем больше увлекают читателя внешние проявления, тем больше ему хочется докопаться до их истинных внутренних противоположностей: Джек такой суровый, где же у него слабые места?
И не через отзывы окружающих о персонаже. Мнение одного действующего лица о другом может соответствовать истине, а может и не соответствовать, однако то, что говорится кем-то, подготовит почву для будущих откровений.
И не через заявления самого персонажа. Похвальбу или признания действующего лица читатели слушают с глубочайшим скептицизмом. Они знают: то, что люди думают о себе, это обычно полный самообман.
Поэтому читатель ориентируется на события, которые усиливают напряжение и выявляют подлинную натуру персонажа единственным достойным доверия способом – через решения и выбор. Человек – это решения, которые он принимает на протяжении жизни.
Все земные создания, от амеб до человекообразных обезьян, повинуются первому закону природы – выбирай жизнь. Природа заставляет каждое живое существо стремиться сохранить свои гены, действуя конструктивно (в представлении этого существа). Что для антилопы – жуткая смерть, для льва – обед.
Естественный приоритет жизни перед смертью вынуждает человека в любом своем решении склоняться к плюсу (всему, что способствует жизни) и отвергать минус (все, от чего веет гибелью). Как учил Сократ, никто по доброй воле не делает того, что считает неправильным, все действуют во благо (в собственном представлении). Бал здесь правит субъективность. Когда речь идет о жизни и смерти, сознание просто переквалифицирует порок в добродетель.
Если читатель понимает точку зрения персонажа, то наблюдая его в ситуации простого выбора между плюсом и минусом (счастье/страдания, правильное/неправильное), он заранее знает (возможно, даже раньше самого персонажа), что именно тот предпочтет. Он отвергнет минус и выберет то, что считает плюсом. Так всегда поступает центральное «я». Это первый закон природы. Поэтому очевидный выбор между плюсом и минусом в одной дихотомии (бедность/богатство, невежество/знание, уродство/красота) банален.
© Роберт Макки «Персонаж»
Как писатель выражает подлинную натуру персонажа?
Не через внешние описательные характеристики. Собственно, чем больше увлекают читателя внешние проявления, тем больше ему хочется докопаться до их истинных внутренних противоположностей: Джек такой суровый, где же у него слабые места?
И не через отзывы окружающих о персонаже. Мнение одного действующего лица о другом может соответствовать истине, а может и не соответствовать, однако то, что говорится кем-то, подготовит почву для будущих откровений.
И не через заявления самого персонажа. Похвальбу или признания действующего лица читатели слушают с глубочайшим скептицизмом. Они знают: то, что люди думают о себе, это обычно полный самообман.
Поэтому читатель ориентируется на события, которые усиливают напряжение и выявляют подлинную натуру персонажа единственным достойным доверия способом – через решения и выбор. Человек – это решения, которые он принимает на протяжении жизни.
Все земные создания, от амеб до человекообразных обезьян, повинуются первому закону природы – выбирай жизнь. Природа заставляет каждое живое существо стремиться сохранить свои гены, действуя конструктивно (в представлении этого существа). Что для антилопы – жуткая смерть, для льва – обед.
Естественный приоритет жизни перед смертью вынуждает человека в любом своем решении склоняться к плюсу (всему, что способствует жизни) и отвергать минус (все, от чего веет гибелью). Как учил Сократ, никто по доброй воле не делает того, что считает неправильным, все действуют во благо (в собственном представлении). Бал здесь правит субъективность. Когда речь идет о жизни и смерти, сознание просто переквалифицирует порок в добродетель.
Если читатель понимает точку зрения персонажа, то наблюдая его в ситуации простого выбора между плюсом и минусом (счастье/страдания, правильное/неправильное), он заранее знает (возможно, даже раньше самого персонажа), что именно тот предпочтет. Он отвергнет минус и выберет то, что считает плюсом. Так всегда поступает центральное «я». Это первый закон природы. Поэтому очевидный выбор между плюсом и минусом в одной дихотомии (бедность/богатство, невежество/знание, уродство/красота) банален.
© Роберт Макки «Персонаж»
👍10❤2🔥2
Некоторым литературоведам не нравится, что прозаики уделяют так много внимания ритму.
В своей книге 2015 г. «Между мной и тобой» (Between You & Me) — это нечто вроде американского варианта «Казнить нельзя помиловать» — литературный редактор Мэри Норрис, давно работающая в The New Yorker, замечает:
«Если автор, не будучи поэтом, задействует ритм, литературные редакторы будут многозначительно переглядываться».
Не дай бог, чтобы те, кто пишет для журнала, стали предъявлять претензии, но внимание к ритму — хорошая и полезная черта, а не жеманство.
Форд Мэдокс Форд даже заявлял, что проза «должна создавать впечатление долгого монолога, произнесенного любовником в непосредственной близости от уха его избранницы», — но эта фраза в очередной раз свидетельствует скорее о его насыщенной личной жизни, чем о его глубоком понимании прозаического ритма. Энтони Троллоп высказался более основательно:
«Требуемая гармония достигается тренировкой уха. В природе мало таких глухих ушей, которые не могут, даже если дать им время, распознать, гармонично или нет читаемое предложение. И если разум однажды зафиксировал, что является, а что не является гармоничным, чуткость уха к подобной гармонии постепенно усиливается».
В общем, итог этих дебатов — устраивающий, во всяком случае, меня — таков: ритм в прозе — это неотъемлемая составляющая писательского мастерства, а лучший способ найти правильный ритм — это читать прозу вслух.
© Ричард Коэн «Писать как Толстой»
В своей книге 2015 г. «Между мной и тобой» (Between You & Me) — это нечто вроде американского варианта «Казнить нельзя помиловать» — литературный редактор Мэри Норрис, давно работающая в The New Yorker, замечает:
«Если автор, не будучи поэтом, задействует ритм, литературные редакторы будут многозначительно переглядываться».
Не дай бог, чтобы те, кто пишет для журнала, стали предъявлять претензии, но внимание к ритму — хорошая и полезная черта, а не жеманство.
Форд Мэдокс Форд даже заявлял, что проза «должна создавать впечатление долгого монолога, произнесенного любовником в непосредственной близости от уха его избранницы», — но эта фраза в очередной раз свидетельствует скорее о его насыщенной личной жизни, чем о его глубоком понимании прозаического ритма. Энтони Троллоп высказался более основательно:
«Требуемая гармония достигается тренировкой уха. В природе мало таких глухих ушей, которые не могут, даже если дать им время, распознать, гармонично или нет читаемое предложение. И если разум однажды зафиксировал, что является, а что не является гармоничным, чуткость уха к подобной гармонии постепенно усиливается».
В общем, итог этих дебатов — устраивающий, во всяком случае, меня — таков: ритм в прозе — это неотъемлемая составляющая писательского мастерства, а лучший способ найти правильный ритм — это читать прозу вслух.
© Ричард Коэн «Писать как Толстой»
👍12🔥4
Полифония
И все же хочу еще немного поговорить о голосах.
Притягательность романа во многом объясняется его полифонией – многоголосием. Роман знакомит нас с мыслями, чувствами и словами множества людей, и этим огромным психологическим разнообразием отчасти объясняются жизнеспособность и красота данной художественной формы.
Со стороны может показаться, что для воссоздания такого количества голосов писатель должен обладать даром мимикрии, умением копировать людей, как пародист. Но это не так. То, что делает писатель в данном случае, скорее сравнимо с работой серьезного актера, погружающегося во внутренний мир своего героя. Это готовность стать одним целым со своими персонажами и позволить им мыслить самостоятельно и говорить от сердца. Готовность частично отпустить бразды контроля и позволить своим персонажам зажить отдельной жизнью.
Умение говорить голосами героев (а точнее, не мешать им звучать) может потребовать от писателя осознанной практики. Иногда писатели даже испытывают внутреннее сопротивление, когда их герои «рвутся наружу».
Мемуаристы могут использовать всего один голос – собственный. Но если все люди в мемуарах будут говорить лишь то, что хочет слышать автор, мы будем слышать только автора, а книга превратится в нескончаемый и неубедительный монолог. Некоторые писатели художественной литературы делают то же самое. Их персонажи становятся для них рупором и говорят лишь то, что автор хочет сказать или услышать. Получается книга, где все герои говорят одинаково и представляют собой лишь рупоры, из которых звучит авторский голос.
Чтобы не допустить этого, писатель должен учиться слушать голоса других людей, использовать их и даже позволять им в какой-то мере овладевать собой. Это осознанная и серьезная практика.
Учитесь приглушать собственный голос и слышать голоса персонажей, говорящих вашими устами.
© Урсула Ле Гуин «Парус для писателя»
И все же хочу еще немного поговорить о голосах.
Притягательность романа во многом объясняется его полифонией – многоголосием. Роман знакомит нас с мыслями, чувствами и словами множества людей, и этим огромным психологическим разнообразием отчасти объясняются жизнеспособность и красота данной художественной формы.
Со стороны может показаться, что для воссоздания такого количества голосов писатель должен обладать даром мимикрии, умением копировать людей, как пародист. Но это не так. То, что делает писатель в данном случае, скорее сравнимо с работой серьезного актера, погружающегося во внутренний мир своего героя. Это готовность стать одним целым со своими персонажами и позволить им мыслить самостоятельно и говорить от сердца. Готовность частично отпустить бразды контроля и позволить своим персонажам зажить отдельной жизнью.
Умение говорить голосами героев (а точнее, не мешать им звучать) может потребовать от писателя осознанной практики. Иногда писатели даже испытывают внутреннее сопротивление, когда их герои «рвутся наружу».
Мемуаристы могут использовать всего один голос – собственный. Но если все люди в мемуарах будут говорить лишь то, что хочет слышать автор, мы будем слышать только автора, а книга превратится в нескончаемый и неубедительный монолог. Некоторые писатели художественной литературы делают то же самое. Их персонажи становятся для них рупором и говорят лишь то, что автор хочет сказать или услышать. Получается книга, где все герои говорят одинаково и представляют собой лишь рупоры, из которых звучит авторский голос.
Чтобы не допустить этого, писатель должен учиться слушать голоса других людей, использовать их и даже позволять им в какой-то мере овладевать собой. Это осознанная и серьезная практика.
Учитесь приглушать собственный голос и слышать голоса персонажей, говорящих вашими устами.
© Урсула Ле Гуин «Парус для писателя»
❤12🔥3👍2
Как вдохнуть в антагониста жизнь
Шаг 1: Как ваш антагонист напрямую взаимодействует с протагонистом? Придумайте для этого пять способов и моментов.
Шаг 2: Запишите, что ваш антагонист думает о протагонисте. Что антагонисту нравится в вашем протагонисте? Каким образом антагонист хочет ему помочь? Какой совет он может дать протагонисту?
Шаг 3: Каким словом можно определить вашего антагониста? Босс? Сенатор? Свекровь? Запишите пять стереотипных характеристик для людей такого типажа. Выберите, какой из них ваш антагонист абсолютно противоречит.
Шаг 4: Придумайте для антагониста четыре поступка, которые вызовут у читателя к нему симпатию и сочувствие.
Шаг 5: Предположите, что ваш антагонист стоит на стороне правды. Запишите, как он объясняет свою позицию. Найдите моменты в его прошлом, когда все у него было хорошо и шло так, как ему хотелось. Найдите отрывок из религиозного или философского текста или народную мудрость, которые подкрепляют взгляды вашего антагониста. Выберите персонажа, которого ваш антагонист переманит на свою сторону. В чем ваш протагонист согласен с антагонистом?
Резюме: Картонные злодеи нас не пугают. Стереотипные антагонисты слишком беззубые. И напротив, земной, постижимый, заслуживающий оправдания или даже правый антагонист максимально взволнует ваших читателей. Создавая антагонистов, отриньте идею абсолютного зла. Сделайте их добрыми. Сделайте их энергичными. Поставьте их на видное место – прямо перед лицом протагониста. В антагонисте, мелькающем исключительно на задворках романа, нет никакого смысла.
© Дональд Маасс «Как написать зажигательный роман»
Шаг 1: Как ваш антагонист напрямую взаимодействует с протагонистом? Придумайте для этого пять способов и моментов.
Шаг 2: Запишите, что ваш антагонист думает о протагонисте. Что антагонисту нравится в вашем протагонисте? Каким образом антагонист хочет ему помочь? Какой совет он может дать протагонисту?
Шаг 3: Каким словом можно определить вашего антагониста? Босс? Сенатор? Свекровь? Запишите пять стереотипных характеристик для людей такого типажа. Выберите, какой из них ваш антагонист абсолютно противоречит.
Шаг 4: Придумайте для антагониста четыре поступка, которые вызовут у читателя к нему симпатию и сочувствие.
Шаг 5: Предположите, что ваш антагонист стоит на стороне правды. Запишите, как он объясняет свою позицию. Найдите моменты в его прошлом, когда все у него было хорошо и шло так, как ему хотелось. Найдите отрывок из религиозного или философского текста или народную мудрость, которые подкрепляют взгляды вашего антагониста. Выберите персонажа, которого ваш антагонист переманит на свою сторону. В чем ваш протагонист согласен с антагонистом?
Резюме: Картонные злодеи нас не пугают. Стереотипные антагонисты слишком беззубые. И напротив, земной, постижимый, заслуживающий оправдания или даже правый антагонист максимально взволнует ваших читателей. Создавая антагонистов, отриньте идею абсолютного зла. Сделайте их добрыми. Сделайте их энергичными. Поставьте их на видное место – прямо перед лицом протагониста. В антагонисте, мелькающем исключительно на задворках романа, нет никакого смысла.
© Дональд Маасс «Как написать зажигательный роман»
👍10❤2🔥2
Искренность как источник оригинальности
Ученические работы страдают непоследовательностью, хотя в распоряжении автора есть лучший источник художественной правды: искренность.
Познав самого себя, выяснив, как вы в действительности относитесь к важнейшим сторонам бытия, вы сумеете написать нечто честное, оригинальное, даже уникальное. Однако выполнить это условие весьма нелегко: придется приложить массу усилий, чтобы добраться до истока собственных убеждений.
Многие новички не могут полностью погрузиться в работу, потому что знают: завтра их воззрения едва ли будут такими же, как сегодня.
Непостоянство суждений становится их проклятием. Они ждут окончательного прозрения — которое, разумеется, никак не приходит — и чувствуют, что без него не могут вынести свое творчество на суд мира.
Когда речь идет о серьезном кризисе (а не очередном предлоге увильнуть от работы, что тоже возможно), автор способен породить зарисовку, набросок, незаконченный фрагмент текста, но не более того.
Очевидно, такому писателю необходимо осознать, что его случай — не единичный; каждый из нас растет и меняется в течение всей жизни, поэтому творить всякий раз неизбежно приходится на основе нынешних убеждений.
Тот, кто не готов работать с искренней, хоть, может быть, и не окончательной точкой зрения, характерной для его сегодняшнего «я», рискует дойти до смертного одра, так и не сказав свое слово миру — и поняв о законах мироздания ничуть не больше, чем в двадцать лет.
© Доротея Бранд «Как стать писателем»
Ученические работы страдают непоследовательностью, хотя в распоряжении автора есть лучший источник художественной правды: искренность.
Познав самого себя, выяснив, как вы в действительности относитесь к важнейшим сторонам бытия, вы сумеете написать нечто честное, оригинальное, даже уникальное. Однако выполнить это условие весьма нелегко: придется приложить массу усилий, чтобы добраться до истока собственных убеждений.
Многие новички не могут полностью погрузиться в работу, потому что знают: завтра их воззрения едва ли будут такими же, как сегодня.
Непостоянство суждений становится их проклятием. Они ждут окончательного прозрения — которое, разумеется, никак не приходит — и чувствуют, что без него не могут вынести свое творчество на суд мира.
Когда речь идет о серьезном кризисе (а не очередном предлоге увильнуть от работы, что тоже возможно), автор способен породить зарисовку, набросок, незаконченный фрагмент текста, но не более того.
Очевидно, такому писателю необходимо осознать, что его случай — не единичный; каждый из нас растет и меняется в течение всей жизни, поэтому творить всякий раз неизбежно приходится на основе нынешних убеждений.
Тот, кто не готов работать с искренней, хоть, может быть, и не окончательной точкой зрения, характерной для его сегодняшнего «я», рискует дойти до смертного одра, так и не сказав свое слово миру — и поняв о законах мироздания ничуть не больше, чем в двадцать лет.
© Доротея Бранд «Как стать писателем»
❤9🔥3👍2
Чистый импульс радости
Я считаю (или, вернее, надеюсь), что именно это ощущение – основа, на которой держится моя проза. Динамическое основание, движущая сила. Мотор, если использовать автомобильный термин. Любая творческая работа должна произрастать из радости. И тогда оригинальность – это не что иное, как порождение импульса, естественного стремления делиться свободой чувств и мысли, беспрепятственной и безграничной радостью с как можно большим количеством людей. Проявляется этот внутренний чистый импульс в индивидуальном стиле и чувстве формы, которые писатель спонтанно и естественно приобретает в процессе творчества. Сымитировать, искусственно воссоздать такое невозможно. Как бы ни жонглировали трезвомыслящие, рассудительные люди своими знаниями, какими бы схемами и диаграммами ни оперировали, сфабриковать импульс не получается. Если бы даже и получилось, то вряд ли его жизнеспособности хватило бы надолго, как у растения, которое не смогло хорошо закрепиться корнями в почве. Если дождя нет, оно моментально сникает, увядает и засыхает, а если дождь слишком сильный, то его отрывает от земли, смывает потоком и уносит неизвестно куда.
Это всего лишь мое личное мнение, но если в творчестве вам важна свобода, то нужно спрашивать себя не о том, чего вы добиваетесь и чего ищете, а о том, какой вы на самом деле, когда ни за что не боретесь и не заняты поисками. Как мне кажется, именно такой образ желательно уметь «визуализировать» своим внутренним взором.
Если брать быка за рога и пытаться прямолинейно ответить на вопрос «Чего я добиваюсь?», разговор получится трудный, неотвратимый. Чем тяжелее, чем неизбежнее повествование, тем меньше в нем остается свободы, тем неувереннее его поступь. Чем больше сбиваешься с шага, тем больше потеря энергии. А лишенная энергии проза никому – и даже самому автору – не интересна.
Писатель, который «ничего не добивается», напротив, легок, как мотылек, воздушен и свободен. Нужно только раскрыть ладонь и отпустить мотылька на волю. Рассказ тогда тоже устремится в полет. Если подумать, то для большинства людей в порядке вещей жить без всякого там самовыражения. Но вы-то независимо от них хотите выразить себя, ведь так?
И вот слово «независимо», истолкованное в контексте свободы и естественности, неожиданно открывает нам глаза на нашу первоначальную сущность.
© Харуки Мураками «Писатель как профессия»
Я считаю (или, вернее, надеюсь), что именно это ощущение – основа, на которой держится моя проза. Динамическое основание, движущая сила. Мотор, если использовать автомобильный термин. Любая творческая работа должна произрастать из радости. И тогда оригинальность – это не что иное, как порождение импульса, естественного стремления делиться свободой чувств и мысли, беспрепятственной и безграничной радостью с как можно большим количеством людей. Проявляется этот внутренний чистый импульс в индивидуальном стиле и чувстве формы, которые писатель спонтанно и естественно приобретает в процессе творчества. Сымитировать, искусственно воссоздать такое невозможно. Как бы ни жонглировали трезвомыслящие, рассудительные люди своими знаниями, какими бы схемами и диаграммами ни оперировали, сфабриковать импульс не получается. Если бы даже и получилось, то вряд ли его жизнеспособности хватило бы надолго, как у растения, которое не смогло хорошо закрепиться корнями в почве. Если дождя нет, оно моментально сникает, увядает и засыхает, а если дождь слишком сильный, то его отрывает от земли, смывает потоком и уносит неизвестно куда.
Это всего лишь мое личное мнение, но если в творчестве вам важна свобода, то нужно спрашивать себя не о том, чего вы добиваетесь и чего ищете, а о том, какой вы на самом деле, когда ни за что не боретесь и не заняты поисками. Как мне кажется, именно такой образ желательно уметь «визуализировать» своим внутренним взором.
Если брать быка за рога и пытаться прямолинейно ответить на вопрос «Чего я добиваюсь?», разговор получится трудный, неотвратимый. Чем тяжелее, чем неизбежнее повествование, тем меньше в нем остается свободы, тем неувереннее его поступь. Чем больше сбиваешься с шага, тем больше потеря энергии. А лишенная энергии проза никому – и даже самому автору – не интересна.
Писатель, который «ничего не добивается», напротив, легок, как мотылек, воздушен и свободен. Нужно только раскрыть ладонь и отпустить мотылька на волю. Рассказ тогда тоже устремится в полет. Если подумать, то для большинства людей в порядке вещей жить без всякого там самовыражения. Но вы-то независимо от них хотите выразить себя, ведь так?
И вот слово «независимо», истолкованное в контексте свободы и естественности, неожиданно открывает нам глаза на нашу первоначальную сущность.
© Харуки Мураками «Писатель как профессия»
❤6🔥4👍3
Одно дело — знать, что сказал бы персонаж, и другое — написать хороший диалог. Начинающим писателям легко попасть в одну из двух ловушек.
Ловушка первая: все говорят как вы.
Осознаете вы или нет, у каждого человека особая манера говорить. От акцента (да, у вас есть акцент, хотя вы можете его не замечать, если все вокруг говорят так же) до словарного запаса ваша манера речи подобна отпечатку пальца. И очень часто бывает, что в книгах все герои говорят как автор, то есть практически ничем не отличаются друг от друга, даже если вы постарались применить метод метода к каждой строчке диалога.
Ловушка вторая: все говорят одинаково.
Даже если вы написали диалог не по образу и подобию собственной речи, очень легко столкнуться с другой проблемой, когда все герои говорят одинаково. При этом диалог может быть очень хорошим, но если в речи всех персонажей используются одни и те же обороты и ритмический рисунок, то реплики становятся невыразительными, и это вредит книге в целом.
Устройте себе блиц-проверку: попросите кого-нибудь прочесть диалог из вашей книги без авторских слов вроде «сказал такой-то» — одну только прямую речь — и определить, сколько человек участвуют в разговоре и какая строчка кому принадлежит. Если ваш помощник не справится, вам есть над чем работать.
Секрет диалога — в ритме.
Ритм у каждого из нас свой: мы соединяем слова в предложения определенным образом, что характеризует нас, как любой другой аспект личности. Мы говорим предсказуемо, повторяем одни и те же фразы и слова-паразиты, выстраиваем предложения по одной и той же схеме, используем привычные идиомы.
Чтобы реплики персонажа не только отражали его характерные особенности и личную историю, но и звучали естественно, легче всего списать их с речи реального человека. Например, можно взять манеру известного актера (вспомните Уильяма Шетнера в роли капитана Кирка, как он чеканил свои слова, — вот это был ритм!) или своего знакомого. Прислушайтесь к ним очень внимательно, попробуйте зафиксировать ритмический рисунок. Потом возьмите отличный диалог, отражающий личность персонажа, и добавьте в него этот ритм, чтобы скопировать манеру речи. Например, если взять за образец того же Шетнера, диалог будет звучать примерно так:
— Вся литература… обман.
— Почему ты так говоришь?
— Ну… я… должен же я сказать хоть что-то. Седьмая глава… уже седьмая. Читатель не будет ждать вечно! К тому же это правда: литература — это обман. Все в ней направлено на то… чтобы обмануть читателя. В художественной литературе. В художественной литературе уж наверняка.
Если взять эти реплики отдельно, никто не догадается, что я, когда писал их, представлял капитана Кирка. Но я использовал его ритм, последовательно внедрил в диалог манеру говорящего, и теперь у речи моего персонажа есть индивидуальность. Даже если я решу пойти по стопам Кормака Маккарти и удалить из текста знаки препинания, речь сохранит свою индивидуальность.
Необязательно брать в качестве речевого прототипа знаменитостей, хотя это легче всего. Можно взять реальных людей.
Только учтите: если вы уже списали внешность и другие детали с кого-то из своих знакомых, копировать еще и его речь, пожалуй, будет слишком странно. Цель — не украсть чью-то внешнюю жизнь, поместив ее в книгу, а взять у него устойчивый каркас, на который можно надстроить что-то свое.
© Джефф Сомерс «Нам понравилась ваша рукопись»
Ловушка первая: все говорят как вы.
Осознаете вы или нет, у каждого человека особая манера говорить. От акцента (да, у вас есть акцент, хотя вы можете его не замечать, если все вокруг говорят так же) до словарного запаса ваша манера речи подобна отпечатку пальца. И очень часто бывает, что в книгах все герои говорят как автор, то есть практически ничем не отличаются друг от друга, даже если вы постарались применить метод метода к каждой строчке диалога.
Ловушка вторая: все говорят одинаково.
Даже если вы написали диалог не по образу и подобию собственной речи, очень легко столкнуться с другой проблемой, когда все герои говорят одинаково. При этом диалог может быть очень хорошим, но если в речи всех персонажей используются одни и те же обороты и ритмический рисунок, то реплики становятся невыразительными, и это вредит книге в целом.
Устройте себе блиц-проверку: попросите кого-нибудь прочесть диалог из вашей книги без авторских слов вроде «сказал такой-то» — одну только прямую речь — и определить, сколько человек участвуют в разговоре и какая строчка кому принадлежит. Если ваш помощник не справится, вам есть над чем работать.
Секрет диалога — в ритме.
Ритм у каждого из нас свой: мы соединяем слова в предложения определенным образом, что характеризует нас, как любой другой аспект личности. Мы говорим предсказуемо, повторяем одни и те же фразы и слова-паразиты, выстраиваем предложения по одной и той же схеме, используем привычные идиомы.
Чтобы реплики персонажа не только отражали его характерные особенности и личную историю, но и звучали естественно, легче всего списать их с речи реального человека. Например, можно взять манеру известного актера (вспомните Уильяма Шетнера в роли капитана Кирка, как он чеканил свои слова, — вот это был ритм!) или своего знакомого. Прислушайтесь к ним очень внимательно, попробуйте зафиксировать ритмический рисунок. Потом возьмите отличный диалог, отражающий личность персонажа, и добавьте в него этот ритм, чтобы скопировать манеру речи. Например, если взять за образец того же Шетнера, диалог будет звучать примерно так:
— Вся литература… обман.
— Почему ты так говоришь?
— Ну… я… должен же я сказать хоть что-то. Седьмая глава… уже седьмая. Читатель не будет ждать вечно! К тому же это правда: литература — это обман. Все в ней направлено на то… чтобы обмануть читателя. В художественной литературе. В художественной литературе уж наверняка.
Если взять эти реплики отдельно, никто не догадается, что я, когда писал их, представлял капитана Кирка. Но я использовал его ритм, последовательно внедрил в диалог манеру говорящего, и теперь у речи моего персонажа есть индивидуальность. Даже если я решу пойти по стопам Кормака Маккарти и удалить из текста знаки препинания, речь сохранит свою индивидуальность.
Необязательно брать в качестве речевого прототипа знаменитостей, хотя это легче всего. Можно взять реальных людей.
Только учтите: если вы уже списали внешность и другие детали с кого-то из своих знакомых, копировать еще и его речь, пожалуй, будет слишком странно. Цель — не украсть чью-то внешнюю жизнь, поместив ее в книгу, а взять у него устойчивый каркас, на который можно надстроить что-то свое.
© Джефф Сомерс «Нам понравилась ваша рукопись»
❤20👍11🔥5
Для меня история и сюжет — два противоположных конца одного спектра. Путь между ними скользкий — если уделишь слишком много внимания истории, получишь блокбастер, но из разряда легковесных; если очень уж зациклишься на сюжете, потеряешь бо́льшую часть аудитории, которая ждет сильной и относительно несложной истории.
«Зацикленность на сюжете» можно понимать по-разному, но один из ее случаев — когда автор продумывает схему истории, в которую его персонажи должны вписаться, и с этой целью заставляет героев делать вещи, не соответствующие их характеру или противоречащие всем законам жизни.
Рассматривая «Джуда Незаметного» Томаса Гарди, Форстер предполагает, что в нем
«…от персонажей требовалось слишком большое участие в сюжете. <…> Не может быть так, чтобы все человеческое счастье или горе в романе принимало форму действия — оно ищет иные формы выражения, помимо сюжета, и его нельзя строго направить в одно только русло».
Это как раз та составляющая сюжета, которую так не приемлет Кинг: если автор заранее планирует все, что должен сделать его персонаж, история становится схематичной. Но в своих лучших проявлениях история и сюжет сливаются и дополняют друг друга, и критиковать одно, превознося другое, бессмысленно. «История» не просто одно событие за другим — она может включать характеристики, причинно-следственную связь и описания, но в несколько упрощенном виде. «Сюжет» включает историю, но предполагает бóльшую развернутость.
Если в произведении нет интересных персонажей, оно вряд ли кого-то привлечет (позиция Форстера). Как говорит один герой Рэя Брэдбери в романе «451 градус по Фаренгейту»: «Чем больше пор, чем больше правдивого изображения разных сторон жизни на квадратный дюйм бумаги, тем более "художественна" книга. Вот мое определение качества. Давать подробности, новые подробности»103.
Автор, который чрезмерно усложняет сюжет и заставляет своих героев вести себя неправдоподобно, лишь бы их поступки соответствовали намеченному плану, теряет читательское доверие (позиция Кинга). Такие дополнительные составляющие, как богатый или символический язык, детальные описания, авторские отступления или намеренное ускорение или замедление действия, не относятся ни к сюжету, ни к истории, хотя и оказывают на них значительное влияние.
Теперь вернемся к тому, что должны делать персонажи. Будь то Джеймс Бонд или Леопольд Блум, Сван или Золушка, мы должны быть внимательны к своим героям. К переизданию «451 градуса по Фаренгейту» 2003 г. Брэдбери добавил авторское примечание. В нем он написал:
«Я приступил к очередному девятидневному марафону по добавлению строк и сцен, чтобы моя повесть обернулась романом в пятьдесят тысяч слов. И вновь это был эмоциональный процесс. И вновь, как и раньше, я знал, что нельзя придумывать "сюжет" раньше событий, что нужно позволить главному герою проживать свои дни, бежать впереди тебя… Мужчина, который тащит с собой в постель пособие по сексу, рискует столкнуться с фригидностью. Танец, секс, написание романа — это все жизненные процессы, они требуют быстрых решений, эмоциональных поступков и, вновь, быстрых решений — и так далее, по кругу».
© Ричард Коэн «Писать как Толстой»
«Зацикленность на сюжете» можно понимать по-разному, но один из ее случаев — когда автор продумывает схему истории, в которую его персонажи должны вписаться, и с этой целью заставляет героев делать вещи, не соответствующие их характеру или противоречащие всем законам жизни.
Рассматривая «Джуда Незаметного» Томаса Гарди, Форстер предполагает, что в нем
«…от персонажей требовалось слишком большое участие в сюжете. <…> Не может быть так, чтобы все человеческое счастье или горе в романе принимало форму действия — оно ищет иные формы выражения, помимо сюжета, и его нельзя строго направить в одно только русло».
Это как раз та составляющая сюжета, которую так не приемлет Кинг: если автор заранее планирует все, что должен сделать его персонаж, история становится схематичной. Но в своих лучших проявлениях история и сюжет сливаются и дополняют друг друга, и критиковать одно, превознося другое, бессмысленно. «История» не просто одно событие за другим — она может включать характеристики, причинно-следственную связь и описания, но в несколько упрощенном виде. «Сюжет» включает историю, но предполагает бóльшую развернутость.
Если в произведении нет интересных персонажей, оно вряд ли кого-то привлечет (позиция Форстера). Как говорит один герой Рэя Брэдбери в романе «451 градус по Фаренгейту»: «Чем больше пор, чем больше правдивого изображения разных сторон жизни на квадратный дюйм бумаги, тем более "художественна" книга. Вот мое определение качества. Давать подробности, новые подробности»103.
Автор, который чрезмерно усложняет сюжет и заставляет своих героев вести себя неправдоподобно, лишь бы их поступки соответствовали намеченному плану, теряет читательское доверие (позиция Кинга). Такие дополнительные составляющие, как богатый или символический язык, детальные описания, авторские отступления или намеренное ускорение или замедление действия, не относятся ни к сюжету, ни к истории, хотя и оказывают на них значительное влияние.
Теперь вернемся к тому, что должны делать персонажи. Будь то Джеймс Бонд или Леопольд Блум, Сван или Золушка, мы должны быть внимательны к своим героям. К переизданию «451 градуса по Фаренгейту» 2003 г. Брэдбери добавил авторское примечание. В нем он написал:
«Я приступил к очередному девятидневному марафону по добавлению строк и сцен, чтобы моя повесть обернулась романом в пятьдесят тысяч слов. И вновь это был эмоциональный процесс. И вновь, как и раньше, я знал, что нельзя придумывать "сюжет" раньше событий, что нужно позволить главному герою проживать свои дни, бежать впереди тебя… Мужчина, который тащит с собой в постель пособие по сексу, рискует столкнуться с фригидностью. Танец, секс, написание романа — это все жизненные процессы, они требуют быстрых решений, эмоциональных поступков и, вновь, быстрых решений — и так далее, по кругу».
© Ричард Коэн «Писать как Толстой»
👍15❤4🔥4
История жизни каждого персонажа начинается в семье, где он появился на свет. Имеет ли значение это прошлое для писателя? Филип Рот полагал, что имеет. Для него прошлое персонажа было кладезем побуждающих к действию мотивов и драгоценных граней и свойств. Поэтому он прописывал по пять тысяч и больше биографических подробностей для каждого главного героя.
Драматург Дэвид Мамет считал иначе. Придумывать детство – со всеми привычными травмами или без них – казалось ему пустой тратой времени.
Эти два противоположных подхода так же разнятся и в выборе формата, и в манере работы. В книгах, как правило, повествование ведется в прошедшем времени и охватывает большие жизненные периоды. В театре обычно действие развивается на тонкой грани настоящего. Чтобы изобразить на сцене отсылку к прошлому, драматургам приходится заимствовать приемы из книжного арсенала, создавая монологи-воспоминания и флешбэки, как делал Эдвард Олби в пьесах «Кто боится Вирджинии Вулф?» и «Три высокие женщины».
Я здесь на стороне Рота. Пусть из пяти тысяч подробностей биографии персонажа место в тексте находилось лишь единицам, они создавали резервуар фоновых знаний, позволявший фонтанировать творческими решениями.
Выстраивая прошлое персонажа, ищите не особые случаи, а закономерности. Бурные эмоциональные переживания оставляют след.
Повторяющиеся психотравмы вызывают посттравматический синдром, на почве неустанного потакания разрастается эгоизм. Раз за разом испытываемые эмоции накладывают отпечаток на побуждения (к чему стремиться/чего избегать), темперамент (спокойный/нервозный), настрой (оптимистичный/пессимистичный), личные качества (обаятельный/антипатичный) и прочее.
Происходящее в подсознании прорастает в особенностях поведения, а особенности поведения отражают то, что происходит в подсознании. Стоит такой взаимосвязи укорениться, и она будет управлять мотивацией до конца жизни. Персонаж редко избавляется от усвоенного в детстве, когда ввязывается во взрослые конфликты. Наоборот, он зачастую реагирует на человека из настоящего как на кого-то из прошлого. А значит, то, что заложено в биографии, будет определять тактику, к которой персонаж прибегнет в более поздние годы.
Выстраивая предысторию персонажа, предшествующую завязке, сделайте особый упор на отрочестве.
Именно тогда, на пороге переходного возраста, он начнет задумываться и мечтать о будущем, тестируя и формулируя возможные смыслы и цели. Если ему повезет, у него появится положительный опыт – вдохновляющий наставник или собственное откровение, – и тогда он получит цель, к которой будет стремиться всю свою жизнь. Но может статься и так, что первая попытка разглядеть жизненную цель ничего хорошего не принесет. Он будет мучиться сомнениями, страхом, стыдом, тоской, злостью, унынием – в любых сочетаниях или даже всем сразу.
Иными словами, вступит в переходный возраст.
Затем он будет сколько-то лет барахтаться в личностном кризисе той или иной силы, пытаясь разобраться, кто он, откуда и куда идет и как впишется в свое будущее. Рано или поздно, к добру или к худу, какое-то приемлемое самоопределение у него сложится. Он дозреет до того, чтобы стать летописцем своего прошлого и предсказателем собственного будущего, готовым шагнуть в вашу историю.
Углубляясь в эти «раскопки», писатель нередко начинает ставить сокровищницу прошлого выше бездны будущего. Воспоминания о прошлом уже содержат фактуру и трения, запахи и формы, а воображаемое будущее – это намеченные пунктиром контуры, пробелы, которые еще предстоит заполнить. На то, что будущее подкинет персонажу те же ситуации, с которыми он уже справлялся в прошлом, он может лишь надеяться.
© Роберт Макки «Персонаж»
Драматург Дэвид Мамет считал иначе. Придумывать детство – со всеми привычными травмами или без них – казалось ему пустой тратой времени.
Эти два противоположных подхода так же разнятся и в выборе формата, и в манере работы. В книгах, как правило, повествование ведется в прошедшем времени и охватывает большие жизненные периоды. В театре обычно действие развивается на тонкой грани настоящего. Чтобы изобразить на сцене отсылку к прошлому, драматургам приходится заимствовать приемы из книжного арсенала, создавая монологи-воспоминания и флешбэки, как делал Эдвард Олби в пьесах «Кто боится Вирджинии Вулф?» и «Три высокие женщины».
Я здесь на стороне Рота. Пусть из пяти тысяч подробностей биографии персонажа место в тексте находилось лишь единицам, они создавали резервуар фоновых знаний, позволявший фонтанировать творческими решениями.
Выстраивая прошлое персонажа, ищите не особые случаи, а закономерности. Бурные эмоциональные переживания оставляют след.
Повторяющиеся психотравмы вызывают посттравматический синдром, на почве неустанного потакания разрастается эгоизм. Раз за разом испытываемые эмоции накладывают отпечаток на побуждения (к чему стремиться/чего избегать), темперамент (спокойный/нервозный), настрой (оптимистичный/пессимистичный), личные качества (обаятельный/антипатичный) и прочее.
Происходящее в подсознании прорастает в особенностях поведения, а особенности поведения отражают то, что происходит в подсознании. Стоит такой взаимосвязи укорениться, и она будет управлять мотивацией до конца жизни. Персонаж редко избавляется от усвоенного в детстве, когда ввязывается во взрослые конфликты. Наоборот, он зачастую реагирует на человека из настоящего как на кого-то из прошлого. А значит, то, что заложено в биографии, будет определять тактику, к которой персонаж прибегнет в более поздние годы.
Выстраивая предысторию персонажа, предшествующую завязке, сделайте особый упор на отрочестве.
Именно тогда, на пороге переходного возраста, он начнет задумываться и мечтать о будущем, тестируя и формулируя возможные смыслы и цели. Если ему повезет, у него появится положительный опыт – вдохновляющий наставник или собственное откровение, – и тогда он получит цель, к которой будет стремиться всю свою жизнь. Но может статься и так, что первая попытка разглядеть жизненную цель ничего хорошего не принесет. Он будет мучиться сомнениями, страхом, стыдом, тоской, злостью, унынием – в любых сочетаниях или даже всем сразу.
Иными словами, вступит в переходный возраст.
Затем он будет сколько-то лет барахтаться в личностном кризисе той или иной силы, пытаясь разобраться, кто он, откуда и куда идет и как впишется в свое будущее. Рано или поздно, к добру или к худу, какое-то приемлемое самоопределение у него сложится. Он дозреет до того, чтобы стать летописцем своего прошлого и предсказателем собственного будущего, готовым шагнуть в вашу историю.
Углубляясь в эти «раскопки», писатель нередко начинает ставить сокровищницу прошлого выше бездны будущего. Воспоминания о прошлом уже содержат фактуру и трения, запахи и формы, а воображаемое будущее – это намеченные пунктиром контуры, пробелы, которые еще предстоит заполнить. На то, что будущее подкинет персонажу те же ситуации, с которыми он уже справлялся в прошлом, он может лишь надеяться.
© Роберт Макки «Персонаж»
👍14🔥3❤1
У великого писателя характер как бы снят разными аппаратами с разных точек зрения; сомнение Пушкина по поводу того, кто такой Онегин, связано с показом целого ряда имен – и кончается мыслью: кажется, это он.
Для Толстого это является принципиальным – он говорил, что люди не умные, глупые, храбрые, трусливые, – нет, люди как река, что проходит через разные долины – то узкую, то широкую, то перекат, то водопад.
«Человек течет, и в нем есть все возможности: был глуп, стал умен, был зол, стал добр и наоборот. В этом величие человека. И от этого нельзя судить человека. Какого? Ты осудил, а он уже другой. Нельзя и сказать не люблю. Ты сказал, а оно другое».
«…Как бы хорошо написать художественное произведение, в котором бы ясно высказать текучесть человека: то, что он, он один и тот же, то злодей, то ангел, то мудрец, то идиот, то силач, то бессильнейшее существо».
(Толстой. Дневник, 3 февраля и 21 марта 1898 года.)
«Литературный характер» – это литературная загадка, даже для самого автора, что его создает.
Достоевский разно характеризует своих героев для себя.
Отступая назад, скажем, что перипетии героев «Илиады» в то же время разно их характеризуют. Это же сам Гомер в разных обстоятельствах.
Таков даже Ахиллес.
Человечество в разностях его судьбы противоречиво характеризуется; это и есть главный метод создания характера.
У Пушкина кузнец (в «Дубровском») запирает дверь в горящем доме; потом он же спасает с риском для себя кошку на крыше.
Многократность анализа и утверждение немнимости разных характеристик – метод искусства.
У Гоголя в «Старосветских помещиках» это люди, как бы лишенные чувств, они как бы давно повешенные изображения, которые так же давно не замечаются их владельцами. Но смешон муж, который дразнит свою жену ужасами. Муж и жена люди, влюбленные друг в друга. Пульхерия Ивановна, умирая, более думает о муже, чем о «бедной душе своей».
Многократность анализа увеличивает его точность.
Жизнь героев Шекспира и трагична, и комична.
В Фальстафе есть те качества различно описанного характера, которые даются при анализе Гамлета.
Фальстаф умирает оттого, что он разочаровывается в своем покровителе. От этого покровителя ему ничего не нужно. Но он множествен.
Для этого, для этой ступенчатости анализа, создаются сложные и противоречивые попытки.
Рисунки доисторического человека, множественные рисунки, точные рисунки, после их открытия десятилетиями принимались как мистификация.
Потому что они прежде всего были пещерными.
Их нельзя увидеть.
Они были невидимыми, но в то же время многократными и точными.
Их многократность противоречива.
Это черта реализма.
© Виктор Борисович Шкловский «Энергия заблуждения. Книга о сюжете»
Для Толстого это является принципиальным – он говорил, что люди не умные, глупые, храбрые, трусливые, – нет, люди как река, что проходит через разные долины – то узкую, то широкую, то перекат, то водопад.
«Человек течет, и в нем есть все возможности: был глуп, стал умен, был зол, стал добр и наоборот. В этом величие человека. И от этого нельзя судить человека. Какого? Ты осудил, а он уже другой. Нельзя и сказать не люблю. Ты сказал, а оно другое».
«…Как бы хорошо написать художественное произведение, в котором бы ясно высказать текучесть человека: то, что он, он один и тот же, то злодей, то ангел, то мудрец, то идиот, то силач, то бессильнейшее существо».
(Толстой. Дневник, 3 февраля и 21 марта 1898 года.)
«Литературный характер» – это литературная загадка, даже для самого автора, что его создает.
Достоевский разно характеризует своих героев для себя.
Отступая назад, скажем, что перипетии героев «Илиады» в то же время разно их характеризуют. Это же сам Гомер в разных обстоятельствах.
Таков даже Ахиллес.
Человечество в разностях его судьбы противоречиво характеризуется; это и есть главный метод создания характера.
У Пушкина кузнец (в «Дубровском») запирает дверь в горящем доме; потом он же спасает с риском для себя кошку на крыше.
Многократность анализа и утверждение немнимости разных характеристик – метод искусства.
У Гоголя в «Старосветских помещиках» это люди, как бы лишенные чувств, они как бы давно повешенные изображения, которые так же давно не замечаются их владельцами. Но смешон муж, который дразнит свою жену ужасами. Муж и жена люди, влюбленные друг в друга. Пульхерия Ивановна, умирая, более думает о муже, чем о «бедной душе своей».
Многократность анализа увеличивает его точность.
Жизнь героев Шекспира и трагична, и комична.
В Фальстафе есть те качества различно описанного характера, которые даются при анализе Гамлета.
Фальстаф умирает оттого, что он разочаровывается в своем покровителе. От этого покровителя ему ничего не нужно. Но он множествен.
Для этого, для этой ступенчатости анализа, создаются сложные и противоречивые попытки.
Рисунки доисторического человека, множественные рисунки, точные рисунки, после их открытия десятилетиями принимались как мистификация.
Потому что они прежде всего были пещерными.
Их нельзя увидеть.
Они были невидимыми, но в то же время многократными и точными.
Их многократность противоречива.
Это черта реализма.
© Виктор Борисович Шкловский «Энергия заблуждения. Книга о сюжете»
👍8❤4🔥2