Сравните антагониста с главным героем
Думая об антагонисте, вы, вероятно, заостряете внимание на том, чем он отличается от главного героя. Но некоторые наиболее важные аспекты истории возникнут благодаря тому, что между ними может быть не так уж много отличий.
Хейг по этому поводу поясняет:
Протагонист и антагонист в детстве могли испытать на себе презрение окружающих из-за бедности. В результате оба верят, что богатство равнозначно уважению. Эта их общая черта создает массу интересных способов развития темы. Искушения, которым подвергнется герой, как и предупреждения (полные предвестий!) о том, до чего он может докатиться, изобилуют тематическим подтекстом.
Когда для раскрытия темы вы используете персонажей, вы тем самым не только открываете новые возможности развития темы, но и позволяете теме разворачиваться естественным образом, а не формулируете ее в лоб.
© Кэти Мари Уэйланд «Создание арки персонажа»
Думая об антагонисте, вы, вероятно, заостряете внимание на том, чем он отличается от главного героя. Но некоторые наиболее важные аспекты истории возникнут благодаря тому, что между ними может быть не так уж много отличий.
Хейг по этому поводу поясняет:
«…тема выявляется тогда, когда обнаруживается сходство героя с антагонистом и его различия с отражением. Когда мы видим, как временами герой уподобляется своему антагонисту и не похож на персонажа, с которым он заодно, мы начинаем понимать заложенную в произведении более общую идею смысла жизни».
Протагонист и антагонист в детстве могли испытать на себе презрение окружающих из-за бедности. В результате оба верят, что богатство равнозначно уважению. Эта их общая черта создает массу интересных способов развития темы. Искушения, которым подвергнется герой, как и предупреждения (полные предвестий!) о том, до чего он может докатиться, изобилуют тематическим подтекстом.
Когда для раскрытия темы вы используете персонажей, вы тем самым не только открываете новые возможности развития темы, но и позволяете теме разворачиваться естественным образом, а не формулируете ее в лоб.
© Кэти Мари Уэйланд «Создание арки персонажа»
1👍14❤6🔥6
Ошибки диалога: лобовое письмо
Лобовое письмо означает, что все мысли и самые сокровенные переживания герой или героиня прямо и открыто высказывает вслух. Из всех возможных разновидностей неумелого диалога лобовое письмо, пожалуй, самое распространенное и самое разрушительное. Оно делает героев плоскими, как картон, а сцены — тривиальными, как сентиментальные мелодрамы. Чтобы понять разрушительную силу лобового письма, давайте как следует разберем природу этой ошибки.
Аксиома «Ничто не есть то, чем кажется» свидетельствует о двойственности жизни: то, что кажется, — это поверхность жизни, видимая глазом и слышимая ухом, то, что люди говорят и делают на виду. То, что есть, — это подлинная жизнь чувства и мысли, которая протекает под поверхностью слов и поступков.
Для человека совершенно невозможно сказать и сделать все, что он думает и чувствует, и это понятно: большинство чувств и мыслей не осознается нами. Сама природа этих мыслей не дает им подняться на поверхность высказанного. Пусть мы изо всех сил стараемся быть открытыми и честными, вместить «подтекст» правды в «текст» своего поведения, подсознательная часть нашего «Я» следует по пятам за каждым словом и делом. Как в жизни, так и в истории: каждый текст содержит подтекст.
Лобовое письмо уничтожает подтекст, сметая осознаваемые, но невысказанные мысли и желания вместе с подсознательными, невысказываемыми страстями и порывами и оставляя лишь произнесенные слова в прямолинейных, ясных фразах. Или, иначе говоря, лобовой диалог переделывает подтекст в текст, так что герои отчетливо и ясно излагают то, что думают и чувствуют, а значит, изъясняются так, как люди не говорят никогда в жизни.
© Роберт Макки «Диалог»
Лобовое письмо означает, что все мысли и самые сокровенные переживания герой или героиня прямо и открыто высказывает вслух. Из всех возможных разновидностей неумелого диалога лобовое письмо, пожалуй, самое распространенное и самое разрушительное. Оно делает героев плоскими, как картон, а сцены — тривиальными, как сентиментальные мелодрамы. Чтобы понять разрушительную силу лобового письма, давайте как следует разберем природу этой ошибки.
Аксиома «Ничто не есть то, чем кажется» свидетельствует о двойственности жизни: то, что кажется, — это поверхность жизни, видимая глазом и слышимая ухом, то, что люди говорят и делают на виду. То, что есть, — это подлинная жизнь чувства и мысли, которая протекает под поверхностью слов и поступков.
Для человека совершенно невозможно сказать и сделать все, что он думает и чувствует, и это понятно: большинство чувств и мыслей не осознается нами. Сама природа этих мыслей не дает им подняться на поверхность высказанного. Пусть мы изо всех сил стараемся быть открытыми и честными, вместить «подтекст» правды в «текст» своего поведения, подсознательная часть нашего «Я» следует по пятам за каждым словом и делом. Как в жизни, так и в истории: каждый текст содержит подтекст.
Лобовое письмо уничтожает подтекст, сметая осознаваемые, но невысказанные мысли и желания вместе с подсознательными, невысказываемыми страстями и порывами и оставляя лишь произнесенные слова в прямолинейных, ясных фразах. Или, иначе говоря, лобовой диалог переделывает подтекст в текст, так что герои отчетливо и ясно излагают то, что думают и чувствуют, а значит, изъясняются так, как люди не говорят никогда в жизни.
© Роберт Макки «Диалог»
1❤22🔥10👍6
Разговорность языка
Мой тезис таков: в современной художественной прозе язык должен быть по возможности близок к разговорному, непринужденному, живому языку.
Разговорным языком должны быть написаны не только диалоги действующих лиц – там требование разговорного языка уже стало аксиомой, – не только диалоги, но и пейзажи, и описание обстановки, и описание персонажей.
Разумеется, там, где речь идет о воссоздании какой-нибудь минувшей эпохи, о стилизации, допустим, такой, как житие, вроде того, что я читал вам прошлый раз, – там это требование неприменимо.
Этот тезис, в сущности, логически вытекает из другого, о котором шла речь прошлый раз: если повесть, рассказ рассматривать как игру, а писателя как актера, то ясно, что писатель и вести себя должен как актер во время игры, то есть говорить; зрители должны слышать его все время, видеть его жесты, мимику. Когда я говорю «его», я не хочу сказать – автора. Из того, что я говорил прошлый раз, вы помните, что в произведении эпического склада автора не должно быть видно – зрители видят ведь не Качалова, а видят Гамлета, Ставрогина, Бранда, Ивана Карамазова. Так и здесь: читатели должны видеть и слышать автора в той роли, в том гриме, который нужен для воспроизведения духа изображаемой среды.
Не знаю, не явилось ли у вас мысли: зачем так долго останавливаться на разговорном языке?
Как будто такая простая вещь: говорить мы все умеем – просто «говорить», без всяких ораторских приемов.
Но в том-то и дело, что говорить мы все умеем, а записать именно так, как мы говорим, просто, текуче, динамически, живо – умеют немногие.
© Евгений Иванович Замятин «Техника художественной прозы»
Мой тезис таков: в современной художественной прозе язык должен быть по возможности близок к разговорному, непринужденному, живому языку.
Разговорным языком должны быть написаны не только диалоги действующих лиц – там требование разговорного языка уже стало аксиомой, – не только диалоги, но и пейзажи, и описание обстановки, и описание персонажей.
Разумеется, там, где речь идет о воссоздании какой-нибудь минувшей эпохи, о стилизации, допустим, такой, как житие, вроде того, что я читал вам прошлый раз, – там это требование неприменимо.
Этот тезис, в сущности, логически вытекает из другого, о котором шла речь прошлый раз: если повесть, рассказ рассматривать как игру, а писателя как актера, то ясно, что писатель и вести себя должен как актер во время игры, то есть говорить; зрители должны слышать его все время, видеть его жесты, мимику. Когда я говорю «его», я не хочу сказать – автора. Из того, что я говорил прошлый раз, вы помните, что в произведении эпического склада автора не должно быть видно – зрители видят ведь не Качалова, а видят Гамлета, Ставрогина, Бранда, Ивана Карамазова. Так и здесь: читатели должны видеть и слышать автора в той роли, в том гриме, который нужен для воспроизведения духа изображаемой среды.
Не знаю, не явилось ли у вас мысли: зачем так долго останавливаться на разговорном языке?
Как будто такая простая вещь: говорить мы все умеем – просто «говорить», без всяких ораторских приемов.
Но в том-то и дело, что говорить мы все умеем, а записать именно так, как мы говорим, просто, текуче, динамически, живо – умеют немногие.
© Евгений Иванович Замятин «Техника художественной прозы»
🔥22👍9❤8
Как научиться писать диалоги?
Слушайте, как люди разговаривают друг с другом, особенно в конфликтной ситуации. Записывайте сказанное, а затем пытайтесь переписать диалог, чтобы сделать его сильнее. Пытайтесь уловить ритм в том, как люди общаются, — как они перебивают друг друга, как меняют свои намерения ради того, чтобы добиться желаемого, как маскируют свои истинные цели, чтобы вести за собой, обманывать, убеждать, манипулировать, соблазнять, задабривать, очаровывать, опровергать аргументы, высказывать требования… и все это ради того, чтобы удовлетворить какую-то скрытую потребность.
Собирайте и храните тексты услышанных диалогов, которые вам понравились. Возможно, однажды какой-нибудь из них пригодится. Это может быть диалог детей, болтовня подростков или забавная фраза, брошенная одним из супругов другому в приятную минуту.
Всегда держите смартфон под рукой и будьте готовы включить запись. В любой момент можно встретить человека с необычным словарным запасом, диалектом или ритмом речи. Возможно, именно такой речью вам захочется наделить персонажа, которого вы описываете сейчас или захотите описать в будущем.
Всякий раз, когда пишете диалог, читайте его вслух. Так вы заметите места, где слегка сбивается ритм, диалог буксует или становится неудобопроизносимым. Это относится как к романам и рассказам, так и к киносценариям и пьесам. Даже если читать про себя, мозг улавливает ритм и членораздельность слов и фраз. Когда этот мысленный поток прерывается, нарушается и восприятие читателем сюжета.
© Линда Сегер, Джон Рейни «Это ты мне?»
Слушайте, как люди разговаривают друг с другом, особенно в конфликтной ситуации. Записывайте сказанное, а затем пытайтесь переписать диалог, чтобы сделать его сильнее. Пытайтесь уловить ритм в том, как люди общаются, — как они перебивают друг друга, как меняют свои намерения ради того, чтобы добиться желаемого, как маскируют свои истинные цели, чтобы вести за собой, обманывать, убеждать, манипулировать, соблазнять, задабривать, очаровывать, опровергать аргументы, высказывать требования… и все это ради того, чтобы удовлетворить какую-то скрытую потребность.
Собирайте и храните тексты услышанных диалогов, которые вам понравились. Возможно, однажды какой-нибудь из них пригодится. Это может быть диалог детей, болтовня подростков или забавная фраза, брошенная одним из супругов другому в приятную минуту.
Всегда держите смартфон под рукой и будьте готовы включить запись. В любой момент можно встретить человека с необычным словарным запасом, диалектом или ритмом речи. Возможно, именно такой речью вам захочется наделить персонажа, которого вы описываете сейчас или захотите описать в будущем.
Всякий раз, когда пишете диалог, читайте его вслух. Так вы заметите места, где слегка сбивается ритм, диалог буксует или становится неудобопроизносимым. Это относится как к романам и рассказам, так и к киносценариям и пьесам. Даже если читать про себя, мозг улавливает ритм и членораздельность слов и фраз. Когда этот мысленный поток прерывается, нарушается и восприятие читателем сюжета.
© Линда Сегер, Джон Рейни «Это ты мне?»
1❤24👍14🔥8
Буду откровенным: когда садишься за белый лист, не знаешь, что выйдет. Большая неопределенность, серо кругом, куда пойдет? Вдруг я разучился писать, и все разбрелось, все вывалилось из рук?
Начинается: люди начинают умничать, заикаться и говорить приблизительными словами, которые лежат тут же, на столе, не дальше пепельницы. А надо было путешествовать, пройти сквозь стену, выйти на улицу, за город. Скоро начнутся описания природы (ужас!).
Ну что ж. Это не у меня серый период неуверенности, это у моих героев (потому что у всех людей и во всех состояниях он бывает. Кстати, потом все это можно будет вычеркнуть). Это мои герои, люди злятся, топчутся, не знают, на что решиться. Пространство романа вышло из моего повиновения. Сдаюсь: сегодня утром, такого-то числа, я временно потерял власть и не имею права дергать и утомлять людей (не совсем бумажных, даже, может, совсем не бумажных).
Я становлюсь рядом с людьми романа. Пусть, в самом деле, человек ходит так, как может и считает нужным.
Пусть он сам изворачивается.
Через час работы по старой дружбе они возвращают мне власть.
© Юрий Тынянов «Как мы пишем»
Начинается: люди начинают умничать, заикаться и говорить приблизительными словами, которые лежат тут же, на столе, не дальше пепельницы. А надо было путешествовать, пройти сквозь стену, выйти на улицу, за город. Скоро начнутся описания природы (ужас!).
Ну что ж. Это не у меня серый период неуверенности, это у моих героев (потому что у всех людей и во всех состояниях он бывает. Кстати, потом все это можно будет вычеркнуть). Это мои герои, люди злятся, топчутся, не знают, на что решиться. Пространство романа вышло из моего повиновения. Сдаюсь: сегодня утром, такого-то числа, я временно потерял власть и не имею права дергать и утомлять людей (не совсем бумажных, даже, может, совсем не бумажных).
Я становлюсь рядом с людьми романа. Пусть, в самом деле, человек ходит так, как может и считает нужным.
Пусть он сам изворачивается.
Через час работы по старой дружбе они возвращают мне власть.
© Юрий Тынянов «Как мы пишем»
1❤29🔥8
Роман как космологическая структура
То есть для рассказывания прежде всего необходимо сотворить некий мир, как можно лучше обустроив его и продумав в деталях.
Например, взяв реку с двумя берегами и на левом берегу посадив удильщика со скверным характером и несколькими судимостями, можно уже начинать писать. Начинать фиксировать в словах то, что не может не произойти.
Что делает удильщик? Удит.
Следует более или менее традиционная серия жестов. А потом что происходит? Происходит то, что рыба либо клюет, либо нет. Если клюет, удильщик выуживает ее и довольный идет домой. Конец истории.
Если же она не клюет, и при его скверном характере, он должен обозлиться. Скорее всего, он разнесет об колено удочку. Небогато, но все-таки зарисовка. Однако тут возникает индейская пословица насчет того, что надо «сесть на берегу реки и ждать – труп твоего врага обязательно проплывет по реке».
Что, если сплавить по реке, мимо удильщика, труп его врага? Учитывая, что такая возможность содержится в интертекстуальном ареале реки? Нельзя забывать и о судимостях удильщика. В их свете эта ситуация ничего хорошего не обещает. Как он станет выпутываться? Удерет? И сделает вид, что не заметил труп? Плывет труп человека, с которым он собирался разделаться. Решит ли он, что его ловят по системе «на воре шапка горит»? При его злобном нраве, не разъярится ли, что долгожданную месть совершил не он?
Видите, стоит совсем немножко обустроить воображаемый мир – и сюжет определяется.
Определяется и стиль, потому что фигура удящего предписывает рассказу медлительность и плавность (сообразно его ожиданию, вынужденному и терпеливому), но с оттенком нервозности – ведь удильщиком владеют нетерпение, ярость, жажда мести.
Задача сводится к сотворению мира. Слова придут сами собой. Res tene, verba sequentur («Имей вещи, слова придут»). В противоположность тому, что, видимо, происходит в поэзии: verba tene, res sequentur («Имей слова, вещи придут»).
© Умберто Эко «Заметки на полях "Имени розы"»
То есть для рассказывания прежде всего необходимо сотворить некий мир, как можно лучше обустроив его и продумав в деталях.
Например, взяв реку с двумя берегами и на левом берегу посадив удильщика со скверным характером и несколькими судимостями, можно уже начинать писать. Начинать фиксировать в словах то, что не может не произойти.
Что делает удильщик? Удит.
Следует более или менее традиционная серия жестов. А потом что происходит? Происходит то, что рыба либо клюет, либо нет. Если клюет, удильщик выуживает ее и довольный идет домой. Конец истории.
Если же она не клюет, и при его скверном характере, он должен обозлиться. Скорее всего, он разнесет об колено удочку. Небогато, но все-таки зарисовка. Однако тут возникает индейская пословица насчет того, что надо «сесть на берегу реки и ждать – труп твоего врага обязательно проплывет по реке».
Что, если сплавить по реке, мимо удильщика, труп его врага? Учитывая, что такая возможность содержится в интертекстуальном ареале реки? Нельзя забывать и о судимостях удильщика. В их свете эта ситуация ничего хорошего не обещает. Как он станет выпутываться? Удерет? И сделает вид, что не заметил труп? Плывет труп человека, с которым он собирался разделаться. Решит ли он, что его ловят по системе «на воре шапка горит»? При его злобном нраве, не разъярится ли, что долгожданную месть совершил не он?
Видите, стоит совсем немножко обустроить воображаемый мир – и сюжет определяется.
Определяется и стиль, потому что фигура удящего предписывает рассказу медлительность и плавность (сообразно его ожиданию, вынужденному и терпеливому), но с оттенком нервозности – ведь удильщиком владеют нетерпение, ярость, жажда мести.
Задача сводится к сотворению мира. Слова придут сами собой. Res tene, verba sequentur («Имей вещи, слова придут»). В противоположность тому, что, видимо, происходит в поэзии: verba tene, res sequentur («Имей слова, вещи придут»).
© Умберто Эко «Заметки на полях "Имени розы"»
🔥16👍14❤5
Устраняем многословие
Если краткость — сестра таланта, то экономность — энергия прозы. Поймите меня правильно: сложные, изысканные, красивые предложения на своем месте работают потрясающе.
Я люблю приближать язык к поэзии, чтобы разбудить дремлющие в нем возможности. Именно этим и занимается высокая литература — она создает язык, извлекая из его недр красоту, скрытую под ворохом клише и штампов.
Однако возможности вашей прозы не будут реализованы, пока на ней висит лишний жир. Как только вы научитесь убирать из предложений все ненужное и превращать их в лаконичные, емкие сгустки энергии, присущая им красота и многогранность восторжествуют над их прежними дряблыми телесами.
1. Не сообщайте очевидное. Не нужно говорить, что персонаж «потянулся рукой к стакану». Если он к чему-то потянулся, разумеется, он сделал это рукой. Нет нужды говорить, что он «отступил на шаг назад», ведь отступить вперед невозможно.
2. Старайтесь не пускаться в объяснения. Если вы пишете динамичный текст, вовсе необязательно разжевывать читателям подробности. Это особенно справедливо в отношении диалога, который мы, как правило, считаем необходимым пояснять словами автора, такими как «крикнул», или «промурлыкал», или «пробормотал».
3. Не повторяйтесь. Зачастую мы забываем, что уже о чем-то сообщили, или считаем, что нужно специально об этом напомнить. Положитесь на память читателей. Если отец героя умер, то, скорее всего, через две главы читатели не успеют об этом забыть.
4. Пишите активно, а не пассивно. Пассивность не только раздувает предложения, но и высасывает из них энергию. Сильные глаголы передают смысл гораздо четче и ярче, чем глаголы состояния. Проанализируйте предложения с глаголами в пассивном залоге, чтобы понять, зазвучат ли они острее, если переписать их, изменив залог.
5. Избавляйтесь от клише. Даже если их немного, клише — это мертвый груз, просто потому, что они не добавляют ни новизны, ни жизненной энергии. Убирайте, выпалывайте и переписывайте клише, создавайте вместо них новые и запоминающиеся фразы.
© Кэти Мари Уэйланд «Архитектура сюжета»
Если краткость — сестра таланта, то экономность — энергия прозы. Поймите меня правильно: сложные, изысканные, красивые предложения на своем месте работают потрясающе.
Я люблю приближать язык к поэзии, чтобы разбудить дремлющие в нем возможности. Именно этим и занимается высокая литература — она создает язык, извлекая из его недр красоту, скрытую под ворохом клише и штампов.
Однако возможности вашей прозы не будут реализованы, пока на ней висит лишний жир. Как только вы научитесь убирать из предложений все ненужное и превращать их в лаконичные, емкие сгустки энергии, присущая им красота и многогранность восторжествуют над их прежними дряблыми телесами.
1. Не сообщайте очевидное. Не нужно говорить, что персонаж «потянулся рукой к стакану». Если он к чему-то потянулся, разумеется, он сделал это рукой. Нет нужды говорить, что он «отступил на шаг назад», ведь отступить вперед невозможно.
2. Старайтесь не пускаться в объяснения. Если вы пишете динамичный текст, вовсе необязательно разжевывать читателям подробности. Это особенно справедливо в отношении диалога, который мы, как правило, считаем необходимым пояснять словами автора, такими как «крикнул», или «промурлыкал», или «пробормотал».
3. Не повторяйтесь. Зачастую мы забываем, что уже о чем-то сообщили, или считаем, что нужно специально об этом напомнить. Положитесь на память читателей. Если отец героя умер, то, скорее всего, через две главы читатели не успеют об этом забыть.
4. Пишите активно, а не пассивно. Пассивность не только раздувает предложения, но и высасывает из них энергию. Сильные глаголы передают смысл гораздо четче и ярче, чем глаголы состояния. Проанализируйте предложения с глаголами в пассивном залоге, чтобы понять, зазвучат ли они острее, если переписать их, изменив залог.
5. Избавляйтесь от клише. Даже если их немного, клише — это мертвый груз, просто потому, что они не добавляют ни новизны, ни жизненной энергии. Убирайте, выпалывайте и переписывайте клише, создавайте вместо них новые и запоминающиеся фразы.
© Кэти Мари Уэйланд «Архитектура сюжета»
🔥18❤9👍6
Мотивировки
Под мотивировками понимаются как причины, так и цели персонажей, вызывающие их на те или иные поступки. Мотивировки иногда придают сказке совершенно особую, яркую окраску, но все же мотивировки принадлежат к самым непостоянным и неустойчивым элементам сказки. Кроме того, они представляют собой элемент менее четкий и определенный, чем функции или связки.
Большинство поступков персонажей середины сказки естественно мотивированы ходом действия, и только нанесение вреда, как первая основная функция сказки, требует некоторой дополнительной мотивировки.
Здесь можно наблюдать, что совершенно одинаковые или сходные поступки мотивируются самым различным образом. Изгнание и высаживание на воду мотивируется: ненавистью мачехи, спором о наследстве братьев, завистью, боязнью конкуренции (Иван-купец), неравным браком (Иван — крестьянский сын и царевна), подозрением в супружеской неверности, пророчеством об унижении сына перед родителями. Во всех этих случаях изгнание мотивируется жадным, злым, завистливым, подозрительным характером вредителя. Но изгнание может мотивироваться скверным характером изгнанника. Изгнанию здесь придается характер известной правомерности. Сын или внук бедокурит или глупит (отрывает руки, ноги прохожих), горожане жалуются (жалобы), дед изгоняет внука.
Поступки изгнанника хотя и представляют собою действия, но отрывание рук и ног не может считаться функцией хода действия. Это качество героя, выраженное в поступках, служащих мотивом для изгнания.
Заметим, что действия змея и очень многих других вредителей сказкой ничем не мотивируются. Конечно, и змей похищает царевну по известным мотивам (для насильственного супружества или чтобы ее пожрать), но сказка об этом умалчивает. Есть основание думать, что сказке вообще не свойственны мотивировки, формулированные словами, и мотивировки вообще с большой долей вероятности могут считаться новообразованиями.
В тех сказках, где нет нанесения вреда, ему соответствует а (недостача), первой же функцией является В (отсылка). Можно наблюдать, что отсылка при недостаче также мотивируется самым различным образом.
Начальная нехватка или недостача представляет собою ситуацию. Можно себе представить, что до начала действия она длилась годами. Но настает момент, когда отправитель или искатель вдруг понимает, что чего-то не хватает, и этот момент подлежит мотивировке, вызывая отсылку или непосредственно поиски.
© Владимир Пропп «Морфология волшебной сказки»
Под мотивировками понимаются как причины, так и цели персонажей, вызывающие их на те или иные поступки. Мотивировки иногда придают сказке совершенно особую, яркую окраску, но все же мотивировки принадлежат к самым непостоянным и неустойчивым элементам сказки. Кроме того, они представляют собой элемент менее четкий и определенный, чем функции или связки.
Большинство поступков персонажей середины сказки естественно мотивированы ходом действия, и только нанесение вреда, как первая основная функция сказки, требует некоторой дополнительной мотивировки.
Здесь можно наблюдать, что совершенно одинаковые или сходные поступки мотивируются самым различным образом. Изгнание и высаживание на воду мотивируется: ненавистью мачехи, спором о наследстве братьев, завистью, боязнью конкуренции (Иван-купец), неравным браком (Иван — крестьянский сын и царевна), подозрением в супружеской неверности, пророчеством об унижении сына перед родителями. Во всех этих случаях изгнание мотивируется жадным, злым, завистливым, подозрительным характером вредителя. Но изгнание может мотивироваться скверным характером изгнанника. Изгнанию здесь придается характер известной правомерности. Сын или внук бедокурит или глупит (отрывает руки, ноги прохожих), горожане жалуются (жалобы), дед изгоняет внука.
Поступки изгнанника хотя и представляют собою действия, но отрывание рук и ног не может считаться функцией хода действия. Это качество героя, выраженное в поступках, служащих мотивом для изгнания.
Заметим, что действия змея и очень многих других вредителей сказкой ничем не мотивируются. Конечно, и змей похищает царевну по известным мотивам (для насильственного супружества или чтобы ее пожрать), но сказка об этом умалчивает. Есть основание думать, что сказке вообще не свойственны мотивировки, формулированные словами, и мотивировки вообще с большой долей вероятности могут считаться новообразованиями.
В тех сказках, где нет нанесения вреда, ему соответствует а (недостача), первой же функцией является В (отсылка). Можно наблюдать, что отсылка при недостаче также мотивируется самым различным образом.
Начальная нехватка или недостача представляет собою ситуацию. Можно себе представить, что до начала действия она длилась годами. Но настает момент, когда отправитель или искатель вдруг понимает, что чего-то не хватает, и этот момент подлежит мотивировке, вызывая отсылку или непосредственно поиски.
© Владимир Пропп «Морфология волшебной сказки»
🔥9❤6👍4
Упражнение
Если вы дома или, может, в офисе, в спальне, в гостиной – посмотрите по сторонам. Что-то из того, что вы заметите, будет преходящим, например старая коробка из-под пиццы. У других вещей будет своя история. Большинство из них находятся рядом, потому что кто-то (скорее всего, вы) решил, что они должны здесь быть. Выберите какой-нибудь предмет, запишите, когда, где и как вы его заполучили. При каких обстоятельствах? Кто еще там был, кроме вас? Что вы при этом чувствовали? При необходимости повторите упражнение.
Если вы находитесь в незнакомом месте, взгляните на предметы вокруг. Скажем, вы на вокзале. Допустим, женщина рядом с вами заглядывает в сумочку. Подумайте об этой сумочке. А теперь представьте, где, когда и как она ее приобрела. Если вы в машине и стоите на светофоре, проанализируйте здания, которые видите из окна. Что находится в саду перед домом? Детский велосипед? О чем вам это говорит? Рядом парковка для людей с инвалидностью? Тот же вопрос. Если вы в парке – сидите и греетесь на солнышке или идете на встречу, – проанализируйте все, что видите. На земле валяется фантик? Кто-то его уронил: когда, почему? Что это говорит о человеке (никогда не знаешь точно, но представьте, что персонаж в сцене, которую вы пишете, доедает шоколадный батончик и спрашивает, что делать с фантиком)? Наконец, загляните в собственные карманы. Что там? Монеты? Ворсинки? Старый чек?
Вы заметите, что у всего есть история. Все предметы появились с ка кой-то целью, даже если цель эта – украшать собой пространство; все они создавались (вручную или машиной), приобретались (честным путем или нет) по какой-то причине, а сохранились либо ради конкретной цели, либо потому, что о них попросту забыли. Иными словами, все имеет свое значение, говорит о чем-то, обладает смыслом. Он может быть пустяковым или связанным с глубокой травмой, но в любом предмете есть как минимум капелька истории.
© Робин Махержи «Что будет дальше?»
Если вы дома или, может, в офисе, в спальне, в гостиной – посмотрите по сторонам. Что-то из того, что вы заметите, будет преходящим, например старая коробка из-под пиццы. У других вещей будет своя история. Большинство из них находятся рядом, потому что кто-то (скорее всего, вы) решил, что они должны здесь быть. Выберите какой-нибудь предмет, запишите, когда, где и как вы его заполучили. При каких обстоятельствах? Кто еще там был, кроме вас? Что вы при этом чувствовали? При необходимости повторите упражнение.
Если вы находитесь в незнакомом месте, взгляните на предметы вокруг. Скажем, вы на вокзале. Допустим, женщина рядом с вами заглядывает в сумочку. Подумайте об этой сумочке. А теперь представьте, где, когда и как она ее приобрела. Если вы в машине и стоите на светофоре, проанализируйте здания, которые видите из окна. Что находится в саду перед домом? Детский велосипед? О чем вам это говорит? Рядом парковка для людей с инвалидностью? Тот же вопрос. Если вы в парке – сидите и греетесь на солнышке или идете на встречу, – проанализируйте все, что видите. На земле валяется фантик? Кто-то его уронил: когда, почему? Что это говорит о человеке (никогда не знаешь точно, но представьте, что персонаж в сцене, которую вы пишете, доедает шоколадный батончик и спрашивает, что делать с фантиком)? Наконец, загляните в собственные карманы. Что там? Монеты? Ворсинки? Старый чек?
Вы заметите, что у всего есть история. Все предметы появились с ка кой-то целью, даже если цель эта – украшать собой пространство; все они создавались (вручную или машиной), приобретались (честным путем или нет) по какой-то причине, а сохранились либо ради конкретной цели, либо потому, что о них попросту забыли. Иными словами, все имеет свое значение, говорит о чем-то, обладает смыслом. Он может быть пустяковым или связанным с глубокой травмой, но в любом предмете есть как минимум капелька истории.
© Робин Махержи «Что будет дальше?»
❤26👍10🔥8
Наделите героев мечтой
Вы наделили главного героя мечтой? Тоской по чему бы то ни было? Страстным желанием, скрытым в глубине души?
Ваш персонаж должен появиться на страницах романа с мечтой.
Наши мечты во многом формируют нас и побуждают к действию. То же можно сказать о протагонисте и, должен заметить, об антагонисте тоже.
Мечты становятся движущей силой, трамплином для развития сюжета.
© Джеймс Скотт Белл «125 писательских техник»
Вы наделили главного героя мечтой? Тоской по чему бы то ни было? Страстным желанием, скрытым в глубине души?
Ваш персонаж должен появиться на страницах романа с мечтой.
Люк Скайуокер мечтает стать рыцарем-джедаем.
Дороти Гейл мечтает жить там, где нет ненастья.
Джордж Бейли мечтает уехать из крошечного городка и посмотреть мир.
Наши мечты во многом формируют нас и побуждают к действию. То же можно сказать о протагонисте и, должен заметить, об антагонисте тоже.
Дарт Вейдер мечтает перетянуть всю галактику на темную сторону.
Злая ведьма Запада мечтает стать владычицей страны Оз.
Ганнибал Лектер мечтает об удовлетворении своих пищевых пристрастий.
Мечты становятся движущей силой, трамплином для развития сюжета.
© Джеймс Скотт Белл «125 писательских техник»
❤15👍8🔥6
Писатель и острота восприятия
Гениальный художник на всю жизнь сохраняет ту остроту и яркость восприятия, с которой любознательный ребенок открывает для себя мир. Многим из нас удается пронести это чувство новизны через юные годы; увы, редкие счастливцы и счастливицы могут похвастать тем, что сохранили его в зрелом возрасте. Даже и в юности мы замечаем мир лишь время от времени, а случаи, когда взрослый человек остро, буквально всеми органами чувств, ощущает окружающую действительность, с годами становятся реже и реже.
Мы с головой уходим в личные заботы и слепо бредем по жизни, поглощенные малозначительными материями. Неврастеники подчас одержимы проблемами, которые залегают так глубоко в подсознании, что они и сами едва ли могут объяснить, отчего им так тревожно; верный признак болезни — неспособность к плодотворному взаимодействию с реальностью. Но и самые здоровые из нас позволяют себе отгородиться от мира стеной привычки; чтобы прорваться сквозь пелену обыденности, нужно поистине ошеломительное событие — катастрофа, происходящая у нас на глазах; триумфальное шествие, вдруг преграждающее нам путь.
Словом, для пробуждения требуется нечто из ряда вон выходящее.
При желании вполне можно заставить себя выплыть из тумана повседневности и отказаться бродить по жизни в полузабытьи; но вернуться к созерцанию мира после многих лет созерцания себя не так легко, как кажется.
Мало просто решить, что отныне вы будете внимательны и любопытны, хотя каждому писателю следовало бы заучить совет Генри Джеймса и твердить его как мантру:
Чтобы прийти в такое состояние ума и души, ежедневно выделяйте немного времени на неторопливое созерцательное размышление, которое поможет вам вернуть детскую свежесть взгляда.
На полчаса в день постарайтесь войти в то состояние, которое было для вас привычным в пять лет — когда вы широко открытыми глазами смотрели на мир. Поначалу вам, наверное, будет стыдно и неловко делать то, что прежде казалось таким же естественным, как дыхание, но вскоре вы обнаружите, что накопили изрядный запас нового материала.
Не используйте его сразу: пусть над ним поколдует бессознательное, иначе вы рискуете получить сухой аналитический репортаж.
© Доротея Бранд «Как стать писателем. Классическое руководство»
Гениальный художник на всю жизнь сохраняет ту остроту и яркость восприятия, с которой любознательный ребенок открывает для себя мир. Многим из нас удается пронести это чувство новизны через юные годы; увы, редкие счастливцы и счастливицы могут похвастать тем, что сохранили его в зрелом возрасте. Даже и в юности мы замечаем мир лишь время от времени, а случаи, когда взрослый человек остро, буквально всеми органами чувств, ощущает окружающую действительность, с годами становятся реже и реже.
Мы с головой уходим в личные заботы и слепо бредем по жизни, поглощенные малозначительными материями. Неврастеники подчас одержимы проблемами, которые залегают так глубоко в подсознании, что они и сами едва ли могут объяснить, отчего им так тревожно; верный признак болезни — неспособность к плодотворному взаимодействию с реальностью. Но и самые здоровые из нас позволяют себе отгородиться от мира стеной привычки; чтобы прорваться сквозь пелену обыденности, нужно поистине ошеломительное событие — катастрофа, происходящая у нас на глазах; триумфальное шествие, вдруг преграждающее нам путь.
Словом, для пробуждения требуется нечто из ряда вон выходящее.
При желании вполне можно заставить себя выплыть из тумана повседневности и отказаться бродить по жизни в полузабытьи; но вернуться к созерцанию мира после многих лет созерцания себя не так легко, как кажется.
Мало просто решить, что отныне вы будете внимательны и любопытны, хотя каждому писателю следовало бы заучить совет Генри Джеймса и твердить его как мантру:
«Постарайтесь быть одним из тех людей, от которых ничто не ускользает».
Чтобы прийти в такое состояние ума и души, ежедневно выделяйте немного времени на неторопливое созерцательное размышление, которое поможет вам вернуть детскую свежесть взгляда.
На полчаса в день постарайтесь войти в то состояние, которое было для вас привычным в пять лет — когда вы широко открытыми глазами смотрели на мир. Поначалу вам, наверное, будет стыдно и неловко делать то, что прежде казалось таким же естественным, как дыхание, но вскоре вы обнаружите, что накопили изрядный запас нового материала.
Не используйте его сразу: пусть над ним поколдует бессознательное, иначе вы рискуете получить сухой аналитический репортаж.
© Доротея Бранд «Как стать писателем. Классическое руководство»
❤18👍6🔥6
«Душечка» Чехова как лабиринт сцеплений
В рассказе насчитывают четыре сходных эпизода: один за другим два законных брака героини, ее связь с полуразведенцем и материнскую привязанность к полусироте. Основой для такого членения служит общий фабульный костяк эпизодов: знакомство — сближение — совместная жизнь (которая идет хорошо) — те или иные проблемы/трения — расставание (смерть — смерть — реальный отъезд — грозящий отъезд).
Важнейший общий признак эпизодов — лейтмотивное усвоение/повторение героиней мнений партнера. И в этом словесном отношении переход к финальному эпизоду (уже не «половому», а «материнскому») являет собой не менее эффектный вираж, чем в биологическом: от копирования профессиональных мнений взрослых партнеров — к повторению азбучных школьных истин.
Обратим внимание на одну, обычно не замечаемую, черту эпизодической структуры рассказа. К четырем положительным вариациям Чехов добавил пятую, отрицательную, — целую страницу, посвященную длительному отсутствию у героини какого-либо партнера. Вот примерные размеры эпизодов:
— 1‐й, «театральный», — более тысячи слов;
— 2‐й, «лесоторговый», — около 900;
— 3‐й, «ветеринарный», — чуть менее 400, но к нему примыкают два микроэпизода чисто дружеских контактов партнеров до и после их романа, — в сумме 300 с лишним слов;
— 4‐й, «беспартнерский», — почти 500 слов; и
— 5‐й, «гимназический», — тысяча с лишним слов.
Жизнь без партнера образует еще один типовой эпизод, но подчеркнуто негативный, обращающий все плюсы в минусы. Он продолжает уже и так клонившуюся вниз кривую партнерств (первый брак — второй брак — полузаконное сожительство), но делает это более радикально, сведением к нулю, если не к отрицательной величине, чтобы затем послужить эффектным максимально низким стартом для совсем иного — и по-иному сомнительного — последнего взлета.
В повествовательном ритме рассказа этот минус-эпизод вырастает из коротких пассажей об одиночестве героини во время отъездов двух первых мужей (50 и 20 слов соответственно) и трауре после их смертей (90 и 80 слов). Главное же, наряду с обращенными житейскими мотивами (вместо жили хорошо — запустение двора и старение героини), в беспартнерском эпизоде во весь голос звучит и тема мнений (5 раз) и мыслей (4 раза), на этот раз начисто и безнадежно отсутствующих.
Такой нулевой эпизод — вполне в духе чеховской «девальвации смыслов», и с ним остро перекликаются абсурдистские нотки телеграммы о смерти первого мужа (хохороны вторник и непонятное слово «сючала»), а также серия полюбившихся героине в ее втором браке лесоторговых терминов (балка, кругляк, тёс, шелёвка, безымянка, решётник, лафет, горбыль), напоминающая идиотическое нагромождение морской терминологии в «Свадьбе с генералом» и «лошадиных фамилий» в одноименном рассказе.
© Александр Жолковский «Как это сделано»
В рассказе насчитывают четыре сходных эпизода: один за другим два законных брака героини, ее связь с полуразведенцем и материнскую привязанность к полусироте. Основой для такого членения служит общий фабульный костяк эпизодов: знакомство — сближение — совместная жизнь (которая идет хорошо) — те или иные проблемы/трения — расставание (смерть — смерть — реальный отъезд — грозящий отъезд).
Важнейший общий признак эпизодов — лейтмотивное усвоение/повторение героиней мнений партнера. И в этом словесном отношении переход к финальному эпизоду (уже не «половому», а «материнскому») являет собой не менее эффектный вираж, чем в биологическом: от копирования профессиональных мнений взрослых партнеров — к повторению азбучных школьных истин.
Обратим внимание на одну, обычно не замечаемую, черту эпизодической структуры рассказа. К четырем положительным вариациям Чехов добавил пятую, отрицательную, — целую страницу, посвященную длительному отсутствию у героини какого-либо партнера. Вот примерные размеры эпизодов:
— 1‐й, «театральный», — более тысячи слов;
— 2‐й, «лесоторговый», — около 900;
— 3‐й, «ветеринарный», — чуть менее 400, но к нему примыкают два микроэпизода чисто дружеских контактов партнеров до и после их романа, — в сумме 300 с лишним слов;
— 4‐й, «беспартнерский», — почти 500 слов; и
— 5‐й, «гимназический», — тысяча с лишним слов.
Жизнь без партнера образует еще один типовой эпизод, но подчеркнуто негативный, обращающий все плюсы в минусы. Он продолжает уже и так клонившуюся вниз кривую партнерств (первый брак — второй брак — полузаконное сожительство), но делает это более радикально, сведением к нулю, если не к отрицательной величине, чтобы затем послужить эффектным максимально низким стартом для совсем иного — и по-иному сомнительного — последнего взлета.
В повествовательном ритме рассказа этот минус-эпизод вырастает из коротких пассажей об одиночестве героини во время отъездов двух первых мужей (50 и 20 слов соответственно) и трауре после их смертей (90 и 80 слов). Главное же, наряду с обращенными житейскими мотивами (вместо жили хорошо — запустение двора и старение героини), в беспартнерском эпизоде во весь голос звучит и тема мнений (5 раз) и мыслей (4 раза), на этот раз начисто и безнадежно отсутствующих.
Такой нулевой эпизод — вполне в духе чеховской «девальвации смыслов», и с ним остро перекликаются абсурдистские нотки телеграммы о смерти первого мужа (хохороны вторник и непонятное слово «сючала»), а также серия полюбившихся героине в ее втором браке лесоторговых терминов (балка, кругляк, тёс, шелёвка, безымянка, решётник, лафет, горбыль), напоминающая идиотическое нагромождение морской терминологии в «Свадьбе с генералом» и «лошадиных фамилий» в одноименном рассказе.
© Александр Жолковский «Как это сделано»
❤12👍8🔥3
История – это персонаж, проходящий через суровое испытание
Как истории вызвать у читателя сильные эмоциональные переживания?
Сделать так, чтобы персонажу пришлось пройти суровое испытание.
Персонаж – это тот, с кем читатель может найти общий язык. В начале рассказа читатель примеряет на себя роль персонажа. На протяжении рассказа читатель чувствует себя персонажем.
Читатель видит то, что видит персонаж.
Читатель слышит то, что слышит персонаж.
И чувствует то, что чувствует он.
Но, изображая и показывая лишь повседневные моменты жизни персонажа, вы можете заставить читателя скучать.
Однако история не будет скучной, если показывает персонажа, проходящего суровое испытание. Оно никогда не бывает скучным. Суровое испытание ужасает.
Персонаж в такой ситуации не может не испытывать ярких эмоций.
И читатель испытывает такие же эмоции вместе с ним.
Яркие эмоции прочно закрепляют переживание ситуации в нейронах читателя.
Поэтому для истории нужны именно эти два компонента – персонаж и его испытание.
Без персонажа история не получится.
Если в сюжете не будет испытания, произойдет то же самое.
Кто такой персонаж?
Персонаж – это герой истории, который чего-то отчаянно хочет. Он хочет чего-то одного из этого списка:
• обладать чем-то,
• быть кем-то,
• делать что-то.
Это что-то и есть сюжетная цель персонажа, и по мере развития вашей истории герой все лучше понимает, чего хочет, и стремится к этому все упорнее.
© Рэнди Ингермансон «Метод снежинки»
Как истории вызвать у читателя сильные эмоциональные переживания?
Сделать так, чтобы персонажу пришлось пройти суровое испытание.
Персонаж – это тот, с кем читатель может найти общий язык. В начале рассказа читатель примеряет на себя роль персонажа. На протяжении рассказа читатель чувствует себя персонажем.
Читатель видит то, что видит персонаж.
Читатель слышит то, что слышит персонаж.
И чувствует то, что чувствует он.
Но, изображая и показывая лишь повседневные моменты жизни персонажа, вы можете заставить читателя скучать.
Однако история не будет скучной, если показывает персонажа, проходящего суровое испытание. Оно никогда не бывает скучным. Суровое испытание ужасает.
Персонаж в такой ситуации не может не испытывать ярких эмоций.
И читатель испытывает такие же эмоции вместе с ним.
Яркие эмоции прочно закрепляют переживание ситуации в нейронах читателя.
Поэтому для истории нужны именно эти два компонента – персонаж и его испытание.
Без персонажа история не получится.
Если в сюжете не будет испытания, произойдет то же самое.
Кто такой персонаж?
Персонаж – это герой истории, который чего-то отчаянно хочет. Он хочет чего-то одного из этого списка:
• обладать чем-то,
• быть кем-то,
• делать что-то.
Это что-то и есть сюжетная цель персонажа, и по мере развития вашей истории герой все лучше понимает, чего хочет, и стремится к этому все упорнее.
© Рэнди Ингермансон «Метод снежинки»
❤21🔥8👍6
Выражение характеристик
Характеристикой может служить наличие свойства, а может отсутствие, кроме того, характеризовать можно и посредством аналогии. Эти три общие категории содержат по крайней мере девять различных приемов, которыми автор может воспользоваться.
1. Сравнение. Аналогия, в которой характеризуемый сравнивается с другим человеком или предметом. Джеймс Тербер, например, заявил, что его начальник в журнале New Yorker «выглядит как бесчестный Авраам Линкольн».
2. Метафора. Прямой перенос свойства одного человека или предмета на другого. Здесь, как и выше, тоже можно обращаться к историческим личностям, мифологии, литературе и поп-культуре: «Она просто Тони Сопрано по части самоконтроля».
3. Корреляции. Характеристика как продолжение личных привычек или имущества. «С сединой она боролась так же, как с серыми буднями, предпочитая скрашивать и то и другое средствами поядренее».
4. Противопоставление. Различия сопоставляются в общем: «Она не похожа на типичную студентку».
5. Несоответствие. Противоречия сравниваются более конкретно: «Она — неуч с докторской степенью».
6. Описание. Читателю иногда требуется точное описание, чтобы представить себе персонажа («Рост у нее был шесть футов два дюйма…»).
7. Показ. Характеристика через действие, воспринимаемое визуально («С ее шестью футами двумя дюймами ей пришлось согнуться в три погибели, когда она садилась ко мне в машину») или на слух («Когда она садилась ко мне в машину, послышалось сперва “Бум!” — это она приложилась головой к дверному проему, а потом “Зар-раза!”»). И тот и другой способ пробуждает воображение.
8. Самооценка. Сведения, которые персонаж сообщает о себе, могут быть правдой, а могут и не соответствовать действительности, учитывая талант людей к самообману, однако что именно он говорит и кому («Я человек общительный»), его вполне характеризует.
9. Чужая оценка. Сведения, которые сообщает один человек о другом, могут быть правдой, а могут и не быть, учитывая, какие камни люди способны держать за пазухой, однако, что именно сообщается и кем («Она твердит, что она человек общительный, но…»), может говорить о многом.
В рассказе «Недолгое счастье Фрэнсиса Макомбера» Хемингуэй представляет нам Марго Макомбер, выдавая целый список характеристик, а потом подытоживает, обозначая истинную натуру героини одним-единственным штрихом:
Слова «ослепительная» и «фотографии» рождают образ красотки из модных глянцевых журналов (видимое свойство), а от «холеной» и «положения в обществе» веет привилегированностью (подразумеваемое свойство). То, что она взяла деньги за рекламу продукта, который в действительности не пробовала, говорит о нравственной нечистоплотности (истинная натура) и позволяет предположить, что дела примут дурной оборот.
© Роберт Макки «Персонаж»
Характеристикой может служить наличие свойства, а может отсутствие, кроме того, характеризовать можно и посредством аналогии. Эти три общие категории содержат по крайней мере девять различных приемов, которыми автор может воспользоваться.
1. Сравнение. Аналогия, в которой характеризуемый сравнивается с другим человеком или предметом. Джеймс Тербер, например, заявил, что его начальник в журнале New Yorker «выглядит как бесчестный Авраам Линкольн».
2. Метафора. Прямой перенос свойства одного человека или предмета на другого. Здесь, как и выше, тоже можно обращаться к историческим личностям, мифологии, литературе и поп-культуре: «Она просто Тони Сопрано по части самоконтроля».
3. Корреляции. Характеристика как продолжение личных привычек или имущества. «С сединой она боролась так же, как с серыми буднями, предпочитая скрашивать и то и другое средствами поядренее».
4. Противопоставление. Различия сопоставляются в общем: «Она не похожа на типичную студентку».
5. Несоответствие. Противоречия сравниваются более конкретно: «Она — неуч с докторской степенью».
6. Описание. Читателю иногда требуется точное описание, чтобы представить себе персонажа («Рост у нее был шесть футов два дюйма…»).
7. Показ. Характеристика через действие, воспринимаемое визуально («С ее шестью футами двумя дюймами ей пришлось согнуться в три погибели, когда она садилась ко мне в машину») или на слух («Когда она садилась ко мне в машину, послышалось сперва “Бум!” — это она приложилась головой к дверному проему, а потом “Зар-раза!”»). И тот и другой способ пробуждает воображение.
8. Самооценка. Сведения, которые персонаж сообщает о себе, могут быть правдой, а могут и не соответствовать действительности, учитывая талант людей к самообману, однако что именно он говорит и кому («Я человек общительный»), его вполне характеризует.
9. Чужая оценка. Сведения, которые сообщает один человек о другом, могут быть правдой, а могут и не быть, учитывая, какие камни люди способны держать за пазухой, однако, что именно сообщается и кем («Она твердит, что она человек общительный, но…»), может говорить о многом.
В рассказе «Недолгое счастье Фрэнсиса Макомбера» Хемингуэй представляет нам Марго Макомбер, выдавая целый список характеристик, а потом подытоживает, обозначая истинную натуру героини одним-единственным штрихом:
Пять лет назад признанная красота и положение в обществе принесли этой ослепительной холеной женщине пять тысяч долларов за подкрепленные фотографиями хвалебные отзывы о косметическом средстве, которым она никогда не пользовалась.
Слова «ослепительная» и «фотографии» рождают образ красотки из модных глянцевых журналов (видимое свойство), а от «холеной» и «положения в обществе» веет привилегированностью (подразумеваемое свойство). То, что она взяла деньги за рекламу продукта, который в действительности не пробовала, говорит о нравственной нечистоплотности (истинная натура) и позволяет предположить, что дела примут дурной оборот.
© Роберт Макки «Персонаж»
👍15❤8🔥3
Что такое событие в художественном произведении?
Мир произведения находится в определенном равновесии. Это равновесие может быть показано: в самом начале произведения – как расширенная экспозиция, предыстория; в любом другом его месте; вообще может не быть дано явно, развернуто, а лишь подразумеваться. Но представление о том, что такое равновесие данного художественного мира, тем или иным способом дается всегда.
Событие – некий акт, это равновесие нарушающий (например, любовное объяснение, пропажа, приезд нового лица, убийство), такая ситуация, про которую можно сказать: до нее было так, а после – стало иначе. Оно – завершение цепи действий персонажей, его подготовивших. Одновременно оно – тот факт, который выявляет существенное в персонаже. Событие – центр фабулы. Для литературной традиции обычна такая схема фабулы: подготовка события – событие – после события (результат).
К числу «чеховских легенд» относится утверждение о бессобытийности его поздней прозы. Существует уже большая литература на тему, как в рассказах и повестях Чехова «ничего не случается».
Но это не так. В «Моей жизни» герой женится, переживает смерть сестры, разрыв с женой; в повести «В овраге» сажают в тюрьму Анисима, у Липы убивают ребенка; в рассказе «Страх» муж видит, как его жена выходит ночью из комнаты его лучшего друга; в «Доме с мезонином» художника разлучают с Мисюсь; дядя Ваня стреляет в профессора; в рассказе «Супруга» муж обнаруживает у жены телеграмму от любовника. Событий не меньше, чем у других писателей.
Показателем значительности события является существенность его результата. Событие ощущается как тем крупнейшее, чем больше отличается отрезок жизни до него от последующего.
© Александр Чудаков «Поэтика Чехова»
Мир произведения находится в определенном равновесии. Это равновесие может быть показано: в самом начале произведения – как расширенная экспозиция, предыстория; в любом другом его месте; вообще может не быть дано явно, развернуто, а лишь подразумеваться. Но представление о том, что такое равновесие данного художественного мира, тем или иным способом дается всегда.
Событие – некий акт, это равновесие нарушающий (например, любовное объяснение, пропажа, приезд нового лица, убийство), такая ситуация, про которую можно сказать: до нее было так, а после – стало иначе. Оно – завершение цепи действий персонажей, его подготовивших. Одновременно оно – тот факт, который выявляет существенное в персонаже. Событие – центр фабулы. Для литературной традиции обычна такая схема фабулы: подготовка события – событие – после события (результат).
К числу «чеховских легенд» относится утверждение о бессобытийности его поздней прозы. Существует уже большая литература на тему, как в рассказах и повестях Чехова «ничего не случается».
Но это не так. В «Моей жизни» герой женится, переживает смерть сестры, разрыв с женой; в повести «В овраге» сажают в тюрьму Анисима, у Липы убивают ребенка; в рассказе «Страх» муж видит, как его жена выходит ночью из комнаты его лучшего друга; в «Доме с мезонином» художника разлучают с Мисюсь; дядя Ваня стреляет в профессора; в рассказе «Супруга» муж обнаруживает у жены телеграмму от любовника. Событий не меньше, чем у других писателей.
Показателем значительности события является существенность его результата. Событие ощущается как тем крупнейшее, чем больше отличается отрезок жизни до него от последующего.
© Александр Чудаков «Поэтика Чехова»
❤19🔥10
Когда я сам сажусь писать роман, мной в первую очередь движет сильнейшее желание «увидеть» словами некоторые знакомые мне темы, отправиться в новые места, исследовать какую-нибудь область жизни, которую никогда прежде не описывали, первым запечатлеть в словах чувства и обстоятельства многих людей, обитающих в одном мире со мной.
В самом начале в моей голове возникает нечто вроде ткани, в которую вплетены люди, вещи, сюжеты, образы, происшествия, исторические события и убеждения, а также ситуации, которые мне хочется инсценировать, вывести на первый план, поглубже изучить. Для того же, чтобы исследовать эти новые области и предметы, мне нужны персонажи, и не важно, какой у них характер — сильный или, как у меня, слабый. Характер моих героев, как и в жизни, определяют события, которые с ними случаются, и ситуации, в которые они попадают.
История или сюжет — это линия, соединяющая различные ситуации, о которых мне хотелось бы рассказать, а герой — человек, становящийся понятнее благодаря этим ситуациям и помогающий мне рассказать о них наилучшим образом.
Похожи на меня постепенно создаваемые силой воображения герои или нет, я изо всех сил стараюсь поставить себя на их место, чтобы обрести возможность видеть мир внутри романа их глазами. Главный вопрос для автора романа заключается не в том, каковы личные особенности, или характеры, героев, а в том, каким представляется им мир, в котором они существуют.
Понять человека — значит составить представление о том, каким выглядит мир с его точки зрения, не бросаясь выносить моральные суждения. Для этого нам нужны как знания, так и воображение. Работая над романом, я стараюсь ни на миг не забывать, что моя главная задача — по мере сил отождествить себя с каждым из его персонажей и увидеть мир, о котором пишу, их глазами. Политический смысл роману придают не политические взгляды автора, пусть он даже состоит в какой-нибудь партии, а стремление понять человека, непохожего на нас, принадлежащего к другой культуре, другому классу или полу, желание прежде всего проявить к нему сочувствие, оставив на потом попытки вынести о нем суждение с моральной, культурной или политической точки зрения, — иными словами, речь идет о все той же потребности отождествить себя с другим человеком и о возможностях, которые дает эта способность.
В отождествлении автора с персонажами есть и что-то детское, особенно в том, как он, предложение за предложением, пишет свою книгу.
Детское, но не наивное.
Когда я по очереди отождествляю себя с разными героями, мое умонастроение при этом похоже на то, в котором я пребывал, когда в детстве играл сам с собой: как и все дети, я ставил себя на место кого-то другого, и в воображаемом мире представлял себя то воином-янычаром, то знаменитым футболистом, то великим героем. (Жан-Поль Сартр в своей автобиографии «Слова» очень поэтично пишет о сходстве между детским «притворством» и образом мышления писателя.)
Когда я пишу, игра с формальной стороной дела тоже дарит мне поистине детское счастье. Все двадцать пять лет, что я зарабатываю на жизнь сочинением романов, я не перестаю радоваться, что моя работа позволяет играть в игры, похожие на те, в которые я играл ребенком.
Писательство, несмотря на все связанные с ним сложности и большой труд, всегда представлялось мне очень веселым занятием.
© Орхан Памук «Наивный и сентиментальный писатель»
В самом начале в моей голове возникает нечто вроде ткани, в которую вплетены люди, вещи, сюжеты, образы, происшествия, исторические события и убеждения, а также ситуации, которые мне хочется инсценировать, вывести на первый план, поглубже изучить. Для того же, чтобы исследовать эти новые области и предметы, мне нужны персонажи, и не важно, какой у них характер — сильный или, как у меня, слабый. Характер моих героев, как и в жизни, определяют события, которые с ними случаются, и ситуации, в которые они попадают.
История или сюжет — это линия, соединяющая различные ситуации, о которых мне хотелось бы рассказать, а герой — человек, становящийся понятнее благодаря этим ситуациям и помогающий мне рассказать о них наилучшим образом.
Похожи на меня постепенно создаваемые силой воображения герои или нет, я изо всех сил стараюсь поставить себя на их место, чтобы обрести возможность видеть мир внутри романа их глазами. Главный вопрос для автора романа заключается не в том, каковы личные особенности, или характеры, героев, а в том, каким представляется им мир, в котором они существуют.
Понять человека — значит составить представление о том, каким выглядит мир с его точки зрения, не бросаясь выносить моральные суждения. Для этого нам нужны как знания, так и воображение. Работая над романом, я стараюсь ни на миг не забывать, что моя главная задача — по мере сил отождествить себя с каждым из его персонажей и увидеть мир, о котором пишу, их глазами. Политический смысл роману придают не политические взгляды автора, пусть он даже состоит в какой-нибудь партии, а стремление понять человека, непохожего на нас, принадлежащего к другой культуре, другому классу или полу, желание прежде всего проявить к нему сочувствие, оставив на потом попытки вынести о нем суждение с моральной, культурной или политической точки зрения, — иными словами, речь идет о все той же потребности отождествить себя с другим человеком и о возможностях, которые дает эта способность.
В отождествлении автора с персонажами есть и что-то детское, особенно в том, как он, предложение за предложением, пишет свою книгу.
Детское, но не наивное.
Когда я по очереди отождествляю себя с разными героями, мое умонастроение при этом похоже на то, в котором я пребывал, когда в детстве играл сам с собой: как и все дети, я ставил себя на место кого-то другого, и в воображаемом мире представлял себя то воином-янычаром, то знаменитым футболистом, то великим героем. (Жан-Поль Сартр в своей автобиографии «Слова» очень поэтично пишет о сходстве между детским «притворством» и образом мышления писателя.)
Когда я пишу, игра с формальной стороной дела тоже дарит мне поистине детское счастье. Все двадцать пять лет, что я зарабатываю на жизнь сочинением романов, я не перестаю радоваться, что моя работа позволяет играть в игры, похожие на те, в которые я играл ребенком.
Писательство, несмотря на все связанные с ним сложности и большой труд, всегда представлялось мне очень веселым занятием.
© Орхан Памук «Наивный и сентиментальный писатель»
❤24👍10🔥3
Неважно, насколько умный и сильный главный герой, соперник должен быть еще умнее и сильнее. Неважно, насколько далеко готов зайти твой персонаж, враг должен пойти еще дальше. Если главный герой живет разумом, а эмоции – его ахиллесова пята, то у антагониста все должно быть построено на эмоциях, порывах и инстинктах. Если персонаж живет сердцем, то соперник – холоден и расчетлив. Но это лишь отправные точки. Чтобы создать по-настоящему достойных противников, нужно копнуть глубже.
Вполне возможно, антагонист осознает, что творит ужасные вещи ради ужасных целей, однако будет гораздо интереснее, если он убедил себя, что совершает отвратительные поступки, исходя из благих побуждений, ведь в этом случае злодей становится гораздо опаснее.
В «Крестном отце» Майкл Корлеоне сперва полон решимости держаться подальше от семейного бизнеса в преступном мире. Однако, несмотря на благие намерения, каждый предпринятый шаг, направленный на защиту семьи, каждый сделанный выбор, который кажется ему правильным, толкает мужчину дальше по темной дорожке, пока он не становится тем, кого так ненавидит.
Монстр редко увидит в зеркале монстра.
Все мы – герои собственных историй и совершаем поступки по одной простой причине: в этот момент именно это нам кажется правильным. Таким образом, мало понять мотивацию главного героя, важно выяснить, что из себя представляет антагонист, почему совершает подобные поступки, какую цель преследует.
Позволь злодеям логически обосновать свои действия, чтобы они считали, что находятся на правильной стороне (даже если на самом деле это далеко не так) или что приносят все несчастья, потому что это необходимо и у них просто нет другого выбора.
Само слово «выбор» – основа процесса создания образов как главного героя, так и злодея. Столкнувшись лицом к лицу с трудными или искушающими обстоятельствами, персонажи должны принять осознанное решение прислушаться к светлому или темному ангелу своей натуры. Им следует быть деятельными, не пассивными, развивать историю, делая очередной выбор, не история должна их подталкивать.
Это, в свою очередь, предоставит доступ к Пресвятой Троице развития сюжета: выбор, последствия и ответственность.
© Стражински Джозеф Майкл «Система Стражински»
Вполне возможно, антагонист осознает, что творит ужасные вещи ради ужасных целей, однако будет гораздо интереснее, если он убедил себя, что совершает отвратительные поступки, исходя из благих побуждений, ведь в этом случае злодей становится гораздо опаснее.
В «Крестном отце» Майкл Корлеоне сперва полон решимости держаться подальше от семейного бизнеса в преступном мире. Однако, несмотря на благие намерения, каждый предпринятый шаг, направленный на защиту семьи, каждый сделанный выбор, который кажется ему правильным, толкает мужчину дальше по темной дорожке, пока он не становится тем, кого так ненавидит.
Монстр редко увидит в зеркале монстра.
Все мы – герои собственных историй и совершаем поступки по одной простой причине: в этот момент именно это нам кажется правильным. Таким образом, мало понять мотивацию главного героя, важно выяснить, что из себя представляет антагонист, почему совершает подобные поступки, какую цель преследует.
Позволь злодеям логически обосновать свои действия, чтобы они считали, что находятся на правильной стороне (даже если на самом деле это далеко не так) или что приносят все несчастья, потому что это необходимо и у них просто нет другого выбора.
Само слово «выбор» – основа процесса создания образов как главного героя, так и злодея. Столкнувшись лицом к лицу с трудными или искушающими обстоятельствами, персонажи должны принять осознанное решение прислушаться к светлому или темному ангелу своей натуры. Им следует быть деятельными, не пассивными, развивать историю, делая очередной выбор, не история должна их подталкивать.
Это, в свою очередь, предоставит доступ к Пресвятой Троице развития сюжета: выбор, последствия и ответственность.
© Стражински Джозеф Майкл «Система Стражински»
❤13🔥9
Что заставляет моего читателя читать дальше?
В детстве у меня был набор «Горячие колеса»: отрезки пластиковых гоночных дорожек, металлические машинки, парочка пластиковых «бензозаправок» на батарейках. На каждой такой заправке имелась пара крутившихся резиновых колесиков. Машинки заезжали, и их выстреливало с другого конца. Если правильно расположить бензоколонки, можно было загнать машинку на одну, уйти в школу, вернуться много часов спустя – а та машинка все еще катается по дорожке.
Читатель – такая вот машинка. Задача писателя так разместить заправочные станции вдоль маршрута, чтобы читатель продолжал читать до самого конца рассказа. Что же это за бензозаправки? Это, по сути, проявления писательского обаяния. Все, что подталкивает читателя к движению. Всплески искренности, остроумия, языковой мощи, юмора; сжатые описания чего-то в окружающем мире, какие позволяют нам по-настоящему увидеть этот предмет, фрагмент диалога, влекущий нас своим внутренним ритмом, – каждая фраза может быть такой потенциальной бензоколонкой.
Писатели всю свою художественную жизнь пытаются понять, какие именно уникальные заправочные станции способны производить. Что есть такого, что придаст читателю скорости на дорожке? Чем писатели занимаются в жизни, ища, как наддать разговорной скорости? Как развлекают человека, убеждая его в своей увлеченности, как показывают, что слушают внимательно? Как соблазняют, убеждают, утешают, отвлекают? Какие нащупали в действительной жизни способы очаровывать и какие можно подобрать им писательские эквиваленты? Было б здорово, если б можно было: «ой, в жизни-то я делаю вот так» – и применять это «так» на письме, но все не так просто. Писатели находят, в чем состоят их неповторимые писательские чары, лишь нащупав подходы к ним за тысячи часов работы (и найденное может иметь лишь косвенное отношение к «всамделишным» чарам – или вообще никакого). Нащупывает писатель не кредо, а набор импульсов, какие привыкает чтить.
Из всех вопросов, какие начинающему автору стоило бы задать себе, наиболее насущен вот этот: что вынуждает читателя читать дальше? Или даже так: что заставляет моего читателя читать дальше? (Что проталкивает читателя сквозь этот конкретный фрагмент моей прозы?)
Откуда нам это знать? Единственный метод, как можно это узнать, – читать то, что мы написали, исходя из того, что читатель идет по тексту примерно так же, как мы сами. То, что скучно нам, будет скучно и читателю. То, что дарит нам маленькое удовольствие, порадует и читателя.
На первый взгляд это странное умозаключение. Мы все знаем по нашему опыту читательских клубов и писательских мастерских, что люди читают по-разному.
И все же в кинотеатрах люди иногда охают все хором.
Если вдуматься, то, что мы делаем (или, во всяком случае, что делаю я, когда редактирую), – не попытка безупречно вообразить, как другой человек читает этот рассказ, а имитировать, как его читаю словно бы впервые я сам.
Как ни странно, это настоящий навык: уметь преображаться в себя, читающего так, словно текст, читанный уже миллион раз, для тебя совершенно нов. Когда читаем фрагмент текста в таком режиме, отслеживая свои отклики и внося соответствующие изменения, читатель видит это как проявление заботы. (Можно сказать, что читатель, впервые знакомясь с текстом, способен наитием увидеть за фразой, которую автор оставил в итоге, множество версий, где заботы о читателе было меньше.)
© Джордж Сондерс «Купание в пруду под дождем»
В детстве у меня был набор «Горячие колеса»: отрезки пластиковых гоночных дорожек, металлические машинки, парочка пластиковых «бензозаправок» на батарейках. На каждой такой заправке имелась пара крутившихся резиновых колесиков. Машинки заезжали, и их выстреливало с другого конца. Если правильно расположить бензоколонки, можно было загнать машинку на одну, уйти в школу, вернуться много часов спустя – а та машинка все еще катается по дорожке.
Читатель – такая вот машинка. Задача писателя так разместить заправочные станции вдоль маршрута, чтобы читатель продолжал читать до самого конца рассказа. Что же это за бензозаправки? Это, по сути, проявления писательского обаяния. Все, что подталкивает читателя к движению. Всплески искренности, остроумия, языковой мощи, юмора; сжатые описания чего-то в окружающем мире, какие позволяют нам по-настоящему увидеть этот предмет, фрагмент диалога, влекущий нас своим внутренним ритмом, – каждая фраза может быть такой потенциальной бензоколонкой.
Писатели всю свою художественную жизнь пытаются понять, какие именно уникальные заправочные станции способны производить. Что есть такого, что придаст читателю скорости на дорожке? Чем писатели занимаются в жизни, ища, как наддать разговорной скорости? Как развлекают человека, убеждая его в своей увлеченности, как показывают, что слушают внимательно? Как соблазняют, убеждают, утешают, отвлекают? Какие нащупали в действительной жизни способы очаровывать и какие можно подобрать им писательские эквиваленты? Было б здорово, если б можно было: «ой, в жизни-то я делаю вот так» – и применять это «так» на письме, но все не так просто. Писатели находят, в чем состоят их неповторимые писательские чары, лишь нащупав подходы к ним за тысячи часов работы (и найденное может иметь лишь косвенное отношение к «всамделишным» чарам – или вообще никакого). Нащупывает писатель не кредо, а набор импульсов, какие привыкает чтить.
Из всех вопросов, какие начинающему автору стоило бы задать себе, наиболее насущен вот этот: что вынуждает читателя читать дальше? Или даже так: что заставляет моего читателя читать дальше? (Что проталкивает читателя сквозь этот конкретный фрагмент моей прозы?)
Откуда нам это знать? Единственный метод, как можно это узнать, – читать то, что мы написали, исходя из того, что читатель идет по тексту примерно так же, как мы сами. То, что скучно нам, будет скучно и читателю. То, что дарит нам маленькое удовольствие, порадует и читателя.
На первый взгляд это странное умозаключение. Мы все знаем по нашему опыту читательских клубов и писательских мастерских, что люди читают по-разному.
И все же в кинотеатрах люди иногда охают все хором.
Если вдуматься, то, что мы делаем (или, во всяком случае, что делаю я, когда редактирую), – не попытка безупречно вообразить, как другой человек читает этот рассказ, а имитировать, как его читаю словно бы впервые я сам.
Как ни странно, это настоящий навык: уметь преображаться в себя, читающего так, словно текст, читанный уже миллион раз, для тебя совершенно нов. Когда читаем фрагмент текста в таком режиме, отслеживая свои отклики и внося соответствующие изменения, читатель видит это как проявление заботы. (Можно сказать, что читатель, впервые знакомясь с текстом, способен наитием увидеть за фразой, которую автор оставил в итоге, множество версий, где заботы о читателе было меньше.)
© Джордж Сондерс «Купание в пруду под дождем»
❤13👍7🔥2
7 этапов редактуры
Покойный писатель Джеремайя Хили часто выступал на конференциях. В одной своей книге по писательскому ремеслу я нашел вырезку из рассылки, которую когда-то называл «Сборником творчества». Я сохранил ее, потому что там приводилось краткое содержание одной речи Хили. Он рассказывал о его методе работы с текстом после того, как первый черновик уже готов:
1. Он откладывал черновик на месяц.
2. Он распечатывал бумажную версию книги и за день читал ее, ничего не отмечая в рукописи («если начнешь, остановиться не сумеешь»).
3. Он искал «сюжетные дыры, недоработанных героев, аномалии и противоречия».
4. Он редактировал черновик, исправляя все проблемные моменты.
5. Затем он передавал его трем бетам. «Первой должен быть грамотный универсальный читатель. Второй – человек, разбирающийся в данном жанре. Третьей – глупец, и чем глупее, тем лучше».
6. Затем – снова редактура, уже с учетом полученной обратной связи.
7. Наконец, создается «шлакобетонная рукопись». Так Хили называл внесение последних штрихов в старую добрую бумажную рукопись перед ее отправкой издателю (она имела форму блока шлакобетона).
«Когда агенты, на которых сваливается по пятьдесят рукописей в неделю, решают, какой “шлакобетон” взять домой и прочесть, они просматривают первые три страницы каждого. Может, это и суровый подход, но вовсе не каприз.
85 % читателей решают, покупать ли книгу, исходя из того же самого принципа».
Система хорошая и очень напоминает мою.
© Джеймс Скотт Белл «125 писательских техник»
Покойный писатель Джеремайя Хили часто выступал на конференциях. В одной своей книге по писательскому ремеслу я нашел вырезку из рассылки, которую когда-то называл «Сборником творчества». Я сохранил ее, потому что там приводилось краткое содержание одной речи Хили. Он рассказывал о его методе работы с текстом после того, как первый черновик уже готов:
1. Он откладывал черновик на месяц.
2. Он распечатывал бумажную версию книги и за день читал ее, ничего не отмечая в рукописи («если начнешь, остановиться не сумеешь»).
3. Он искал «сюжетные дыры, недоработанных героев, аномалии и противоречия».
4. Он редактировал черновик, исправляя все проблемные моменты.
5. Затем он передавал его трем бетам. «Первой должен быть грамотный универсальный читатель. Второй – человек, разбирающийся в данном жанре. Третьей – глупец, и чем глупее, тем лучше».
6. Затем – снова редактура, уже с учетом полученной обратной связи.
7. Наконец, создается «шлакобетонная рукопись». Так Хили называл внесение последних штрихов в старую добрую бумажную рукопись перед ее отправкой издателю (она имела форму блока шлакобетона).
«Когда агенты, на которых сваливается по пятьдесят рукописей в неделю, решают, какой “шлакобетон” взять домой и прочесть, они просматривают первые три страницы каждого. Может, это и суровый подход, но вовсе не каприз.
85 % читателей решают, покупать ли книгу, исходя из того же самого принципа».
Система хорошая и очень напоминает мою.
© Джеймс Скотт Белл «125 писательских техник»
❤18🔥12
Герой интересует Достоевского не как явление действительности, обладающее определенными и твердыми социально-типическими и индивидуально-характерологическими признаками, не как определенный облик, слагающийся из черт односмысленных и объективных, в своей совокупности отвечающих на вопрос «кто он?».
Нет, герой интересует Достоевского как особая точка зрения на мир и на себя самого, как смысловая и оценивающая позиция человека по отношению к себе самому и по отношению к окружающей действительности. Достоевскому важно не то, чем его герой является в мире, а прежде всего то, чем является для героя мир и чем является он сам для себя самого.
Это очень важная и принципиальная особенность восприятия героя.
Герой, как точка зрения, как взгляд на мир и на себя самого, требует совершенно особых методов раскрытия и художественной характеристики. Ведь то, что должно быть раскрыто и охарактеризовано, является не определенным бытием героя, не его твердым образом, но последним итогом его сознания и самосознания, в конце концов последним словом героя о себе самом и о своем мире.
Следовательно, теми элементами, из которых слагается образ героя, служат не черты действительности — самого героя и его бытового окружения, — но значение этих черт для него самого, для его самосознания.
Все устойчивые, объективные качества героя, его социальное положение, его социологическая и характерологическая типичность, его habitus, его душевный облик и даже самая его наружность, то есть все то, что обычно служит автору для создания твердого и устойчивого образа героя — «кто он», у Достоевского становится объектом рефлексии самого героя, предметом его самосознания; предметом же авторского ви́дения и изображения оказывается самая функция этого самосознания. В то время как обычно самосознание героя является лишь элементом его действительности, лишь одною из черт его целостного образа, здесь, напротив, вся действительность становится элементом его самосознания.
Автор не оставляет для себя, то есть только в своем кругозоре, ни одного существенного определения, ни одного признака, ни одной черточки героя: он все вводит в кругозор самого героя, бросает в тигель его самосознания.
В кругозоре же автора как предмет ви́дения и изображения остается это чистое самосознание в его целом.
© Михаил Михайлович Бахтин «Проблемы поэтики Достоевского»
Нет, герой интересует Достоевского как особая точка зрения на мир и на себя самого, как смысловая и оценивающая позиция человека по отношению к себе самому и по отношению к окружающей действительности. Достоевскому важно не то, чем его герой является в мире, а прежде всего то, чем является для героя мир и чем является он сам для себя самого.
Это очень важная и принципиальная особенность восприятия героя.
Герой, как точка зрения, как взгляд на мир и на себя самого, требует совершенно особых методов раскрытия и художественной характеристики. Ведь то, что должно быть раскрыто и охарактеризовано, является не определенным бытием героя, не его твердым образом, но последним итогом его сознания и самосознания, в конце концов последним словом героя о себе самом и о своем мире.
Следовательно, теми элементами, из которых слагается образ героя, служат не черты действительности — самого героя и его бытового окружения, — но значение этих черт для него самого, для его самосознания.
Все устойчивые, объективные качества героя, его социальное положение, его социологическая и характерологическая типичность, его habitus, его душевный облик и даже самая его наружность, то есть все то, что обычно служит автору для создания твердого и устойчивого образа героя — «кто он», у Достоевского становится объектом рефлексии самого героя, предметом его самосознания; предметом же авторского ви́дения и изображения оказывается самая функция этого самосознания. В то время как обычно самосознание героя является лишь элементом его действительности, лишь одною из черт его целостного образа, здесь, напротив, вся действительность становится элементом его самосознания.
Автор не оставляет для себя, то есть только в своем кругозоре, ни одного существенного определения, ни одного признака, ни одной черточки героя: он все вводит в кругозор самого героя, бросает в тигель его самосознания.
В кругозоре же автора как предмет ви́дения и изображения остается это чистое самосознание в его целом.
© Михаил Михайлович Бахтин «Проблемы поэтики Достоевского»
❤8👍4🔥2