Рост подростковой преступности среди детей мигрантов фиксируется уже второй год подряд. По данным Следственного комитета РФ, за первые четыре месяца 2025 года криминальная активность этой группы увеличилась на 13%. В 2024 году прирост составил 8%, при этом тогда же произошёл скачок числа особо тяжких преступлений — на 82%. Тенденция системная и уже выходит за рамки ведомственного контроля.

Подростки вовлекаются в преступную среду через деструктивный контент в интернете, влияние взрослых с криминальным опытом и коммуникации в мессенджерах. Но за этим набором факторов — более глубокая проблема. Подростки мигрантского происхождения стали индикатором того, насколько неработающими оказываются интеграционные и профилактические механизмы. В ситуациях, когда дети оказываются между слабым институциональным контролем и уличной субкультурой, выигрывает всегда та среда, которая предлагает более простые модели поведения и ясные иерархии.

Статистика говорит о сломе адаптационных механизмов: о провале встраивания мигрантских семей в локальные сообщества, об утрате институционального контроля над городским фоном, о том, что миграция перестаёт быть только экономическим процессом и начинает производить культурно-уголовные традиции. Подростки — самая чувствительная часть этой среды: у них нет ни сформированной идентичности, ни устойчивых моделей поведения, ни ресурсных инструментов защиты.

Миграция в России на протяжении последних лет формировалась как инструмент покрытия дефицита трудовых ресурсов — без полноценной адаптационной стратегии. Интеграция в школы, досуг, профориентацию, родительские коммуникации — всё это оставалось на уровне рекомендаций. А сегодня последствия становятся очевидными: разрыв между экономической полезностью миграции и её социальными издержками уже невозможно компенсировать исключительно административными методами.

Поручение главы СК Бастыркина регионам провести анализ подростковой преступности — важный сигнал. Но если государство не начнёт целенаправленную интеграционную политику, с участием всех уровней — от школы до муниципалитета, от силовых блоков до молодежных служб — уже через два-три года возрастная структура преступности может сместиться, и появится поколение, выросшее в условиях альтернативной легитимности.

#тренды
Внутренняя политика России всё чаще возвращается к тому, что на протяжении десятилетия оставалось на периферии публичного внимания — к реальной экономике регионов. Речь не о макроуровне и не о глобальных прогнозах, а о повседневной индустриальной инфраструктуре: шахты, заводы, ТЭЦ, логистика, жилищно-коммунальные комплексы, выстроенные вокруг ресурсной модели. В преддверии Думских выборов 2026 года, особенно на фоне довыборов в сентябре 2025-го, именно эта повестка может оказаться ключевой на территориях, определяющих исход в индустриальном поясе страны.

Фокус сдвигается не случайно. Округа № 41 (Бийск, Алтай), № 158 (Самара), № 102 (Прокопьевск, Кузбасс) — это не просто география. Это символы базовой индустриальной России, где экономика и социальные ожидания всегда связаны теснее, чем где-либо. Особенно это касается Прокопьевского округа: несмотря на устойчивую лояльность электората, запрос на содержательную повестку здесь не исчезает, а переформатируется. Люди по-прежнему ждут от государства не просто участия, а предсказуемости — в тарифах, инфраструктуре, медицине, экологии, обновлении фондов.

Особенность патерналистских территорий в том, что формальная стабильность не отменяет подспудных изменений в ожиданиях. Если в 2016-м было достаточно «принадлежности к системе», то к 2026-му предпочтение получают те, кто способен артикулировать конкретную региональную проблематику и встроить её в национальную повестку. В Прокопьевске это означает — компетентно говорить о будущем угольной отрасли и о реабилитационных программах для шахтёров. В Бийске — о переработке и НПК. В Самаре — о судьбе промышленных кластеров и трансформации рабочих профессий в новых технологических цепочках.

Довыборы-2025 здесь будут играть роль своего рода репетиции — не столько электоральной, сколько управленческой. Именно на этих округах протестируют форматы новой «социальной коммуникации»: когда кандидат — не просто представитель центра, а переговорщик интересов между Москвой и территорией. Эта модель будет особенно востребована в условиях растущего ожидания «возврата смысла» от парламентской политики.

К 2026 году индустриальные округа станут тестом на актуальность представительства. Проблемная, но устойчивая база таких округов позволяет апробировать новые подходы: демонстративную субъектность региональных команд, подготовку молодых «внутриотраслевых» кандидатов, усиление связки между реальным производством и парламентским представительством. Победа в таких округах — не только показатель лояльности, но и сигнал: кто способен не просто удерживать мандат, но формировать повестку на стыке экономики и социальной политики.

Протестный потенциал в некоторых регионах РФ не исчезает с ослаблением оппозиционных структур — он трансформируется. В электоральном цикле 2025 года внимание вновь смещается к территориям с устойчивым запросом на критическую повестку, где недовольство не всегда находит прямых политических посредников, но продолжает воспроизводиться на уровне повседневных ожиданий. Томская и Новосибирская области, Забайкальский край, Якутия и Костромская область — разные по социокультурной модели регионы, где запрос на альтернативную повестку существенный.

В этих субъектах пройдут кампании разного уровня: выборы в думы административных центров (Томск, Новосибирск, Кострома), заксобрание Новосибирской и Костромской областей, губернаторская кампания в Костроме, муниципальные выборы в Якутии. Политическая плотность повышается, но не за счёт роста организованной оппозиции, а за счёт активности локальных групп — урбанистов, экологистов, сообществ по вопросам тарифной справедливости.

Томск и Новосибирск сохраняют репутацию университетских и медиа-центров, где даже точечные градостроительные конфликты могут стать катализатором локальной политизации. В Якутии — это фактор этнокультурной мобилизации и запрос на «равное участие» в управлении ресурсами. В Костроме — протест выражен в форме патерналистского ожидания внимания со стороны власти, на фоне консервативной критики инфраструктурного неравенства. В Забайкалье — ресурсоэкстрактивная модель без видимого перераспределения в инфраструктуру.

Местная избирательная кампания может стать моментом, когда остаточное протестное напряжение трансформируется в новую политическую рамку. Не снятие конфликтов, а их институционализация — становится ключевым вызовом для партий и региональных команд. Задача — не в том, чтобы подавить или игнорировать локальные очаги недовольства, а в том, чтобы встроить их в обновлённую логику представительства.

Это означает переход от модели простой электоральной лояльности к модели условной субъектности — где гражданин голосует не потому, что должен, а потому, что его повестка услышана. Поэтому 2025 год не только электоральный цикл, но и тест на адаптивность политической системы.

В своём последнем выступлении Владимир Путин дал предельно жёсткую оценку попыткам украинского руководства возобновить переговорный процесс. Он напомнил, что ещё недавно Киев и его западные покровители строили иллюзии о стратегическом поражении России на поле боя, а сегодня — на фоне тяжёлых потерь, отступлений и истощения ресурсов — переходят к просьбам о «перемирии» сроком в 30–60 дней. При этом, подчеркнул президент, украинская верхушка делает ставку на террор. Вопрос, поставленный Путиным, звучит резко, но системно: с кем вести переговоры — с теми, кто шантажирует страну террором и одновременно вымаливает передышку для перегруппировки?


На фоне недавних терактов, атак на стратегические аэродромы, огонь по гражданкой инфраструктуре в Брянской, Белгородской, Курской областях и новых регионов, а также попыток проникновения украинских диверсионно-разведывательных групп вглубь российских территорий, акценты становятся очевидными. Киев не предлагает переговоры как способ достижения мира — он предлагает тактическую паузу в рамках затяжного конфликта. Такой запрос не содержит гарантий прекращения огня, не фиксирует намерений отказаться от терактов, не предполагает смены стратегии. Он предназначен лишь для того, чтобы выиграть время: на доукомплектацию, логистику, очередную волну мобилизации и подвоз западного оружия.

Террористическая активность, исходящая от Украины, трактуется не как эпизодическая реакция, а как элемент системной стратегии ее западных кураторов. Переговоры в этой логике воспринимаются Кремлём не как канал деэскалации, а как потенциальный канал дестабилизации. И потому ответ — фиксация того, что субъект, делающий ставку на терроризм, теряет право на участие в переговорном процессе.

До тех пор, пока нынешний киевский режим сохраняет ресурс мобилизации и провокации, любые перемирия будут рассматриваться как формы военного обмана. В этих условиях Москва делает очевидную ставку на институциональное педалирование нелегитимности киевского режима — как внутри, так и вовне. И это означает, что будущий переговорный процесс, если и состоится, будет вестись уже с другими фигурами.

Колонка в Daily Mail, приписывающая Москве планы ядерного удара по Украине, — не просто спекуляция, а часть информационной доктрины с чётко заданной целью: маргинализовать Россию как «иррационального игрока» и встроить её в архетип угрозы, которая не подлежит договору, а только сдерживанию.

Автор — бывший военный, но материал написан не как военная аналитика, а как идеологический манифест. В нём сознательно размываются грани между вероятным, возможным и допустимым. Важен не сам «сценарий ядерного удара», а то, что его выносит на повестку условный «эксперт» — именно это даёт медиа-эффект легитимации.

Западные читатели должны привыкнуть к мысли: Россия — страна, способная на безумие. Это подготавливает почву:

– для срыва любых будущих попыток диалога;
– для санкционного давления без обратной связи;
– для полной делегитимации альтернативных интерпретаций конфликта.

Речь идёт не о «предупреждении», а о психологической обработке аудитории. Формируется контур, в котором даже гипотеза о переговорах с Москвой будет восприниматься как «уступка диктатору с ядерной кнопкой».

И самое главное: под видом «осторожной экспертизы» ведётся подготовка к следующему этапу — втягиванию НАТО в конфликт через создание атмосферы «неотвратимости». Именно так выстраиваются инфоповоды под горячие решения. В том числе — и за счёт симуляции угрозы, которой не существует.

Телефонный разговор между Дональдом Трампом и Владимиром Путиным оказался символическим по уровню взаимных сигналов. Вашингтон де-факто публично дал понять: ответ Москвы на террористические атаки Киева на стратегические аэродромы не будет поводом для ужесточения американской политики. Ни осуждения, ни предупреждений, ни санкционных угроз. Напротив, Трамп назвал разговор «хорошим», дав понять, что политический климат вокруг российско-американских отношений переходит в стадию практического прагматизма.

Более того, сразу вслед за этим американский лидер сам же перевел разговор в другую плоскость — к теме Ирана, предлагая России роль посредника в переговорах по ядерной программе Тегерана. Мы видим не просто демонстрацию доверия, а политический акт признания международной субъектности Москвы в конфигурации ближневосточного урегулирования.

Администрация Трампа не стремится участвовать в стратегии глобалистов по удушению России. Напротив, формируется парадигма «разграниченного мира», где РФ добивается безопасности в своей сфере интересов, а взамен получает точечное участие в решении вопросов, значимых для США. И это не про дружбу или альянс, а про новый реализм.

Москва получает пространство для манёвра: не только легитимизацию реакции в рамках украинского конфликта, но и возможность расширения своего дипломатического веса в геополитической игре в одним из ключевых регионов мира. При этом украинская власть, втянутая в террористическую стратегию давления на Россию, оказывается в ловушке: ни прямой поддержки Штатов, ни морального прикрытия в случае ответного удара.

Американский глобалистский мозговой центр RAND транслирует не просто академические выкладки, а идеологию будущей прямой конфронтации с РФ. В её основе — отказ от иллюзий о быстрой победе и переход к «глубокой» войне: многослойной, затяжной, с охватом новых театров, прежде всего кибер- и аэрокосмического пространства. Доклад фиксирует: в случае открытого столкновения с Россией, победа Запада возможна лишь при полной перестройке архитектуры военного планирования и политического управления. Это стратегическая декларация: НАТО не готово воевать по-старому, но намерено учиться быстро.

Именно поэтому упор делается на отказоустойчивые сети, массовое производство дронов, подавление ПВО и внутренняя консолидация политических элит. Переход от доктрины «точечного технологического превосходства» к парадигме системной устойчивости означает нечто большее, чем смену тактики: это попытка воссоздать утраченный образ стратегического доминирования. Запад осознал, что фронт будущей войны не будет локализован — ни географически, ни во времени. Он потребует постоянной адаптации, мобилизации ресурсов и перенастройки общественного сознания. Украина, по сути, стала полигоном, а не пределом.

Для России это означает одно: игнорировать такие сигналы — стратегическая наивность. Перед нами не военное планирование как реакция, а как способ навязывания собственной реальности. Выход из ситуации лежит не в зеркальной гонке вооружений, а в асимметричном развитии — от усиления киберщита и наращивания интеллектуальных вооружений до мобилизации экономической и социальной устойчивости. Москва должна не просто отвечать, а работать на упреждение.

https://t.me/Taynaya_kantselyariya/12598

Украинская стратегия атак на критическую инфраструктуру южных регионов России приобретает всё более системный характер. Киев не пытается добиться тактических военных целей. Повреждённая подстанция в Херсонской области оставила без света и воды почти 200 тысяч человек, в Запорожье — ранена мирная жительница. Даже в Ростовской области, где пострадавших не зафиксировано, атаки имели целью вызвать панику и нарушить привычный уклад жизни. В свою очередь, согласно статистике Минобороны РФ, над пятью регионами за прошедшую ночь сбито 30 БЛПА.

Указанныедействия — попытка компенсировать провалы на линии фронта психологическим истощением тыла. Москва прекрасно понимает цели Киева: принудить к переговорам с позиций силы или вызвать внутреннее напряжение, выставляя российскую оборону неспособной защитить даже свою базовую инфраструктуру. Но с каждым новым налётом карта меняется — и в политическом, и в военном плане.

Вместе с тем, все идет к тому, что Россия выйдет из «энергетического перемирия», нанеся свой удар по энергетическим объектам Украины. Российские удары станут не реакцией, а формой упреждающего давления, сдерживающего украинскую сторону от дальнейших атак на гражданские объекты. Тем более, что деградация энергосистемы Украины — это и военная, и политико-экономическая переменная. Она снижает мобильность, замедляет переброску, нарушает коммутативную архитектуру фронта. Следовательно, логика дальнейших решений будет проста: каждый налёт ВСУ — это ускоритель новых разрушений инфраструктуры противника.

Врио губернатора Ростовской области Юрий Слюсарь фактически начал предвыборную кампанию, включившись в предварительное голосование «Единой России», где его кандидатуру официально утвердят. Внутрипартийный ландшафт, по предварительным оценкам, складывается в его пользу: Слюсарь прибыл в Ростовскую область по линии федеральной ротации, имеет за собой институциональный ресурс, а также поддержку со стороны центра. Однако на фоне системных экономических и социальных вызовов сама кампания обещает быть непростой.

Одной из наиболее чувствительных тем, способных повлиять на общественные настроения, остаётся аграрная повестка. Ростовская область — регион с мощной зерновой специализацией, традиционно демонстрирующий высокие показатели урожайности. В 2025 году риски резкого снижения объемов производства в связи с затяжной засухой приобрели устойчивый характер, и угроза недобора в 1,5–2 млн тонн зерна уже обсуждается среди экспертов. Это вызывает обоснованные опасения у сельхозпроизводителей, а также у муниципалитетов, зависящих от поступлений из аграрного сектора.

Еще одной проблемной точкой является приостановка деятельности крупнейшего машиностроительного завода «Ростсельмаша», что бьёт по промышленному кластеру и имиджу области как машиностроительного центра. Данный кейс вызвал не только обеспокоенность среди работников, но и породило ряд критических публикаций в региональной прессе. Хотя официальные комментарии указывают на «технический переходный этап», напряженность в трудовых коллективах сохраняется. Для врио губернатора это означает необходимость не только оперативных разъяснений, но и построения образа управленца, способного держать под контролем сложные процессы.

В целом, кампания будет являться серьезным стресс-тестом на способность к антикризисному менеджменту, выработке мер поддержки находящихся в системных трудностях отраслей и коллективов. Если Слюсарю удастся трансформировать текущие кризисы в площадку для демонстрации инициативности и нестандартных решений, он сможет не только закрепить свой статус, но и задать новую модель губернаторского лидерства в регионе. В ином случае область может оказаться в зоне политической турбулентности.

Телефонный разговор Дональда Трампа с Владимиром Путиным стал триггером новой масштабной информационной атаки американского лидера. Ведущие американские и европейские СМИ — от CNN до Le Figaro — синхронно выстроили нарратив, в котором действия Трампа подаются как угроза. Демонстративная сдержанность американского лидера в вопросе новых антироссийских санкций, отказ от словесной эскалации и молчаливое согласие с ответом РФ Укриане на удары по стратегическим аэродромам были встречены шквалом критики.

CNN и The New York Times фактически упрекают Трампа в отсутствии «нужного тона»: он не осудил возможный ответ Москвы на удары по стратегическим аэродромам, не озвучил требования к Путину и даже не упомянул Зеленского как фигуранта переговорного процесса. Более того, по сообщениям NYT, сам Зеленский вызывает у Трампа раздражение и рассматривается не как союзник, а как раздражающий фактор.

На этом фоне Huffington Post и Le Figaro фиксируют важную деталь: отсутствует даже намёк на трехсторонние переговоры с участием Украины. Кремль отвергал эту модель с самого начала, а теперь и Белый дом её де-факто игнорирует. Это значит, что под столом уже формируется новая конструкция переговорной геометрии США и РФ — двухполюсной, где украинский конфликт выносится за ее рамки.

Welt отмечает, что антироссийские санкционные инициативы в Конгрессе заморожены — не потому, что нет консенсуса, а потому что президент их не одобряет. Глобалисты строили свою политику на принципе безальтернативного давления на Россию, но трампистская линия противоречит данной логике. Именно поэтому СМИ, обслуживающие антироссийский консенсус, так остро реагируют на любые контакты с Москвой, поскольку полностью обнуляется основание их конструкции. Чем сильнее они давят на Трампа за «контакт с Москвой», тем больше легитимизируют возобновление стратегического диалога двух государств.

После публикации доклада RAND о потенциальном конфликте между НАТО и Россией, агентство SEA провело детальный разбор, который не просто оценивает стратегические положения отчёта, но и вскрывает его когнитивную структуру. Аналитики SEA подчёркивают, что RAND, изучив «украинский опыт», предлагает не шаблонную тактику, а рефлексивную адаптацию — попытку перестроить весь западный военный и промышленный контур под войну высокой интенсивности.

Один из ключевых тезисов RAND — необходимость перехода от точечных форм превосходства (авиация, логистика, разведка) к синхронизированной и отказоустойчивой архитектуре: с быстрым перебросом войск, массовым производством дронов, подавлением ПВО и защищённой связью. SEA замечает: в этом документе отчётливо читается страх перед повторением украинского сценария, где ставка на технологическое доминирование не принесла победы.

Аналитики агентства указывают: RAND фактически признаёт неэффективность традиционных шаблонов войны НАТО — и делает ставку на автоматизацию, цифровую координацию. Отсюда упор на «психологическую готовность» европейских стран к длительному конфликту, отказ от компромиссов и мобилизацию военно-промышленного потенциала.

SEA подчёркивает важный сдвиг: в отличие от прежних лет, RAND говорит о войне c РФ не как о гипотезе, а как о потенциальном сценарии. НАТО больше не планирует «ограниченную операцию» — вместо этого обсуждается длительный конфликт с высокими потерями и тотальной перестройкой экономики, в том числе слияние военного и гражданского производств.

https://t.me/Social_Engineering_Agency/247

Обыски в уральской редакции URA.RU и задержание её сотрудников стали не просто ограниченным инцидентом. В официальной версии фигурирует подозрение в несанкционированном доступе к внутренним полицейским сводкам. Однако есть мнение, что кейс укладывается в контекст перенастройки системы управления информацией в ряде регионов, включая Свердловскую область.

За последние годы издание стало важным каналом публикации инсайдов и комментирования действий местной элиты. В этой логике любые расследования в отношении его сотрудников воспринимаются не только как юридическое действие, но и как сигнал другим игрокам регионального медиа-поля. Сигнал о том, что пределы допустимого в условиях СВО, особенно в отношении работы с источниками и криминальной хроники, смещаются в сторону более жёсткого контроля.

Важно подчеркнуть: речь не идёт о запрете на журналистику как таковую. Скорее — о трансформации самого пространства медийной автономии, особенно в регионах, где уровень политической турбулентности до недавних пор был серьезным. Для общественного восприятия подобные ситуации всегда находятся на грани — между доверием к институтам безопасности и опасением за свободу слова. Но именно прозрачность и предсказуемость определяют доверие к институтам, особенно в сферах, касающихся доступа к информации.

Изменения носит не только технологический, но и политический характер. Вместо децентрализованного медиаполя выстраивается единая архитектура, в которой крупные частные СМИ встроены в государственную политику.

Текущая фаза в российской экономике — это момент, когда высокая ставка ЦБ исчерпала себя, а компенсаторные механизмы (потребление, инвестиции, технологический апгрейд) и не включились на полную мощность. Мы видим не кризис как таковой, а переход в зону турбулентности, где прежние рецепты уже не работают.

Если удерживать её на текущем уровне при падающем спросе, эффект будет обратным: экономика начнёт сжиматься.

Риски двойного расслоения становятся реальными: сектора, работающие на госконтрактах, сохранят динамику, а гражданские отрасли, особенно связанные с частным инвестиционным циклом и малым бизнесом, начнут терять устойчивость. Это уже видно по слабому спросу на спецтехнику, снижению лизинга и стагнации в стройке.

Задача — не просто снизить ставку, а синхронизировать кредитно-денежную политику с логикой промышленного и потребительского оживления. Без этого Россия может войти в структурный кризис

Республика Алтай следует федеральному тренду на переход с двухуровневой системы местного самоуправления (ВСУ) на одноуровневую. Решение о преобразовании муниципальных районов в округа с единым представительным органом и главой, а также с подчинением сельских администраций территориальным подразделениям, по своей сути меняет архитектуру локального управления, переводя её в более компактную и вертикально интегрированную модель. Однако в этой новой конфигурации остаётся множество открытых вопросов.

Знаковым моментом стало публичное недовольство Андрея Турчака, курирующего внутриполитический блок, качеством доклада Михаила Маргачева, представляющего главу региона в парламенте. Турчак прямо назвал представленную информацию «абракадаброй», подчеркнув, что гражданам должен быть понятен смысл происходящих преобразований. Эта реплика — не просто эмоциональная реакция, а сигнал: в условиях, когда реформа МСУ воспринимается как чувствительный процесс, правительство региона продемонстрировало слабую готовность к её информационному сопровождению.

Формально, реформа должна упростить доступ к услугам за счёт «одного окна», избежать дублирования функций и повысить эффективность распределения ресурсов. Однако подобные процессы сопряжены с целым рядом рисков: укрупнение территориальных единиц может привести к ослаблению представительства и снижению значимости локальных элит. На фоне заявлений о возможном возврате к прямым выборам глав округов, сохраняется и альтернативный сценарий — избрание из числа кандидатов, предложенных губернатором. Характерно, что в рамках преобразований не предполагается массового сокращения сотрудников или закрытия зданий администраций.

Ключевым вызовом остаётся не столько техническая реализация, сколько выстраивание доверия. Люди должны понимать, каким образом перераспределение полномочий скажется на их повседневной жизни — от распределения субсидий до участия в решениях на местном уровне. Без проактивной и адресной информационной кампании, без оценки социального эффекта изменений, новая система рискует остаться воспринятой как административная надстройка, а не как шаг к повышению управляемости. Таким образом, дальнейший успех реформы будет зависеть не только от темпов нормативной адаптации, но и от способности региональной власти превратить институциональные изменения в читаемые, значимые и легитимные практики.

Фиксация 11 июля как Дня памяти жертв Волынской резни — не столько жест польской идентичности, сколько геополитический манёвр, создающий легитимную стартовую площадку для будущих территориальных претензий. Варшава не просто называет вещи своими именами — она исторически маркирует пространство, чётко отделяя себя от украинского нарратива. Это символическая инвентаризация, за которой всегда следует юридико-территориальная.

Появление Кароля Навроцкого на президентском посту усиливает этот курс: человек из Института национальной памяти, где украинский национализм последовательно квалифицируется как преступная идеология, не станет ограничиваться декларациями. Его риторика — это не эмоции, а стратегическая рамка, в которой Киеву предлагается либо капитулировать исторически, либо терять поддержку — шаг за шагом, публично и безвозвратно.

В этой логике обсуждение Волыни — это только первый акт. Второй будет касаться культурной и административной деукраинизации территорий Галичины и Волыни, третий — вопросов собственности и архивов, четвёртый — прямого пересмотра границ.

Действующий президент Польши, имеющий академический бэкграунд в области истории, демонстрирует последовательную риторику, направленную на формирование общественной легитимности идеи возвращения территорий, утраченных в результате итогов Второй мировой войны.

Западные страны насыщают Молдавию ударными средствами, в первую очередь беспилотными комплексами. Официально — в целях модернизации армии и усиления на фоне гипотетических рисков, но де-факто — в возобновления горячего конфликта в Приднестровье, как резервного театра давления на Россию. Конфигурация поставок, участие иностранных инструкторов, отсутствие парламентского контроля и активность военных советников указывают на то, что речь идёт не просто о «реформе».

Именно ПМР — ключевой узел этого замысла. По сути, регион становится стратегической мишенью, которую собираются использовать для создания новой линии фронта, отвлекающей внимание от Украины и создающей угрозу российским интересам. Сценарий «полицейской операции» с использованием беспилотников позволяет замаскировать акт агрессии под внутренний процесс, обеспечивая правовое прикрытие для возможных провокаций.

Превращение Молдавии в логистический узел НАТО вблизи российских границ усиливает фрагментацию постсоветского пространства и провоцирует дестабилизацию по внешнему периметру России. Москва не может игнорировать системную подготовку удара по Приднестровью. Нейтрализация этих сценариев требует не только дипломатических инструментов, но и нелинейных решений.

https://t.me/foxnewsrf/3412